Текст книги "Океан. Выпуск второй"

Автор книги: Юрий Папоров

Костя смутился, не любил он свое геройство выставлять. Ответил:

– Чего не дал? За ноги схватил, и все тут.

– А потом пошли к старшине на корму, чтобы он разрешил вскрыть аварийный запас. Так? Вы решили, что ситуация аварийная, что терпите бедствие, и испугались?

– Я? – воскликнул Костя. – Да вы что? Мне только на «Абаше» не по себе стало, только тогда и подумал: «Гляди, а мы ведь чуть того…» У нас никто не испугался шторма. Штормит, качает, и ладно, про плохое никто не думал.

– Значит, героями себя вели?

– Какой там героями! Обыкновенно, как всегда. На работе, можно сказать, были. Серега только… да и он просто перепугался, воды наглотался, когда в сетях запутался. Но тут любой… И он быстро в себя пришел, особенно после тюбика с этим… как его… вкусная такая штука, крепкая!

– Попробовали, значит, и вы, – укоризненно сказал Петрович. – И понравилась?

Костя опустил глаза. Вот, елки-палки, проговорился! Но его выручил Батаев:

– Тут я виноват. Женя разрешил один тюбик для Сергея взять, а мы взяли два. Я вскрывал аварийный запас, хлопцы окружили… всем хотелось, знаете, просто. Никогда в жизни не пробовали, и тут случай. Я и сказал: «Один Сергею, а один на всех». Каждому досталось граммов по десять. Остальное – можете проверить – целое.

– А пачка галет? – уныло сказал Костя, который сам и съел эту пачку, потому что ему тогда ужасно хотелось заморить червяка.

– Да, – сказал Батаев, – еще пачки галет в аварийном не хватает. Тоже я разрешил. И это моя вина.

– Я думаю, – заметил с улыбкой Петрович, – что мы с Валерием Ивановичем это вам простим, товарищ Батаев, хотя вы слишком часто брали на себя инициативу. Командовать, наверное, любите?

– Вы что? – заступился Костя. – Батаев не такой, просто он на боте авторитет имеет, плавал ведь раньше, а из нас – никто, кроме старшины и моториста. Серега, правда, заливал, что он чуть ли не в море родился около каких-то там островов, но это не чувствовалось.

– Мы отвлеклись, – сказал завлов, думая, что все эти расспросы ни к чему. Оно и ясно, что в падении старшины за борт никто не виновен, кроме него самого. Да и он не виноват, просто случай! – Вот упал Карпович за борт, а вы его как спасали?

– Обыкновенно, – одновременно сказали Костя и Вася.

– По одному говорите. Впрочем, вы, Ильюшиц, в рубке сидели, а спасением Карповича, как мы поняли, взялся руководить Батаев. Давайте, Батаев, все как можно подробнее изложите.

– Я уже говорил: когда старшина падал, я этого не видел. Увидел его уже в воде, метрах в пятнадцати от борта. Он что-то кричал, махал руками, наверное, хотел, чтобы ему быстрее круг кинули и линь, а Сергей остолбенел. Тогда я крикнул ему, мол, бросай круг, и сам побежал на корму. Сергей круг бросил, а Женю относит и относит от борта. Я линь кидал несколько раз, только… Тут Василий Иванович из рубки поднялся, снял сапоги, ватник, обвязался линем и прыгнул в воду. Он хорошо плавает. Отплыл на весь линь, а до Карповича не хватало. Я стал бояться, что оба в море останутся, и велел хлопцам вытаскивать Василия Ивановича. А в рубке Костя залил новое горючее и завел мотор, но… конечно, если бы перо нам не отбило, мы подошли бы к Карповичу и спасли бы его.

– А до того, как Карповичу упасть за борт, перо целое было, точно? – спросил председатель судкома.

– Целое, – ответил Батаев с тяжелым вздохом. – Его, пока мы возились, отломило. Нет, это надо такое!

