Текст книги "Кирилл и Мефодий"

Автор книги: Юрий Лощиц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)

Кто ещё на свете, как не Мефодий, имел право первым вслух и для всех назвать это письмо кириллицей!

ЦАРСКИЙ ПУТЬ

Профитологии

После возвращения из Константинополя с архиепископом произошла некая важная перемена. В течение более чем полугода он почти никого не принимал, почти никуда не выходил и не выезжал с обычными для архиерея посещениями храмов, училищ, мастерских.

Объяснение тому – в «Житии Мефодия». Агиограф сообщает, что владыка «…от ученик своих посажь два попы скорописьця зело, преложи вборзе вся книгы, вся исполнь разве Матвеи от грьчьска языка в словеньск шестию месяц начьн от марта месеца до двою десяту и шестию день октября месяця. Оконьчав же, достойную хвалу и славу Богу воздасть, дающему такову благодать и поспех. И святое возношение тайное с клиросомь вознес, сотвори память святаго Димитрия. Пьсалтырь бо бе токмо и Евангелие с Апостоломь и избраными служьбами церьковныими с Философомь преложил перьвее, тогда же и Номоканон, рекше Закону правило и отеческыя книгы преложи».

Как ни подробно это объяснение, но оно конечно же нуждается в обстоятельном рассмотрении.

Итак, агиограф сообщает, что Мефодий усадил (посажь) за работу двух священников-скорописцев, весьма (зело) опытных, из своих учеников и перевёл (преложи) очень быстро (вборзе) с греческого языка на славянский все книги Священного Писания, и всё исполнил, кроме (разве) Макавеи (трёх книг, которые в Ветхом Завете именуются Маккавейскими), за шесть месяцев, начиная с марта до 26 октября (число месяцев указано неточно; на самом деле речь идёт о семи месяцах, если счёт от конца марта, или около восьми; год не указан, но приблизительно это 882-й; по иному предположению 884-й). Окончив же, воздал достойную хвалу и славу Богу, давшему такую благодать и скорость в работе. И святую литургию с одними только певчими своими отслужив, сотворил канон в память святого Димитрия (Солунского). Первоначально же (перьвее) они с Константином Философом перевели только Псалтырь и Евангелие с Апостолом и избранными церковными службами. Тогда же были переведены и Номоканон, иными словами, Правило закона, и Отеческие книги.

Хотя агиограф для начала сообщает о переводе Мефодием книг Ветхого Завета, но напоследок считает нужным упомянуть и его главные переводческие труды, предпринятые ещё при жизни младшего брата, а отчасти и совместно с ним. По сути это наиболее краткий библиографический обзор славянских произведений Мефодия. В него не включены переведённые им с греческого сочинения Философа, уже известные нам по «Житию Кирилла». Не включены также многочисленные молитвы, стихи церковных песнопений, которые совместно с братом или самостоятельно он озвучивал и записывал по-славянски ещё со времён жизни на Малом Олимпе. Изо всего этого обширного наследия в обзоре представлены только канон великомученику Димитрию, работа под греческим названием Номоканон (по-славянски, Правило закона) и некие книги, именуемые Отеческими[22]22
  Греческим источником переведённого Мефодием Номоканона принято считать византийский сборник церковных постановлений и гражданских законов, составителем которого был константинопольский патриарх Иоанн Схоластик (565–577). Книга нужна была моравским сотрудникам Мефодия как руководство, описывающее образ поведения священнослужителя в храме и в миру. К старейшим спискам этого труда на русской почве относят «Устюжскую кормчую» XIII века. Что до «Отеческих книг», то слишком большой разброс мнений по поводу наиболее достоверного источника или источников этого перевода пока что мешает исследователям прийти к согласованному предпочтению. Заслуживают внимания публикации И. В. Лёвочкина, посвященные знаменитому «Изборнику Святослава 1073 года» как одному из парадных списков, восходящих к переводу Мефодия. См. его работу: Отеческие книги и Изборник Святослава 1073 г. // Советское славяноведение. 1985. № 6.


