Текст книги "Мир и война"

Автор книги: Юрий Хазанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

Он проводил ее до дому. Они стояли в парадном, целуясь – как когда-то он с Ниной Копыловой; только Ара делала совсем по-другому, он не представлял, что поцелуй может быть таким – что в нем участвуют не только губы, но и язык, больше всего язык, и даже зубы… и ее руки.

Ара, не отрывая губ, сказала, что скоро пригласит его в дом, где они будут одни. Совсем одни. Понимаешь?..

Он ответил, что да, понимает, не дурак же он какой-нибудь, и тут же вспомнил (хотя вроде бы совсем не подходящий момент, но вспомнил все-таки) Стасика Мархоцкого из водевиля Ильфа и Петрова «Сильное чувство». То был необычайно обидчивый молодой человек, и если ему говорили, например, что-нибудь вроде: «Вы не можете себе представить, как там красиво!», он смертельно обижался и отвечал: «Почему не могу? Что я, идиот какой-нибудь? Или совсем кретин?!..»

Печальное свойство в любую минуту отвлечься и посмотреть на себя, на окружающих оценивающим внутренним взором появилось у Юрия уже смолоду. С возрастом оно то уменьшалось, то, напротив, усиливалось. Пожалуй, в этом заключалось еще одно проявление рациональности натуры, а частая потребность в алкоголе была единственным способом подавления этой болезненной тяги к постоянному осмыслению, к вечным ассоциациям и аллюзиям…

Обратно он шел мимо Консерватории, по улице Декабристов – так было немного ближе. Но он не спешил – занятий завтра нет, на улице скользко… Или это ему скользко, потому что не слишком тверд на ногах?.. В общем, Юрия развезло. Такое с ним бывало нечасто, он мог довольно много выпить, а сейчас его просто шатало. Хорошо – вокруг никого, не хватает еще, чтобы ночной патруль заграбастал! И так начальство на факультете придирается – что им надо, не понятно? Кажется, отметки за семестр хорошие, приветствует их, когда видит, даже на строевой шаг переходит… Чего еще? Что не активничает очень, не лезет ни в какие бюро, комитеты? Да ему и не предлагают, а предложили бы – конечно, не пошел. Ну, не любит он это все… И в школе никогда нигде не участвовал. Только чистоту ногтей когда-то проверял. В третьем классе… Не нравится, что ли, как он глядит на них, когда выговаривают за что-нибудь? По глазам видят, что не согласен и вообще не слишком их обожает… А за что обожать-то?.. И еще перечить любит… Кому же из начальства такое понравится? Они всегда во всем правы… А он так не считает… Вот… И не будет считать?.. Ни-ког-да…

Юрий чуть не упал. Все-таки скользко жутко, совсем не посыпают, гады, тротуары… И стал думать о другом. О главном… Да, теперь было бы что рассказать тому же Сашке Гельфанду, и Васе Кореновскому, который с его Ниной… и всем… Даже Володьке Микуличу… О черт!

Он все же свалился и ушиб локоть. Или бедро? Или и то, и другое?..

Он не помнил, как дохромал до дома, как улегся. Проснулся на заправленной койке, одетый, накрытый шинелью. Только сапоги снял. Миша Пурник и Саня Крупенников, которые в рот никогда не брали, смотрели на него весь день с жалостью и негодованием, Петя Грибков – неодобрительно, Коля Соболев – с презрением. Зато Микулич его вполне понимал.

Несколько раз Юрий ходил с Арой в театр: в Мариинский, имени Кирова (пел он там, что ли, товарищ Киров, или, может, музыку писал?); в Пушкинский (Александринский), еще куда-то. Даже один раз в цирк. Ара вела себя во всех этих местах довольно странно – если бы не знал, что она не пьет, подумал бы: нетрезвая. Могла вдруг, ни с того, ни с сего, прошипеть ему: «Зачем так смотришь на ту женщину? Отвернись!» И больно ущипнуть. Порою за один спектакль щипала его раз пять, если не больше. Сначала это немного пугало, но льстило. Потом стало раздражать, и он резко попросил прекратить. Как ни удивительно, она сразу перестала.

