Текст книги "Океан. Выпуск второй"

Автор книги: Юрий Папоров

Анатолий Землянский
ЛЕГЕНДЫ О ЧАЙКАХ

 
1
 
 
…А чайки в море не падают,
Тонким плачем звеня.
Чайки, свой рок почуяв,
Ждут грозового дня.
 
 
И, поднимаясь к тучам,
Молнию рвут крылом.
Пламени полмгновенья —
И чайка сгорает в нем.
 
 
Горсть золотого пепла
Ветер уносит вдаль.
В час тот еще сильнее
В криках чаек печаль.
 
 
И притихает море:
Пепел идет на дно…
Мало кому из смертных
Так умирать дано.
 
 
Чайки, простите, чайки.
Может, обижу вас, —
Только скажу: ту искру
Мне бы в последний час…
 
 
2
 
 
Раненая над морем
Чайка сказала чайке:
«Мне не видать уж суши,
И это больней, чем смерть».
 
 
«Правда? – В ответном крике
Слышалось удивленье. —
Я до сих пор считала,
Что море – наша любовь».
 
 
Раненая вздохнула:
«Многого мы не знаем,
Многое открываем
Только в последний миг.
 
 
Море – простор и штормы,
Скалы ж – гнездовья наши,
С них мы легко и звонко
В первый полет уходим.
 
 
Морем мы только сыты,
Скалы – рожденье наше:
К ним не вернуться – горе,
Худшая из смертей…»
 
 
Рухнула в волны чайка.
Море ее, как в саван,
В пену одело быстро
И затеряло в гребнях…
 
 
Долго живая чайка
К скалам родным летела.
О, никогда так, сильно
Их она не любила!..
 

Борис Шереметьев
МУЖЕСТВО

 
Нет, не жалею я о том,
что жизнь мою хлестали волны,
что на корабль вбегал, как в дом,
что не искал дорог я ровных.
Что шел, как ходят корабли,
по курсам вымеренным, строгим,
и тверже не хотел земли,
чем палубы, летящей в ноги.
…Пусть рано мужество далось,
и отгоняю я усталость.
Я не боюсь седых волос —
мне седина в морях досталась!
 

Анатолий Кашеида
ОКЕАН

 
Опал туман и стал росой.
Продрогли человек и птица.
И ходит океан босой
По мокрой палубе эсминца.
И там и тут его следы,
Заденет все, что б ни увидел:
В шпигаты он нагнал воды,
Забился холодком под китель,
На шлюпке завернул брезент,
Заставил боцмана по ходу
Пройтись до шлюпок буквой зет
И клясть вполголоса погоду, —
         Но разглядел я на мысу
Маячный кубиковый домик,
И с пеленгатора росу
Согнали твердые ладони;
В два слова боцман уложил
Слова морской своей науки,
И новичок брезент на шлюпке
При нем оправил, как пришил.
         И каждый к бою был готов
На выбранном для боя галсе,
И тот же океан ломался
У нас
         на лопастях винтов!
 

Семен Симкин
* * *

 
Что утаил футляр тряпичный?
Мелодии каких разлук?
Пусть нам раскроет ключ скрипичный
сердечный скрип,
скрипичный звук.
 
 
Какие тайны Страдивари
в молчанье нотного крючка
припрятал в стареньком футляре
на взмахе тонкого смычка?
 
 
Вот инструмент у подбородка,
гриф, как весло, зажат в руке,
и скрипка,
легкая, как лодка,
плывет по вспененной реке.
 
 
Я вслушиваюсь, как акустик.
Река впадает в океан,
и музыкой ее до устья,
до верфей воздух осиян.
 
 
Казалось, море по колено.
Ушел последний пароход.
Но скрипка голосом Сирены
о том отчаянно поет,
 
 
что жизнь пресна без жизни личной
и без любимой быт суров
дел корабельных и скрипичных
равновеликих мастеров.
 

Вадим Чернов
ОРАНЖЕВЫЙ ДЕНЬ
Повесть

«Спустись-ка в море, – уговаривала меня акула, – и ты узнаешь, что такое реальность».

Г.  У э л л с, Мистер Блетсуорси на острове Ромполь.