[Закрыть]. Но и этот обзор, при его краткости, настолько впечатляет объёмом совершённого, что не случайно к нему было обращено самое пристальное внимание нескольких поколений исследователей. И в первую очередь оно сосредоточивалось на том, с чего жизнеописатель начинает, – на переводе книг Ветхого Завета.

Что и говорить, сведения, сообщаемые об этой части переводческих трудов Мефодия, способны вызвать сильное недоверие. В них вправе усомниться каждый, кто однажды держал в руках тяжёлый том Библии и хотя бы пролистал, а тем более частично или полностью прочитал ту её часть, в которой описаны судьбы, деяния и воззрения ветхозаветного человечества, а затем и народа Израиля – до Рождества Христова. Для вдумчивого, сосредоточенного, ничем посторонним не отвлекаемого прочтения книг Ветхого Завета (пусть и за вычетом книг Маккавейских) нужны не месяцы, а годы. Конечно, скорость восприятия текста у новичков и людей, привыкших читать Библию многократно, сильно различается. К примеру, опытный в чтении монах способен прочитать Четвероевангелие всего за несколько часов одного дня. Псалтырь по покойнику прочитывается за ночь. Но в нашем случае речь идёт не просто о чтении или скорописном воспроизведении услышанного, но о высоком искусстве перевода с одного языка на другой. Исследователи, не сомневающиеся в житийном описании события, приводят такой довод: Мефодий готовился к переводу Ветхого Завета длительное время и, перед тем как привлечь к работе священников-скорописцев, уже располагал черновыми записями, с которых просто надиктовывал страницу за страницей, книгу за книгой.

«Вся книгы… разве Макавеи»… Сомнения в возможности такого стремительного исполнения задуманного труда отпали бы, сохранись велеградские библейские переводы в своём полном первоначальном объёме. Но после кончины Мефодия они уцелели только частично. Не потому ли, что владыка, похоже, не успел вывезти с кем-нибудь в более пригодное для хранения место итоговую часть своей с братом духовной жатвы, как сделал это во время поездки в Константинополь.

Известный знаток кирилло-мефодиевского книжного наследия, профессор А. В. Михайлов ещё в начале XX века предложил на обсуждение коллег наиболее скромную оценку, касающуюся объёма переводческих трудов солунских братьев. «Исторические памятники, – писал он, – свидетельствуют, что первоучители славян перевели на церковнославянский язык с греческого всю Библию кроме Маккавеев. Причём Кирилл и Мефодий перевели вместе только Евангелие и Апостол (апракосы), Псалтырь и Паримейник, а все прочие книги перевёл после смерти брата… Мефодий. Но так ли это? В настоящее время только относительно церковнославянского перевода Евангелия, Апостола, Псалтыри и библейских отрывков, вошедших в Паримейник, можно с уверенностью сказать, что они восходят к эпохе Кирилла и Мефодия и дело их рук. Что касается других книг Священного Писания и других ветхозаветных текстов, не вошедших в Паримейник, то об их отношении к литературной деятельности Кирилла и Мефодия наука до сих пор ничего определённого сказать не может».

Такой малоутешительный вывод вроде бы трудно согласовать с мнением, которое высказал автор, творивший всего двумя-тремя десятилетиями позже Мефодия. Это Иоанн Экзарх Болгарский, один из выдающихся славянских просветителей эпохи. В своём предисловии к переводу книги «Богословие» («Небеса») Иоанна Дамаскина он упомянул сначала Кирилла, который «мъногы труды прия, строя писмена словеньскых книг и от Евангелия и Апостола прелагая избор», а затем и архиепископа Мефодия, который «преложи вся уставьныя кънигы 60 от елиньска языка, еже есть гречеськ, в словеньск».

Это же число переведённых Мефодием библейских книг находим и в Проложном житии Кирилла и Мефодия: «…преложи вься 60 книгь Ветхааго и Новаго закона от гречьскаго в словеньскыи».

Одно из двух: либо эти цифры и свидетельства, исходящие от почти современников солунских братьев, нужно отнести к панегирическим преувеличениям, либо сдержанный в выводах А. В. Михайлов недооценил подлинных размеров их переводческого творчества.