Насколько он теперь может припомнить, Ара была покладистая женщина: не требовательная, не капризная, всегда словно бы сосредоточенная на чем-то. Скорее, просто напряженная. Он не представляет себе ее улыбки. Улыбку сестры помнит… Но Ары – нет… И без малейшей склонности к шуткам…

В Академии начались занятия. Финская война шла к концу. Мы побеждали. Газеты пестрели геройскими подвигами советских бойцов и командиров, сумевших отстоять родную землю, не дать финским ястребам захватить нашу страну.

Были в ходу и устные рассказы – но все больше о финнах, об их неуловимых лыжниках и снайперах, среди которых много девушек. Один из рассказов особенно запомнился Юрию.

Наши захватили девушку-снайпера. Везти ее в тыл поручили молоденькому лейтенанту, с которым было несколько бойцов. В кузове «ЗИС-5» девушку пытались изнасиловать, она отчаянно сопротивлялась, потом сказала лейтенанту, который вылез из кабины, – точнее, дала понять жестами, что готова отдаться только ему, но сначала ей надо выйти… Ну, по кое-каким делам. Он пускай идет с ней… Парень распалился до предела – такая, как говорится, неординарная ситуация: всё узнает, что и как у финок… Говорят, у них вообще поперек… И они пошли – с лейтенантом, значит…

Пяти минут не прошло, бойцы слышат выстрел. Бросаются в лес, туда-сюда, и видят, наконец: лейтенант – с ножом в спине, девушка неподалеку лежит, в руке лейтенантов наган – выстрелила в себя. Как она нож утаила – непонятно никому…

Если заодно поговорить вообще о снайперах, то Юрий ни тогда, ни через год, в Отечественную, не понимал, как можно использовать в войне этот способ. То есть можно, конечно, но нечестно как-то. Ведь настоящая война, бой – это когда друг против друга: с ружьем, мечом, саблей, револьвером, с танками, наконец. А тут – что? Сидит человек в укрытии, в руках у него винтовка, на ней чуть не телескоп, и выслеживает того, кто ни сном, ни духом… Все равно что убить из-за угла. Или в спину. Да еще женщин приспособили. И чем больше убьет, тем больше ей почета, и орден навешивают на титьку. Которой она, может, ребенка кормила, или будет кормить… Нет, как в том еврейском анекдоте мать говорит своему сыну-летчику: «Не еврейское это дело, сынок, – летать», так и тут: не женское это дело…

И вот наступил день – Ара сказала, что ее подруга с мужем уехали в Баку, он там доцент консерватории, и квартира у них здесь свободна. В ней, правда, мать подруги осталась, но она хорошая женщина, почти совсем глухая, с их мамой дружила… Завтра туда пойдем.

Сначала зашли в ресторан. Это Юрий настоял: думал, на этот раз Ара выпьет все-таки хоть немного, чтобы свободней себя чувствовать – хотя бы перед той, которая с ее матерью знакома была. Но Ара пить не стала. Они сидели в «Квисисане», рядом с Пассажем, сбоку от парфюмерного магазинчика, где Ара ежедневно крутит ручку кассового аппарата. Официантка тут знала ее – это Юрию не понравилось: значит, часто бывает, и без него тоже… А почему, собственно, нет? Он что, ревнует? Он же совсем не ревнивый, ему ревность противна просто. Особенно, если при этом тебя щиплют…

Было страшновато идти в незнакомый дом, и он опять много пил. Ара не останавливала. Она вообще как-то не очень хорошо замечала, что творится кругом. Такое у него создавалось впечатление, чем больше он ее узнавал. Хотя по разговору этого не скажешь – вполне от мира сего. И все-таки что-то временами проскальзывало: как будто все, что говорит или делает – не она, а кто-то, кто у нее под кожей, близко к поверхности; а там, в самой глубине, совсем другой человек, который только изредка показывается людям… А в общем, скорее всего, Юрий тогда и не думал об этом – так, может, кое-что казалось странным; это теперь тщится задним числом… Только очень уж «задним»…

– Пойдем, – сказала Ара. – Чай там попьем. У них инструмент хороший, я поиграю. Это совсем близко… Невский перейти…

Они обогнули Публичную Библиотеку (Юрий все хотел туда зайти – прочитать порнографический, как ему говорили, роман Арцыбашева «Санин», но стеснялся выписывать книгу), миновали Екатерининский сквер, и тут, справа от Александринского театра, стоял тот самый дом. Опять поднялись на верхний этаж – везет ему с последними этажами!.. Дверь открыла маленькая старушка, чем-то напомнившая Юрию мать его закадычной подружки Мили, которой он уже черт знает сколько времени не писал писем. Лицо женщины было сурово, смотрела она осуждающе. Правда, на кого больше, неизвестно.

