Текст книги "Черный альпинист"
Автор книги: Юрий Ищенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)
Глава 3
ШАЙТАНЫ
Спустившись примерно на километр вниз по долине и не обнаружив никаких следов Черного Альпиниста, Тахир вынужден был задуматься над дальнейшими поисками. Можно было скинуть лыжи, залезть на ближайший хребет и идти по гребню. Для маньяка, судя по данным, это были привычные и удобные маршруты. Но не для нормального человека, которому на лыжах бежалось легче и быстрее. Было еще два пути – обратно к Жингаши, подняться на горное плато и продвинуться вглубь высокогорного массива. Если Черный Альпинист находится в «фазе покоя», скрываться ему удобнее там. Если он готовится к набегу и похищению, то будет перемещаться ближе к границе гор, вниз по ущельям. Тахир прикинул, что это более вероятно. И свернул в боковое ущелье, ведущее к турбазе «Бутаковка», ниже начинались аулы и села, а затем долина выходила на отдаленные восточные пригороды Алма-Аты.
«Бутаковка» была поменьше «Алма-Тау» и использовалась только спортсменами для сборов альпинистов, легкоатлетов и велосипедистов (неплохое шоссе позволяло гонять из города и обратно). Зимой там обычно присутствовало человек десять, но в этом году не пожелал, остаться на зимовку даже сторож. А поскольку Черный Альпинист эту турбазу игнорировал, не заселили ее и военные.
Еще не добежав до турбазы, Тахир наткнулся на то, что искал, – большую поляну у речки на повороте ущелья пересекали следы. Свежие – поскольку шли по ночному снегу. Тахир пустился в погоню.
Альпинист, видимо, мало заботился об его удобствах. Следы вели в глухой ельник и петляли там, постепенно выводя на склон горы. Дальше по склону Альпинист обогнул Бутаковку и вдруг резко пошел на гребень хребта. Тахиру пришлось скинуть лыжи, закрепить их в чехле за спиной, вооружиться ледорубом и последовать тоже на гребень. Он иногда останавливался перевести дух (пот градом катил, – судя по всему, для маньяка удобства пути ничего не значили, в лоб брал и уступы, и скалы, чтобы затем легкомысленно сбежать в низинку, и снова наверх). Брал бинокль и изучал окрестные склоны: во-первых, мог увидеть живого Альпиниста, во-вторых, надеялся заметить на чистых снежных местах следы – и по нормальному маршруту проследовать к ним.
Он с надеждой поглядывал на редкие облака, иногда шествовавшие от вершины к вершине, – почему-то хотелось ухудшения погоды. Когда бежишь в долине, просто жарко, немного поджаривает кисти рук (в перчатках невыносимо палками работать). Здесь, у верхней кромки гор, солнце, как гипотетическая сковородка, поджаривало его, – при том, что одновременно сухой и морозный воздух прохватывал временами потное тело под курткой, напоминая о себе.
Было четыре вечера. Вернуться к Евсею он уже не успевал. Можно было бежать назад, на «Бутаковку», но тогда поиски Альпиниста придется начинать заново, по новым следам, спустя несколько дней. Потому что Альпинист шел «на дело». Тахир решил следовать за ним, сколько хватит сил, и, аналогично маньяку, ночевать в пути…
Так оно и вышло. Прошел до заката еще с десяток километров, успел спуститься в долину, развести костер, поужинать. Завернулся в спальник, но не засыпал долго – какие-то шорохи и шумы настораживали, хоть и твердил себе, что Альпинист на одиноких мужиков не нападает. Шевелили лучами звезды сквозь ветви рябин и берез, еще не сбросивших листьев. Потрескивали дрова в костре. Он достал карту, чтобы проследить пройденное сегодня. На карте были красным пунктиром обозначены те маршруты Черного Альпиниста, которые удалось проследить предшественникам Тахира. И теперь он обнаружил, всматриваясь в зеленые и коричневые пятна гор на клеенчатой бумаге, что идет почти точно по одному из них. Идет в ущелье Чинджоу, недалеко от Чимбулака, где в широкой пойме реки Весновка расположилось три аула. Больших, богатых – из них Альпинист тоже похищал девушек.