Конечно, при начале своих трудов братья, как мы помним, ограничивали себя задачами только богослужебного, по точному определению Иоанна Экзарха, избора. Избранное Евангелие-апракос, избранный Апостол-апракос… Даже перевод Мефодием Псалтыри поначалу, можно догадываться, ограничивался псалмами и отрывками из них, постоянно звучащими в церковных службах, и лишь постепенно этот избор восполнялся, чтобы к концу его жизни приобрести облик полной 150-псалмовой Псалтыри.

Но что же имел в виду Михайлов, говоря о Паремийнике как ещё одном безусловном труде братьев? Название это попало в русский церковный обиход из греческого, где слово παροιμία означает «притча», «пословица». Паремийниками называли сборники для богослужебных чтений, составленные по преимуществу на основе ветхозаветных книг. Отрывки из них, паремии, иногда звучали во время литургий, но чаще всего – в составе праздничных вечерних служб. Здесь были представлены почти в полном объёме «Притчи Соломоновы», отчего за сборниками и закрепилось это название. Впрочем, в греческом употреблении они чаще именовались профитологиями, то есть «книгами пророков».

Последнее название более соответствовало содержанию ветхозаветных чтений, поскольку за каждым из них стояло авторитетное имя кого-то из пророков. Имя Моисея, которого почитали как великого законоучителя, создателя первых пяти книг Библии, в том числе книги Бытия. Или имя того же Соломона с его Притчами и Книгой премудростей. Или имя Исайи, пророка из пророков, которому принадлежат самые пронзительные из предсказаний о Рождестве Христовом. Не случайно и книга Исайи почти в полном объёме представлена в паремийниках. Но не обойдены вниманием и пророк Иезекииль с его знаменитым пророческим видением о четырёх евангелистах, и Иеремия, и Даниил, и так называемые «малые» пророки – Аггей, Малахия, Софоний, Михей, Иона, Аввакум, Осия, Захарий… И книга Иова. И книги Царств, в которых повествуется о пророках Илье и Елисее.

Так, на праздничной вечерне Преображения Господня читались (и по сей день неизменно читаются) паремии из Исхода и Царств – о явлении Бога пророку Моисею на горе Синай и о наставлениях Господних пророку Илье. Эти отрывки предваряли чтение евангельского зачала о горе Преображения, где Христос предстал апостолам в таинственном собеседовании с Моисеем и Ильёй.

Для своих переводов Псалтыри и паремийных чтений братья, естественно, брали за образец практику константинопольской церкви того века, а в ней ветхозаветные паремии Священного Писания были представлены в законодательной для всего православного Востока Лукиановской редакции Септуагинты.

Это был не их двоих выбор, а избор всей церкви Христовой. Она сама из века в век мудро наставляла, что христианину нужно помнить из Ветхого Завета в первую очередь, а что можно отложить, как «всякое житейское попечение», для чтения в келье или в мирском жилье.

В понимании церкви Ветхий Завет был царским путём ко Христу. Узкий и тесный путь, и его никто не устилал мягкими коврами, не забрасывал лепестками лилий и роз. Путь, по которому шествовали великие провидцы, осыпаемые злобной бранью, плевками, градом камней. Земные же цари, обличаемые пророками за жестокость, лицемерие, стяжательство и лихоимство, отправляли праведных на мучения, на позорную смерть. Но выходили на тот путь новые страстотерпцы духа, предтечи, укрепляемые светом своих озарений, вдохновлённые свыше.

Таков был в понимании церкви единственно достоверный смысловой стержень всей ветхозаветной истории. Искать её живой промыслительный ток бессмысленно было бы в хрониках династий и колен, в триумфах племенной гордыни, в чреде чудовищных ритуальных отмщений. По сути своей это была история малой горстки богоизбранников, чающих пришествия обещанного от Господа помазанника. История сокровенных предчувствий, выстраданных надежд на приход в мир милосердного Спасителя. Но, одновременно, и жертвенного агнца, которого предадут на позорное мучение.

