Текст книги "Странствие Кукши. За тридевять морей"

Часть третья
КИЕВСКОЕ КРЕЩЕНИЕ

Глава первая
ЕВКСИНСКИЙ ПОНТ, ИЛИ РУССКОЕ МОРЕ

Пропонтида в переводе с греческого значит Предморье. Корабли один за другим выходят из Предморья на открытый морской простор, и ветер сразу свежеет. Пловцы держатся северного берега, южный берег мало-помалу удаляется, затягивается сизой дымкой и наконец пропадает.

Море, по которому плывет Кукша с земляками, греки когда-то окрестили добрым именем Евксинский понт, что значит Гостеприимное море. Пока что для Оскольдовых и Дировых пловцов оно оправдывает свое название – погода радует сердце. Небо безоблачно, дует легкий шелоник – так Кукшины земляки, жители Ильмень-озера и Волхова, называют юго-западный ветер.

Однако бывалые люди говорят, что Гостеприимное море не всегда гостеприимно, нередко оно обнаруживает бешеный норов и топит корабельщиков вместе с судами и товарами, поэтому осторожные мореходы предпочитают плавать, не удаляясь от берега. А зимой по Гостеприимному морю лучше вовсе не плавать.

Сарацины же зовут это море Русским, хотя русы живут лишь по северо-восточным его берегам, а остальные берега заселены другими народами. Все знают, что русы славятся свирепостью и безжалостным губительством, перед этими морскими разбойниками трепещут прочие приморские жители, даже те из них, которые и сами при случае не прочь пограбить. Не оттого ли нынешние мореплаватели-сарацины, в отличие от греков, поселившихся здесь еще в незапамятные времена, и называют море Русским, считая его весьма опасным для плавания?

Так или иначе, юный христианин Кукша, видя каждый день над собой безоблачное небо, думает: «Может быть, Господь, обративший сердца Хаскульда и Тюра к истинной вере, заботится теперь о том, чтобы новообращенные донесли ее свет до своей прозябающей в невежестве земли?»

Шелоник – ветер для кораблей почти попутный, но, к сожалению, он слишком слаб и от парусов мало толку – постоянно приходится идти на веслах. Впрочем, Кукша не сетует, он уже втянулся в эту тяжелую работу. Поначалу было трудно – набивал водяные мозоли, ломило спину и руки, ведь он никогда не греб длинным корабельным веслом. Дома, на севере, ему доводилось плавать лишь в легком осиновом челноке, а норвежские викинги во время похода не давали ему грести – он был слишком мал. В конце концов ему начинает даже нравиться эта однообразная работа, когда все необходимо делать в лад с остальными. И нравится вдыхать крепкий бодрящий запах сильных мужских тел.

С Шульгой[94]94
  Шульга, шуйца – левая рука.


[Закрыть] Кукша познакомился еще в Царьграде, на берегу, когда помогал русам смолить корабли, – греки всех участников нападения на Царьград называют русами. Тогда же к Кукше пристало прозвище Грек – корабельщики слышали, как он разговаривает с греками по-гречески. Даже старые знакомые Страшко с Некрасом скоро привыкли называть его Греком.

Впервые это прозвище Кукша услышал от Шульги. Однажды Кукша почувствовал на себе чей-то взгляд, поднял голову и увидел, что на него смотрит юноша такого же возраста, как и он сам. Встретившись взглядом с Кукшей, юноша широко улыбнулся и подошел к нему.

– Ты Грек? – спросил он и, не дожидаясь ответа, сказал: – А я Шульга.

И протянул Кукше руку. Кукша сразу отметил, что у Шульги удивительное лицо, на нем словно застыла готовность в любое мгновенье улыбнуться или даже засмеяться.

Оба сразу почувствовали расположение другу к другу. Может быть, потому, что оказались среди прочих самыми юными. И теперь плывут они, разумеется, на одном корабле. Когда их очередь отдыхать, они не могут наговориться. Если вспоминают свое северное детство, им кажется, что оно прошло у них вместе, словно они братья, хотя и жили они в разных местах, и семьи у них совсем разные: Шульгины родичи – богатые и знатные, а Кукшины – простые пахари, рыбаки и охотники. Иногда один начинает что-то говорить, а другой подхватывает, как будто обоим довелось видеть одно и то же. Оба не помнят, как научились плавать, словно умели от рождения, подобно щенкам. Вдобавок, у обоих отцы погибли в бою.