Вначале этот день родился у берегов Аляски. Затем неяркое северное солнце встало над Камчаткой и осветило темно-зеленое Охотское море. Чуть позже наступило утро во Владивостоке, над бухтой Диомид и над заливом Америка. И лишь много часов спустя этот день начался в Белоруссии.

Разведывательный траулер «Аппаратчик» пришел на место поздней ночью и встал на якорь неподалеку от гигантского плавзавода, который светился сотнями огней. На нем еще не закончили работу. На его огромной палубе, освещенной прожекторами, были хорошо видны пять или шесть стропов с крабами и около них – парни в оранжевых робах из бригады подноски.

На борту «Аппаратчика» было высокое начальство – измученный долгим переходом и простуженный начальник крабофлота. А двое суток назад у него к тому же заболел зуб, и он проклинал все на свете. Он стоял на палубе траулера и, крепко схватившись руками за леера правого борта, не чаял, когда же попадет на плавзавод, где есть лазарет и зубной врач.

Море было тихое и непонятное во тьме, за низким бортом траулера журчала вода – это начинался прилив, и он медленно разворачивал суденышко по течению.

– Сейчас, Евгений Михайлович, поднимут команду резервного и спустят бот, вас заберут. Вы уж немного потерпите, – сказал начальнику крабофлота капитан «Аппаратчика», молодой и щеголеватый «морской волк».

То, что сейчас на плавзаводе поднимут матросов двенадцатого резервного мотобота и он, тарахтя маломощным двигателем, подойдет к борту траулера лишь с единственной целью – забрать начальника крабофлота, на секунду обрадовав Евгения Михайловича и наполнило его чувством благодарности ко всем, кто о нем позаботился и будет заботиться и избавит его от надоевшей боли. Но эта радость вспыхнула и тут же погасла. Евгений Михайлович подумал о матросах с резервного, которые, конечно, все сделают, но по дороге к траулеру будут осуждать его: не мог, мол, потерпеть до утра и не дал нам отдохнуть лишний час, самый сладкий час сна перед рассветом, перед началом нового трудного и длинного на путине рабочего дня. Подумал Евгений Михайлович и о зубном враче, которого тоже придется разбудить там, на плавзаводе, потому, что сказав «а», надо говорить и «б».

– Нет, – твердо сказал начальник крабофлота, – я подожду. Не так уж я болен, капитан!

Капитан «Аппаратчика» недоуменно развел руками. Он плохо знал характер высокого пассажира, но за две недели перехода усвоил крепко: на вид мягкий, интеллигентный, Евгений Михайлович не любит повторять одно и то же. И был он определенным во всем: в приказах, в привычках, в суждениях, оттого иногда казался молодому капитану «Аппаратчика» несложным, но очень умным человеком.

– Слушаюсь, – покорно ответил капитан разведчика и рысцой помчался к радисту, вспоминая свой недавний разговор по рации с плавзаводом.

На плавзаводе, пожалуй, лучше знали Евгения Михайловича, потому что удивились, но не очень всерьез, когда он, капитан, от имени начальника крабофлота потребовал срочно спустить на воду мотобот и шлепать на нем к траулеру – забрать больного.

А Евгений Михайлович между тем велел себе забыть про сверлящую боль, проглотил еще одну таблетку анальгина и, глядя на плавзавод, на котором постепенно гасли огни, стал думать. Вот потухли на палубе прожекторы, – значит, всё, палубные работы закончились и завод поглотил остатки крабов. И срывщики панциря уже собираются спать. А чуть позже рассеются клубы пара по правому и левому борту плавзавода, где расположены гигантские барабаны с кипящей морской водой, и крабовары пойдут в свои каюты. Евгений Михайлович мысленно представил себе тесный цех, где разбивают молотками твердые клешни; конвейеры, по которым, качаясь, движутся мириады красноватых трубочек – то, что было недавно лапами крабов; и девушек-сортировщиц, и укладчиц, и, наконец, стройные ряды блестящих баночек. Их сотнями глотают черные пасти автоклавов. Оттуда же выйдут готовые крабовые консервы, вкусные, душистые кусочки бело-розового мяса, плавающие в собственном сладко-соленом соку.