Тем не менее им действительно предложили чай, хозяйка накрыла на стол, но сидеть с ними не стала, сказала – пойдет отдыхать. Ара чувствовала себя здесь как дома, и это, помимо опьянения, облегчало состояние Юрия. А после ухода хозяйки он совсем взбодрился. Правда, вскоре всплыла новая причина для беспокойства: близился час, когда должно было произойти то, что еще никогда с ним не происходило, и если раньше он мог думать (и, возможно, с некоторым облегчением), что этому, вполне вероятно, что-то помешает, то теперь неотвратимость была абсолютно ясна. Не сам факт (точнее, акт) пугал его, а то, как все получится, – не проявит ли он полную беспомощность и незнание простейших вещей. (Как на первом экзамене по сопротивлению материалов; хотя позднее он его пересдал на «отлично». Но здесь хотелось сдать с первой попытки, без пересдачи.)

Ара села к роялю, большому, чуть не концертному «Бехштейну». Куда больше, чем «Блютнер» у них дома, в Москве. Ни разу Юрий не слышал, чтобы она играла что-нибудь из классики. Всегда – какие-нибудь эстрадные песни. И сейчас тоже.

– Мы странно встретились

И странно разойдемся,

– пела Ара, -

Улыбкой нежности

Роман окончен наш,

И если памятью

К прошедшему вернемся,

То скажем: «Это был мираж».

Она сделала паузу, произнесла:

– А теперь внезапный переход в мажор…

И продолжала:

– Так иногда в томительной пустыне

Мелькают образы далеких знойных стран,

Но это призраки, и снова небо сине,

И вдаль бредет усталый караван…

Мелодия понравилась Юрию, он ее раньше не слышал, на слова, как обычно, не обратил никакого внимания. Но Ара – это его также удивляло – взрослый, вроде интеллигентный человек, а всегда придает такое значение тексту. И сейчас тоже начала спрашивать, нравится ли ему, чуть не разбирать по предложениям. Как в школе.

– Нет, ты послушай, – говорила она. – «А мы, как путники, обмануты миражом, те сны неверные не в силах уберечь…»

И потом заиграла другую песню – Юрий хорошо ее знал:

Зачем это письмо?

Во мне забвенье крепло…

И припев:

Все, что люблю в тебе

Доверчиво и нежно:

Походку легкую,

Пожатье милых рук,

И звонкий голос твой,

И черных глаз безбрежность…

Ара сделала нажим на слове «черных» (в тексте, Юрий помнил, было «синих») и при этом взглянула на него, давая понять, что имеет в виду именно свои черные глаза… Это его покоробило. Как девчонка какая-то! Из тех, кто к ним в клуб на танцы приходит… Как не понимает, что ей не к лицу… Но в агатовых ее глазах, в повороте тела было нечто такое, что примирило с ней Юрия и повернуло мысли в другом направлении.

Ара резко оборвала игру, провела костяшками пальцев по клавиатуре, захлопнула крышку. Подошла к Юрию, подняла за руку с кресла, обняла за пояс, словно хотела начать бороться. Руки ее заскользили по его ягодицам. Она что-то бормотала, он различил слова – кажется: «маленькие… хорошие…» Не сказать, чтобы ему было особенно приятно, но во всяком случае что-то новое. Кроме того, уже тогда, и позднее тоже, он предпочитал для себя более пассивную роль, охотно уступая инициативу женщинам.

– Идем в спальню, – сказала Ара.

