Текст книги "Мир и война"

Автор книги: Юрий Хазанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

– Пересядем вон туда? – сказал Юрий, он не решился произнести слово «кровать». – Там мягче.

Он осмелел: водка уже начала действовать. Аня не ответила ни «да», ни «нет», он взял ее за плечи, приподнял со стула, повел к постели. По дороге, которая была совсем не длинной, он позволил своим рукам соскользнуть на грудь Ани. Она отвела их, но он понял, что это так, для вида. Они сели в изножье кровати, и он, опрокинув Аню к стенке и сам пододвинувшись туда, начал сильно мять ей грудь.

– Подожди, больно, – сказала Аня. Она тяжело дышала. – Свет бы хоть погасил, что ли, – добавила так резко, что Юрия покоробило.

Он встал, что было ему уже довольно неловко сделать, и, стесняясь своих вздувшихся штанов, прошел к двери, повернул выключатель. Плюхнувшись снова рядом с Аней, решил действовать по-другому: стал расстегивать блузку.

– Пуговицы оторвешь, – сказала она рассудительно и сделала это сама.

Он просунул руку за отворот блузки и впервые, с того случайного, полуминутного знакомства с девчонкой в их дворе на Малой Бронной, которое вообще не в счет, почувствовал под рукой голое женское тело… Не совсем голое. Еще этот, как его, лифчик мешает… Ох, сколько хлопот со всем этим… Как он расстегивается?..

Он не произнес это вслух, но Аня ответила:

– Сейчас, – вскинула руки назад и вот…

И вот у него под пальцами целые две груди. Правда, не такие, про которые приходилось читать: в книжках они всегда – особенно если девичьи – тугие, спелые, налитые, а тут какие-то слишком мягкие… Но все равно… Ему вдруг стало так приятно, что захотелось петь и кричать. Аня приутихла, не шевелилась, только дышала неровно. Наверное, он тоже, но он не слышал своего дыхания.

Так прошло неизвестно сколько времени – может, час, может, всего пять минут, и Юрий понял, что сейчас должно наступить самое главное – то, про что все говорят и про что самая страшная ругань, и ради чего старался Володька Микулич, и неужели Юрий не сделает этого?.. Что же он тогда скажет Микуличу?..

Но как? Что надо делать? Здесь, наверху, в этой части тела ему как будто бы уже все ясно… более или менее… а там… ниже… Как оно там?..

Надо сказать, что, несмотря на уроки анатомии и внимательное рассматривание картинок, у Юрия было весьма приблизительное представление о том, где находится то, куда он сейчас намеревался проникнуть. Он считал почему-то, что оно находится под животом, на лобке, даже, может, немного выше. Слово «промежность» он вообще тогда не знал – ему не попадалось. Уже во время войны, через несколько лет после того, как он лишился невинности, в одном селе, где они остановились на ночь, женщина, с которой он лег, сказала ему не то шутя, не то раздраженно: «Ты что, живот мне проткнуть хочешь?..» Объяснение тому – простое, как мычание: все его не лишком многочисленные соития происходили до тех пор, во-первых, в нетрезвом виде, а во-вторых, сами напарницы помогали. Ну и, в-третьих, ведь темно, не видно…

(Лишь после войны он, с полным на то правом, сочинил как-то, гуляя со своим спаниэлем, такое печальное четверостишие:

Снег и снег. Кругом сплошная снежность.

Ничего ты больше не ищи…

Не волнует женская промежность —

Все прошло, как первые прыщи.)

Итак, что же делать?.. Рука Юрия скользнула под юбку… Это чулки… А это?.. Резинки, видимо… А это? Ощущение было совершенно новым – голые женские ноги. Такие шелковистые, приятные в этом месте… Аня шевельнулась, простонала что-то… Не хочет? Или, наоборот, торопит?.. Сейчас… Он сейчас… Но что-то не получалось. Он запутался… Где же, наконец, самое оно?.. Резинки какие-то, пояс, или что?.. А, трико… Ведь все женщины носят трико… Такие противные, голубые… он видел, на бельевой веревке висят… И, значит, надо их снять… Но где же они?.. Возбуждение начало спадать, ему надоела возня. Чего же Аня-то как неживая? Только вздрагивает… Нет чтобы объяснить по-человечески, помочь… А это что? Пальцы его ощутили мягкие волосы… Выходит, она без трико? Как же, и не холодно?.. Он попытался отодвинуть ее от стенки, положить на кровать… Обувь, а как же обувь?!.. Черт с ней, с обувью!.. Что это?..