Понемногу стало сереть, приближался долгожданный рассвет. Маслянистая темная вода за бортом траулера стала приобретать очертания – горбящаяся от легкой зыби, желеобразная на вид масса от горизонта до горизонта, – бескрайняя, монотонная. По ней между плавзаводом и траулером пролегла темная, извилистая дорога. Она шевелилась, как живая. Евгений Михайлович пригляделся и понял, что это несет течение с моря на берег сотни и сотни наплавов, которые оторвались от сетей. Потом он услышал голос. Кричали с кормы, и голос был знакомый. Матрос второго класса – дневальный траулера, молодой смешливый парень, цыган по национальности, спрашивал у штурмана на мостике, сколько метров под килем. Штурман отвечал, что семьдесят, и матрос со словами: «Ловись, рыбка, большая и маленькая», стал разматывать леску. Штурман с мостика спросил:

– Так у тебя нет краба, на что ловить будешь?

– На мороженую говядину, – отвечал заядлый рыболов. – Палтуса поймать хочется.

Евгений Михайлович улыбнулся. Забавный этот цыган, энтузиаст, одним словом! По пути сюда, в Берингово море, а точнее – в южную его часть, в Бристольский залив, разведывательный траулер раз пять или шесть швартовался к рыбацким плавбазам и передавал мешки с почтой. И на каждой стоянке молодой цыган настойчиво рыбачил, но без всякого успеха. «Я ведь и в море подался, чтобы всласть ловить на уду, – объяснил он как-то Евгению Михайловичу, тараща на него свои изумительно черные глаза. – Мне меду не надо, а дай порыбачить. Занятное это дело!»

«Вот еще одна причина того, почему люди идут работать в море, – подумал тогда Евгений Михайлович. – Ничтожная как будто, смешная, но правдивая».

В крабофлоте, как, впрочем, и во многих других организациях Дальнего Востока, Камчатки и Магадана, самой острой проблемой всегда была и пока остается проблема кадров. И Евгений Михайлович не один раз задумывался над ней. Цепкий аналитический ум давно подсказал ему, что ориентир нужно держать на молодежь, которая быстрее приспосабливается к морю и которая идет в море, как правило, по причинам, на первый взгляд мелким и даже вздорным. Пусть даже так. Главное, идут молодые и здоровые люди и работают они на совесть. Их не пугают трудности, более того – привлекают. Есть возможность испытать себя, свои силы. Видят они прелесть и в «рыбацком счастье», которое так переменчиво на путине.

Евгения Михайловича встретили на плавзаводе хорошо. Не с подобострастием, как это иногда бывает, а искренне и просто. Он это почувствовал сразу, как только утром спустился с траулера на присланный за ним мотобот. Пришел не резервный, хотя послали и резервный, а рабочий, за номером «пять», где старшиной был его старый приятель. «Пятерка» опередила резервный метров на двести, и ее дружный экипаж с радостным смехом быстро, умело пришвартовал свое суденышко к траулеру.

– Михайлович! – закричал старшина несколько фамильярно, подчеркивая этим свои короткие отношения с начальником крабофлота. – Сидай, кум, до нас!

– Хлопцы, – забеспокоились между тем на отставшем резервном, – нам велено начальство в базу забрать, а вы – айда свои вешки шукать!

Тем временем старшина «пятерки», по прозвищу Хохол, мужик лет сорока, необозримо толстый, но ловкий и чудовищно сильный, лихо взобрался на борт «Аппаратчика» и, раскинув руки, пошел, как медведь, на Евгения Михайловича. На его обветренном лице кирпичного цвета блуждала радостная улыбка.

Старшина так крепко сжал в своих объятиях тщедушного начальника крабофлота, что у того затрещали кости.