Ого, тут и спальня есть! – как когда-то у них на Бронной. (Одна из двух оставшихся им комнат до сих пор называлась «спальней», а другая – «столовой», хотя и тут, и там спят по два-три человека, а также едят, читают, занимаются, принимают гостей.)

Спальня была самая настоящая, с двуспальной кроватью – Юрий видел такие только на картинках и на сцене: кажется, в «Синей птице» на подобной спали Титиль и Митиль. А может, Анна Каренина в спектакле МХАТа, на который он когда-то с ночи занимал очередь.

Дальше было совсем как в книжках – на тех страницах, что он любил иногда перечитывать.

Ара стала помогать ему раздеваться. Не потому, что он был сильно пьян – он, правда, немного «переигрывал» свое опьянение: на всякий случай, если вдруг какие-нибудь претензии будут к нему – у нее или у него самого… Она раздевала его, потому что ей это нравилось. И ему начинало нравиться все больше… Затруднение было со штанами – они с трудом расстегивались, и не из-за петель и пуговиц. Кальсоны он не носил, несмотря на морозную погоду, так что стесняться было нечего, если не считать того, чего он почти уже перестал стесняться. Если она вовсю разглядывает, и руками трогает, так чего уж ему…

Свет они не тушили. Но и самый яркий прожектор вряд ли помог бы ему найти то, что он искал в другом месте. За два месяца, прошедшие со времени свидания с Аней, его знания анатомии заметно не улучшились.

– У тебя не было женщины? – спросила Ара.

Ее темные волосы на подушке – это красиво. Вообще-то глаза у него были закрыты, так он себя легче чувствовал, но при вопросе открыл их.

– Так, – пробормотал он неопределенно, прекратив на миг неловкие поиски. – Один-два раза…

Ара скользнула рукой по его бедру… Что это? Он словно провалился, вошел во что-то… Теперь надо… Она уже делает это… Движется… Колеблется… Почему она стонет? Ей больно?.. Он открыл глаза. На этот раз глаза были закрыты у нее… Ага… Вот так… Он опять закрыл глаза… Еще… Еще… Как будто он совсем пьян, или летит куда-то… Еще… Ох, как щемит! Где?.. В груди… в животе… ниже… Все!

Ара тихо стонала, он бы сам с удовольствием застонал, но ведь это не очень прилично. Мужчина, все-таки… Настоящий мужчина… Он уже чувствовал свой собственный вес, было неловко, что придавил женщину; то, что связывало с ней, с ее телом, исчезло, осталось только неприятное ощущение влаги… Он перевернулся на бок.

– Пойди умойся, – сказала она заботливо.

Как будто он сам не знает! Не только умыться ему надо…

После его возвращения пошла в ванную Ара. Перед этим поцеловала его, как она умела, – своим поцелуем.

Когда она вернулась, Юрий уже спал…

Еще один поход, помнится ему, совершили они, помимо этого. Конечно, после очередного ресторана. Ара повезла его куда-то на Лиговку, за Волково кладбище, к одной, как она сказала, очень славной женщине, буфетчице столовой.

Женщина, и правда, оказалась славной и очень толстой. Она хорошо угостила их, хотя они были уже сыты, поставила водку и выпила вместе с Юрием (Ара, как всегда, отказалась), а после они много танцевали под патефон. Юрия очень удивило тогда, что такая полная женщина так легко танцует.

А потом… Потом все ночевали в одной комнате (потому что других не было), и кровать толстухи стояла на расстоянии вытянутой руки от узкого дивана, где они улеглись с Арой. И, может, из-за недостаточной ширины ложа, может, еще отчего, но всю ночь до утра Юрий лежал на женщине – засыпал и просыпался на ней, и помнит среди ночи обеспокоенный голос хозяйки:

– Да чего это он не слезет никак?

И ответ Ары:

– Силен, как бык…

Этой фразой потом он неоднократно утешал себя в моменты сексуальных неудач…

А в квартиру напротив Пушкинского театра они больше не ходили. Возможно, добродетельная хозяйка отказала Аре в пристанище. («У меня не дом свиданий, Арочка!») А может, Ара бывала там с кем-нибудь другим – этого Юрий не знал, и подобная мысль ему тогда в голову не приходила.