– Все ясно, – докладывал Валерий Иванович капитану, в салоне которого, кроме Петровича, сидели старпом, помполит и инженер по технике безопасности, – несчастный случай, и только. Экипаж во главе с Батаевым вел себя достойно и сделал все, что было в их силах. Они терпели бедствие: вначале мотор не работал, затем бот стал неуправляемым. Моторист, тот своей жизнью рисковал, пытаясь спасти товарища.

Илья Ефремович сидел, опустив голову, крепко сжав в замок пухлые руки, и в голове у него было пусто, а на душе неспокойно.

– Хороший был мужик Карпович, – сказал старпом и глянул в иллюминатор, где продолжало бесноваться коварное Охотское море.

– Вы его рано хороните, – резко возразил председатель судкома. – Я лично продолжаю верить и надеяться!

Но и он знал, что надежда с каждым часом уменьшается. Шансов на то, что Карпович живой, осталось немыслимо мало. С японцами уже связывались по радио, они тоже включились в поиски. Шарили по волнам прожекторы, гудели суда, сотни и сотни глаз смотрели, смотрят и будут смотреть в надежде увидеть человека за бортом. До тех пор, пока не найдут хотя бы тело… а может, найдут и живого? Многие колхозные сейнеры укрылись в маленьких бухточках, в устьях речек и пережидают шторм. Может, кто-либо из них спас старшину «семерки», но их не спросишь, со всеми по рации не свяжешься, хотя давно носится по эфиру трагическая весть: терпел аварию в начале шторма бот № 7, и с него смыло волной человека. Его ищут, его думают спасти, надеются, верят.

– Экипаж «семерки», – строго сказал помполит, записывая что-то себе в блокнот, – проявил несомненное мужество в очень трудных условиях. Ловцы вели себя, как подобает советским людям, не испугались шторма даже тогда, когда лишились старшины. Руководство на себя взял матрос – коммунист Василий Батаев. Вы, Илья Ефремович, не будете возражать, если я дам радиограмму слов на сто во Владивосток в газету?

– Что вы, – пожал плечами капитан, – обязательно дайте в краевую газету пространную радиограмму.

– О героизме экипажа «семерки», – веско сказал помполит, – надо написать и в нашу экспедиционную многотиражку. Скажем, вы, Петрович!

Председатель судкома не любил сочинять, но спорить не стал.

– А Батаева надо иметь в виду, – сказал старпом, – видать, волевой матрос, организатор!

– Да, – кивнул головой Валерий Иванович и чуть не сказал, что уже думал об этом и намерен назначить Батаева старшиной вместо Карповича, Костю – помощником вместо Сереги, который, конечно, оказался слабоват.

А в это время Серега в лазарете принял твердое решение.

– У тебя есть бумага и конверт? – спросил он у Андрея.

– Есть, а что?

– Дай.

Андрей полез в тумбочку.

– И авторучку, – сказал Серега.

Он сразу почувствовал себя лучше, когда решение было принято. Он почувствовал к себе уважение, даже некое чувство гордости у него появилось: мол, не слабый я, могу и так, бесстрашно, прямо. Одно дело слова, другое дело – написанное на бумаге. Это документ! Все в нем, как на духу, искренне, без попыток оправдаться. И главный ему судья в конечном счете только Карпович. Ему отдаст Серега письмо, если Карпович останется жив. И пусть старшина поступает, как ему угодно. Он, Серега, считает себя виноватым. Зазевался, когда был на руле, ворон считал и чуть не упал за борт, а старшина не дал, спас его и о себе не подумал.

Ну, а если Женя погиб, то письмо он отдаст в руки завлова или капитана, но не сейчас. Сейчас пусть письмо-документ лежит в тумбочке и ждет своего часа. А вот когда его упрекнут: «Ты живой, потому что тебя спас человек, который был лучше тебя», он ответит: «Да, мне стыдно быть живым. И я жалею, что не упал в море вместо Карповича. Лучше уж вдвоем… Но так получилось, и ничего уж не изменишь».