…Служебный распорядок молодой моравской церкви, каким он выстраивался когда-то с приездом братьев в Велеград, не мог оставаться неизменным. Прирастала народом паства, прибавлялось число приходов, городских и сельских. От недельных (воскресных) и праздничных служб подступила пора переходить – хотя бы во владычном соборе для начала – к службам ежедневным, для которых содержимого первоначальных кратких апракосов уже не хватало. Служебные Евангелие, Апостол, Паремийник пополнялись новыми зачалами и чтениями. Нужно было обзаводиться и книгами четьими, для домашнего чтения – Четвероевангелием, полным Новым Заветом, полной Псалтырью. Рано или поздно славянин-священник, славянин-монах, славянин-прихожанин хотели и имели право получить представление обо всех книгах Священного Писания – от Бытия до Апокалипсиса.

Вот какие побуждения подвигли однажды архиепископа Великоморавского развернуть перед собой и священниками-скорописцами вся книгы. Но сколько именно насчитывалось в их работе книг? Если вспомнить число 60, которое приводят Иоанн Экзарх Болгарский и автор Проложного жития, то выходит, что Мефодием был предпринят не только перевод ветхозаветных, но и пополнение объёма славянских новозаветных книг. В предреволюционном Синодальном издании церковнославянской Библии Ветхий Завет, включая и три книги Маккавейские, представлен пятьюдесятью названиями. В Новом Завете, соответственно, 28, считая и Апокалипсис, который в храмовых службах не звучал. Но для Нового Завета мог быть в ходу иной счёт: всего пять (четыре евангелия и Апостол, включающий в себя Деяния апостолов и их послания). И при том, и при другом счёте общее число 60 не собирается.

Цифровые подсчёты оказываются ненадёжным средством ещё и потому, что для IX века нет достаточно выверенных сведений о том, каков был канон или «устав» ветхозаветных книг, принятых к чтению в разных поместных церквах.

В любом случае, Мефодий со своими сотрудниками кроме книг Маккавеев не выкладывали на рабочий стол ещё несколько книг, считавшихся неканоническими (Юдифь, Товит и ряд других сочинений).

Отсутствие в современных книгохранилищах подлинных славянских рукописей из кирилло-мефодиевской книжной мастерской вовсе не означает, что пытливому исследователю невозможно приблизиться к первоисточнику на расстояние почти протянутой руки. К счастью, не всё утерянное пропадает навсегда и насовсем. Сохранились несколько кириллических и глаголических рукописей XI, XII и более поздних веков, которые вполне могли быть списками если не с самих рукописных книг, созданных братьями и их учениками, то копиями первых списков. Нередко устойчивые словарные, грамматические приметы кирилло-мефодиевского литературного стиля просматриваются в древнерусских богослужебных рукописях вплоть до XIV, XV веков. Свидетельство тому – первая древнерусская полная Библия, знаменитая Геннадиевская, названная так по имени новгородского архиепископа, жившего в XV веке.

По итогам современных исследовательских поисков к творческому достоянию Мефодия неуклонно возвращаются целые главы из его утерянных, казалось бы навсегда, библейских переводов. Тем самым преодолеваются скептические ограничения, предложенные в своё время А. В. Михайловым. Но к каким бы итоговым выводам на эту тему наука ни пришла, самым великим из ветхозаветных переводов, оставленных Мефодием славянскому миру, навсегда уже пребудет книга псалмов.

«Из всех книг, написанных руками человеческими, ни одна, не исключая даже Евангелий, не положила на христианское чувство и сознание печати столь неизгладимой, столь повсеместной, столь властной, как именно Псалтирь. Самая пророческая из пророческих книг, она стала азбукой христианства. В то же время она остаётся венцом молитвенного песнопения, недосягаемым образцом, неиссякаемым источником, питающим поэтическое творчество двух тысячелетий».