– Семеныч! – только и охнул Евгений Михайлович и тут же неожиданно почувствовал себя и здоровым и в своей стихии. Наконец он был среди людей, которыми руководил чаще всего на расстоянии, из углового особняка на улице Менжинского во Владивостоке, и которых уважал, искренне любил. – Семеныч! – еще раз повторил начальник крабофлота. – Пусти, чертяка, а то сяду в резервный…

Когда «пятерка» подошла к высоченному стальному борту плавзавода, Евгений Михайлович хотел воспользоваться, как обычно, шторм-трапом, но его не пустили ловцы, а потом наверху загудел мотор лебедки, и вниз с легким лязгом и с шипением пошли троса с крюками на концах. И гость понял, что ему решили оказать особую честь. Это называлось «с доставкой на дом», то есть наверх поднимался весь мотобот и крепился там на могучих мотобалках. После этого оставалось сделать лишь один шаг, чтобы ступить на долгожданную палубу плавзавода.

Разумеется, по своему рангу Евгений Михайлович имел право на такую честь. Он руководитель огромного хозяйства и обладал, в общем-то, почти неограниченной властью. Он это великолепно знал, но всегда страшился злоупотреблять своею властью, и над ним часто подтрунивали коллеги, начальники смежных управлений «Дальморепродукта», удивляясь его чрезмерной деликатности. Он был среди них самым молодым и по возрасту и по стажу работы. Всего несколько лет назад пришел Евгений Михайлович в крабофлот. А до этого он был отличным партийным работником и жизнь «морских людей» знал хорошо, потому что плавал в молодости с китобоями, затем был начальником отдела кадров и помполитом на старых краболовах.

Всего несколько раз в открытом море поднимался Евгений Михайлович на борт плавзаводов подобным образом. Обычно это было в тех случаях, когда он прибывал, сопровождая делегацию или более высокое, чем он сам, начальство. А когда был один, предпочитал пользоваться шторм-трапом или клеткой. Но в данном, конкретном случае инициатива исходила от самих рабочих, в глазах которых он всегда хотел оставаться прежде всего уважаемым человеком, человеком без спеси и руководящего гонора. И он решил не спорить. Ложная скромность столь же скверное качество, как и высокомерие. Лучше всегда оставаться самим собою, не умаляя и не преувеличивая своих достоинств, заслуг или чина. Так убежденно думал Евгений Михайлович. Спорить он не стал, но другу-старшине, который, пыхтя и отдуваясь, как паровоз, закреплял крюк на корме бота, тихо, с укоризной заметил:

– Шикуешь, Семеныч!

Старшина поднял голову.

– Так ты же, кум, больной, – сказал он, простодушно помаргивая выцветшими, белесыми ресницами. – Ежели иначе, то, конечно, с какой стати? Не барин, поди!

– Вот и я говорю…

– Вира! – зычно рявкнул старшина вверх, лебедчику.

Мотобот чуть дернулся и стал плавно подниматься, но в середине пути вдруг остановился. Где-то заело трос, и там, на палубе плавзавода, зашумели, суматошно засуетились.

Глядя на старшину, который стоял на корме и левой рукой держался за рубку, правой – за румпель, Евгений Михайлович с удовлетворением подумал, что на таких, как Семеныч, держится крабофлот. Он из старой, закаленной гвардии, лучший из лучших, опытный, обвеянный всеми бурями и омытый водами многих морей и океанов. И команду, как видно, подобрал себе под стать. Вот они лениво лежат, сидят, кто на носу, кто в пустых неглубоких трюмах или просто на палубе, кряжистые и добродушные, чем-то неуловимо похожие на своего старшину.

– Да, Семеныч, мало кто из ваших продолжает ходить на путину, – сказал Евгений Михайлович со вздохом. – Наверное, человек пять-шесть?

– Нет, кум, поболее, но все равно нас усих трошки, – ответил Хохол и начал зажимать пальцы на руке.

«Нашими» Семеныч считал только тех, кто начинал работать на старых краболовах, на переоборудованных под промысел краба сухогрузах, то есть лет пятнадцать – двадцать назад, и кто никогда не изменял избранному пути.

– А кого из ваших ты считаешь лучшим? – спросил начальник крабофлота, хотя хорошо знал и был твердо убежден, что лучший из лучших – перед ним: Семеныч, первая путина которого началась в невыразимо далеком и трудном 1947 году.

Старшина ответил сразу и без колебаний:

– Женьку Карпо́вича. Только вин в этом годе на путину не пошел. Зимой по гололеду ногу сломал.