Когда князь Рюрик утвердился в верховьях Волхова, возле Ильмень-озера, в тамошних посадах объявился полоцкий княжич Водим по прозвищу Храбрый, двоюродный брат Рюрика, и стал говорить жителям, что законный князь он, а не Рюрик, потому что он сын старшей дочери князя Гостомысла, а Рюрик сын всего лишь средней.

Знатные жители Приильменья уже успели к тому времени почувствовать властную руку призванного ими же князя Рюрика и рассудили: может, Водим-то помягче, посговорчивей окажется и под его рукой вольнее им будет ходить? К тому же с покои веку известно, как новое искушает: старое оно, мол, и есть старое, оно уже успело надоесть… А новое – совсем другое дело, оно еще сулит что-то неизведанное!

И встали приильменьские за Водима против Рюрика и – проиграли. Разбила Рюрикова дружина приильменьских мятежников, Водима же Храброго Рюрик сам убил. Не хотелось, говорят, ему двоюродного брата убивать, а пришлось. Многих мужей Рюриковых положил Водим Храбрый, никак не хотел миром покончить дело, оно и не мудрено – с таким-то прозвищем! Ну, и Рюрик тоже не робкого десятка…

В том мятеже и пал Шульгин отец. Перед смертью отец успел сказать шурину, брату Шульгиной матушки, чтобы бежал он а Киев и Шульгу с собой увел – от мести Рюриковой. Матушкин брат, Шульгин дядя, погиб в битве, когда Оскольд и Дир выступили вместе с киявнами против хазар, и теперь Шульга сам по себе дружинник у князей. Шульгой же его зовут потому, что он и в самом деле Шульга, левша то есть. Нет, никакого неудобства в этом нет. А в битве даже наоборот – шульгой быть еще и удобнее: противник теряется от неожиданности.

Морская ватага Оскольда и Дира разноплеменна. Не последние люди в ватаге – киевские русы. Но они, сказать по правде, просто давние переселенцы в Киев с северо-восточных берегов Русского моря. Все воины, кроме варягов, чуди и половцев, – люди словеньского языка.

С самого начала плавания Кукша обратил внимание на разнообразие шлемов, которые стоят возле корабельщиков на кольчугах, положенных на мостки, – с наносниками и без наносников, с козырьками и без козырьков, с острым пли круглым верхом, с бармицами[95]95
  Бармица – кольчужная сетка от нижней части шлема до плеч, служившая для защиты затылка и шеи.


[Закрыть] и без них. На кораблях есть, наверно, шлемы всех народов! Шульга объяснил Кукше, что такое разнообразие даже удобно: воины не перепутают их, надевая в случае опасности.

Заметил Кукша и то, что по шапке можно узнать, какого племени тот или иной человек. У русов из Таматархи и Таврии[96]96
  Таматарха – то же, что Тмутаракань, православное русское княжество, находившееся на Таманском полуострове. Таврия – Крым.


[Закрыть] в чести тонкая войлочная шляпа, почти плоская, с бахромой по краю, она завязывается под подбородком, чтобы не слегала с головы. Такая шляпа служит для защиты от солнца. У словен и чуди в ходу берестяные шляпы, а у северян[97]97
  Северяне – восточно-славянское племя, жившее на территории нынешней Черниговской области. Черниговская земля обезлюдела при Батые и позже была заселена выходцами из Великой и Малой Руси.


[Закрыть] – валяные.

Поляне и киевские русы предпочитают высокую, сужающуюся кверху шапку из овчины. Позже Кукша узнал, что называется она «кучма» и поляне носят ее искони, а русы переняли ее у полян, поселившись в Киеве.

И еще Кукше бросилось в глаза, что поляне и русы носят необычайно широкие, неудобные на его взгляд, шаровары, которые завязывают под коленом.

От Шульги Кукша узнает, что многие из воинов-корабельщиков не поплывут с Оскольдом и Диром в Киев – это те, которые живут либо у моря, либо недалеко от моря на одной из рек, впадающих в него.