Это слова замечательного русского педагога Сергея Рачинского из его книги «Сельская школа». О том, что слова не превыспренни, а глубоко пережиты, скажет ещё один отрывок из очерка «Чтение Псалтири в начальной школе»:

«Мальчик, научившийся в школе, хотя механически, но бегло и истово читать Псалтирь, не расстанется с нею до гроба. Случалось ли вам, при вынужденной ночёвке в крестьянской избе, осмотрев от скуки всю скудную её обстановку, раскрыть ту единственную книгу, которая лежит под полкой с образами? В огромном большинстве случаев эта книга – Псалтирь. Запятнаны её страницы, обтёрты её углы. Но не одна грязь мозолистых рук оставила эти пятна. Тут есть капли воска, есть капли слёз, медленно падавшие на эти страницы во время долгих ночных чтений по дорогим покойникам. Не рассеянною небрежностью истрёпаны эти углы; но благоговейным переворачиванием этих страниц, быть может, многими поколениями. И при всяком чтении для чтеца, по мере его умственного и нравственного роста, ярким пламенем вспыхивал внутренний смысл того или другого речения, до тех пор для него непонятного; и с каждым чтением дороже становилась ему эта книга, лежащая под образами».

Кажется, как непредставимо велико расстояние, – не столько в пространстве, сколько во времени – между славянскими псалмами Мефодия и обыкновенной русской избой, в которой при свече или лучине мальчик вычитывает кафизмы у тела почившего крестьянина, а сельский учитель коротает свою путевую ночь. Но путь перед всеми тот же самый – царская дорога ко Христу.

Несправедливо было бы не привести здесь ещё одно обобщение Рачинского. Отдав должное высоким поэтическим достоинствам греческой Псалтыри, он продолжает: «И этот-то текст с изумительной точностью, с вдохновенною смелостью был переложен на язык юный и свежий, но богатый и гибкий, при этом впервые вошедший в полную свою силу, и перевод этот наложил на юный язык неизгладимую печать. Язык этот сделался книжным языком великого христианского народа и до сих пор остаётся живым элементом русской речи, письменной и устной.

Самый же перевод стал одним из величайших сокровищ этого великого народа. Каждое его слово, постоянно звучащее в торжественные минуты общественного богослужения, своеобразный ритм каждого стиха, закреплённый дивными напевами прокимнов, антифонов, причастных, срослись со всеми отголосками сердечной памяти, со всеми изгибами верующей души».

Горазд

Подошла пора, когда велеградские ученики, почувствовав в облике и распорядке жизни своего владыки признаки возрастающей усталости, подступились к нему, не без смущения, с вопросом, который всегда в таких случаях вроде бы и неловко задавать, но и таить про себя негоже:

«Кого чуеши, отче и учителю чесьныи, вученицех своих, дабы от учения твоего тебе настольник был?»

Казалось бы, с вопросом об ученике, достойном и способном заменить его на архиепископском столе, обращаться следовало совсем не к нему. Разве в его власти утверждать себе духовного наследника? В Риме, в Риме всё решается и решится! В том числе и судьба преемничества на его захолустной кафедре. Но какие ветры подуют из Рима теперь, после нежданной вести о скоропостижной кончине Иоанна VIII? Пусть не всегда и не во всём оказывался папа его надёжным заступником. Но поискать бы надо ещё таких покровителей, как старый Адриан и этот его преемник, совсем ещё не стариком уложенный в каменную раку.

Архиепископская власть давала и Мефодию право рукополагать в епископы достойных избранников. Но при этом, по старому церковному канону, в поставлении требуется кроме него участие ещё двух епископов. Один у него был, только кто же? Вихинг! Его недреманный соглядатай. Сидит пока что в Нитре, но вожделеет тотчас переселиться к Святополку в столицу, как только помрёт ненавистный ему старый грек.

Хотя при покойном апостолике Иоанне заходила речь о необходимости открыть в преобширной Моравии хотя бы ещё одну епископскую кафедру, чтобы у себя на месте втроём рукополагать новых священников и даже епископов, но в коловращении тогдашних интриг обещание подзабылось. А теперь – кому писать или к кому ехать в Рим по этому делу о его, Мефодия, желаемом наследнике?

Нет, вопрос, заданный учениками, не поставил его в тупик и вовсе не выглядел преждевременным.