– Пошел, – обрадованно сказал Евгений Михайлович. – Как выписался из больницы – и вдогонку. Не утерпел, бродяга, хотя врачи не рекомендовали. Так он – ко мне, и так просился! Мол, Настя на путине, и он к ней, негоже им разлучаться.

– Любят они друг дружку, – солидно заметил Хохол. – Женька морской человек и баба его морская!

– А отчего ты считаешь Карповича лучшим?

– Не я один так смека́ю.

– Но ведь он из твоих учеников. Он у тебя на боте ловцом начинал. И тебя, Семеныч, выходит, превзошел. Почему?

– Женька хватче меня, – коротко ответил старшина.

– Хватче? Но ты на своей «пятерке» вон что вытворяешь, впереди всех идешь, хоть на Героя тебя представляй! А у Карповича как никогда…

– Так он на «Никитине» с Ефимовым, – подал голос кто-то из ловцов. – А у Ефимова такая полоса, не везет второй год, хотя он, вы это знаете, Евгений Михайлович, старый и самый опытный капитан-директор. Не надо было Карповичу идти на «Никитин»!

– Так не он пошел, а его жена. И он за ней, – сказал моторист, высовывая голову из рубки. – Я еще зимой говорил Насте: бросайте вы с Женькой Ефимова. Все чуют, у него не та полоса! Но разве она послушала?

– Правильно, шо не послухала тебя, дурня! – вдруг рявкнул страшным голосом Хохол и, не смущаясь присутствием начальника крабофлота, оторвал левую руку от рубки и, как молот, опустил мозолистую ладонь на голову моториста. – Карповичи завсегда с Ефимовым. Куды Ефимов, туды и они, потому как в беде друзей не бросают!

Тут мотобот дернулся и поехал вверх.

«Боцману на бак!» – раздалась команда из динамика, и она разбудила смертельно уставшего Серегу.

Но Серега не огорчился. В голосе вахтенного штурмана было столько морской категоричности и столь милого Серегиному сердцу металла, что он тут же открыл глаза. Темно, ничего не видно в каюте и тихо, если не считать журчания воды в той стороне, где иллюминаторы, да прерывистого храпа Кости, который спал напротив Сереги. Другие жильцы каюты спали как мертвые: конопатый Вася-богатырь и бородатый Василий Иванович, моторист их «семерки», мужик лет сорока, человек закаленный, в море он половину жизни. Того, кто на диване свернулся калачиком, считать нечего. Петро не из команды «семерки», появился в каюте недавно и тут, на диване, не заживется. Вот устроится на «процесс», у него начальник конкретный будет, и начальник выбьет ему у пятого помощника капитана постоянную койку. Но Петр, быть может, на плавбазе не задержится, потому что парня тянет на траулер-разведчик, на «Абашу», откуда ушли два или три матроса, люди, попавшие в море впервые. Они не вынесли качки. Эти траулеры качает в Охотском и Беринговом морях или в океане прилично, вроде гигантских качелей: то взлетаешь метров на двенадцать – пятнадцать вверх, то опускаешься. И так сутками. А на плавзаводе проще, вроде легче в шторм, хотя и этой махине величиной с пятиэтажный дом достается. Плавзавод ведь как кубышка, борта высокие, надстроек много, и оттого парусность большая, а машины слабые, четыре тысячи лошадей всего. Чепуха для такого водоизмещения! И ведь еще вдоль бортов висят на мотобалках по шесть морских ботов, каждый из которых, ну, быть может, немного меньше русских кочей, пересекавших когда-то Охотское море от устья Амура до берегов Западной Камчатки.

– Боцману на бак! – повторил, со вкусом вслушиваясь в раскаты собственного голоса, вахтенный штурман Базалевич. – Майна якор-р-рь!