Первыми расстаются с товарищами по набегу тиверцы, живущие в устьях Дуная, в южном рукаве, который они называют «гирло». Там у них город Переяславец, который ромеи издревле, еще при царе Траяне, называли Марцианполь, до него от моря тридцать ромейских поприщ[98]98
  Поприще ромейское – 2 км.


[Закрыть].

От южного рукава до северного, вдоль морского берега, – шестьдесят поприщ. Между южным и северным рукавами есть еще много других рукавов. Все они текут по огромной болотистой равнине, густо поросшей камышом выше человеческого роста. В этих зарослях находят приют стада буйволов и несметное число различных водяных птиц, заполняющих пространство оглушительным гомоном. В камыше рыщут волки, которые без труда находят здесь пропитание. Но как обиталище для человека это благодатное место не годится – чересчур сырое.

Тиверцы, живущие в южном гирле и покидающие морскую шайку первыми, радушно приглашают остальных побывать в их славном городе и вместе справить тризну по погибшим. Гостеприимство тиверцев всем известно – дело не ограничится самой тризной, в честь гостей начнутся веселые пиры на много дней, а пировать им есть на что – город их весьма богат. Туда приходят дорогие товары со всех сторон: от греков – золотое узорочье[99]99
  Дорогие изукрашенные вещи, драгоценные украшения, произведения изобразительного искусства, чаще всего прикладного.


[Закрыть], необычайной красоты ткани, дорогие вина и сладостные плоды, от чехов и угров[100]100
  Угры – венгры. Двигаясь с Урала к месту своего нынешнего обитания, угры проходили через Киев.


[Закрыть] – серебро и кони, с севера – меха, воск, мед и невольники.

Вокруг Марцианполя-Переяславца тучные земли, на которых превосходно растут любые злаки, тиверцы держат огороды, бахчи, сады и виноградники, разводят скот, промышляют охотой и рыбной ловлей – словом, не от скудости пускаются они в грабительские походы.

Если воспользоваться гостеприимством тиверцев и других людей, живущих по берегам Русского моря и по рекам, впадающим в него, не скоро попадешь домой, и остальные корабельщики с сожалением отказываются. Отделившись от вереницы судов, тиверцы поднимают весла подобно тому, как птицы поднимают крылья, и так застывают на несколько мгновений – это прощальное приветствие. Остальные отвечают им таким же приветствием.

Мало погодя, ватагу покидают и тиверцы, живущие в северном гирле Дунайского устья. В пятидесяти поприщах от моря у них крепость, которая называется Тиверский городок. Эти тиверцы тоже не бедствуют и, конечно, зазывают в гости, но и их приглашение приходится отклонить.

От северного гирла Дуная до устья Днестра примерно такое же расстояние, как от южного Дунайского гирла до северного. В устье Днестра с ватагой расстаются последние тиверцы – днестровские. Прямо в устье реки днестровские тиверцы построили добрую твердь – на высоком валу воздвигнут частокол из толстых кряжей[101]101
  Кряж – толстый короткий обрубок древесного ствола.


[Закрыть], а вал окружен широким и глубоким рвом. К единственным крепостным воротам ведет через ров подъемный мост.

Твердь свою тиверцы назвали гордым именем Белгород – белый цвет для людей словеньского языка священный. Но большая часть людей живет за пределами крепостных стен в деревянных домах, наполовину зарывшихся в землю. В случае нашествия врага, тиверцы уводят в крепость семьи, угоняют скот, увозят скарб и хлеб, а дома сжигают, чтобы не оставлять врагу пристанища.

И здесь ни на день не пожелал задерживаться князь Оскольд, хотя город вот он, рукой подать. Многие здешние тиверцы не вернулись из похода, будет тризна, не участвовать в ней нельзя, раз уж ты оказался среди родичей и друзей погибших, а тризна длится три дня. Кукше кажется, однако, что дело не только в трех днях: Оскольд не хочет глядеть в глаза родственникам павших, ведь он сулил людям не смерть, а богатую добычу.

Днестровское устье, тоже изобилующее птицей, проплывает мимо. Кукша с легким сожалением глядит на удаляющийся Белгород – неплохо бы размяться как следует на твердой земле.