Серегино воображение работало вовсю и рисовало одну картину за другой. Вот он на берегу Камчатки, угрюмый, сосредоточенный, бредет по тайге, работает, спит где попало и вызывает всеобщее любопытство некоей тайной, которую носит в себе. Он бородат, у него усталые, жилистые, как у покойного старшины, руки. Малопослушными пальцами он пересчитывает деньги, которые только что получил, и делает, как обычно, перевод во Владивосток Анастасии Карпович. Она получает деньги каждый раз и не знает от кого. И никогда не будет знать.

И так он размечтался, что его лицо порозовело и на губах появилась улыбка, которая быстро исчезла, когда в палату вошла жена штурмана Базалевича, вооруженная шприцем и ампулами.

– Сережа, готовьтесь!

– А может, не надо? – попросил он жалобно.

– Главврач велел через каждые два часа. Или вы, моряк, боитесь уколов?

– Да что вы! – соврал Серега, оголил руку и закрыл глаза, чтобы не видеть острой иглы.

Шторм стал утихать к вечеру. Циклоны, сибирский и японский, объединив свои усилия, покинули Охотское море и Камчатку и умчались на Магадан. Магаданское радио передавало: «С юго-запада пришла в наши суровые края невиданная буря, но оленеводы к ней подготовились…»

А наутро тишина окутала Западное побережье Камчатки. Но море еще грозно вздыхало, гигантский накат продолжал качать суда краболовов. Поэтому с утра мотоботы в воду не смайнали. Смайнали в обед, и вновь пошли утлые суденышки на свои поля собирать улов. Однако многие недосчитались сетей. Шторм их изорвал, размотал, выкинул на берег. Многотерпеливые ловцы не плакались, не жалели, вирали лебедками остатки сетей и били краба, складывали улов в трюмы и отвозили на свои плавзаводы.

Женю Карповича, опутанного сетями, нашли японские рыбаки. Они вытащили тело старшины, и одна из японских кавасаки пошла с покойником к русской плавбазе.

Серега, когда все узнал, долго бился и рыдал на руках Кости и Васи, а потом ему сделали укол, он успокоился и тихо, незаметно заснул. Ему снились кошмары, снова шторм и Карпович, которому он почему-то целует руки и говорит ему: «Мне стыдно быть живым!» – «Почему?» – удивленно спросил старшина. «Так ведь это я должен был умереть». Карпович улыбнулся и покачал головой: «Нет, дружище, я был обязан тебя спасти, а ты теперь должен жить. Должен, должен, запомни это». Легко и ясно стало Сереге от добрых слов старшины, и он проснулся. В палате было темно, спали Олег и Андрей, в иллюминаторы заглядывала рыхлая камчатская луна. По левому борту проходили печальные люди, разговаривали между собой. И тут он узнал, что они возвращаются с гражданской панихиды, что тело Карповича, с которым все попрощались, лежит в красном уголке. Он узнал, что завтра смайнают двенадцатый резервный бот и Карповича навсегда увезут на камчатский берег в сопровождении врача и Насти. На берегу уже готов цинковый гроб, и в нем он совершит свое последнее плавание домой, на материк.

Серега потихоньку встал, накинул халат и вышел из палаты. В судовом лазарете два выхода: один, обычно открытый, – со стороны столовой, другой, запасной, – напротив, ведущий на палубу ко второму трюму. Он пошел к запасному выходу, как можно осторожнее открыл его, выскользнул из лазарета и поднялся по трапу на палубу. Палуба была пустынная, залитая мертвым, каким-то зеленоватым светом луны. Блестело море, внизу работал завод, лилась вода, и вместе с нею различные отбросы текли на радость бычкам и чайкам. Чайки кричали тоскливо, как бездомные кошки.

Серега шел на корму глухими местами, старался, чтобы его никто не увидел. Он хотел проститься со своим старшим другом, сказать ему всего несколько слов – с глазу на глаз.