А Серега вытянулся на койке – осталось немного до подъема – и мысленно представил себе, как это он вместо штурмана сказал тоном, не терпящим возражений: «Боцману на бак! Майна якорь!» И как он, а не Алексей Георгиевич на вахте отошел от радиотелефона, прошел мимо рулевого, озабоченно покосившись на последнего и на компас: никогда не вредно лишний раз убедиться, точно ли по курсу идет судно, не надо ли дать машинами чуть вперед или назад, влево или вправо. Поставить плавбазу неподалеку от своих сетей, не напороться на чужие, не сбить вешки – вот что главное. А потом, когда зайдет капитан-директор флотилии, можно лихо отрапортовать:

«Илья Ефремович, смайнали якорь. Пять смычек на дно положили. Пожалуй, хватит, тут грунт вязкий и течение несильное. Справа по борту полкабельтова, не больше, начинается порядок сетей первого мотобота, слева от кормы в двух кабельтовых, если не ошибаюсь, японская вешка».

Капитан, грузный, важный, медлительный Илья Ефремович, кивнет головой. Он знает: когда на вахте Сергей Иванович, можно и не проверять, но он все равно проверит. Не глядя протянет руку, не глядя возьмет у молодого штурмана бинокль и начнет искать в предутренней мгле вешку «Азика» и японскую тоже. А потом на мостик поднимется, спотыкаясь о высокие ступеньки, заспанный завлов, совсем мальчик, но власть ему доверена огромная. Половина экипажа краболовной флотилии подчиняется ему, он царь и бог всех добытчиков. Это сотни ловцов, распутчиков, постановщиков сетей и вся хозкоманда.

Молоденький завлов начнет суетиться на мостике, да только плевать на него Сергею Ивановичу. Он ему и бинокля не подаст, но Валерка сам найдет другой бинокль и начнет вертеть головой на тонкой шее, и не скоро он увидит то, что давно видят без бинокля острые глаза капитана и вахтенного штурмана, – наши и чужие вешки. Конечно, восхитится завлов, скажет:

«Когда на вахте Сергей Иванович, всегда морской порядок. Ведь это надо так точно поставить базу ночью, когда ничего не видно, а в локатор вешки не ухватишь!»

«Не ухватишь, – согласится капитан, – но у Сергея Ивановича глаза как у рыси. Помните, прошлый раз мы пришли на это южное поле в туман, а на вахте был этот… как его?..»

«Базалевич», – подскажет Серега, который завидовал Алексею Базалевичу, потому что у Базалевича жена красавица, врач флотилии. И, главное, верная жена, влюбленная в тощего, конопатого Лешку.

«Во-во, Базалевич Алексей Георгиевич, – продолжит капитан. – Превосходный моряк, должен вам сказать. Хожу в море с ним второй десяток лет и ни в чем не могу его упрекнуть. Лихой человек, а стал брать на путину жену – словно оробел. Ответственности избегает. И тот раз, когда мы пришли на юг, уже светает, туман не расходится, а он бродит вокруг полей, никак не найдет проход между нашими сетями и японскими. Увидел, что я сержусь, и пошел звать на помощь Сергея Ивановича, а Сергей Иванович, вот бродяга, живо нашел и докладывает: «Справа – японские вешки, слева – нашей «семерки». Ну, смайнали якорь, туман тут разошелся, глядим – точно стоим, посередине».

Мечтал бы еще долго Серега, он любил мечтать, рисовать в воображении картину за картиной своего недалекого, как он считал, штурманского будущего, но вдруг в дверях каюты, перешагнув лишь одной ногой комингс, появился широкоплечий, с бронзовым лицом Карпович, старшина.

– Что вы, хлопцы, а? – спросил старшина негромко, глухим голосом и сглотнул комок, который всегда у него становился в горле, когда он волновался, и мешал ему произносить длинные фразы. – Хлопцы, а?

Карповичу очень хотелось, когда он шел сюда, в десятую каюту, сказать многое, особенно Сереге, его помощнику на мотоботе. На кого может положиться старшина, если не на помощника и на моториста? Ведь их тройка – командный состав на промысловом боте, экипаж которого, если не считать семерых распутчиков сетей на базе, всего двенадцать человек. Из двенадцати только Карпович да Василий Иванович бывали раньше на крабе, остальные впервые пошли в море, не «морские» они люди. Очень нехорошо, а что делать? И Серегу Карпович взял своим помощником только потому, что он был единственным молодцом среди всех – как-никак слушатель третьего курса мореходки, говорит, в море на практике бывал. Но практика – не путина, никакого сравнения, в этом и сам Серега убедился. Однако он обладал характером, как показалось старшине, отдавал команды твердо, работал быстро и еще успевал бранить лентяев так, что Карпович искренне ему завидовал.