Но вот начинают доноситься вопли – женщины, ставшие во время злополучного похода вдовами, наконец узнают об этом. У Кукши сразу пропадает желание побывать здесь на берегу, подтверждается его догадка, отчего Оскольд поспешил миновать Белгород. Гребцы молча налегают на весла, корабли плывут быстрее, не одному Оскольду хочется поскорее уплыть от этих душераздирающих звуков.

Мало-помалу вопли стихают, пропадают из глаз и все рукава-гирла Днестровского устья, опять по правую руку от гребцов пустынный берег, по левую – пустынное морс, резкие крики чаек над головой да уханье прибоя на прибрежной гальке. И неизменный мерный скрип уключин.

Но вот кто-то из отдыхающих, которым, в отличие от гребцов, нет нужды смотреть только назад, кричит:

– Днепровское лукоморье!

Это означает конец путешествия по морю. Отныне нечего опасаться неожиданных морских бурь. Кукша сидит на веслах, его подмывает обернуться, но этого делать нельзя – он может сбиться с общего лада и помешать другим гребцам.

Когда приходит его черед отдыхать, он вертит головой во все стороны, но не видит ничего особенного – с севера все тот же берег, с юга все то же море… Однако гребцы скоро бросают весла, и порядок, которым шли корабли, нарушается. Несколько кораблей отваливают направо из вереницы, которую строго блюли от самого Царьграда, гребцы на них застывают на несколько мгновений с поднятыми веслами. Это прощаются с ватагой русы из Таврии и Таматархи, половцы из Кубанской долины и бродники с Дона. Остальные отвечают им тем же.

– Им незачем входить в Днепровское лукоморье, – откликается Шульга на вопросительный Кукшин взгляд, – теперь они пойдут вдоль косы со стороны моря.

– А где коса? – спрашивает Кукша.

– Да вон она! – Шульга куда-то показывает рукой.

И тут только Кукша замечает, что впереди, чуть правее, на ровном месте вспыхивает седина прибоя, а немного погодя – снова. Вскоре Кукша видит и самоё песчаную косу. Она такая низкая и плоская, что ее с непривычки трудно разглядеть. Те, кто плавает здесь не впервые, еще издалека определяют ее местоположение по косматой гриве прибоя.

Суда восстанавливают нарушенный строй и одно за другим входят в лукоморье. Справа от плывущих тянется коса, к которой они стараются не приближаться, чтобы не сесть на мель. Коса вдоль лукоморья поросла пресноводным камышом, за которым иногда виднеются холмы из сыпучего песка и редкие рощицы или заросли кустарника. Слева тянутся красноватые глинистые обрывы, кое-где прорезанные логами.

В лукоморье вода тихая, как в лесном озере. Лишь теперь можно уверенно сказать, что путешествие по морю завершилось благополучно. Неуемный морской прибой разбивается о косу, не попадая в Лукоморье. За годы, века и тысячелетия он разрушает крепкие скалы, а с песчаной косой ничего поделать не может. Только в сильную бурю самым высоким волнам почти удается одолеть плоскую полосу песка, но на это у них уходят все силы, они в изнеможении падают на песок и расползаются по нему с яростным и бессильным шипением.

Глава вторая
ОСТРОВ БЕРЕЗАНЬ

С приближением к острову Березаню, лежащему при впадении Днепра в Днепровское лукоморье, Оскольдова и Дирова ватага снова уменьшается – один за другим ее покидают корабли уличей, чье племя обитает по нижнему Бугу и высокому северному берегу лукоморья.

Вблизи Березаня последние уличи застывают с поднятыми веслами в прощальном приветствии и гребут к родному берегу. Остальные суда причаливают к острову. Люди сходят с кораблей, разуваются, с удовольствием ступают босыми ногами по нагретым камням. Княжьи отроки, как обычно, ставят большой шатер для князей Оскольда и Дира.

Остров каменист и необитаем. В стороне от берега на взлобке стоит черный от времени и жертвенной крови идол. Это Волос, бог скота и плодородия, удачи и богатства, покровитель песнотворцев. Позади Волоса в землю врыто несколько шестов, на некоторых из них белеют бычьи и бараньи черепа.