Раздался стук в дверь, и сразу же она открылась, послышался голос Пекишева:

– Есть кто-нибудь? Почему свет горит, а плохо занавешено? Светомаскировочку не соблюдаете. С улицы видно… Эй, да чайник-то кипит, почти выкипел… Вы что? Ребята!

А Юрий почувствовал облегчение: кончились его муки, можно передохнуть. В конце-концов, он много сделал, и сделал бы еще больше, если бы не Пекишев со своей светомаскировкой… А насчет чайника, конечно, промашка. Хорошо, весь не выкипел.

– Я выключил, – продолжал Пекишев из первой комнаты. Во вторую он не заходил – вот, действительно, классный мужик.

– Заварка-то у вас есть, или дать?

– Не надо, спасибо, – бодро крикнул Юрий, осторожно вставая с кровати. – Это не для чая… Для бритья, – зачем-то соврал он. – Сейчас в клуб пойдем.

Аня уже приводила себя в порядок.

– Зажечь? – прошептал Юрий.

– Постой… Ага…

Возможно, ему показалось, но на ее лице тоже можно было прочесть облегчение.

Минут через десять они уже влились в бодрые ряды танцующих, и, когда во время перерыва Микулич спросил: «Ну как? Все в порядке?» – Юрий небрежно ответил::

– Да, только Пекишев рано вломился, не дал как следует…

К счастью, снова заиграла музыка.

«Весна не прошла, жасмин еще цвел, звенели соловьи над старым кленом…»

Два-три танца Юрий станцевал с Аней, они почти не глядели друг на друга, не разговаривали. Даже не хотелось посильнее прижать к себе, и был рад, когда ее потом кто-то пригласил. Протанцевав танго и два фокстрота с курносой блондинкой, он затем потихоньку ушел: чтобы больше не разговаривать с Аней и, чего доброго, не напроситься провожать.

Неприятный осадок надолго остался у Юрия от его «кобелирования». Он прекрасно понимал, что никакой он не дон-Жуан, не Ловелас и не Казанова, а просто робкий, неумелый юнец, воображающий себя покорителем женщин. И не это даже главное – а то, что теперь он до смерти боялся другого подобного случая; боялся, что опять будет неловок, ненаходчив в разговоре, опять станет много размышлять обо всем этом, а как до дела, то… пшик, дырка от бублика; не сразу найдет пуговицу нужную или еще что, про обувь не вовремя подумает – и пропадет вся охота… Разве это нормально для настоящего мужчины?.. Вон как у других все просто получается. Если их послушать, конечно…

А ночью перед сном по-прежнему в его мыслях разворачивались фантастически-подробные картины разврата, от которых хотелось сразу вскочить и бежать на улицу или куда-то еще в поисках представительниц прекрасного пола, с которыми бы он проделывал то же самое ко взаимному удовольствию.

2

Война с финнами продолжалась. Морозы в январе ударили страшные, давно таких не было. В госпитали поступали тысячи обмороженных бойцов. А «линия Маннергейма» держалась.

После Нового года Юрия и его сподвижников из 808-го учебного отделения вновь воссоединили в другом общежитии, в доме 16 по той же улице Васильевского Острова.

Опять он слушал поднадоевшие хохмы Пети Грибкова; опять злился, когда Миша Пурник – в который уже раз! – давал всем понять, что лучше Одессы не было, нет и не будет места на земле; опять раздражался на замечания командира отделения по поводу заправки постелей. (Что они, бойцы в казарме? Ведь почти командиры!); опять обижался на всех, кто позволял себе подтрунивать над ним; опять старался как можно меньше бывать в общежитии.

Из-за военного положения у них теперь были круглосуточные дежурства по общежитию, даже выдали оружие – револьвер системы «Наган». Новенькую скрипучую кобуру получили еще раньше, вместе с обмундированием, ремнями и портупеями. Дежурства были редки – Юрию пришлось всего раз, в одну из суббот, но этот день, вернее, вечер, он не забыл.