А старшина от природы был удивительно немногословным человеком, но чрезвычайно эмоциональным и знал, как легко в нем просыпается ярость и жажда действовать без промедления. Оттого он всегда подавлял в себе первую же вспышку ярости. Так гвоздь забивают в дерево искусные плотники – одним ударом, со всего маху. А если это сразу не получается, то беда у плотника маленькая: согнется гвоздь в три погибели, и все, а у Карповича – большая. Овладевшая им ярость ослепляла, Карпович становился вроде стихийного бедствия, необузданным, страшным.

И вот шел старшина в десятую каюту с твердым намерением дать волю себе, потому что иного выхода не было. Жильцы десятой уже который раз просыпают, словно не слышат команды завлова по динамику, включенному на полную мощность. Оттого седьмой мотобот майнают за борт позже всех.

Карпович прекрасно понимал, что ловцы устают, работая от зари дотемна, очень сильно и что на сон остается времени мало. В таких условиях проспать не мудрено, со всяким может это случиться. Он и сам три дня назад так заснул, словно умер. Настя трясла его за плечи с полчаса, а он все равно не просыпался. Тогда она чуть не в слезах выбежала на палубу, где у борта около седьмого мотобота сгрудились, ожидая старшину, десять ловцов, моторист Василий Иванович и лебедчик. Лебедчик уже держал руки на рубильнике, готовый спускать бот на воду; тут же был один из мастеров ловецкого цеха, Николай, двадцатилетний толстый парень, которого насмешливые девчата с вешало́в прозвали «Голубчиком».

Настя, соблюдая субординацию, сразу бросилась к мастеру:

– Голубчик, а мой-то как бы не заболел! Теплый, дышит, но не встает…

Круглое лицо молодого мастера стало пунцовым не столько от известия от Насти, сколько от того, что его, быть может, впервые в глаза не назвали по имени.

– Я тебе не конь, Настя, а человек, – сказал было мастер.

Но тут появился Карпович, мрачный, как туча. И так он глянул на жену, на свою команду, на Николая, что всем стало ясно: лучше забыть все и прыгать в мотобот, где уже был Карпович и держался правой рукой за руль, а левой тянул трос газа на себя, давал обороты мотору.

– Майна! – зычно крикнул мастер лебедчику, и тот врубил на полную.

Бот не спустился, а буквально упал на воду Охотского моря и, тарахтя, как мотоцикл, понесся к своему порядку сетей.

И если раз проспал сам старшина, то рядовому ловцу не грех и трижды проспать. Однако жильцы десятой проспали подъем не трижды, а последнюю неделю это у них стало системой. Каждое утро их приходили будить. Долготерпеливый был старшина и понятливый, но в то утро он и шестеро других ждали проспавших на глазах у капитана, который спустился с мостика на палубу по причинам не совсем обычным. Дело в том, что японские синоптики дали плохой прогноз. По их сведениям, район южного поля, на который пришла краболовная флотилия, должен захватить мощный, редкий даже для этих мест циклон. А советские синоптики двумя часами раньше дали погоду в пределах нормы, лишь к вечеру предполагалась крупная зыбь и ветер в пять – семь баллов.

Утро же было великолепное. Чистое, синее небо, солнце и почти спокойное море. Море лениво, как гигантское животное во сне, дышало и было ласковое, не свинцовое, как обычно, а бирюзовое.

Ефимов двадцать лет подряд бороздил коварное Охотское море, знал, как внезапно тут налетают штормы. Знал он и то, что японские и советские синоптики довольно часто ошибаются. Обычно их предсказания сбываются, когда они «дуют в одну дуду», но тут случился редкий разнобой: два диаметрально противоположных прогноза. Какому верить? Опыт подсказывал капитану, что в море правильнее ожидать худшего, быть начеку при любых обстоятельствах. Он не торопился принимать решение, хмуро бродил по мостику, сложив руки на большом животе и перебирая пальцами пуговицы телогрейки, которую он надевал чаще, чем форменный китель, потому что это как бы сближало его с рабочими.