Шульга говорит, что люди всех племен, даже принявшие христианство купцы, приносят Волосу жертвы на этом острове – и перед тем, как выйти в морс, и после благополучного завершения морского плавания. По словам Шульги, некоторые купцы-христиане пробовали обойтись без жертвы Волосу – им ведь вера запрещает приносить жертвы идолам, – но ничего из этого не получалось. Либо разбойники нападут на торговый караван, либо внезапная буря разобьет суда, погубит товары, иной раз и с людьми. Убедившись, что нет пользы ссориться с Волосом, купцы уж больше не рискуют.

Ватага, утомленная долгим морским переходом, лениво разбредается по берегу. Вдруг, словно порыв ветра, проносится молва: князья Оскольд и Дир отказываются приносить положенную жертву Волосу – они, мол, уверовали в Христа и Волос для них больше не бог! Эта весть – гром с ясного неба. Ведь жертва Волосу на Березане, как и жертва Перуну в Киеве, – прямая обязанность князей, князья – не только вожди дружин, но одновременно и первые жрецы!

Многим трудно вместить такую новость, хотя каждый помнит, конечно, что князья Оскольд и Дир, а с ними и некоторые дружинники, прошли оглашение в главном христианском храме Царьграда, оглашение же – первая ступень к Крещению, и, само собой, князья уже не могут оставаться такими, как прежде.

Находятся мудрецы, уж без этого не обходится, которые и раньше замечали, что с князьями неладно: как видно, они давно уже надумали сменить веру – недаром последние два года в стране неурожай. И то ли еще будет!

Но, так или иначе, люди приплыли на Березань живы и невредимы и должны возблагодарить за это заботливого Волоса, а попутно заручиться его поддержкой на будущее. Как поступают в таких случаях люди, оказавшиеся без князя, известно – складываются сами на общую жертву.

Один из ильменьских словен, старый воин с пышной бородой, обходит ватагу со шлемом в руках. Кукша помнит, что его зовут Туча, он старшина словеньской дружины. Каждый бросает в шлем, сколько может – иной несколько оболов, а иной и милиарисий. За тех, у кого нет ничего, бросают другие.

Пышнобородый воин подходит к Диру. Дир вопросительно глядит на Оскольда, но тот никак не отзывается на его взгляд, он стоит недвижно и безмолвно, как идол Волоса. Не дождавшись никакого ответа, Дир бросает в шлем несколько милиарисиев. Кукше, однако, померещилось, будто Оскольд в это мгновенье скосил глаза в его, Кукшину, сторону.

Пышнобородый со шлемом в руках задерживается возле Оскольда. Старый словен мешкает, словно испытывает князя. Оскольд опять взглядывает на Кукшу. У Кукши есть несколько оболов, но, когда пышнобородый подходит к нему, Кукша преодолевает естественное желание дать просящему, он отрицательно качает головой и ничего не бросает в шлем.

Обойдя всех, пышнобородый Туча с несколькими воинами прыгает в судно, прочие сталкивают его с отмели, и судно наискосок плывет к северному берегу Луки.

Отроки[102]102
  Слуги.


[Закрыть] князей Оскольда и Дира готовят вечерю[103]103
  Вечерня – ужин.


[Закрыть], помощь им не нужна, Кукша находит Шульгу, и они отправляются побродить по острову. К ним присоединяются Страшко и Некрас. Простым словеньским воинам неведомо, конечно, что греки с незапамятных времен зовут его Борисфен по имени реки, в устье которой он лежит, – ведь греки Днепр называют Борисфеном, а Днепровское лукоморье – Борисфеновым лиманом. В северо-восточной части острова, куда идут путники, много веков тому назад было шумное греческое селение, которое просуществовало более тысячи лет и тоже звалось Борисфен.

Перед ними развалины каменных домов, расписные черепки, полузасыпанные песком изъеденные временем плиты с надписями. Добрый Епифаний учил Кукшу греческой грамоте и всегда радовался его успехам, однако сейчас Кукше почти ничего не удается прочесть, напрасно он сметает пучком полыни песок с древних плит. Буквы как будто знакомые, знакомы и некоторые слова, а смысл написанного остается загадкой, как он ни напрягается.

Ему и невдомек, что большинству этих надписей не менее полутора тысяч лет и греческий, которому он выучился в Царьграде, мало похож на язык того времени. К тому же у греков, разбросанных по всему свету, в каждой местности, несмотря на общий алфавит, было свое наречие.