Его напарником оказался все тот же Володя Микулич – юрин «сексуальный искуситель». И на этот раз ему выпала, пусть косвенно, та же роль: подтолкнуть Юрия на путь греха.

Во второй половине того дня Володя сказал, что исчезнет с дежурства – ладно? – на пару часиков. Если придут с проверкой, найдешь, что доложить: за хлебом, мол, пошел, или в гальюне сидит, желудок расстроен.

Володи не было до самого вечера, но Юрий на него не злился: дежурство дело нетрудное, из разряда той же «туфты», как и многое другое… От кого стеречь? Кому надо нападать на их общежитие? Финнам, что ли? Разве это военный объект? И почему раньше не было дежурств, только уборщица и все?.. А дежурить Юрию нравилось: сиди себе с револьвером на боку возле телефона и читай вволю. А можно прилечь – комната его недалеко, открыл дверь – и валяйся на кровати.

Ближе к вечеру телефон стал звонить чаще, но никаких ЧП, чрезвычайных происшествий, не наблюдалось, никаких приказаний – о применении оружия, о круговой обороне – не поступало. Просто просили к телефону кого-нибудь из живущих в общежитии слушателей и чаще всего – старшего лейтенанта Саркисова. Прямо надоели с этим Саркисовым! И все время один и тот же голос, женский. Кстати, очень приятный. А Саркисова, как на зло, нет целый день. Гуляет, несмотря на казарменное положение. Да и кто его соблюдает? Может, те, кто у себя в квартирах живут?.. Ха-ха…

Опять зазвонил телефон. Ну, если снова Саркисова, он не знаю что сделает!..

– Попросите, пожалуйста, старшего лейтенанта Саркисова.

Тот самый голос.

– Он еще не пришел. Передать что-нибудь?

– Нет, спасибо.

В трубке слышались голоса, пение.

– А у вас там весело, – сказал Юрий.

– Да, целая компания. Поем цыганские песни. Танцуем. Вы любите петь? Приходите.

– Я же адреса не знаю, – находчиво заметил Юрий.

Раздался смех, тоже довольно приятный. Говорившая что-то сказала кому-то, а потом в трубку:

– Так придете? Запишите адрес.

– Я запомню.

– О, какая память! Ну, слушайте. Фонтанка, 116, во дворе, второй подъезд налево… Правда, придете?

И в этот момент на Юрия пахнуло водочным запахом – вошел Володька Микулич. Все в порядке: подсмена есть, почему не пойти?

– Уже выхожу, – сказал Юрий в трубку.

– До встречи, – многообещающе проговорил приятный женский голос.

Юрий сказал Володе, что теперь он отчалит на неопределенное время – какие-то бабы зовут в гости, почему не пойти?

– Конечно, – подтвердил тот. – Не дрейфь! Поддержи честь Академии. А я тут буду на стреме. Наган возьми на всякий случай.

Юрий и не собирался расставаться с оружием: город весь темный, да и неизвестно, что там за компания – куда его позвали.

Уже было поздно, около девяти, Фонтанка от их общежития – у черта на куличках, но Юрий загорелся: чем-то его манил этот голос в телефоне; надел свою узкую шинель – правый бок, где кобура с наганом, выпирал, как опухоль, натянул дурацкий темного цвета буденовский шлем – он его очень не любил, но другого головного убора на зиму не было, в фуражке в такой мороз не походишь – и отправился.

Если б не снег, белевший на мостовых, идти пришлось бы вообще на ощупь, а так он шел довольно быстро, и даже повезло – поймал какой-то трамвай, доехал до Невского. Но там и потом по Фонтанке снова пешком. Снег под сапогами скрипел так громко, что ничего больше слышно не было – ни трамваев, ни машин. Впрочем, они почти не ездили в эту пору. Ноги у Юрия замерзли, нос тоже; застежка проклятого шлема все время лезла в рот – заиндевелая, влажная; холод пробирал и под шинелью. Но ведь охота пуще неволи, и он шел по пустынной набережной, мыча какие-то мелодии и представляя, как войдет сейчас в ярко освещенную теплую комнату, где будет много женщин – на выбор, почти как во дворце у Борджиа. Или в доме Телье. И ему нальют штрафную и, конечно, не пожалеют закуски.