«Показа же им единого от извесьтныих ученик своих, нарицаемаго Горазда, глаголя: "Сеи есть вашея земля свободь моужь, оучен же добре в латинъскыя книгы, правоверен. То буди Божия воля и ваша любы, яко же и моя "».

Таков ответ, читаемый в «Житии Мефодия». Выбор владыки пал на Горазда. Всё, что сказано было о нём, уместилось, как видим, всего в одно краткое предложение. Но нелишне заметить сразу же, что это единственный из учеников, названный во всём житии по имени («Житие Кирилла» не называет вообще ни одного). И вот в таком подчёркнутом внимании к имени прочитывается уже не воля владыки, а безусловное согласие с его выбором всех, кто присутствовал и признал мудрую правоту старца.

Почему Горазд? Для начала потому, что он «свободь муж». По понятиям времени, речь шла даже не о личной свободе, а о принадлежности к избранному сословию, к людям родовитым и именитым. Разве это не преимущество на случай, если против такого избранника начнёт злоумышлять заезжий шваб Вихинг? Уж тут-то моравская знать не даст в обиду выходца из своей среды.

Вторым преимуществом было то, что священник Горазд, как все ученики Мефодия, читал и по-гречески, и по-латыни. К тому же он не просто преуспел в латинской грамоте, но знал и латинскую церковную службу. А ведь знание такое пригождалось всякий раз, когда за литургией надо было сначала читать Апостол и Евангелие латинской речью, на чём настаивал Рим, а потом уже, если угодно, по-гречески или славянски.

Но ещё более был Горазд способен, успешен и горазд, – чем и оправдывал своё имя, похожее на добродушное семейное или уличное прозвище, – в усвоении смысла, чина и последования славянской службы. Наконец же и во-первых, был он твёрд и, по определению владыки, правоверен в стоянии своём за нерушимость христианского исповедания, то и дело подвергаемого нападкам триязычников или изобретателей филиокве.

Вопрос о преемнике никак не мог решиться сам по себе. Свой выбор владыке следовало отстоять. Как ни обременительно в его летах готовиться к очередному посещению папской канцелярии, а иных мест, где бы ему постоять за своего Горазда, добившись его рукоположения в епископы, Мефодий не знал. Ехать же в Рим, не дождавшись вызова от нового апостолика, он тоже не мог. Его нежданное появление сочли бы в лучшем случае за дисциплинарный проступок.

Однако шли месяц за месяцем, а от нового папы никаких сообщений не поступало. Так ни единого и не пришло. Причину его молчания напоследок искали в том, что папский век этого апостолика по имени Марин оказался очень уж короток – менее полутора лет. Из немногих вестей, дошедших до Велеграда при его правлении, одна насторожила: Марин, оказывается, быстро успел рассориться с императором Василием и с патриархом Фотием. Да и вторая весть озадачила: в Рим по воле Марина возвращён епископ Формоза, осуждённый покойным Иоанном VIII за участие в заговоре. Этого Формозу Мефодий запомнил ещё по первому приезду в Рим. Когда папа Адриан II благословил посвятить во священники трёх моравских учеников, то поручил совершать рукоположение двум епископам, в том числе Формозе. Уже в те часы знакомства Философу и Мефодию было видно, что Формоза по духу своему – истовый триязычник и поручение апостолика исполняет, почти не скрывая недовольства, лишь по долгу службы.

И двух этих вестей было велеградскому владыке достаточно, чтобы понять: лучше ему к Марину, даже если вызовет, не спешить. А тут как раз подоспела ещё весть. Если кто и вызовет его, то уже не Марин, а другой. Имя этого другого Адриан III. Впрочем, и с ним Мефодию не довелось увидеться[23]23
  На папскую кафедру Адриана III возвели 17 мая 884 года, то есть всего за год и четыре месяца до его неожиданной кончины, случившейся во время поездки к королю Карлу III Толстому, сыну Людовика II Немецкого. Об этом апостолике, как и об Иоанне VIII, существовало предание, что он умер насильственной смертью. Мефодия он пережил меньше чем на полгода.