Кукша ничего этого не знает и объясняет немоту древних плит только собственным невежеством. И если бы ему кто-нибудь попытался растолковать, что такое полторы тысячи лет, он вряд ли смог бы вообразить такой огромный кусок времени. Для него события, произошедшие с ним самим, еще находятся в какой-то последовательности, а то, что было до него, просто было, и все. Не имеет значения, о десяти годах или о тысяче лет идет речь. И нет разницы, из песни или из книги узнает он о каких-то событиях.

Некрас вдруг наклоняется и поднимает что-то с земли.

– Смотрите!

В руках у него маленькое изваяние. Это женщина, у нее позолоченные волосы и голубые глаза, складки ее одеяния напоминают стекающие струи воды. Женщина хороша собой, только руки у нее, к сожалению, отбиты. Страшко забирает у Некраса золотоволосую женщину и долго любуется ею. Подходит Кукша, за ним – Шульга. Страшко поднимает глаза на Кукшу.

– Нравится? – спрашивает он.

Кукша кивает.

Страшко протягивает ему изваяние.

– Бери! – говорит он. – Подарок!

Кукша убирает руки за спину и отрицательно мотает головой.

– Бери! – настойчиво повторяет Страшко. – Я же сказал: подарок!

Но Кукша непреклонен.

– Почему? – удивленно спрашивает Страшко.

Однако у Кукши нет желания объяснять, почему. Не надо, и все.

Путники возвращаются на стоянку, к вытащенным на берег однодеревкам. Страшко открывает свою скрыню[104]104
  Скрыня – укладка, ларец.


[Закрыть], бережно завертывает находку в тряпицу и прячет ее.

– Теперь никто не скажет, – весело скалится Шульга, – что Страшко не везет из Царьграда золота! Волосы-то у бабы золотые!

Кукше нравится веселая беззаботность Шульги, ему приятно, что Шульга не сожалеет об утрате добра, награбленного по дороге к Царьграду, которое пришлось вернуть грекам, когда Оскольд и Дир после той страшной бури обрели новую веру. Кукша и сам ни разу не пожалел ни о богатстве, оставленном на норвежском корабле в Луне, ни о ларчике, выброшенном в море по совету Андрея Блаженного. «Мы с ним как братья!» – растроганно думает Кукша.

Еда у княжеских отроков почти готова, Кукше хочется есть, он радуется предстоящему ужину, ноздри его ловят запахи съестного. Однако Шульга, который прежде на стоянках преспокойно пил и ел с ним и с князьями, оставляет его и решительно направляется к берегу, к тем, кто намерен принести жертву Волосу. «Ах да, Шульга ведь язычник!» – вспоминает Кукша.

На скатерти, расстеленной прямо на земле, появляются белые лепешки и узкогорлые корчаги с вином, вяленое мясо и копченая рыба, сушеный виноград и финики. Рядом пылает костер из сухого плавника, собранного на берегу. На вертелах жарятся подстреленные гуси, на угольях вспыхивают капли гусиного жира.

В царском дворце перед трапезой старший из гвардейцев читал молитву. Язычников, служивших в царской гвардии, никто не принуждал принимать христианскую веру, и они, в том числе и Страшко с Некрасом, обедали отдельно. Молитва читалась по-гречески, Кукша так ее и запомнил. Но его добрый покровитель Епифаний, садясь за стол со своими рабами, среди которых были выходцы из стран словеньского языка, читал молитву сперва по-гречески, а потом по-словеньски, как научил его мудрый и ученый священник Константин Философ, с которым Епифаний был в дружбе.

Так и получилось, что Кукша запомнил молитву и по-гречески, и по-словеньски. Теперь это пригодилось: по просьбе Оскольда и Дира он всегда читает молитву перед едой и после нес, читает по-словеньски, потому что никто из обратившихся к Христовой вере, ни Оскольд с Диром, ни их ближние дружинники, не знает по-гречески, а как звучит молитва по-варяжски, он и сам не ведает, лишь смутно подозревает, что по-варяжски она еще никак не звучит. За неимением иконы, Кукша обращает лицо к востоку, крестится, кланяется и произносит:

– Христе Боже, благослови ястие и питие рабом твоим, яко свят еси всегда, ныне и присно и во веки веков, аминь[105]105
  Слово, заимствованное из греческого, значит «истинно», «верно».