Сейчас, если вспоминает о ней, кажется маловероятным, чтобы такая женщина – с явными признаками истерической психопатии, а возможно, и нимфомании – столько времени удовлетворялась редкими и, по большей части, почти платоническими встречами с неопытным юнцом. Однако память подсказывает и другое. Уже после того, как они совсем расстались и он зашел за деньгами, которые она у него давно одолжила (стыдно сейчас, но тогда ему и в голову не приходило, что мог бы просто подарить ей эти несчастные шестьсот рублей. (Как же так? – взрослой женщине, ведь она же сама работает!) Так вот, когда он зашел к ней, Ара с каким-то, как теперь ему вспоминается, смущением сообщила, что у нее новый друг. В общем, прозвучало это по-девичьи трогательно и нелепо… А денег в тот раз опять не отдала…

Ара! Эльвира Аркадьевна! Если вы не умерли с голоду или под бомбежкой в Ленинграде, если вас миновали смертельные болезни и аресты, вам сейчас под девяносто, и дай вам Бог здоровья. Не сердитесь на то, что я написал. А хочу я сказать только одно: все мы человеки…

Много лет спустя, перед очередным приездом в Ленинград на встречу с однокашниками по Академии, Юрий сложил такие стишки:

Я ехал мимо дома,

Где потерял невинность,

Ничто не всколыхнулось

Ни в чреслах, ни в душе:

Как будто, как и ныне,

Я выполнял повинность,

Когда ходил к кассирше

Из местного «ТЭЖЭ».

То было в год победы

Над малой ратью финской —

Под клики патриотов

И самолетный гул;

И все довольны были

Войною этой свинской…

Потом была и Прага,

А после уж – Кабул.

А я ходил на площадь,

Где Росси и Растрелли,

Которые считались

Чего-то образцом;

Десятимиллионный,

Наверно, был расстрелян,

А я в чужой постели

Был просто молодцом.

Сейчас уж план превышен

По справедливым войнам,

Освобожденью братьев,

Кузенов и сестер;

Сейчас уже который

Христос по счету пойман,

Которая Иоанна

Восходит на костер.

ГЛАВА IV.

Полная победа над белофиннами. Скука жизни. Юрий нарушает приказ товарища Сталина. Суд чести. Кое-что о суициде. Любовь на водохранилище. «Без женщин жить нельзя на свете, нет!..» Голая, как Нана

1

Ура! Белофинны разгромлены! Победа!.. Городу Ленина больше не грозит опасность оказаться в лапах финских фабрикантов и банкиров!

Как пел отец в годы юриного детства:

Так громче, музыка,

Играй победу!

Мы победили,

Враг бежит, бежит, бежит!..

Тут отец понижал голос:

Так за царя, за родину, за веру…

Потом откашливался и громко продолжал:

Так за совет народных комиссаров

Мы грянем громкое «ура, ура, ура!»

Юра пробовал подпевать, но ему было еще трудно произносить «комиссар» – у него получалось:

Так за совет народных комаляґсить…

Этот неологизм очень нравился его матери.

(Много позднее Юрий узнал, что песню эту пели в спектакле «Дни Турбиных», который шел в Художественном театре. Само же слово «Турбиных» долго не увязывалось у него с фамилией – не отвечало на вопрос: «Чьи дни?», а как бы входило в какое-то не совсем понятное словосочетание типа: «дни впопыхах…» «всерьез…»)

Затемнение кончилось. На улицах вечернего Ленинграда, в окнах домов снова был свет, но он не прибавлял Юрию радости, не улучшал настроения. Все так же ему было скучно, тошно, а почему – толком не знал. Помнил, что таким был Гамлет, а еще, кажется, Чайльд-Гарольд у Байрона, но поэму он не читал, только видел когда-то иллюстрации в шикарном томе издания Брокгауза и Ефрона.

Учиться по-прежнему было неинтересно, общаться с однокашниками – тоже; тут бы с головою ринуться в любовь или… можно это и по-другому назвать… Но именно ринуться, уйти целиком… Ан нет! Не получалось.