Если предположить, что ему известна конечная цель путешествия Альпиниста, то подворачивается хороший шанс: выйти раньше маньяка на его тропу и устроить засаду. Для этого надо найти удобный и быстрый маршрут, пройти его максимально быстро и попасть в ту точку, которую никак не должен миновать Альпинист. Тахир елозил карандашом по карте, достал из рюкзака остальные карты и заметки. В верховьях Чинджоу их обоих с маньяком поджимало высокогорное плато, с обеих сторон обрамленное скалами. Взобраться на плато трудно, а спуститься еще труднее, – в записях, данных инструкторами из Альпинклуба, указывалась лишь одна тропа, по которой можно было спуститься со скал. Тахир понял, что ему нужно завтра обойти плато, выйти на эту тропу и подняться по ней в скалу – двигаясь уже навстречу Черному Альпинисту. И если он заляжет в засаду не позже, чем в полдень, он подкараулит на спуске с плато Альпиниста.
Шанс выглядел великолепно. Он принял таблетку снотворного, поставил будильник на часах на пять утра, чтобы выйти до рассвета. И заснул.
Снилось черт те знает что. Беснующиеся голые бабы, страшнее всех сифиличек и алкашек, виденных Тахиром в московских кабаках, притонах и на вокзалах. Будто бы бабы его ублажали, целовали взасос, затащили в какое-то общежитие женское и там, связав, принялись над ним измываться: жутко, изощренно и долго, нескончаемо долго. А потом появились голые Мурат и Гена, оказались то ли бабами, то ли гермафродитами (в общем, своими в компании), предложили утопить его в унитазе. Голова Тахира не пролезала в сливное отверстие, было больно… От боли в голове проснулся в три утра. Звезды над землей блистали гораздо ярче.
Он понял, что лучше не ждать продолжения сна, а идти. Вот только выкурил «казахстанскую», – струйки дыма, им испускаемые вместе с паром – термометр на обороте наручных часов показал минус десять, – вдруг показались кощунственными, что ли. Тахир усмехнулся: это в детстве ему вбивали в голову, что горы – вещь суровая, требуют от человека блюсти все правила, порядки, чистоту и дел, и помыслов, и мусора не оставлять. Мусор он сжег, консервную банку засунул под вороха мерзлых листьев у корней рябины. Сорвал горсть затвердевших ягод, кинул пару рябинин в рот, – терпкая горечь приятно отрезвила от сна и усталости. Встал на лыжи, пошел в отрыв – отрыв от маньяка.
Эти полдня, от рассвета до полудня, затмили все физические испытания, лишения и напасти, им перенесенные. Шел, как робот, у которого кончаются батарейки, а база далече. Шел, как суперлыжник, лихо несся с пологих и крутых склонов, прямо на лыжах карабкался «елочкой» вверх, толкался неутомимо палками, скользя по равнине. Солнце, проклятое светило, топило снег, сверху оказалась размазня, тормозящая бег и скольжение.
Очень боялся сломать палки или лыжи, поскольку падал часто, а на слаломных спусках нагрузки на палки выпадали огромные. Но опорки гнулись вдвое, а не ломались, – хоть в этом сибиряк (от которого пришло наследство) оказался докой.
Наткнулся на труп, видимо, небрежно спихнутый с обрыва в полноводную реку (Тахир намучался, переходя ее вброд, пару раз провалился по пояс, но затем на ходу успел до вечера высохнуть). Красно-синее разложившееся тело на отмели, полузанесенное песком и водорослями, с отъеденными ногами, принадлежало женщине. Стало быть, очень давняя, летняя проделка Альпиниста. Тахир отметил место на карте и помчался дальше.
В 12.37 он оказался под плато, под скалами, черными, здоровенными, которые будто преграждали вход в жилище Змея Горыныча. В фильме детском такие видел. Здесь и снега выпало меньше, и на высоте он не залежался – местность была открыта ветру: нагромождение обломков, сквозь которые тянулись к небу базальтовые и гранитные верхушки старых искореженных временем скал. Тропу нашел по пирамидкам, оставленным туристическими группами, – сложенные камушки указывали направление. Шел пешком с пистолетом Стечкина в руке, – тут он нос к носу мог столкнуться с Альпинистом. Сильный ветер ворошил и сбрасывал мелкие обломки, гудел в маленьких каньонах. Тахир поднялся на первую гряду скал, пошел медленней, присматривая место для засады. И нашел – удобное углубление в скале, поросшая кустарником трещина, а за ней тропа метров сто по карнизу над ущельем. Альпинист, проходя по карнизу, окажется перед Тахиром как на ладони.