[Закрыть]!

Все, как эхо, откликаются:

– Аминь!

И вслед за Кукшей усаживаются на землю.

Когда голоден, особенно приятно отхлебнуть из чаши с вином! Вино ударяет в голову и душа преисполняется надежд. И кажется, будто на свете нет ничего невозможного и что люди добрее, чем хотят казаться. Зачем среди них постоянно вспыхивают распри, разве нельзя всем жить в любви, как заповедал Христос? Ну чем было бы худо, если бы все сидели сейчас за общей трапезой, были веселы и любили друг друга?

Однако, несмотря на приятный хмель, Кукша чувствует, что в воздухе витает тягостное отчуждение и неизвестно, чем нынешний вечер кончится… Воины-язычники не садятся есть – ждут, когда привезут жертвенного быка. Как их должны сейчас раздражать запахи еды, особенно запах жареной гусятины!

Меж тем они собирают на береговой полосе сучья, разрубают большие лесины и таскают дрова повыше, к подножию Волоса. Пожилой рус по имени Свербей, с черной как смоль, но уже седеющей чупрыной на бритой голове и длинными черными усами, отдирает от полена куски бересты и укладывает их в пещерку, нарочно сделанную внизу, под дровами, так, чтобы пламя побыстрее охватило весь огромный костер.

Молодой рус, которого Свербей называет Стрепет, приносит с корабля окованную железом скрыню, достает из нее дубовый чурбак и обструганную дубовую палочку с обугленным концом. Свербей подаст товарищу тонкую берестяную шкурку, а сам вставляет палочку в черное обгорелое отверстие в чурбаке и начинает быстро-быстро вращать ее между ладонями, что-то приговаривая при этом. Обычно огонь добывают, не мудрствуя, с помощью кресала[106]106
  Кресало – кусок стали, вместе с кремнем и трутом входит в набор, именуемый огнивом.


[Закрыть] и кремня, но тут нужен огонь священный, который зовется «живым», а его можно только вытереть из дерева.

Княжеская вечеря завершается, Кукша встает и все встают вслед за ним, он снова, обратившись к востоку, крестится, кланяется и читает молитву благодарения за трапезу:

– Благословен Бог, милующий и питающий нас от Своих богатых даров. Своею благодатию и человеколюбием, всегда, ныне и присно, и во веки веков, аминь!

И несколько голосов, словно эхо, вторят ему:

– Аминь!

Подкрадываются синие прозрачные сумерки. Черноусый Свербей буравит палочкой чурбак. Вскоре там, где трется дерево о дерево, вспыхивает маленький язычок пламени. Стрепет протягивает Свербею легкую берестяную шкурку, тот зажигает ее и кладет в пещерку под костром. Приготовленная там береста быстро занимается, пламя сквозь хворост и поленья устремляется вверх и взлетает высоко над костром. Костер громко трещит и посылает в небо множество искр. Сумерки разом сгущаются. «В плавнике попалась ель», – отмечает Кукша, глядя на снопы искр. Ему что-то еще помнится из далекой и желанной прошлой жизни.

Пора уже убрать остатки вечери и устраиваться на ночлег, но князья Оскольд и Дир не трогаются с места, словно чего-то ждут. Недвижны и дружинники. В воздухе растворена тревога, и кажется, будто сумерки сгустились не от яркого пламени, а от этой тревоги.

Вдруг со стороны воды отчетливо доносится яростное мычание, ему вторит блеянье. Звуки приближаются и, немного погодя, на берег выскакивает судно. Несколько мужей выводят из него могучего быка рыжей масти, опутанного веревками, с тяжелым железным кольцом в носу. Глядя на быка, Кукша вспоминает Свана. Время от времени бык задирает голову и надрывно, протяжно мычит. В этом мычании Кукше явственно слышится обреченность, словно бык знает свою участь.

Справа и слева от быка идут люди, держась за концы веревок. Его ведут к подножию Волоса. Сейчас рыжего исполина заколют и благодарно обрызгают его горячей кровью того, кто дарует удачу, богатство и умение слагать песни. В пляшущем свете костра идол не кажется таким уж мертвеннонеподвижным…

Князь Оскольд, душу которого распятый Бог обратил к истине, считает своим долгом выказать ревность к греческой вере. Он становится на пути людей, ведущих быка, и громко заявляет, что не допустит богопротивного жертвоприношения, ибо Волос не бог, а бес, враг истинного Бога.

