Текст книги "Странствие Кукши. За тридевять морей"
Автор книги: Юрий Вронский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 39 страниц)
Глава шестая
ПЕЩЕРНАЯ ОБИТЕЛЬ
Где бы Кукша ни оказался, он постоянно, сам того не сознавая, ищет глазами Ваду. Она может появиться неожиданно, в любом месте усадьбы и за ее пределами, у нее нет никаких прямых обязанностей и она бродит, где хочет. Вада тоже, как видно, думает о нем – недаром она часто попадается ему на глаза…
Во что бы то ни стало Кукша должен научиться поднимать с земли шапку на скаку: его гнетет мысль, что он оказался не готов участвовать в ристаниях наравне со всеми. У него нет ни малейших сомнений, что он может овладеть любым удальством не хуже других.
Учит его старый длинноусый воин из полян. Кукша уже успел заметить, что для руса и полянина сочетание длинных висячих усов с бритым подбородком имеют то же значение, что для варяга длинные волосы и борода, – это знак свободного мужа. А прядь волос на бритой голове – свидетельство знатности. Подобные пряди нечасты.
Длинноусый полянин объясняет: чтобы глубоко нагнуться с седла, перво-наперво надо плотнее, чем для обычной езды, подтянуть подпругу, а начинать следует с езды неспешной, шагом, от раза к разу увеличивая скорость…
– Предупреди коня, – учит полянин, – о том, что ты собираешься делать: привстав на стременах, чуть подай тулово вправо… Одновременно надень поглубже стремя, чтобы оно не соскользнуло с ноги, когда будешь нагибаться к земле…
Кукша в точности исполняет все, как говорит полянин. А полянин продолжает:
– Нагнувшись, взмахом правой руки хватай шапку и, быстро вскинувшись, снова садись в седло! При нагибании не выпускай поводьев из левой руки, а только «отдай» их, чтобы конь мог свободно вытянуть шею…
На пыльной траве сидят зрители – ребятишки, которых по малолетству почти не заставляют работать, лишь иногда гоняют на прополку огородов или бахчей.
Вдруг среди ребятишек Кукша видит Ваду – Вада всегда появляется неожиданно. У Кукши от смущения сразу перестает получаться. Усатый полянин все понимает, к тому же они с Кукшей уже давно глотают здесь пыль. Он говорит Кукше:
– На сегодня, пожалуй, довольно. Ловок ты, скоро из тебя будет славный ездок!
Кукша, благодарный полянину, ласково треплет за холку коня, снимает с него седло, чепрак, потник и уздечку. Почуяв волю, конь с места пускается вскачь и уносится к табуну, который пасется на лугу возле речки Клов.
Вала приветливо улыбается, встает и подходит к Кукше. Он пропылен чуть не насквозь, от него пахнет конским и собственным потом. Запах приятен Ваде, и она жадно раздувает ноздри.
– Пойдем на Днепр! – предлагает она.
– Пойдем, только седло на конюшню снесу.
– Я с тобой.
В конюшне прохладно. Кукша вытирает ветошью пыль с седла и уздечки, смазывает их жиром, выбивает пыль из чепрака и вешает упряжь на место – в случае нужды воин не должен искать свою упряжь. Насквозь промокший потник вешает рядом.
И вот они над Днепровским обрывом. Кукша взором охватывает даль, а даль охватывает его, и ему хочется полететь.
– Догоняй! – кричит Вада и скатывается с обрыва. Кукша прыгает следом. Они с хохотом катятся по горячему песку к береговой кромке, на которую вытащены лодки. Кукша норовит катиться быстрее, чтобы догнать Ваду. Когда-то с ним было что-то похожее, и теперь он пытается вспомнить, когда и что именно… Кажется, еще немного усилий и он вспомнит, но воспоминание ускользает, так и не явившись.