На корме он чуть не столкнулся с беззаботной парочкой, стоявшей в тени около запасного винта. Девушка в объятиях парня самозабвенно лепетала:

– Митя, Митенька!

Сереге стало очень обидно, что в такую ночь, когда все должно застыть в горе и печали, потому что нет и никогда не будет Женьки Карповича, люди легкомысленно целуются, говорят слова любви. И с этой нестерпимой обидой он вошел в темный коридор, ведущий к дверям красного уголка. Тут возник у него страх, ноги стали малопослушными. Он вспомнил умершую бабушку и то, как он долгое время боялся входить в комнату, где она лежала мертвая. И подумал он о том, что никогда еще в своей жизни не видел умерших.

В красном уголке был полумрак, светила лишь одна лампочка около трибуны. Стол с гробом стоял в центре, около него кто-то был. Серега замер и вдруг услышал голос Насти:

– Кого я теперь буду ждать, кого ждать?

Серега медленно попятился и бегом устремился вверх по трапу. Лишь на палубе, около третьего трюма, он остановился и отдышался, попытался вспомнить то, что хотел сказать у гроба, но в голове метались лишь отдельные слова и обрывки фраз из глупейшего письма; ненужный хлам, расцвеченный эмоциями, в которых он уже не находил прежнего смысла и значительности.

И продолжал звучать в ушах вопрос Насти, от которого сострадание к ней стремительно росло и становилось невыносимым. Оно сжигало, раскаляло его, словно кусок металла в сильном огне. И Серега, дважды спасенный в один день, подумал и вдруг понял, как ничтожно пережитое им по сравнению с тем, что он теперь обязан и должен!

Да, это правда, несколько дней назад он был куском мягкого железа и попал в огонь, и в нем чуть не расплавился. Но, охлажденный большой мыслью, большой целью, приобрел, как закаленная сталь, твердость, без которой человек – ничто. Сергей усмехнулся, вспоминая себя в недавнем прошлом, и посмотрел на равнодушное море.

Потом пошел в лазарет и в темноте, не зажигая света, порвал письмо, а в конверт вложил новый листок, на котором размашисто написал:

«Ты прав, Женя. Я должен жить и обязан быть как ты и лучше!»

«Боцману на бак!» – раздалась команда из динамика, и она разбудила смертельно уставшего Серегу.

Он поднялся на койке, подумал: «На южное поле пришли. Скоро подъем», – и стал будить товарищей.

Начинался новый день путины.

Татьяна Ростовайте
АУШТРИНИС [12]12
  Ауштринис – северо-западный ветер, часто переходящий в шторм.


[Закрыть]

 
Кто на море родился, стал взрослым,
Вскормлен морем и морем вспоен,
Лишь увидит он парус иль весла, —
Трепет в сердце почувствует он.
 
 
Кто соленою влагой и зноем
Пропитал свою жизнь, знаю – тот
Не сробеет, когда ледяною
Ауштринис волною качнет;
 
 
Лишь плотнее в брезент завернется
И баркас повернет на волну,
Не гадая – домой ли вернется
Иль пойдет он сегодня ко дну.
 
 
Кто родился на море —
У моря
Тот погоды не ждет
И готов
С ауштринисом снова поспорить,
Был бы только хороший улов.

           Перевел с литовского Игорь Строганов
 

Леонид Климченко
ВСПЛЫТИЕ

 
Мне не сравнить ни с чем минуты эти,
Они наградой нам за труд даны:
Что может быть прекраснее на свете
В конце похода всплыть из глубины!
 
 
Чего так ждали, то свершится ныне,
И будет нереальным, как во сне, —
В открытый люк сладчайший воздух хлынет,
И лодку закачает на волне.
 
 
Уже команда рубку обживает,
О, как затяжка первая крепка!
В посту центральном очередь живая,
И слышен сверху запах табака.
 
 
Передвигая ватными ногами,
По трапу лезешь, слыша сердца стук.
И закрываешь вдруг глаза руками,
Ошеломлен увиденным вокруг.
 