Он еще сбегал по этому карнизу – чтобы точно определить, будет ли сам виден Альпинисту в своей засаде. Вроде бы кусты не просматривались. Вернулся, положил «стечкин» перед собой и с лихорадочной быстротой начал доставать детали снайперской винтовки из рюкзака. Поставил дальность на прицеле в сто метров. Осторожно, стараясь не зашуршать ни веточкой, ни сучком, ни камешком, улегся поудобнее – в неподвижности можно было пролежать час-другой. И вжал орбиту правого глаза в окуляр оптического прицела.
Он чувствовал бег каждой минуты, сперва они скреблись и ползали, как тихоходные мокрицы, затем проходили независимыми скорпионами, готовыми то ли его, то ли его врага пронзить смертоносным жалом, затем уже летели навскидку и оставалось опасаться, что не заметишь и не уцелеешь. Альпинист был там, впереди, шел к нему. Шел зверь, мерзкий и страшный, Тахир прикинул и не поверил – ему лично этот зверь причинил немало горя. Убив зверя, он мог вернуть все, многое; уважение и независимость, свободу и покой. И он жаждал, требовал, шепча растрескавшимися, изъязвленными под солнцем в два дня гонки губами: родной, ну, давай, пора, альпинистик мой, чудик мой серебряный.
Черный контур на дальнем конце карниза вынырнул из небытия настолько неожиданно, что опытный хладнокровный Тахир чуть не выронил приклад винтовки. Мысленно сказал, что о себе думает, и, намертво прихватив мушкой перекрестья барахтающуюся вдали фигурку, стал ждать. Охватило детское любопытство – а каков он?
Контур вырастал в отчетливую фигуру. Сперва Тахир отметил походку – будто бы вихляющую на полусогнутых ногах; он почти не поднимал колен, а мягко перебирал босыми подошвами по каменистому грунту. Альпинист был сутулым; тяжелые и непомерно, уродливо выдающиеся плечи были спущены к груди; две руки с полусогнутыми в кулаки пальцами одинаково мерно покачивались – Альпинист держал их перед собой, ни до чего не дотрагиваясь, не цепляясь и не держась за стену на ходу.
Наклоненная набок голова с длинными редкими прядями выбеленных солнцем волос – будто бы маньяк хотел что-то расслышать там, в ущелье под собой; тело было абсолютно голым и почти черным от загара, на груди, на ногах и в паху были различимы густые поросли волос. Тахиру показалось, что все данные об Альпинисте были сдвинуты в сторону преувеличения, – издалека он даже показался ему щуплым! Каким-то калеченным и убогим. Когда фигура переместилась ближе по карнизу на сотню метров, Тахир понял, что голова у того действительно искалечена, – какие-то бугры исказили форму черепа, белели на лице, на груди и на правом плече узоры страшных шрамов, а криво голова сидела потому, что шея была свернута.
Он вдруг заколебался – может быть, подпустить вплотную да загасить из «стечкина»? Очередь разрывных – и на карнизе останется мокрое место. Нет, рискованно, это действительно нечто озверевшее, мерзкое, страшное, и давать ему шанс унюхать, интуицией хищника почуять себя будет глупостью и бравадой. Но до чего же уродлив, страшен и жалок! Как горбун, что кувыркался на соборе в Париже. Пора, ему пора работать.
Он прицелился во впалую волосатую грудь, чуть вправо, чтобы пуля прошила легкие насквозь, и мягко спустил курок.
Уже в момент выстрела Альпинист вдруг глянул в его сторону – Тахир это видел. Отдача заставила его на миг потерять фигурку маньяка, а когда нашел, тот уже карабкался по голой каменной стене наверх. По плечу его текла кровь, но насколько точно попал, было не разобрать. Альпинист кричал: до Тахира донеслись резкие, высокие звуки, словно бешеный лай волкодава или визг кабана в камышах. Тахир нащупал его в перекрестье, выстрелил второй раз, – пуля ударила около головы, подняв сноп гранитных осколков, видимо, посекла немного, и по голове потекли мелкие красные ручейки…
Но Тахир терял время. Альпинист неправдоподобно, нарушая все законы физики и чего-то еще, карабкался вверх, то прилипая, то чуть ли не прыжками, как лягушка или ящерица, прыгая на неразличимые Тахиру уступики и щели, и уже скрывался, подбираясь к нагромождению скал над пропастью.