Наконец они внизу. Вада садится на него верхом, и он видит над собой ее смеющиеся глаза. Вспомнил! Вот так же он катился когда-то под гору с Сигню, только гора была не песчаная, а снежная. Как давно это было! А может, ничего этого и не было?.. Сигню, Харальдова сестра…
Харальд, став конунгом, намекал, что готов породниться с ним, выдать за него Сигню… Но была ли на самом деле Сигню? Да нет, никакой Сигню, конечно, не было! Родство с конунгом? Какая чепуха! По положению он был пленник, раб… да, раб, хотя с ним и обращались, как со свободным. Так была ли Сигню? А, может, и самого Харальда не было?..
– Проснись! – повелительно говорит Вада.
Она по-прежнему сидит на нем, но уже не хохочет, а внимательно глядит ему в глаза своими удивительными глазами-виноградинами, как будто хочет подсмотреть его видения. Однако ей это, судя по всему, не удается, она отпускает его и идет к воде:
– Ты как хочешь, а я буду купаться!
На ней долгая рубаха из сурового полотна, схваченная кожаным поясом, на поясе висит гребень в чехле и нож в ножнах. На голове – золотой венчик. Вада расстегивает пояс, и он падает на песок. Она сбрасывает рубаху, и теперь на ней только венчик.
Но вот и венчик на песке. Вада разбегается и ныряет. Вынырнув через несколько шагов, она останавливается, убирает с лица волосы, закручивает и завязывает их в узел, чтобы не мешали плавать. По сравнению с загорелым лицом, шеей и кистями рук ее тело кажется белоснежным до голубизны…
Кукше тоже недолго раздеться. Он, как и Вада, ныряет с разбега. Они плавают и хохочут. Вада подныривает под него, хватает за ноги и норовит утянуть в глубину – настоящая русалка! Но он из всех сил работает руками и выныривает, а следом за ним и она оказывается на поверхности, продолжая игру и норовя снова утянуть его под воду.
Купаться можно бесконечно – вода в Днепре как парное молоко. Но Вада, отдышавшись, вдруг говорит:
– Ты, сказывают, христианин? Вон и крест на тебе. Издалека можно подумать, что это молоточек варяжского Тора. А в Киеве и кроме тебя есть христиане… Такие чудные! Совсем не похожи на тебя.
Вада выходит на берег, садится на камень, выжимает и расчесывает волосы. «Настоящая русалка, – снова думает Кукша, – не плоше наших тихвинских, что людей в воду заманивают!» Одеваясь, он украдкой поглядывает на нее. Неожиданно до него доходит, что, говоря о христианах, Вада имеет в виду не тех немногих купцов, что ради торговых дел с греками принимают крещение в Корсуне или в Царьграде, а каких-то других людей.
– Что за христиане? – спрашивает он.
– Хочешь посмотреть?
– Да!
Они идут вниз по течению береговой кромкой, потом поднимаются зеленым логом, на дне которого видно русло пересохшего ручья. Вада рассказывает:
– Живут те христиане в пещере. В любую жару ходят в глухих темных одежах, всегда с покрытыми головами…
Вада с Кукшей продираются сквозь кустарник, идут по сосновому бору, спускаются в овраг. Внезапно темнеет, пахнуло прохладой и сыростью.
– Хвала Перуну, – говорит Вада, взглянув на небо, – кажется, будет дождь!
В глубине оврага, где даже в засуху влажно, растут густые мохнатые ели с разлапистыми ветвями до самой земли, под такой елью никакой ливень не страшен. Кукша и Вада спускаются по склону и устраиваются под елью. Некоторое время они сидят молча, касаясь друг друга плечами. Кукша замирает от волнения, как на поминальном пиру, когда Вада вытерла губы о его плечо.
– Под елью хорошо, – говорит вдруг Вада, – но где-то здесь есть вход в пещеру. В Киеве много ничьих пещер.
Она встает, раздвигает ветки и осматривает склон. И верно: вскоре она показывает, что немного повыше, среди кустов, зияет отверстие. Вада и Кукша взбираются по склону и на коленях вползают в пещеру. Неизвестно когда и кем, пещера выдолблена в твердой, как камень, глине.