Вот 112… 114… 116! Может, его обманули и никакого двора тут нет, и квартиры такой нет?.. Арка ведет во двор. Какая длинная и как здесь темно… И опасно, наверное. Надо, чтоб наган поближе… Но расстегивать шинель в такой холод не хотелось… Ага, слева темнеет длинный дом… Первый подъезд, второй… Сюда… Вот она, квартира!

Юрий нажал кнопку звонка. Дверь открыла какая-то расхристанная бабка в халате. Пахнуло запахами кухни.

– Вам кого?

А кого, в самом деле? Не скажешь ведь: тех, кто поют цыганские песни?

Юрий молчал.

Может, дверь и захлопнули бы перед его носом, если бы сзади старухи не появилась другая женщина, как показалось ему, не намного моложе первой, которая сказала:

– Это ко мне.

И Юрий вошел.

– Идите за мной!

Его повели какими-то коммунальными коридорами, и путешествие окончилось в небольшой квадратной комнате, посреди которой стоял стол, освещенный лампой под оранжевым абажуром. У стола сидела еще одна женщина, темноволосая, с резкими правильными чертами лица, но, увы, тоже старая – лет за сорок, не меньше. Если не больше. Кроме нее в комнате никого не было.

– Снимайте шинель, грейтесь, – сказала та, кто привела Юрия. – Сейчас чай подогрею. С вареньем.

– Давайте знакомиться, – сказала темноволосая. – Меня зовут Эльвира Аркадьевна. А это Лариса Ивановна, – она указала на хозяйку комнаты, полную, с непомерно большой головой и гривой волос, уложенных сзади в пучок.

– Юрий, – сказал Юрий, не зная, называть ли себя по отчеству, и решив, что это ни к чему с женщинами, годящимися ему в матери.

Он сел. Разговор пошел светский: о небывалых морозах, о том, когда, наконец, отменят это затемнение, о работе транспорта; узнав, что Юрий из Москвы, поспрашивали о столице.

Чай был вкусный, варенье тоже, и печенье неплохое. Но все же, чтоб не думали, будто его легко купить или он совсем лопух, Юрий спросил с тонкой улыбкой:

– А кто же поет цыганские песни?

Лариса Ивановна тоже улыбнулась.

– Ну, тут были до вас гости, – сказала она. – Недавно ушли, не дождались. А потом у нас патефон есть…

После второй чашки Юрий поинтересовался, обращаясь к обеим:

– А старший лейтенант Саркисов ваш родственник?

Женщины засмеялись.

– Как считать, – ответила Лариса Ивановна. – Скорее, хороший знакомый. Познакомились в комиссионном. Он хотел одну вещь продать, а у него не брали. Паспорта ведь у военных нет. Я и сдала на свой. Я секретарем в суде работаю, – добавила она.

– Интересная работа? – вежливо спросил Юрий.

Лариса Ивановна стала с готовностью рассказывать, Эльвира Аркадьевна молча глядела на них обоих огромными черными глазами, а Юрия развезло после мороза от горячего чая, от тихой уютной комнаты, он с трудом держал глаза открытыми и с тоской думал, что вскоре надо вставать, выходить на мороз и переться пешком – теперь уж только пешком – к себе на Васильевский. Хорошо еще, мосты не разведут… Погулял, дубина легковерная! Что теперь ребятам рассказать? Блядун несчастный!..

– Надо по домам, очень поздно.

Эльвира Аркадьевна поднялась.

– Вы проводите Эльвиру? – сказала Лариса Ивановна.

– Конечно.

Этого не хватало! Хороший будет номер, если она живет где-нибудь на Петроградской стороне или, страшно подумать, в Удельной…

– Я живу рядом, в пяти минутах отсюда, – сказала Эльвира Аркадьевна, и Юрий проникся к ней симпатией.

О том, что его, попросту говоря, разыграли, никто не упоминал, стороны как бы пришли к молчаливому соглашению хранить молчание по этому поводу. Ну, пошутили, чего не бывает?..