Тахир в считанные секунды расстрелял обойму, схватил «стечкина», с руки, чуть сам не повалившись, выпустил три очереди по пять-шесть патронов. А результата уже не видел, – тело черного безумца метнулось в последнем броске и исчезло за выступом. Тахир сменил магазин в «стечкине», пошел по карнизу. Надо было добивать, надо было не упускать раненого, иначе он неминуемо укроется на лежку, надолго, и не останется возможности его прикончить.
Кровь на камнях была темная, слишком мало крови, чтобы надеяться, что дело сделано. На камнях выше, на скале, по которой карабкался Альпинист, ее не было видно. Лишь ему на лицо, когда задрал голову, осматривая место над собой, упали капли. Судя по всему, Альпинисту было не выбраться из своей трещины никуда – ни дальше наверх, ни вправо, ни влево, только обратно на карниз. Понял ли это сам маньяк? – он опять закричал, выглянул и замахал кулаками на Тахира. Тахир в горячке попытался было поднять пистолет и выстрелить, но в последний момент сообразил, что отдача унесет его с карниза в пропасть. И вернулся в ложбинку с кустами, – вслед ему летели нешуточные обломки гранита.
Перезарядил винтовку, попробовал через оптический видоискатель нащупать Альпиниста, менял положения, даже отбежал назад в поисках подходящей точки, – но тот был закрыт снизу скалой наглухо. Вспомнил о гранатомете и вздохнул: старик был прав – сейчас бы пара гранат решила все проблемы. Он покидал на ладони ручную «лимонку», прикинул – бросок должен был быть на тридцать-сорок метров, почти вертикально вверх. Так легче себя угробить, нежели достать взрывом Черного Альпиниста. Придется просто ждать, но и думать – пока мозги не подвели: если бы всадил, куда надо, пулю с первого выстрела, вообще бы все уже кончил. Все дела…
Солнце клонилось к закату. Тахир съел банку ветчины голландской с веселым поросенком на боку, похрустел сухариками, пил мало – во фляжке оставалось меньше половины. Боялся, что спирта не хватит. Для ночевки было очень высоко, его гнездышко на скале, открытое ветру, могло ночью стать холодильной установкой. Тому, в щели, все нипочем, а Тахиру худо придется. Опять набрал с кустов ягод можжевельника, с наслаждением мял их на зубах, подпитываясь сладко-хвойным привкусом. Ему показалось, что Альпинист заснул – несколько горлинок, горных голубей, спокойно порхали на скале, что-то там выискивая в коричневых и желтых лишайниках. На карнизе поворковала парочка кегликов. Над пропастью, на одном с Тахиром уровне, кружил беркут с желтой подпалиной нижних перьев, – в бинокль Тахир встретился со взглядом его круглых пронзительных глаз, даже различил белое подергивающееся веко.
Донимала бессмертная мелкая мошкара. Беркут вдруг заинтересовался их склоном, плавным виражом поднялся над скалами, сделал над головами круг. Причем кружил ближе к Тахиру, нежели к Черному Альпинисту.
– Старый пердун, ничего не сечешь? – крикнул птице Тахир.
Противоположные скалы из серых становились черными. В ущелье уже давно поселилась тьма, и оттуда мгла дышала холодом. Что делать, Тахир так и не решил. Достал из рюкзака пакет с лекарствами, заглотнул пару таблеток тонизирующих, потому что заснуть – означало умереть. Поставил на винтовку ночной оптический искатель. Ему кололи задницу и спину сухие колючки, в глазах рябило от усталости, чуток жарило в голове. Вялость наваливалась, хитрая, хищная, губительная, как бесплотный вампир, как присосавшийся к глазам длинными сухими губами призрак. И ягоды не бодрили. Расковырял болячки на лице, еще те, кладбищенские, чтобы чувствовать боль, слизывал языком со свежих усов кровь. А на лбу засохла и легко отодралась кровь Альпиниста. Действие таблеток ощущал странно, будто вместо бензодрола вкатил себе шприц с «варевом». Тахир пробовал кое-что и по молодости в армии, и особенно часто – в Карабахе и Чечне. Там это спасало от тоски. Иногда от страха.