Ход расширяется, становится выше, можно даже идти, не пригибая голову. Под ногами валяются кости, может быть, человеческие, тесаный камень с отверстием, похожий на топор, продолговатые заостренные камешки, скорее всего наконечники для стрел.
Кукша идет в глубь пещеры, Вада за ним, однако с каждым шагом свет становится все слабее, а впереди густеет непроглядная тьма. Кукша пробует идти на ощупь, Вада отговаривает его и скоро он оставляет свои попытки.
– Надо прийти сюда со смоляным светочем, – говорит он, – и посмотреть, что там дальше.
– Не советую, – отзывается Вада, – в пещерах много разных ходов, никто не знает, куда они ведут. Иные искали клады, заплутали и больше уже не вышли на белый свет. Даже костей их не нашли…
Оба возвращаются ко входу, садятся и ждут дождя. Но надежда на дождь, как это часто бывает в засуху, не оправдывается. Туча уходит, быстро светлеет, в пещеру заглядывает солнце.
Выйдя из пещеры, Кукша с Вадой снова видят только синее небо с прозрачными белыми облачками, чуть приметной тропинкой они поднимаются по склону. Выше еловый лес переходит в сосновый, и вот они уже наверху. Наконец сосны становятся реже, перед ними опушка.
Еще ничего не видя, они слышат мерный сиплый свист, завершающийся непонятным звуком, как будто бьют по чему-то мягкому. И все это сопровождается неразборчивым бормотанием. Переходя от сосны к сосне, Кукша с Вадой приближаются к опушке и наконец видят, что на поляне вниз лицом лежит раздетый человек, по обе стороны от него стоят два длиннобородых монаха с пучками розог в руках и по очереди, словно молотят хлеб на току, хлещут ими лежащего, приговаривая при каждом ударе:
– Не твори чудес! Не твори чудес!
Спина у лежащего уже багровая, но он не издает ни звука. Кукша в смятении, он не раз слышал в Царьграде, что главная добродетель монаха – кротость, и вот у него на глазах монахи жестоко наказывают человека, вероятно, совсем юного, возможно, даже мальчика. Если бы не эта удивительная их приговорка, Кукша, наверно, уже бросился бы на защиту несчастного. Может быть, поняв Кукшины чувства, Вада хватает его за руку и, приложив палец к губам, тянет его вниз, к земле.
– Сиди тихо, – шепчет она, – эти христиане – могучие чародеи, с ними лучше не связываться! Поглядим-ка, что дальше будет!
Но дальше ничего особенного не происходит. Утомившись или сочтя свой урок исполненным, монахи перестают хлестать лежащего, выливают на него ведро воды, потом оба встают на колени, читают молитву, крестятся и кланяются. Кукша почти не разбирает слов. После молитвы один из монахов идет к расстеленным неподалеку холстам, на которых рассыпано зерно для просушки. Кукша замечает зерно только теперь.
Монах запускает руки в зерно, теребит его, пропускает между пальцами – проверяет, насколько оно влажно. Второй, тот, что обливал наказанного водой, подходит к несчастному, чтобы помочь ему встать. Наказанный, хотя и с трудом, встает сам, надевает длинную холщовую рубаху и подпоясывает ее веревкой.
Судя по одеянию, он не монах. У него нежное безбородое лицо и ясный детский взгляд. На его лице Кукша не замечает ни страдания, ни обиды. Да и на лице монаха, который только что сек его, нет и тени гнева или неприязни, как будто он всего лишь пыль из постели выбивал.
Еще двое, сидевшие на пнях и созерцавшие работу братьев, прежде не замеченные Кукшей и Вадой, встают, направляются к огромной сосне и один за другим уходят куда-то вниз. «Там, наверно, вход в их пещерную обитель!» – догадывается Кукша.
Ему хочется подойти к оставшимся и заговорить с ними. Но что он им скажет? Спросит, за что наказывали отрока? Объявит, что он тоже христианин? Вдруг Кукша замечает, что отрок смотрит в их сторону. Замечает это и Вада. Но видит ли он их – ведь они прячутся за деревьями?