Люди останавливаются в замешательстве. Никогда еще ничего подобного не случалось, и никто не знает, как быть дальше. Наконец пышнобородый Туча, старшина словеньской дружины, стряхивает с себя оцепенение, выходит из толпы и говорит:

– Князь, мы ждали, что ты по обычаю принесешь за всех нас благодарственную жертву Волосу. Но еще в Царьграде мы поняли, что ты уже не тот, что прежде. Так и оказалось, и мы смирились. Может, ты и прав, может, твоя новая вера лучше, чем наша старая, а все же не мешай нам поклониться нашему старому богу, как мы не мешаем тебе поклоняться твоему новому.

У Оскольда от гнева раздуваются ноздри. Однако гнев не застит ему разум кровавым туманом. Нет, не застит. Кукша ясно видит, что Оскольд на мгновенье скашивает глаза в его сторону, как во время сбора денег на жертву, словно спрашивает: правильно ли я себя веду? Но у Кукши нет времени задуматься, что означает этот странный взгляд и можно ли давать хоть каплю веры мелькнувшей догадке. Все происходит слишком быстро. Оскольд меж тем кидает в лицо словенам, полянам и прочим:

– Ваш Волос даже не бес, а простая деревяшка!

С этими словами, снова скосив глаза на Кукшу, он хватает секиру, прыгает к Волосу и со всего размаха ударяет по подножию идола. Однако дуб, из которого вырублен идол, закаменел от времени и жертвенной крови и княжеская секира со звоном отскакивает от него, только выкрошив небольшой кусок дерева и оставив на теле Волоса светлый рубец.

Вздох ужаса и гнева проходит по толпе язычников, словене все, как один, берутся за топоры и обнажают мечи. Остальные, правда, не столь дружны и поспешны в выражении своего негодования. Оскольд поворачивает лицо к словенам и, обеими руками сжимая рукоять секиры, ждет нападения. Дир обнажает меч. Изготавливаются к бою и Оскольдовы варяги, кое-кого из них Кукша помнит по зимовке у Хальвдана Черного и тому давнему походу. Они, как обычно, готовы сразиться со всем светом. Но поляне, русы, северяне и прочие не выказывают особенного желания биться за князя, и Оскольд возмущенно кричит им:

– А вы что смотрите? Разве не видите, что вашего князя собираются убить?

Тогда старший из полян, с седой чупрыной на бритой голове и седыми усами, заложенными за уши, выступает вперед и громко произносит одно слово:

– Вече[107]107
  Вече – народное собрание, своего рода древний парламент.


[Закрыть]!

– Вече! – весело вторит ему из толпы Страшко.

– Вече! – подхватывает множество голосов.

Толпа отзывается одобрительным гулом, и седоусый говорит, обращаясь к Оскольду:

– Вы с Диром, князь, избавили нас от хазарской дани, и мы, киевляне, благодарны вам за это, выбрали вас князьями и с той поры служим вам честно – куда вы, туда и мы, как нитка за иголкой. Иные из нас даже обратились к новой вере вслед за тобой и Диром. Что за беда, однако, если они принесут обещанную жертву Волосу? Разве не надо выполнять обещанное?

– Надо! – откликается толпа.

– И не было уговору притеснять тех, кто останется в прежней вере. Каждый волен сам выбирать себе богов. Верно ли я говорю, князь?

Нестройный гул голосов подтверждает правоту говорящего, хотя обращается он к князю. Оскольд нехотя кивает.

– Не будет впредь у нас ладу ни в чем – ни в войне, ни в мире, коли будем грызть друг друга из-за веры. Вы с Диром прежде поклонялись варяжским богам. Потом нашим. Половина же твоих варягов и ныне верует в громовержца Тора. А иные поклоняются Перуну, как и киевские мужи. Ильменьские больше чтут Волоса. У чудинов свои боги. Если мы начнем мечом да секирой обращать друг друга в свою веру, много крови напрасной прольется на радость хазарам. Верно ли я говорю?

Громкие выкрики снова подтверждают согласие с его словами.