Чудились или делались непонятными шорохи, стуки, чьи-то шаги. Вдруг в оптический прицел нашел на карнизе извивающийся шнурок – змея ползла, выискивая камни потеплее. Тахир выстрелил и размозжил гадюке плоскую голову. Шнурок еще долго подергивался, постепенно свешиваясь в пропасть, пока не свалился в черноту окончательно. Завтра будет пожива для беркута. Если лисы раньше не подберут. Лисиц за эти дни Тахир встретил очень много, – и вообще последние годы зверье размножилось и осмелело, – получив такого вожака, как двуногий зверь Черный Альпинист.
– Сволочи, найдется вам управа, – шепнул им Тахир.
Выползала к центру неба луна, по мере исчезновения диска солнца ночная красотка наливалась мертвенно-желтым светом, с зелено-красными разводами на бутербродном полукруге – лакомство для крыс…
– О, Аллах, ты всемогущ, ты дал мне возможность карать моих врагов. Не примеривай на этот раз на меня белый халат и чалму. Я еще пригожусь, – с трудом подбирая слова, Тахир пытался сотворить молитву.
– Ну как, слышит тебя Аллах? – спросили у него знакомым насмешливым голосом.
– Меня слышит. Тебя – нет, – раздраженно ответил Тахир.
– Здесь другие боги, Таха. Поверь мне, я же знаю, о чем говорю.
– Это ты, Сашка? – спросил Тахир.
– Чего спрашиваешь, сам знаешь.
– Зачем пришел? Мне некогда, маньяка вашего поджидаю.
– Не спеши. Есть у тебя время для разговора. Я тебя тоже долго ждал. И думал, что никогда ты на Тянь-Шань не придешь.
Молчали.
– Может быть, про Марину пришел спросить? Ничего хорошего у нас не получилось. Есть сын, есть деньги, богатство, а она мужика на стороне нашла. Ты хоть помнишь ее?
– Да, иногда вспоминаю. Но спросить хочу о тебе. Как ты живешь, что ты решил, к чему пришел…
– А паршиво все у меня. Дураком оказался, дураком к Аллаху уйду, переучиваться. Или в мусульманском аду вариться.
– Скажи мне. Я сам так и не понял Ты убил меня? Или я сам свалился тогда?
Тахир долго не мог ничего сказать – жутко стало, но он догадывался, что настало время говорить начистоту, – другого времени и другого собеседника не будет.
– Как было, теперь и я не расскажу. Но я считал и сейчас считаю, что убил тебя. Я хотел убить, пошел и убил тебя, чтобы отомстить. За позор, за боль, за утрату любви. Кроме нее, я никого и никогда не буду любить, а ты тогда походя испоганил все. Навсегда.
– А ты сравнивал после, что ты потерял и что приобрел?
– Нет. Я пытался, но это не для меня занятие – сравнивать, взвешивать. Нет весов, гирек, я не торгаш. Я воин. Ты знаешь.
– Ладно, зайдем с этой стороны. Ты воин, ты говорил, что жаждешь воевать за справедливость. Убив меня, как ты сам сказал, ты пять лет воевал без передыху. Так? Защитил ты справедливость?
– Нет. Но я карал виновных.
– Тогда ты не воин. Воин защищает дом, семью, людей, а не убивает во исполнение приговора. Ты палач.
– Да. Что-то я напутал, сам понял, понял, что стал палачом. За меня решают, кто достоин смерти, а меня посылают убивать.
– А решать может лишь Бог. И если ты палач, ты проклят. И твоим Аллахом, и людьми. Справедливых войн не бывает, – ты видел справедливые войны?
– Наверное, нет.
– Их не бывает. И справедливых приговоров не бывает. Никто из людей не вправе выносить приговоры. А палачи – это проклятые люди. Что дало тебе твое дело?
– Я тебе всегда говорил, Сашка, я в демагогии не силен. Есть страна, есть суд, есть мои командиры. Им решать, где я воюю.