Эльвира Аркадьевна жила на канале Грибоедова, в большом старом доме (впрочем, новых в ту пору почти не строили). По дороге она рассказала Юрию, что живет вдвоем с сестрой, месяц назад они потеряли маму, та долго болела, отец тоже умер не так давно; сестра учится в консерватории, ей двадцать четыре года, зовут Ара; а сама Эльвира – следователь, работает в колонии под Ленинградом. Она пригласила Юрия заходить, познакомиться с сестрой; телефона у них, правда, нет, но вечерами они дома… И пусть извинит за сегодняшний вечер…

Домой он добрался около трех. За время его отсутствия никаких происшествий не произошло – так по всей форме доложил ему заспанный Микулич. И оба они, заперев все двери и оставив в коридорах свет, легли спать, положив рядом с собой оружие, из которого так ни разу и не выстрелили по врагу.

Кончился первый семестр второго курса, прошли экзамены, которые Юрий одолел на удивление благополучно. На зимние каникулы уехать не разрешили – военное положение, и все остались в Ленинграде. Юрий особенно не огорчался – чувствовал какое-то отупение: от экзаменов, от своей самостоятельной одинокой жизни. Не хотелось в Москве опять суетиться, ходить в гости, болтать. И дома на Бронной места ему, по существу, нет: их там и так четверо в двух заставленных мебелью комнатах; а в квартире шумно, на кухне все время орут, по коридору соседкины дети бегают. Зато здесь будет весь день сидеть в читальне, в Академии, наберет книг, журналов. К вечеру на Невский сходит, в ресторанчик над кинотеатром «Баррикады» – поест, выпьет…

Так он и поступал некоторое время, пока не вспомнил как-то о своем недавнем знакомстве с двумя пожилыми женщинами и что одна из них приглашала в гости, обещала с сестрой познакомить. Имя еще у нее какое-то чудное, у сестры этой – Ара. Кажется, порода попугаев такая есть.

И однажды вечером Юрий отправился на канал Грибоедова, к сестрам. Не без труда нашел их большой дом в глубине двора – в семь вечера тот почему-то выглядел совсем не так, как тогда, во втором часу ночи. Эльвира Аркадьевна вроде бы говорила, что последний этаж? Лестницы были плохо освещены, номеров квартир почти не видно. Он поднялся на шестой, еле разглядел табличку – «кв. 18». Кажется, та самая. Шесть фамилий жильцов на двери – кому звонить? Фамилии ведь не знает. Его любимая цифра – три, и в Москве на Бронной к ним три звонка… Юрий позвонил три раза.

Открыла дверь Эльвира Аркадьевна. Она его сразу узнала: хотя почему не узнать – не так часто, наверное, к ним заходят мальчишки в командирской форме.

– Я недавно с работы, – сказала она. – Ары еще нет. Думаю, скоро придет. Заходите. Попьем чаю.

Насчет «чаю» Юрию сразу не понравилось – он, по правде говоря, рассчитывал на что-нибудь более существенное: ведь не обедал сегодня. Как, впрочем, и во многие другие дни. Зато за счет этого мог позволить себе два раза в неделю поесть в кафе или в ресторане на Невском. Да и чай был весьма скудно обставлен: несколько печений, сахар, дешевые конфеты.

Вообще в двух смежных комнатах царило полное запустение, не чувствовалось руки хозяйки. Может, потому, что их две?

Еще до чая Эльвира Аркадьевна рассказала немного о своей семье. Снова о смерти родителей, о том, как они любили маму, как трудно она умирала, как им сейчас тяжело живется – денег мало, те, что были, ушли на болезнь… У них никого не осталось. Был муж – вон его портрет, на стене (Юрий увидел большую фотографию в рамке: красивый мужчина в военной форме, с тремя ромбами на петлицах); он был комиссаром НКВД… тоже умер… совсем молодым.

В тот вечер Юрий ушел от Эльвиры Аркадьевны, так и не дождавшись ее сестры.

Два раза еще заходил он к ним, но Ары, как нарочно, не было дома. Он уже начал сомневаться, существует ли она вообще в природе. Однако кое-какие признаки говорили о том, что там живет еще кто-то.

В последний раз, чтобы не испытывать муки голода, он принес с собой пакет сосисок, четвертинку водки, плитку шоколада, и они с Эльвирой Аркадьевной неплохо поели. Хлеб и масло у нее нашлись. Как и в прошлые визиты Юрия, она вышла его проводить в переднюю, освещенную тусклой лампочкой.