 
Слепит глаза осенний тусклый вечер,
И ярче солнца блеклый след волны.
Каких-то два часа до нашей встречи,
И берега Рыбачьего видны.
 
 
Белее снега вал бурунный хода,
Над рубкой чайки с хохотом снуют.
И запахи густые соли, йода
От рубки обсыхающей текут.
 
 
В хорал слагаясь, море, свет и звуки —
Гимн дальнему походу твоему,
Бескрайний мир протягивает руки
Нам, сыновьям, вернувшимся к нему.
 

Игорь Строганов
* * *

 
Ходил я в поэтах начальных,
Но был уже с морем знаком.
Тогда и вручил мне начальник
Военный билет с якорьком.
 
 
Был Тихий.
Был рейд Бакарицкий.
Экватор палил, как костер.
Стал домом эсминец «Урицкий»
И вывел салагу в простор.
 
 
Рули мне ворочать не тяжко.
В охотку утюжился клёш.
А тело
И сердце
С тельняшкой
Сроднились —
Не отдерешь!
 
 
Повыше девятого вала
Я вырос на мостике, прям.
Мне молодость принадлежала —
Ее подарил я морям…
 
 
Бывает – из юности вести
Настигнут в далеком краю,
Где в мраморе, бронзе иль песне
Внезапно годка узнаю.
 
 
Шагнет с пьедестала навстречу,
Улыбки своей не тая,
На вахте бессменной и вечной
По-прежнему молод…
А я?
 
 
Я стал на Нептуна похожим
Дубленым навек стариком,
Но не расстаюсь с краснокожим
Билетом своим с якорьком.
 
 
И нету мне доли милее,
Чем выдюжить в зной иль пургу.
А если о чем и жалею, —
Что море обнять не могу.
 

Георгий Салуквадзе
СЕЙНЕРЫ

 
Забрасывает, словно невода,
На берег кружевную пену море.
У чаек завершается страда,
И сейнеры темнеют на просторе.
 
 
А солнца заходящего мазки —
Как бы рассветов будущих этюды.
Пути рыбачьи были неблизки,
Зато улова серебрятся груды.
 
 
И звезды побратались с высотой,
С воды исчезла тропка золотая…
Усталой чайкой месяц молодой
Сложил крыла, на мачте отдыхая.

                      Перевел с грузинского Евг. Ильин
 

Евгений Ильин
БАТУМСКИЙ ПОРТ

 
Здесь к горам подступает пучина,
К окнам льнут окуляры кают,
И визитные карточки чинно
Корабли кораблям подают.
 
 
Как здесь дышится остро и влажно,
Как туманами берег примят,
Как подъемники многоэтажно
На своем эсперанто гремят!
 
 
Грузят танкеры и сухогрузы,
Порту спешка такая мила.
И, беззвучно качаясь, медузы
Бьют в беззвучные колокола.
 
 
Пассажиры к отплытью готовы,
А в тени океанских бортов
По-домашнему рыболовы
Удят рыбку негромких сортов.
 
 
Среди кранов, в туманы не канув,
Стойко держится удочек строй,
И, как удочки великанов,
Гнутся краны над темной водой.
 

А. Алексеев-Гай
* * * [13]13
  © «Советский писатель». 1973 г.


[Закрыть]

 
Опять необозримость океана
да пенный след у судна по пятам.
На мостике помощник капитана
поймать звезду пытается в секстант.
 
 
Куда бы нас с пути ни относило,
пусть нет средь океана маяков,
но есть зато небесные светила,
что выручить сумеют моряков.
 
 
Созвездия, весь небосвод усеяв,
нас под прицел берут со всех сторон.
Как дубль-ве глядит Кассиопея,
и точно туз бубновый – Орион.
 
 
Вот Близнецы, как двоеточье, строго
расставились от прочих вдалеке;
вот с ковшика Медведицы полого
спускается Арктурус по дуге.
 