[Закрыть].

Труднее сказать, успели они или не успели вступить хотя бы в переписку друг с другом. До Велеграда ещё во второй половине 884 года могли поспеть воодушевляющие сообщения из Рима и Царьграда о первых поступках нового апостолика. Адриан III предпринял шаги для исправления грубых ошибок своего предшественника, допущенных в отношениях с византийским двором и константинопольской патриархией.

Мефодию и его сподвижникам очень хотелось надеяться на прочность этой самой недавней перемены к лучшему. Пусть в Риме возобновятся для начала хотя бы те настроения, которые они застали когда-то при старце Адриане II, тезоимените теперешнего папы.

Да, для начала хотя бы! Мефодий поневоле был сдержан в оценках и ожиданиях. Он повидал уже не один самонадеянный рывок Римской курии к первенству в пределах всей вселенской церкви. На его веку Западная церковь всё чаще впадала в какие-то воспалённые состояния, при которых проговариваются вслух прегордые мечты о собственной духовной исключительности. Не стало ли это следствием того, что у пап никогда не было сбоку для надёжной опоры кесарева плеча, мирского равновеса? То есть императорская христианская власть ещё со времён Константина Великого как была, так и пребывает – для римской церкви, равно как и для всех. Но императоры далеко, на Босфоре, а мирского величия хочется не вдали и для всех, а здесь, у своего плеча. Здесь, в вечном Риме, где всемирное величие сияло незаходимым солнцем при августах-язычниках. И потому раз от разу возникало желание поискать чьё-то ещё плечо, более надёжное и близкое. И уже нашли было при папе Льве, когда он самочинно, в порыве небескорыстной лести произвёл в императоры Карла Великого. И чего добились? Того, что теперь сразу несколько королей, наследников Карла, не могут поделить между собой земли мнимой «Римской империи». Сами же папы то и дело испытывают неудобства от препирательств в семействе покойного Людовика. Не оставляет в покое курию и духовенство франкское, с его постоянными самоуправствами. Разве не пытались и Мефодия те самоуправники лишить власти, вручённой ему на ступенях папского престола?..

И вот курия мечется. То просят василевса, одного, затем другого о военной помощи против арабов в южной Италии. То капризно забывают о полученной поддержке, и василевс им уже не брат во Христе, а разбойник, покушающийся со своим патриархом захватить все болгарские церковные приходы… То снова учтиво ищут у Константинополя защиты от арабских морских пиратов.

Такая изнуряющая неуравновешенность в отношениях между двумя церквами не может, не должна продлиться долго. Ни он, Мефодий, ни его покойный брат не предполагали, что на их веку необратимое уже обозначилось, что распри, невольными свидетелями и участниками которых они становились, из мелких трещин вот-вот превратятся в земные провалы. В конце концов старый Рим не захочет навсегда смириться с физической кончиной своего имперского величия. Его церковь воззавидует величию Рима нового и продолжит строить своё грандиозное здание при одной лишь папской главе – без опоры на кесарево плечо.

…Не имея возможности в скорые сроки поставить перед новым апостоликом вопрос о своём желаемом преемнике, владыка решил действовать пока что в пределах архипастырских полномочий. Его ответ ученикам о Горазде как о преемнике поначалу был дан, как можно догадываться, келейно. Но свой выбор ему следовало озвучить и во время проповеди за литургией, когда, по давно заведённому правилу, Мефодий обращался ко всему народу со словом о празднуемом торжестве или об услышанном сегодня евангелии. Или же о наиболее важных событиях в жизни моравской церкви.

Он знал, что молва о его выборе быстро расстелется по всей Моравии, а кое-где даже обгонит архиерейское письмо, подтверждающее его волю и рассылаемое в славянских списках во все приходы, где служат его духовные дети.