Вроде бы странно: впервые познал женщину – опытную, страстную, как пишут про таких в книжках; стал мужчиной, о котором говорят «силен, как бык», которого ревнуют до синяков на его руках, – так постарайся, изловчись, разбейся в лепешку, но отыщи возможность встречаться, если не каждый вечер, то хотя бы раза четыре в неделю, и не для того, чтобы ходить в театры или даже в ресторан, – на это и денег никаких не хватит, а совсем для другого. Мартин Лютер учил своих приверженцев, что этим надо заниматься «цвай маль ум вохе» («дважды в неделю»), но он, Юрий, ведь не лютеранин какой-нибудь, может и не подчиняться…^[1] Опять же из книг известно, что любой самый захудалый француз или американец, если некуда деться, снимает для такого дела номер в гостинице, по средствам, конечно – даже не на сутки, а на несколько часов. Но Юрию как-то не приходило в голову идти в «Асторию» или в «Англетер», а больше и некуда. Разве что в Академии после занятий? В аудитории, прямо на столе… А еще можно, наверное, в подъезде или где-нибудь на чердаке, как один дружок его школьных лет, но Юрий этого не умел, и неизвестно, согласилась бы Ара…

В это же примерно время слушателям Академии из числа бывших школьников присваивали первое воинское звание. Одно из двух: младший лейтенант или младший воентехник. Какая между ними разница, никто толком сказать не мог – и в том, и в другом случае навешивался «кубарь», только петлицы у воентехников оставались те же: черные с голубой окантовкой и эмблемой в виде молотка с гаечным ключом; а у лейтенантов – окантовка золотая, а эмблема – что главное! – рулевая баранка с крылышками. И всем слушателям автомобильного факультета (на котором был Юрий) хотелось заполучить именно крылышки! И шеврон на левый рукав.

Факультетское начальство, вовсе не желая, конечно, принизить военно-техническое звание в сравнении со строевым (сам начальник факультета Кузнецов был военинженер I ранга, а не полковник), тем не менее с каким-то удивительным отсутствием логики и такта представляло лучших, по их мнению, слушателей к званию «лейтенанта», а недостаточно хороших – получалось как бы в виде наказания – к званию «воентехника». Юрий был среди вторых, и это его обижало. Он с завистью смотрел на золотистую окантовку петлиц у своих товарищей и долгое время чувствовал ущербность. Тем более, что не понимал причин, по которым его унизили: отметки хорошие, чего им еще надо? Что в лыжном кроссе приходил в числе последних, ну и что? Он на лыжах вообще не любит ходить, больше на коньках. Или оттого, что на турнике плохо подтягивается и на брусьях не может, как Марк Лихтик? Так Рафик Мекинулов еще похуже «мешок», чем он, и с пузом всегда, а ему дали «лейтенанта». Просто Юрия начальство не любит, потому что не лижет им зад и может даже ответить что-нибудь такое, не по уставу; и глядит так, что все понятно – как он о них думает… Эти гордые мысли несколько успокаивали.

Однако в следующем учебном году он не только не получил вместе со всеми очередное воинское звание, но вообще не знал, что с ним будет – что решит суд, перед которым он должен предстать…

А все из-за преступного опоздания во время летней практики.

2

Тем летом, после окончания второго курса, они проходили практику в механическом техникуме, неподалеку от Волкова кладбища. Работали слесарями, токарями, изучали сварочное дело, конструкции станков, кинематику механизмов – словом, вынуждены были делать все то, что Юрия, увы, совершенно не интересовало и к чему не было ни склонности, ни способностей.

При этом на них распространялись все законы и постановления, связанные с трудовой деятельностью советского гражданина. О чем их с некоторой угрозой предупредили и чему Юрий не придал значения. А незадолго до того вся страна с ликованием восприняла новое гениальное постановление, подписанное товарищем Сталиным, которое «способствовало дальнейшему неуклонному укреплению трудовой дисциплины и увеличению производительности труда на благо всего советского народа». (Долгие, продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию, все встают.)

Согласно постановлению, среди прочих жестких мер полагалось привлекать к суду за опоздание на работе более, чем на 18 минут. (Почему именно 18, а не 17 или 19 – в этом состояла одна из тайн сталинского гения.)