– До свидания, – начал он, застегивая шинель, – я через несколько дней…

Он замолчал, ему стало не по себе. Эльвира Аркадьевна смотрела на него неподвижными расширенными глазами, губы ее шевелились, они были, он это заметил, когда она приблизилась, очень мокрые.

– Останься… иди ко мне… мальчик…

Он не узнал ее голоса.

Она схватила его за отвороты шинели, притянула к своей полной груди под шерстяной синей кофтой.

– Идем… мальчик… – повторила она чужим голосом.

Ему было неприятно и страшно… Как она не стесняется – вдруг соседи выйдут?

Он отпрянул, сказал, стараясь, чтобы голос звучал, как обычно:

– Я пойду… Поздно уже. Спасибо. До свидания…

Чувствуя затылком тяжелый взгляд, он повернул замок входной двери, вышел и осторожно прикрыл за собой – чтоб не подумала, будто он правда испугался или разозлился и потому хлопает дверью.

По пустынным темным улицам шел он домой и пытался разобраться, что же сейчас произошло. Может, просто припадочная и у нее приступ начинался, а он, вместо того, чтобы помочь, смотался, как дурак. Но в данном случае совесть успокаивалась от мысли, что там хватает соседей: в переднюю выходят две или три двери, а еще коридор налево. Однако вариант с болезнью не казался чересчур убедительным, и тогда получалось, что она хотела от него того же, чего хотел Костя Остен-Сакен от Инги Зайонц. (Юрий недавно перечитал знаменитую книгу Ильфа и Петрова…) Но ведь это же чепуха какая-то!.. Ей уже под сто лет! Ну, не под сто, но сорок-то есть, если не больше… Разве в таком возрасте это еще нужно?..

И тут у него в голове замелькало что-то из читанного: как английские отставные полковники все, как один, женятся не ранее пятидесяти лет, и как русские дворяне тоже в этом возрасте, если не старше, любили сочетаться браком… Да, но ведь то мужчины… А женщины… И вдруг он вспомнил, как читал, кажется у Анатоля Франса, не то рассказ, не то повесть про одну гетеру, которая занималась этим делом чуть не до семидесяти и пользовалась большим успехом или, вернее, спросом… Правда, когда это было – в Древней Греции…

Мысли его вернулись из глубокой древности в совсем недавнее время, и он подумал, почему же его не удивило, когда на даче в Сосновке Аля Попцова поцеловала его, да как!.. И не было противно, наоборот – очень приятно, и жалко, что все на этом кончилось. А ведь Аля тоже совсем не девочка, даже замужем… Он снова вспомнил слюнявые губы, произносившие осипшим голосом: «мальчик», и содрогнулся… Не пойду больше к ним, решил он. Зачем? Ничего интересного… Сосиски он и один может съесть…

Через несколько дней, когда Юрий вечером вернулся в общежитие, дежурный сказал, что его спрашивала по телефону какая-то женщина. Ему никто сюда не звонил, поэтому он не знал, что и думать. Может, из Москвы кто приехал? Но они же телефона не знают. Хотя в Академии могли сказать.

– Говорила, еще позвонит, – сказал дежурный.

Юрий и предположить не мог, что позвонит Эльвира Аркадьевна. Но это была она.

– Юра, – услыхал он. – Что ж вы нас забыли? Ара вас так и не видела. Приходите завтра. Обязательно. Она будет дома… Придете?

– Спасибо. Хорошо, – сказал он.

Ладно, все-таки лучше, чем торчать без конца в читальне или в общаге на койке валяться…

Долгожданная встреча с Арой его не разочаровала. Ара была почти точной копией старшей сестры – такие же темные глаза и волосы, некрупные черты лица, – но выше, стройнее и значительно моложе. Правда, Юрию она казалась все равно чересчур взрослой – настолько, что он стеснялся бы, наверное, пойти с ней куда-нибудь: например, на вечер в клуб Академии или во Дворец культуры имени Кирова…