– Нет той страны. Другая страна, и натравляет она тебя, пса, на новых врагов. И ты уже рвешь и умерщвляешь всех подряд. Да или нет? Мне скучно повторять, реши, и я уйду.
– Да, – сказал Тахир, – да, будь ты проклят. Ты балаболка, и тебе не приходится решать таких вопросов.
Сашка ничего не ответил на его грубость. От луны в небе отстало облако, заструился свет – и Тахир увидел белого, полупрозрачного призрака перед собой. Сашка сидел на карнизе, свесив в пропасть ноги.
– Мне интересно, что ты нашел, что приобрел. Хоть что-то ты должен был найти! Ты живешь, ты один, а не я, не мы. Зачем-то, для чего-то ты живешь! Пожалуйста, постарайся, объясни мне, для чего же…
– Не знаю, Сашка. Злобы на десятерых. Я их всех ненавижу, всех, вас всех. Всех, кто вокруг меня обитает. Я себя боюсь и ненавижу. Я хотел хоть что-то любить. Хоть кого-то… Сына, жену, мать, а их у меня тоже отбирают. Люди, жизнь отбирает. Будто я сам как зверь и все от меня бегут прочь.
– Ну так сделай с собой что-то! Пойми, в чем ты не прав, Пойми что-то. Ты неправильно жизнь понимаешь. Есть еще время, есть возможность.
– Да, да, конечно. Это пошло, процесс пошел. Я другой, чем вчера, это точно. Есть шанс, в котором нет правил. Верно?
– Верно, – сказал Сашка, неудовлетворенно макнул рукой и исчез.
– Я что-нибудь сбацаю, – кричал ему вслед Тахир, – чтобы всем не по себе стало! Чтобы тошно стало им, а мне весело! Ха-ха-ха, вот это правильно, обалдеете у меня! Прощай, я начинаю свое дело!
И какая-то идея ослепила его, затмила все, отодвинула все дела. «Сейчас, сейчас, – шептал он, – я быстро, я им сбацаю, сыграю марш…» Собрал вещи в рюкзак, покидал части винтовки, сверху «стечкин», нацепил рюкзак на спину и пошел вниз по тропе, – казалось, что луна освещает тропу еще отчетливей и удобней, чем дневное солнце.
И словно шайтан вел его за руку: нелепо взмахивая руками, рискованно прыгая, смело вышагивая по расползающейся гальке, он ни разу не упал, не оступился, не сорвался со скалы. Не зная и не ведая тропы, безошибочно шел к пока еще неведомой цели. Когда перед ним запрыгала невнятная при луне уродливая тень, Тахир обрадовался, заорал хрипло:
– Не спеши, парень. Мы вместе, вместе поработаем…
Часа в три утра под бледнеющими звездами, под черно-лиловым небом, он и Черный Альпинист сидели на корточках у ручья. Маньяк, подвывая, обмывал сквозную дырку в плече от пули Тахира. Тахир жадно пил из ладони, шумно фыркая и с радостью поглядывая на тот берег. Там стояли одноэтажные дома, тускло светил один фонарный столб, брехали собаки. Под ветром на веревках прямо у ручья гулко хлопало и вздувалось мокрое белье. Снега здесь, у села, почти не осталось, – выпало мало или подтаял за два жарких дня.
– Ну что, паря, двинули? – спросил Тахир, утирая мокрую нижнюю челюсть.
Маньяк закивал, показывая что-то руками, хрипло издал несколько коротких звуков: он предлагал зайти в село с двух разных сторон. Тахир понял, кивнул и пошел влево, за длинную луговую низину с ульями, дальше прошел сквозь яблоневый сад на задворки домов. Ждал, ему казалось, что приятель должен начать первым, что именно так они условились.
Тахир присел у забора большого кирпичного особняка. Его беспокоила собака во дворе. Нащупал камешек, дробно запустил им по плитам двора. В темном углу послышалась возня, из конуры вылез пес на короткой цепи, вяло гавкнул.