 
Бесстрастно лаг отстукивает мили,
и будто существует – мнится мне —
одних светил небесных изобилье
да мы у мира звездного на дне.
 

Виктор Устьянцев
ПЯТЫЙ ДЕНЬ ОТПУСКА
Повесть [14]14
  © Журнал «Радуга», № 3, 1974 г.


[Закрыть]

Последние мои ботинки украли в самый неподходящий момент: в кинотеатре «Пролетарий» показывали трофейные фильмы, мне с трудом удалось раздобыть два билета на сеанс, начинающийся в три часа ночи, и я пригласил Анютку. И вот теперь мне не в чем было выйти на улицу.

У нас в деревне была только семилетка, учился я в Челябинске, жил на частной квартире, ботинки оставил в сенях, и вот их украли. Пришлось срочно телеграфировать матери, чтобы привезла сапоги, но началась распутица, добраться из нашей деревни до Челябинска мать, видимо, не смогла. А может, и телеграмму не получила, потому что из райцентра почту возили на лошадях, а в такую погоду и лошади увязали в грязи по самое брюхо.

Старые брезентовые тапочки, в которых я щеголял летом, «просили каши». Отыскав кусок медной проволоки, я прикрутил им резиновую подметку и отправился на первое в жизни свидание.

Места оказались в последнем ряду, над головой громко стрекотал кинопроектор; впрочем, он не очень мешал, потому что фильм был не дублирован. Больше мешали головы сидящих впереди, из-за них не было видно титров, но последний ряд в этом отношении оказался как раз удобным: мы взобрались на спинки стульев, поставив ноги на сиденья. Мне эта поза давала еще одно преимущество: не надо было держать ноги на холодном цементном полу. И все-таки к тому моменту, когда белокурой красавице удалось обмануть пожилого лысеющего миллионера, мои ноги совсем закоченели, и я был даже рад, что красавица потратила на миллионера не так уж много времени. Фильм длился всего около часа, потому что наиболее пикантные моменты из ленты вырезали. Тем не менее нам с Анюткой было вполне достаточно того, что осталось: мы стеснялись смотреть друг на друга, хотя учились уже в девятом классе и догадывались, что детей находят не в капусте. Лишь выйдя на улицу, я отважился взять Анютку под руку.

Сыпал мелкий дождь со снежной крупой, все мое внимание было сосредоточено на том, чтобы не ступить в лужу, и мы молчали. Но вот я левой ногой за что-то зацепился, подметка отстала и начала загребать грязь и воду, выбрасывая впереди нас фонтанчики и при этом хлюпая так, будто хватала своими резиновыми губами горячую лапшу. Потом стала уж совсем неприлично чавкать. Чтобы Анютка ничего не заметила, я заговорил. Чего только я не молол!

Наверное, я увлекся и перестал следить за поведением подметки: громко всхлипнув, она выбросила такую длинную струю, что нас обоих забрызгало. Как назло, в этот момент мы оказались под уличным фонарем, и Анютка сразу все увидела.

– Сумасшедший, ты же простудишься! И как это я, дурочка, сразу не заметила!

Она не спросила, почему я в тапочках на резиновом ходу, видимо, догадалась, что обуться мне больше не во что. Как я ни сопротивлялся, она втолкнула меня в свою квартиру, заставила разуться, провела в кухню и стала растирать ноги шерстяным носком своего младшего брата Юрки, спавшего тут же, в кухне.

Какое это было блаженство! Нет, не только потому, что я чувствовал, как по мне растекается тепло. Я вдруг понял, как необходима и приятна человеку мягкость женских рук, как хорошо иметь свой дом, семью, понял, почему люди женятся. Я был готов жениться сию же минуту и если не сделал предложения, то лишь потому, что знал: нас не распишут, поскольку нам и шестнадцати не было.

Этот вечер мне запомнился на всю жизнь в мельчайших деталях, кроме содержания трофейного фильма.