– Довольно! – шепчет Вада. – Пойдем отсюда! Скорее!
И, схватив Кукшу за руку, поспешно тащит его в глубь леса, к оврагу, из которого они прийти сюда.
– Отчего ты так торопишься? – удивленно спрашивает Кукша, но не получает ответа, Вада только ускоряет шаг.
– Это не просто христиане, как ты, например, – отвечает Вада уже в овраге, – это жрецы вашего Бога, они могут порчу напустить!
– Что ты болтаешь? Какую такую порчу?
– Обыкновенную… будешь весь век горбатым ходить… а самый могучий чародей изо всех – это молодой, которого секли. Видел, небось, что он не чувствует боли?
Кукша не находится, что ответить. Он ведь и правда никогда не видел таких лиц у людей, которым больно. Вада, меж тем, продолжает:
– Один знатный муж именем Катун, из наших, из полян, однажды рассердился за что-то на этого молодого и замахнулся на него мечом. И что же? Думаешь, ударил? Как бы не так! Только замахнулся, а меч-то из руки у него и выпал! Стоит с поднятой десницей и ничего поделать не может – не опускается десница[120]120
Десница – правая рука.
[Закрыть], и хоть ты что! Так и ушел с поднятой рукой, а меч за ним товарищи унесли. Иные хотели было зарубить юного чародея, да поопаслись. А тот муж, Катун, долго маялся, по нескольку человек на руке у него висли, как на суку, – все без толку! Пока не надоумили догадливые люди попросить прощения у того молодого жреца. Пошел к христианским жрецам Катун, встречает его старик, он там у них за главного. Долго, говорит, ты не шел, однако еще не поздно делу помочь. Позвал молодого: натворил, говорит, теперь исправляй. Принялся молодой лечить полянина, мазал какой-то глиной, высохнет – соскоблит. И каждый раз какие-то свои христианские заклинания приговаривает. Несколько дней ходил Катун к нему в обитель. Изурочить-то скорое дело, не то, что вылечить… Однако с каждым днем все ниже рука опускалась, а на седьмой вернулась к ней прежняя влада. Но тут наслал молодой чародей на Катуна порчу почище прежней – уверовал полянин в христианского Бога! Катун теперь Христа пуще Перуна почитает! Каждую неделю посылает монахам хлебы и разные овощи, и садовые, и огородные, а мяса не посылает – мяса те чародеи не едят, видно, силу теряют от мяса… И объявил Катун по Киеву: «Кто обидит чернецов, будет иметь дело со мной!» Вишь, как опутали почтенного мужа своими чарами!
Вада умолкает, а потом вдруг совсем не к месту выпаливает:
– Ненавижу Оскольда!
Кукша с удивлением глядит на нее.
Но Вада больше не говорит про Оскольда ни слова.
Глава седьмая
ПОСЛУШНИК[121]121
Послушник – человек, готовящийся стать монахом.
[Закрыть] ФАРМУФИЙ
По совету Оскольда Кукша каждый день объезжает Киев на любимом Вороном.
– Раз ты мой дружинник, – говорит Оскольд, – не мешает тебе знать все киевские холмы и овраги, все поселения и урочища, как свои пять пальцев. Мало ли, что может случиться… Приглядывайся, где можно укрыться в случае нужды, а где может укрыться враг. Ты, небось, уже заметил: не все нас в Киеве любят…
Кукшу долго уговаривать не надо: день-деньской скакать на добром коне – кому не любо! К тому же Кукша убедился, что после царьградской выучки он вовсе не такой хороший наездник, как ему мнилось. Теперь он старается, не спешиваясь, одолевать крутые спуски и подъемы, скакать над обрывами, прыгать в седло, не прибегая к стременам, и спрыгивать на скаку.