Тахир очень медленно, стараясь тихо дышать, стянул с плеч рюкзак, придержал чехол с лыжами и палками, опустил у забора. Отстегнул ремешок на ножнах у ремня и вытащил отцовский нож. Встал и отошел от забора на два шага. Пес увидел его, рванулся к забору, – цепь опрокинула животное на спину. А Тахир уже летел на пса, перемахнув через забор. Ударил в теплый псиный живот, второй рукой забираясь ему в пасть, сквозь зубы и шершавый язык, чтобы не смог завизжать. Пес после первого удара смог лишь коротко рыкнуть, затем лишь взвизгивал от входящей в тело стали; наконец, глухо захрипел, пальцами Тахир почувствовал исходящую из горла кровь. Отпустил трупик, мягко уложил на плиты. Оттащил в конуру. Сам залез в кусты у дощатой веранды.
Тут и начался шум на противоположном конце села. Женский крик прорезал черную ночь, раздался выстрел, вопли сбились в какофонию, яростно залаяли собаки по всему селению. Вспыхнул свет и в этом доме, на порог с ружьем выскочил высокий мужик, огляделся, подошел к забору, пытаясь понять, что происходит. За ним появились старуха, два пацана, пожилая дородная женщина в халате (скорее всего жена), – все шумно на казахском обсуждали происходящее. Мужик не выдержал, побежал по улице к концу села.
А Тахир услышал, как молодой женский голос из распахнутой двери звал старух: «Кайда барасын, апа! Апа!»
Он вскочил, не обращая внимания на завопивших в двух шагах женщин, бросился в дом, – на пороге подхватил на руки выходившую девушку в длинной ночнушке, с косами, и через растворенную калитку побежал обратно – в сад.
Не сразу, но тело на плече начало извиваться, колотить кулачками по его спине и истошно вопить. Он приостановился на пасеке, поставил девушку на ноги и легонько дал пощечину, показал кулак. Девушка замолкла. Тахир зачем-то скинул одной рукой крышку с ближайшего улья – внутри еще сидели на полных сотах пчелы, сонно копошась несколькими слоями. Тахир отломил кусок сот, засунул в рот, второй кусок насильно скормил девушке. Снова взвалил ее на плечо и быстрыми шагами пошел к реке – по пути опрокидывая или просто тревожа ульи пинками. Он уже вспомнил о брошенном у забора дома рюкзаке, но возвращаться было поздно. Когда с трудом забрался на противоположный высокий берег, разглядел, как бегут в его сторону люди, а перед ними прыжками, с лаем – сторожевые собаки. Где-то посередине пасеки погоня сбилась, скомкалась, отпрянула от бега, Скулеж среди собак, ругательства и поспешное бегство среди людей наблюдал с улыбкой. А снизу, из долины, донесся гул вертолета. Тахир взвалил девушку (она находилась в ступоре) и побежал дальше.
Способность рассуждать, осознавать вернулась к Тахиру только после рассвета. Лишь немного не опоздала. Несколько часов тащил он девушку по зарослям кустов и фруктовых деревьев, от корней до верхушек опутанных ежевикой, зверски устал и разозлился. Когда девушка, улучив момент, попыталась было удрать, он хлопнул ее кулаком по голове, и не скоро она пришла в сознание. На открытой местности он ушел бы гораздо дальше, – но кружили над ущельем два милицейских Ми-7 с красно-синими линиями на фюзеляжах, носились взад-вперед джигиты на лошадях, десант пограничников с собаками пытался развернуть облаву. Но Тахир успел уйти из ее радиуса.
А потом засел в пещерке. Девушка забилась в угол, негромко визжала, причитая и раскачиваясь на манер кладбищенских плакальщиц. Тахир смотрел на нее хмуро: лет пятнадцати, в грязной и изорванной ночнушке, низенькая, толстенькая, с рябым плоским лицом. Жалкий, отчаявшийся детеныш. Первое, что вспомнил, был сын. А если кто-то и его вот так же напугал, похитил? Что происходит? Что он делает? Где он?
– Иди обратно, – сказал ей по-русски, так как по-казахски не смог припомнить.
Она поняла, мгновенно примолкла. Смотрела, стараясь разгадать его злодейский умысел.
– Туда, – показал он на выход, – прости меня. Я нечаянно. Бельмес?
Она кивнула, медленно и гибко привстала и, как мышь, согнувшись, бросилась наружу. Он вышел за ней, глядел как несется по склонам, по берегу реки девчонка с коричневыми босыми ногами, мелькали почище пропеллера белые пятки. Засмеялся. Потому что его кошмар остался позади – если облава не схватит. Карта осталась под курткой, на груди, достал, определился с местоположением и пошел обратно – без лыж, без еды путь предстоял долгий, тяжелый.