Разговаривать с Арой было легко и просто: о музыке, о театре, вообще о жизни. Она рассказала и то, о чем Юрий уже знал от Эльвиры Аркадьевны – и почти в тех же выражениях – о себе, о занятиях в консерватории, о том, что ей уже двадцать четыре; о недавней смерти матери, о том, как все это было тяжело, ушло очень много денег, и теперь они в трудном положении… Когда старшая сестра вышла на кухню поставить чайник, Ара добавила, показывая на портрет мужчины с тремя ромбами на петлицах:

– А это мой муж. Умер несколько лет назад. Совсем молодым… Комиссар безопасности…

Юрий чуть не спросил – он что, как переходящий приз, этот комиссар? – но прикусил язык. Потом подумал, мало ли что в семьях бывает. Но ощущение чего-то ненастоящего в этих сестрах, какой-то постоянной игры поселилось в нем и осталось.

(Хотя, в общем-то, думает он теперь, ничего загадочного в этих женщинах и в помине не было. Обыкновенные несчастливые существа, жившие и в тесноте и в обиде; возможно, обманутые мужчинами, так и не создавшие собственные семьи; выдумывающие себе, подобно Настеньке из пьесы Горького, своих Раулей; ну и, видимо, не слишком правдивые вообще по натуре. А может быть, милые невинные фантазерки… Никак не верится, что одна из них могла быть следователем в нашем концлагере… Такие могли быть только заключенными… Впрочем, Россия – страна чудес…)

Теперь, когда Юрий приходил в квартиру на канале Грибоедова, Ара всегда бывала дома. Они без конца разговаривали, Ара играла на стареньком пианино, Эльвира Аркадьевна уходила спать во вторую комнату, а они все говорили и говорили. Юрий сидел у стола посреди комнаты, Ара сворачивалась на тахте возле окна, укрывалась пледом.

Выпивку Юрий приносить боялся, после того случая с Эльвирой, а выпить хотелось, и он решил пригласить Ару в ресторан, хотя знал, что будет стесняться заметной, как он понимал, разницы в возрасте: он по-прежнему выглядел мальчишкой, вырядившимся в военную форму. Однако подтолкнуло к этому решению то, что произошло во время его последнего визита. Как и несколько раз до этого, Эльвира Аркадьевна ушла спать, они с Арой тихо беседовали. Как вдруг дверь смежной комнаты резко распахнулась, на пороге возникла старшая сестра, растрепанная, в старом неряшливом халате.

– Долго здесь будут эти ночные посиделки? – резко спросила она. – Людям на работу скоро… Ты что, разве у тебя отгул завтра? – Это она сестре. – Расселись… ля-ля-ля, ля-ля-ля… – И опять сестре: – Совесть надо иметь… Бабе тридцать четыре года – пристала к мальчику… Черт знает что!

Дверь захлопнулась.

Юрий несколько опешил. Этого не хватает… Еще немного, и в волосы бы сестре вцепилась. Может, и ему досталось бы… Он опять вспомнил ее безумные расширенные зрачки, мокрые губы… Надо уходить по-добру, по-здорову.

Он поднялся.

– Сидите! – спокойно сказала Ара. – Не обращайте внимания. Она совсем не такая. Это у нее бывает… Нервы… Завтра все забудет… А насчет работы… Да, сейчас я работаю. Должна была пойти, когда родители заболели. Кассиршей в магазине ТЭЖЭ… На Невском, рядом с «Квисисаной», знаете? А Консерваторию бросила… Знаешь что, – она перешла на шепот и на «ты», – пока лучше сюда не приходи, заходи ко мне в магазин, или я тебе буду звонить. Ладно?..

Уже в те годы Юрию была свойственна несколько занудливая страсть раскладывать по полочкам свои и чужие мысли, чувства и действия, доискиваясь до истинного их смысла и значения, которые, как он неосознанно понимал, должны быть заложены в естественном ходе вещей. Не имея ни малейшего понятия о философии рационализма, о Спинозе и Декарте, он, как и они, почитал разум (ratio) главнее всего, отрывая его от чувственного восприятия и ставя выше. (Что много лет спустя с горечью подметила одна из лучших женщин, которых он когда-либо знал в жизни.)