Он понимал, что слух о предпочтении, которое он отдаёт Горазду, первым делом долетит до Нитры и конечно же возбудит ярое негодование Вихинга. И потому Мефодий без всякой отсрочки огласил с велеградской кафедры ещё одно своё архипастырское решение. Суровое, но необходимое, чтобы искоренить источник непрекращающихся церковных смут. Он не желает более терпеть на епископском столе в Нитре неисправимого еретика, искажающего догматы вселенской церкви, сочинителя клеветнических подделок, оскверняющего своим поведением образ апостольского служения. Он анафематствует Вихинга, изгоняет его из лона церкви.

И одно, и другое решения Мефодий не считал допустимым утаивать от апостолического престола и при первой удобной оказии постарался переслать письменные извещения о них в канцелярию папы Адриана III.

В те же дни стало известно, что Вихинг прикровенно отбыл из Нитры. Куда? В Баварию, к зальцбургским покровителям? В Венецию, к своему напарнику по козням против Мефодия? Или прямиком в Рим?

Страстная седмица

У князя Святополка было три сына. Существует старое благочестивое предание о том, что однажды князь призвал к себе этих уже возмужавших княжат и положил перед ними обыкновенный крестьянский веник для уличного сора, состоящий из пучка перевязанных ближе к основанию прутьев. Князь спросил, может ли кто из сыновей переломить веник. Взялся один, напрягался так и эдак, не поддаётся веник. Попробовал второй – не ломается. Ничего не получилось и у третьего. Тогда князь развязал веник и отдельно переломил один прут за другим. «Вот так и вы, – сказал сыновьям. – Когда все вместе, в согласии, вас никто не одолеет. А когда каждый только за себя, тогда вас поодиночке и сломают».

Наверное, ни один из сыновей не решился напомнить тогда отцу о старой надсаде их семейной памяти, о которой они могли слышать, и не раз, вне родительских стен: согласие хорошее дело, но сам-то их отец не захотел жить в согласии со своим дядей.

Эта притча, приписываемая Святополку, на самом деле – сюжет бродячий. В разных странах и даже на разных континентах живучее это сказание не раз исходило из уст почтенных отцов, преподающих сыновьям такую простую и вместе мудрую истину. Вполне мог считать её своей и Святополк.

После возвращения Мефодия из Константинополя князь, видимо, немало удивлённый тем, что владыка столь достойно принят у себя в Византии, а не подвергнут там суровым карам за услужения Риму (что предрекал Вихинг), старался больше не подчёркивать перед архиепископом пристрастий ко всему латинскому, а почаще заявлять о своём моравском и славянском родолюбии.

Вот и после исчезновения из поля видимости Вихинга Святополк даже с удовольствием заговорил о вреде раздоров в церковной жизни. Ученики Мефодия надолго запомнили улыбчивые укоризны князя-родолюба, обращенные к владыке и к ним заодно: с меня, мол, неучёного, каков спрос, но вы же у меня тут все христиане, как и эти латинисты немецкие, тоже христиане, так что же вы нас, простецов, миротворению учите, а между собой христианского мира никак не заведёте?

Но при этом радетель о мире не мог скрыть выжидательной приглядки искусника, намеренного при любом исходе дел что-то для себя выгадать.

Тем временем в приобретении земель князь, как и прежде, преуспевал. Уже и Паннонское княжество после смерти Коцела удалось Святополку выторговать у баварских маркграфов. Уже и владения свои именовал он не просто Моравской, а Великоморавской державой. Право же, она расширялась куда стремительнее, чем соседняя Болгария.

Одна только забота с недавних пор нешуточно озадачивала князя, и кручиной этой он захотел поделиться с Мефодием. В слабозаселённые порубежья между его державой и болгарами с восточной стороны забрёл, а прямее сказать, вломился без спросу какой-то неизвестный доселе кочевой люд, прозывающий себя уграми. Откуда объявились и куда намереваются двинуться, неведомо, но доносят про них, что воинственны, злы, жадны, речью говорят никому не понятной, не разбирают ничьих прав и владений. И между их вожаками есть один, которого даже королём именуют. Через купцов, идущих своими всегдашними дорогами с востока и на восток, этот, величающий себя королём, уже прослышал о мудром моравском наставнике веры и теперь зовёт Мефодия к себе для знакомства.