Ночевал у костра сразу, как спустился с плато в верхнее урочище Чинджоу. Бросало в жар и холод. Снегу здесь было особенно много, и после того, как весь день брел по цветущей зеленой долине, от снега и холода тошнило.
Так и не уснул ночью, дремал по несколько минут, холод и затекшие суставы снова тревожили, мешали. И в голове вертелись мысли и страхи, – Тахир очень испугался того, что он сходит с ума.
Он заблудился. Раньше, чем нужно, полез штурмовать хребет, потому что выбирал, где снега поменьше. А спустился в другое, ведущее совсем не туда ущелье. Оно увело его от долины Бутаковки. Карта сразу потеряла смысл – он не мог найти себя на ней. Пришлось карабкаться на приличную гору, на вершину, чтобы узреть и узнать пик Жингаши. И до него еще было очень долго идти.
Движения давались тяжело – он выдохся. Не так физически, как морально, веру в себя потерял. Духом пал, и никакие внушения, разговоры с самим собой не помогали. Ему опостылел тяжелый путь, хотелось просто сесть, где посуше, сидеть под ярким солнцем. Отыскать кусты с подсохшими ягодками, медленно и с наслаждением собирать. У него еще оставался отцовский кинжал, – оружие спровоцировало на бесплодную и очень утомительную погоню за жирным огромным сурком. Тот долго носился вверх-вниз по склонам и внезапно на чистом месте испарился под землей. В нору забился – и где-нибудь вылез через запасной ход. Жирный, здоровый, шашлык из него получился бы… Запах и вкус сбежавшего шашлыка тоже терзали воображение.
Жиром сурка в Казахстане лечили туберкулез, астму, вообще слабогрудых. Тахир укорял себя, что не натопит жира, не отнесет сыну. Сынок болезненный, а так сразу бы вылечился. И сам папаша бы оклемался – сухой кашель появился, знобило непрерывно. И солнце жарит так, что волдыри на кистях, на лице (марли и очков не сберег, ночью где-то все потерял), – а холодно ему, не согревает солнце. Вблизи грохочущей речки вообще противно становится.
А шайтан был где-то рядом. Пас Тахира, как бродячего, удравшего из отары барана. Потому что опять столкнули его с Черным Альпинистом.
Тахир спустился в Бутаковское ущелье. До Евсея оставалось километров десять. Снега в низине было немного, лишь у реки пятнами лежал, так что идти было нетрудно. Он позволил себе отдохнуть: помылся в речке по пояс, а то собственная вонь мешала, выбрал камень у реки погорячее, растянулся на нем, прикрыв лицо курткой. Согрелся немного, водяная пыль приятно освежала грудь и руки. Рядом загремели камни, лениво приподнял голову посмотреть.
Метрах в двадцати от него маньяк – голое черное наваждение с телом, прижатым одной рукой к бедру, – спускался к воде. Женщина, постарше той, что похитил Тахир, с распущенными черными волосами, с исцарапанным и истерзанным обнаженным телом, была похожа на сломанную куклу, которую волочет ребенок. Жива или мертва, Тахир не мог разобрать. Маньяк остановился, посмотрел на него, решая, опасен ли Тахир, – вынес успокоительное решение, пошел дальше. Тут женщина зашевелилась и застонала. Тахиру было страшно, но он вдруг не захотел, чтобы она умерла. Не захотел опять видеть смерть или участвовать в ней, пусть и пассивно. Встал, показал нож и хрипло крикнул:
– Эй, отпусти!
Альпинист не обращал внимания. Тахир поднял камень, метнул в бредущего. Камень попал в подстреленное плечо, – маньяк взвыл, отпустил тело, и оно упало, глухо ударившись о камни. Альпинист развернулся к Тахиру, с удивлением и яростью рассматривая то его, то плечо. Тахир и сам отчетливо видел, как из раны выплескивается желто-серый гной, струйкой стекает по торсу, впитываясь в курчавые заросли на груди. Альпинист сделал несколько шагов к Тахиру, у которого нож выдвигался по направлению к маньяку.