Наверное поэтому по дороге в свое обрыдлое общежитие, только лишь свернув на проспект Майорова, он первым делом вспомнил, что для завершения картины и чтобы все поставить на место Ара так и не отмела поклепа на свой возраст. И если ей столько лет, сколько выкрикнула сестра, то когда же она училась в Консерватории? До революции, что ли?.. На Исаакиевской площади Юрий подумал: странно, ведь если у кого-то из них был муж, такой большой начальник, отчего они живут вместе в этой плохой квартире?.. И еще подумал (уже перейдя через мост лейтенанта Шмидта): неужели следователям у нас платят так мало, что они не могут купить себе достаточно еды и с таким удовольствием набрасываются на несчастные сосиски, которые он приносит на остатки своей стипендии?.. Шагая уже по набережной мимо училища имени Фрунзе, он задал себе вопрос: нравится ему Ара? Хотел бы он с нею?.. И подумал, уж если выбирать между пожилыми, то ему больше нравится их библиотекарша Светлана Игоревна. Она тоже без мужа, правда, у нее сын лет четырнадцати. Ара, ничего не скажешь, красивей и одевается получше, но библиотекарша все равно своя, настоящая. А тут театр оперетты. Хотя и не поют…

И все же не Светлану Игоревну, об этом он и подумать не мог, но Ару пригласил Юрий в ресторан.

Он выбрал «Метрополь» на Садовой. (Тогда она называлась улица 3-го июля… Чем оно отличалось от 2-го или 10-го июля, Юрий не знал и не интересовался.)

Это был первый его поход в ресторан со взрослой женщиной, в качестве взрослого мужчины, и он решил гульнуть: собрал последние деньги (теперь нужно будет писать в Москву, чтобы выслали, сколько могут), одолжил немного у ребят. Чего он только не назаказывал! Икру с лимоном, красную рыбу, язык, а на горячее – лангет и котлету по-киевски. И фрукты, и шоколад, и мороженое… Рублей на сто, если не больше, – почти на половину своей месячной стипендии. И водку, конечно. Но оказалось, Ара совсем не пьет. Ни грамма. Нет – и все. Как он ни уговаривал! Только фруктовую воду. Что ж, пришлось и за себя, и за нее…

Потом посидели, доедая плитку шоколада, в небольшой гостиной перед залом ресторана, на полукруглом диванчике. Идти ведь все равно некуда: у Ары сестра – психопатка, в общежитие тоже не пойдешь. А хотелось сейчас куда-то, где они были бы совсем одни и где он смог бы наконец показать на что способен – если не ей, то себе самому. Что было для Юрия несравненно важнее… Но что она делает?! Уже раньше она брала его за руку несколько раз – там, в комнате, когда предлагала сесть на тахту, а когда садился, гладила по спине, слегка щипала за бок или чуть ниже, но сейчас… Тут же люди ходят! К тому же совсем трезвая. Это он выпил будь здоров… Нет, ну нельзя же так! На них смотрят…

Никто на них не смотрел, а если ненароком и падал чей-то нетрезвый взгляд, то неодобрения в нем, во всяком случае, не сквозило.

Сначала Ара, прижавшись, потянулась губами к его уху, словно хотела шепнуть по секрету, но ничего не шепнула, а стала кончиком языка лизать ухо – и, вроде бы, что такого? – но это почему-то отозвалось совсем в другом конце тела, которому стало тесно в бриджах, а она приподняла его гимнастерку, посмотрела (хорошо еще, больше никто не видел), удовлетворенно качнула головой и сказала:

– Все, как надо…

Но и этого ей показалось мало. Она оправила ему гимнастерку, сунула под нее руку и стала тихонько гладить то, что было под ней (под рукой и под гимнастеркой). И тут Юрий почувствовал то самое, что бывало у него иногда перед сном, когда он распалял воображение сладострастными картинами женских тел – обнаженных, прикрытых прозрачными тканями, туго затянутых платьями, с огромными вырезами на груди, с разрезами внизу… Казалось, еще немного – и… Он вздрогнул и резко отстранился. Ара смотрела на него полубезумными темными глазами своей сестры, и ему стало неуютно. А в то же время росло горделивое чувство, что и он приобщается к племени взрослых, что есть в нем, значит, мужская притягательность (и сила, черт возьми – это же видно сразу!), и только отсутствие места мешает, чтобы все осуществилось, как оно и должно быть…