– Как вы думаете поступить? – обратился наконец капитан к молодому завлову. – Дадите команду спускать боты в море или нет?

– Да как вы, Илья Ефремович, – встрепенулся молодой завлов. – Лично я не стал бы рисковать.

– А план? – пробурчал капитан. – Если мы потеряем еще два-три дня, плана мы не возьмем. И тогда…

Валерий Иванович отлично знал, что будет тогда. Тогда на следующий год на «Никитине» из старых рабочих останутся единицы, только самые стойкие и верные, как, например, Евгений Карпович. Остальные же окончательно разочаруются в рыбацком счастье Ефимова, будут твердить, подобно некоторым сейчас: у него, мол, пошла не та полоса, закончилась его дружба с богом удачи.

И завлова будут винить даже больше, чем капитана, потому что завлов молодой и никакими успехами в прошлом похвастаться не может.

Валерий Иванович поглядел на небо, на море, пожал плечами. Ничто не предвещало шторм. Да, видно, надо выпускать мотоботы в море. Пусть работают, но и осторожность не помешает, надо быть начеку, и только! А там, глядишь, синоптики ошиблись, и все будет хорошо. Отчего быть еще одному шторму? Их за последний месяц потрепало изрядно, гораздо больше, чем обычно. Они принесли морю в жертву почти десять полновесных рабочих дней, и море должно удовлетвориться этим.

– Не бывает путины без риска, – твердо сказал Илья Ефремович, – и еще я знаю, что нечего делать в море перестраховщикам.

– Правильно, – с облегчением подтвердил завлов, потому что понял: капитан принял решение и больше не колеблется.

Потом капитан подошел, взял микрофон, нажал кнопку и, как Базалевич, категорично, с металлом в голосе дал команду:

– Ловцам на подъем! На подъем ловцам! После завтрака майнать мотоботы в море!

Аккуратно повесил микрофон и, обернувшись к завлову, сказал:

– А к шторму будем готовы. Ловцов предупредим.

– Добро, – сказал завлов, – будем командовать парадом, но с ловцами я поговорю сам. Пусть все старшины соберутся минут через двадцать на мостике. Вы не возражаете?

Серега был наблюдательным человеком, да к тому же он не спал, а мечтал в полудреме, и он первым заметил, что лицо Карповича бронзовее обычного.

– Елки-палки, – забормотал он, спрыгивая на палубу, – ребята, подъем! Опять, елки-палки такие зеленые, проспали! Опять!

Чутье подсказало Сергею, что на этот раз промедление, особенно лично для него, – смерти подобно. Нельзя было и десяти секунд оставаться лицом к лицу со старшиной, который сумел подавить первый приступ ярости, но чувствовал приближение второго. Карповича насторожила суетливость Сереги, то, что Серега спрыгнул с койки так, словно он давно не спал.

– Ты, – сказал старшина и протянул вперед сильную руку, чтобы положить ее на плечо Сереги. Старшина предпочитал вести крупные разговоры, имея физический контакт с собеседником, чтобы последний не сбежал в критический момент. – Ты… – повторил Карпович и не успел поймать плечо своего помощника, который выбежал в душевую с поразительной быстротой. – Ладно, всем вставать! Подъем!

Последние два слова старшина не проговорил, а проревел, словно дело происходило не в маленькой каюте-четырехместке, а на море и в шторм. С мощным рыком вышла наружу и мощная ярость Карповича. И вновь он стал добродушным, задумчивым человеком, каким его обычно привыкли видеть на судне. Но своего он добился. От его возгласа жильцы десятой моментально проснулись, а Серега в душевой испуганно пригнулся, подумал впервые, что старшина, как видно, из тех людей, с кем лучше никогда не спорить. «Сильный человек, – подумал Серега. – Морской, крепкий мужик».

Тут в душевой появился Василий Иванович. Борода у него была растрепана, лицо помятое и красное, а губы серые.

– Что, бил тебя этот крокодил? – деловито спросил Серега, растираясь полотенцем.

– Дурак ты, хоть и будущий штурман, – отвечал моторист. – Женька себе этого никогда не позволит, а если позволит, тогда прощай мама, откидывай коньки в гору!