А надо сказать, перерыв в работе полагался им всего один, не так, как во время занятий – после каждой лекции. И никаких столовых поблизости не наблюдалось, зато был пивной ларек, где к пиву продавались подсоленные баранки… Вы не знаете, что может быть приятней всего после нескольких часов бесцельного и неумелого шарканья напильником и заворачивания и отворачивания тисков? Правильно – пиво с баранками! И однажды мой юный герой увлекся ими настолько, что опоздал после перерыва на целых двадцать минут!..

Когда он вошел в токарно-слесарный цех, все уже возились возле своих тисков, станков и верстаков – точили, пилили, нарезали, сверлили, измеряли, передвигали суппорты, вставляли резцы. Стоял обычный гул; как всегда, хохмил, не отрываясь от работы, Петька Грибков, улыбался тонкими губами Мишка Пурник, сосредоточенно хмурился Саша Крупенников. Никто Юре ничего не сказал – ни стройный подтянутый командир их учебного отделения Аршинов, бывший армейский старшина, ни увалень Соболев, серьезный и суровый комсомольский вожак. Посмотрели, конечно, – кто удивленно, кто неодобрительно, Соболев, кажется, головой на короткой шее покачал, но – ни слова.

Часам к шести работа закончилась. Преподаватель, ответственный за практику, взял в руки свой потрепанный портфель, расписался в каких-то ведомостях и ушел. Слушатели тоже потянулись к дверям.

Быстро переговорив о чем-то с командиром отделения, Соболев крикнул:

– Никто не уходит! Срочное собрание… Произошло «ЧП»!

Какое «ЧП»? Что случилось? – думал Юрий. – Опять какую-нибудь газетную информацию будет травить их бдительный комсорг…

«Нет больше границ, которые, как цепи, вгрызлись в живое тело молдавского народа. Совнарком Молдавской АССР и Молдавский Обком внесли в СНК СССР и ЦК ВКП(б) предложение о воссоединении молдавского населения Бессарабии с Молдавской автономной республикой. СНК СССР и ЦК ВКП(б) поддержали просьбу… Около бывшего губернаторского дома на улице Черновиц стоят босые крестьяне… Теперь и мы заживем, – говорит один из них. – Передайте товарищу Сталину спасибо…» или: «Указ Президиума Верховного Совета: за выпуск недоброкачественной или некомплектной промышленной продукции директоров, главных инженеров и начальников отделов технического контроля предприятий предавать суду и подвергать тюремному заключению сроком от 5 до 8 лет…» А еще вот: «Из сообщений германского информационного бюро. Английское радио и газеты вновь пытаются испортить германо-русские отношения, распространяя клевету о якобы замаскированных антирусских тенденциях германской внешней политики…»

Подобными вещами потчевал их комсорг Соболев чуть не каждый день, но сегодня-то, в субботу, ворчал про себя Юрий, можно и передышку сделать, да еще в такое время – вечером, после целого дня практики… Совсем озверели…

Но и он, самый, пожалуй, недисциплинированный из слушателей, тоже подчинился.

– Товарищи, – начал Соболев, когда все пятнадцать расселись на табуретах и верстаках. – Вы все, конечно, знаете, что трудовая дисциплина при социализме – это сознательное выполнение гражданами их обязанностей. В классово-антагонистическом обществе дисциплина служит средством эксплуатации чужого труда, но у нас она основана… («Ну, понес, – застонал про себя Юрий, – теперь уж точно в магазин не успею, а на кафе или ресторан грошей нет…»)…она основана на товарищеском сотрудничестве и взаимопомощи освобожденных от эксплуатации работников, на сознательном подчинении установленному порядку… Однако, – продолжал Соболев, – и в нашей семье не без этого… не без урода. Сегодня у нас произошло чрезвычайное происшествие. И это в дни, когда опубликован и начал действовать указ о дальнейшем укреплении и повышении трудовой дисциплины. Слушатель Хазанов опоздал сегодня на работу на… – Соболев на секунду замолчал, поднес к глазам листок бумаги. – …на двадцать одну минуту. Я проверил по часам.

– У меня часов не было, – сказал Юрий. – Вы все разошлись, я стоял и жевал баранки. Вкусные, есть очень хотелось… Если б часы были… У меня сломались давно… А вы раньше ушли.