Однажды Кукша не спеша поднимается на холм и на вершине видит того самого отрока, которого недавно так нещадно секли монахи. Отрок стоит на коленях и молится. Перед ним крест из серого камня, вросший в землю почти по самое перекрестие. Крест изъеден временем, поверхность его напоминает губку в царьградской бане, только губка другого цвета – светлее.
Кукша останавливается поодаль от молящегося отрока, чтобы не потревожить его, даже не слезает с Вороного, только гладит коня по шее, чтобы стоял спокойно. Завершив молитву, отрок на коленях подползает к кресту, целует его, трижды осеняет себя крестным знамением и поднимается с колен.
Кукша, как принято, здоровается с ним, и отрок с кроткой и приветливой улыбкой отвечает ему. Он смотрит на Кукшу и не спешит уйти, словно понимает, что для встречного наездника он человек не совсем случайный и, может быть, наездник хочет заговорить с ним.
До этой встречи Кукше казалось, что если он увидит отрока, то сразу же спросит, за что его так немилосердно секли и почему произносили при этом такие удивительные слова. Но сейчас вопрос словно засох у него в горле. К тому же в улыбке отрока ему чудится что-то знакомое. Меж тем он твердо знает, что видит отрока всего второй раз в жизни, к тому же в первый раз смотрел на него издалека и отрок тогда не улыбался. Неожиданно для себя Кукша говорит:
– Я тоже христианин.
– Вот как? – отзывается отрок, и снова Кукша видит знакомую улыбку и силится вспомнить, откуда она ему знакома.
А отрок продолжает:
– Тогда ты, верно, знаешь, чей это крест?
– Нет, не знаю, – сокрушенно вздыхает Кукша.
– Я тебя прежде не видывал, – говорит отрок, – ты недавно в Киеве?
– Да, всего несколько дней, – отвечает Кукша и вдруг решается: – За что тебя намедни секли, там, на поляне? И уж больно чудно приговаривали?..
Отрок не выражает удивления, что кто-то посторонний знает про наказание, хотя на поляне, кроме монахов, никого не было, но отвечает уклончиво:
– Да так, пустяки…
– Хорошие пустяки! – восклицает Кукша. – Спина-то до сих пор, небось, болит? А все-таки, за что они тебя так?
– Ну, ладно, – нехотя говорит отрок, – скажу, коли спрашиваешь. Расстелили мы с братьями холсты на траве, рассыпали на холстах годовой запас хлеба, посушить. Обитель-то наша в пещере – зерно отсыревает немного. Ну, сушится оно, все слава Богу. Вдруг откуда ни возьмись туча, и прямо на нашу поляну идет. Благо бы стоящая, а то ведь засухи все равно не поправит, только хлеб нам намочит. Я испугался, руками на нее замахал: Господи, говорю, пронеси, не погуби нашего хлебушка! Господь и услышал, Он всегда слышит, если от сердца просишь. Туча разделилась надвое, одна половина на север пошла, другая – на юг. А наш хлебушко только тенью накрыло на несколько мгновений…
– А я-то думаю, куда вдруг туча подевалась, я там неподалеку был, в овраге. Ну, а потом?
– Что потом?
– Секли-то за что? Ведь не за то же, что хлеб от дождя уберег?
– За то самое и секли. Да ведь в засуху так бывает, явится туча, погрозит и ни с чем уйдет.
– А секли-то за что?
– А за то. Не успел, говорят, послушание начать, а туда же, чудеса творить! Рано, мол. Этак-то сызмала станешь чудеса творить, возомнишь о себе невесть что и душу свою погубишь. Гордыня, мол. И каждый раз секут.
– Теперь хоть понятно, почему они приговаривали: «Не твори чудес! Не твори чудес!» Так ты их часто творишь?
– Что творю?
– Да чудеса, что же еще!
– Какие там чудеса! Пустяки все это. Сам посуди, можно ли всуе просить Бога о чуде? Ведь то и вправду будет гордыня! Я только помощи прошу, когда никак своими силами не обойтись. А братья говорят: чудеса! И секут. Но я на них не сетую – они о моем же спасении радеют.