– Не прерывай, Хазанов, – сказал командир отделения, а Соболев, не обращая внимания на Юрия, продолжал:

– Двадцать одна минута. Это на три минуты больше того времени, за которое полагается судить по новому указу. Хазанов его нарушил. Он подвел наше отделение, наш факультет. Всю Академию…

– Да ну что такого? – сказал Юрий. – Просто не понимаю. Если бы настоящая работа – дело другое. А то ведь так – учебная практика. Ну задержался, не было часов… А вы все ушли…

Опять Соболев никак не отреагировал на его слова.

– Подвел Академию, – повторил он. – Считаю, мы все должны единодушно осудить поступок слушателя Хазанова и передать его дело в суд.

– Какой суд? – спросил Мишка Пурник. – Верховный? Или городской?

– Отставить вопросы, – сказал командир отделения. Юрию показалось, что старшина Аршинов чувствует себя немного неловко. – Слушайте, когда говорят.

– У нас свой суд, – разъяснил Соболев. – Командирский суд чести. А уж он решит, что дальше… Вот и все. Других предложений нет?

Других предложений не было. Так впервые в жизни Юрий стал обвиняемым, и вскоре должен был превратиться в подсудимого.

Поначалу его не слишком беспокоила подобная перспектива. Да и что такое этот суд – никто пока не знал. Ну, еще одно собрание – потреплются, покритикуют – и разбегутся.

Но чем ближе подходило время суда – назначили его почти перед началом каникул, – тем тревожнее становилось на душе у Юрия. Приятели успокаивали, говорили, все это буза, мура, тары-бары растабары, но неприятное предчувствие уже крепко засело в нем и не отпускало.

И вот настал судный день. Весь их курс, а может и факультет, собрали в одной из аудиторий Академии, майор Чемерис открыл заседание. Оказывается, рассматривалось еще одно дело, кроме преступного опоздания Хазанова, – дело слушателя Федора Карпенко. «Хвйдора», как его все называли с легкой руки Петьки Грибкова. Юрий почти не запомнил обстоятельств этого дела – так волновался в ожидании разбора своего. Кажется, на «Хведора» подала жалобу какая-то женщина, которую он, что ли, обманул в чем-то, или ей так показалось. «Хведора» Юрий почти не знал, тот был намного старше, далеко за двадцать, и вообще не очень приятен ему. Но песочили того и в хвост и в гриву, и Юрию было жаль беднягу: ну, не любит он ту женщину – разве это его вина?

По делу Юрия обвинителем выступил все тот же Соболев, потом еще кто-то – Юрий не запомнил, – все дружно осудили его поступок, общее мнение подытожил в резких, грозных и как всегда грубоватых выражениях майор Чемерис, и заседание суда на этом окончилось. Окончательное решение, сказали, будет принято осенью, с началом занятий.

Это для Юрия было хуже, чем все, что он мог предположить. Значит, еще почти два месяца ожидать чего-то, неизвестно чего – может, исключат, может (ха-ха!), четвертуют или сначала расстреляют. Может, и то, и другое… Шутки шутками, а ходить под Дамокловом мечом столько времени – и здесь, и в Москве, куда вскоре поедет, – представлялось невыносимым. Интересно, кто из членов суда придумал эту пытку? Уж не майор ли Чемерис? Или сам начальник факультета Кузя – военинженер первого ранга Кузнецов?

Следующий после суда день был воскресенье. Юрий решил съездить за город, под Гатчину, в Красносельские лагеря, где мытарился прошлым летом и где познакомился с Любой, дочкой преподавателя стрелкового дела, молчаливой застенчивой девушкой, с которой и нескольких слов не сказал за все время, да и станцевал в клубе, наверное, раза два. Сейчас хотелось поговорить, или помолчать, с кем-то совсем посторонним, не из Академии, кто знать не знает об их делах и порядках, о том, как могут ни за что превратить человека в преступника, долдонить про него какие-то дикие слова, чуть ли не причисляя к врагам народа, и после всего еще держать в напряжении, в ожидании неизвестно чего… Прямо как настоящие палачи…