Отроку, видно, не очень приятно толковать о себе, и он круто переводит разговор на другое:
– Так знай, – говорит он, указывая на крест, – это крест Андрея Первозванного, первого Христова ученика. Он поставил его здесь восемь веков тому назад. Пришел сюда апостол не водой, а берегом. Переночевал у Днепра, а утром молвил ученикам: «Видите ли эти горы? Запомните: на них со временем воссияет благодать Божья и встанет город великий, и многие церкви воздвигнет Господь». Потом взошел святой Андрей на горы эти и благословил их, и поставил крест. Вот он перед тобой. И все, что сказал апостол Андрей, сбудется, и уже начинает сбываться – князья Оскольд и Дир отправились в Константинов город за корыстью многою, а воротились со светочем великой истины.
– Вспомнил! – вдруг восклицает Кукша и смущенно замолкает: он вспомнил, на чью улыбку похожа улыбка отрока.
– Что ты вспомнил? – спрашивает отрок. – Говори, я знаю, ты важное вспомнил.
– Знал я в Царьграде одного человека…
– Ты тоже в Константиновом городе побывал? Как же имя того человека?
– Андрей.
– Я так и думал. Блаженный?
– Да.
– Пресвятая Богородица! – Отрок осеняет себя крестным знамением. – Вот где истинные чудеса! Как твое имя?
– Кукша. В крещении Георгий.
– А я послушник Фармуфий. Прохожу послушание в Андреевой обители. Вот что, Георгий, сейчас мы отправимся в обитель – я должен немедленно показать братии человека, который знаком с Андреем Блаженным! Не отказывайся, прошу тебя!
Кукша не отказывается, он только предлагает Фармуфию сесть на коня позади него, на что Фармуфий возражает:
– Нет, лучше ты спешивайся, зачем мучить коня двойной ношей! Его можно вести в поводу.
Кукша слезает с коня, а послушник поднимает с земли и взваливает на плечо мешок из рогожи, которого Кукша прежде не заметил. Перехватив Кукшин взгляд, Фармуфий поясняет:
– Братия послала соли купить на Торгу, у хазар.
Так они идут через леса и овраги, ведя Вороного в поводу. Фармуфий засыпает Кукшу вопросами, однако про Андрея Блаженного не спрашивает, не хочет, верно, чтобы Кукша повторялся, когда будет рассказывать про него чернецам[122]122
Чернец – монах.
[Закрыть], известно ведь, что слишком скоро повторенный рассказ никогда не бывает столь же хорош, как первоначальный.
Словоохотливый послушник сам сообщает, что старший из братии, именем Стефан, давно уже пришел сюда из Корсуня, наслушавшись рассказов об Андрее Первозванном, поставившем святой крест на горах над Днепром и предсказавшем небывало яркий расцвет здесь христианской веры.
Очень хотелось брату Стефану отыскать Андреев крест и поклониться тому кресту: ведь Андрей Первозванный – первый Христов апостол! Шел черноризец Стефан, как и апостол Андрей, правым берегом, пока Господь не привел его к Андрееву кресту. Поклонился Стефан великой святыне, но уходить из Киева не захотел, нашел себе подходящую пещеру и поселился в ней.
Брат Стефан – ученый человек, знает, помимо Святого Писания, языки – греческий, еврейский и словеньский, а сам родом из таврических русов. Его единоплеменники – весьма кровожадный народ, и Стефан каждый день особо молится, чтобы Господь просветил их.
Велик и непостижим Небесный Промысл! Именно Стефану, выходцу из этого нечестивого племени, указал Господь подвижнический путь! В Таврии еще до рождения Стефана подвизался благочестивый муж святитель Иоанн Готский. Он-то и переложил на язык русов «Отче наш» и некоторые церковные службы. Господу было угодно, чтобы переложения эти попали в руки юному русу, будущему брату Стефану.
В Киеве к Стефану в разное время присоединились еще трое, все трое из племен языка словеньского: полянин, дулеб и древлянин[123]123
Дулебы – славянское племя, жившее по Бугу. Позже их называли бужанами, а еще позже – волынянами. По-видимому, предки нынешних жителей Волыни. Древляне – в VI–X вв. союз восточно-славянских племен к северу до реки Припяти между реками Случь и Тетерев.
[Закрыть]. Стефан их просветил, крестил и постриг в монахи. Выдолбили они себе в пещере кельи и устроили подземную церковь во имя Андрея Первозванного. Ныне Стефан здесь игуменом[124]124
Игумен – настоятель монастыря.
[Закрыть]. Сам же Фармуфий пока еще белец[125]125
Человек, живущий в монастыре, но еще не постриженный в монахи.
[Закрыть], проходит послушание, готовится к постригу.
Наконец они поднимаются по склону оврага, в котором Кукша с Вадой прятались от дождя, и оказываются на поляне, уже знакомой Кукше. Братья заняты делом, особенно важным по случаю засухи, – носят воду из-под горы, с родника, и поливают огород, у каждого два ведра на коромысле, а здоровенный Феофан, самый сильный из троих, несет еще третье ведро в левой руке.
– Оставьте ведра, – возбужденно кричит Фармуфий, – и идите все сюда!
Удивленные монахи послушно ставят ведра на землю и идут к Фармуфию, приведшему какого-то незнакомого юношу с вороным конем в поводу.
– Сей муж, – торжественно возглашает Фармуфий, указывая на Кукшу, – только что приплыл из Константинова города, он знает Андрея Блаженного!
Игумен Стефан, не говоря лишнего, садится на пенек, Кукшу сажают напротив него. Игумен слушает гостя, глядя куда-то вниз, на Кукшины ромейскис сапоги, короткие, едва достигающие голени, схваченные ремешком над лодыжками. Впрочем, Кукша скоро убеждается, что сапоги не занимают игумена, его взгляд слишком сосредоточен и неподвижен, чернец глядит сквозь все, что перед ним, может быть, даже сквозь землю.
Вокруг него стоят другие монахи и послушник Фармуфий. Иногда игумен задает вопросы, из коих явствует, что слушает он внимательно, не пропуская ни единого слова, что ему необходимо знать все в подробностях, но только то, что было на самом деле.
– Так тебе помечталось, – настойчиво допрашивает он, – или ты въяве видел язвы на руках и ногах Андрея?
– Думаю, что помечталось, отче, – отвечает Кукша, – из-за того, что видел перед тем сон…
– Продолжай, – велит игумен Стефан.
Кукша продолжает, пока игумен не перебивает его новым вопросом:
– Ты это верно запомнил, что Блаженный приподнялся, чтобы помочь тебе вытащить из-под него плащ?
– Так же верно, – отвечает Кукша, – как то, что у меня два имени.
– Значит, он не спал, – задумчиво говорит игумен. – А ты не слыхал, не сказал ли он чего-нибудь?
– Чего не слыхал, того не слыхал, – сокрушенно отвечает Кукша.
– Должен был сказать, – тихо, почти про себя, молвит игумен.
Рассказывая, Кукша замечает, что у Фармуфия в руках две легкие доски, с одного края скрепленные ремешком, раскрытые наподобие книги. Ему не нужно гадать, что это такое – еще живя в доме доброго Епифания, он учился писать на воске, разлитом по едва заметному углублению, обрамленному своего рода полями, как у иконы. В Царьграде все так учатся письму, это удобно – заровнял лопаточкой написанное, и опять перед тобой чисто, можешь писать снова. Фармуфий не праздно держит перед собой восковую доску, а быстро-быстро пишет на ней – записывает то, что Кукша рассказывает об Андрее. Другие держат точно такие же доски наготове, чтобы отдать Фармуфию, когда понадобятся.
– На сегодня довольно беседы, – говорит наконец игумен и встает, – тебе надо поспеть домой засветло, негоже в темноте с конем по оврагам шататься.
С этого дня Кукша становится другом черноризцев из маленькой пещерной обители.
