Текст книги "Кирилл и Мефодий"

Автор книги: Юрий Лощиц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

Была ли ещё теперь жива мать? Благословила ли, скрывая от них слёзы, на новое, смертельно опасное, как всегда, подорожье? Или пришли уже не к родному порогу, а к плите надгробия, светлеющего рядом с отцовым камнем, поблекшим под солнцем и ветрами?

Имелся ли у них в запасе хоть один вечер, чтобы, взобравшись на плоскую и тёплую крышу родительскую, как забирались в детстве, никуда уже не спешить, не слышать ни дыхания своего, ни стука сердца, а зачарованно и неотрывно смотреть и смотреть сверху, будто с птичьей выси – на черепичные ступени крыш, спускающиеся широкой плавной полудугой от акрополя к подножию холма – к заливу?

^{Центральная Европа в раннем Средневековье}

Бронзовеющей зеркальной чистотой залив вбирал всю бесконечность небесной чаши, и тогда казалось, что вода держит не только небо, не только повисшие над ней паруса, но и всю землю. А когда небо наливалось синевой и, смиряя его необмерность, прорезались первые звёзды, и зеркало под ним начинало медленно тускнеть, то возникало предчувствие, что небо забирает это зеркало куда-то к себе, и там уже пребывают другие зеркала, ещё больше и чище этого, и передают свои сияния друг другу, чтобы незримыми мощными снопами восходили эти переплески, как всегдашняя благодарная дань, к самому незримому и неисследимому Источнику Света.

Солунское происхождение было для братьев кладезем самых радостных воспоминаний. Поистине блажен, кому дано, оглядываясь на своё детство, выбирать из него только лучшее, не желая помнить ничего стыдного, горького, безобразного.

Пусть для жителей столицы, особенно людей придворного круга, само слово «солунянин» звучит почти так же как «простолюдин». Братьев это не смущало. Недавно ведь и василевс при всех назвал их «солунянами», добавив, чтобы им польстить, что все солуняне хорошо говорят по-славянски. Конечно, они за таким поощрением расслышали ещё и лёгкую насмешку, извинительную в устах молодого императора: да о чём там могут говорить солуняне со своими македонскими славянами, кроме как о ценах на овёс, ячмень, вино или баранину?

А они теперь едут, чтобы со славянами, пусть не македонскими, а моравскими (может, и до македонских дойдёт своя пора?), говорить не об овсе или сене, или о бараньих лопатках, а – о Боге. Впрочем, почему только так? Беседы будут и о зёрнах, плевелах, сене, овцах, козлищах, рыбах и тех же свиньях, потому что не зазорно же было и самому Сыну Человеческому говорить обо всём этом в притчах, когда через видимое хотел объяснить невидимое, как в маленькой притче о горчичном зерне и Царствии небесном. Или в притче о сеятеле…

Что и перечислять! Христос постоянно говорит самые простые слова, доступные самым простым слушателям. Разве сквозь зубы с ними говорит, разве языком книжников-многознаек, прегордых философов? Нет, простым говорит о простом просто и достоверно. Ну, не чудо ли это великое, никак не меньшее, чем чудеса исцелений, что Сын Человеческий говорит с человечеством самым простым языком?! Он ни одного непонятного им слова не принёс и не произнёс… Разве не так же прост и превечный свет, что из незримого источника неистощимо изливается на это море, на весь мир?

От солунского холма поначалу примет их в своё каменное русло старая, ещё Римом имперским пробитая дорога – Via Egnacia. Затем, свернув с неё вправо, уйдут на север долиной Вардара или Струма, как его зовут славяне за стремительную силу. Затем, одолев горные перевалы, миновав древний Ниш, всё так же держась гиперборейской звезды, достигнут Дуная у впадения в него Савы, где стоит Белград, по-старому Сингиндум, тоже, как и Ниш, обжитый когда-то легионерами Рима.

А уж оттуда, не отпуская надолго из вида широкий ток Дуная, нужно ещё подниматься и подниматься – до самого впадения в него Моравы. Это уже она, река моравлян, давшая имя народу и стране. На той Мораве и ждёт их в своём Велеграде князь Ростислав.

Был у них, как и положено, свиток с росписью рек, городов, колодцев, надёжных стоянок, горных мостов, речных переправ, бродов. Была в обозе достаточная поклажа, чтобы не оголодать за недели пути. Был для них из имперского монетного двора отсыпан тяжёленький вес в золоте, серебре и меди с изображениями василевса Михаила, чтобы не пришлось бедовать ни в пути, ни на месте. Была, разумеется, придана обозу внушительная стража – пусть видят дорожные забияки, что важные следуют люди, с которыми не стоит шалить. Были при них, на случай пограничных и таможенных дознаний и придирок, подорожные грамоты, скреплённые печатями императора.

И нужно им было иметь с собою людей, без которых никакая миссия такого рода немыслима. Как можно служить службу без уставщика-регента и хотя бы двух-трёх певчих? Как служить без икон Спасителя и Матери Божией, без образов, посвященных самым великим праздникам года, самым чтимым святым? А это значит: как можно было выехать без своего иконописца, хотя бы одного для начала? И не стыдно ли будет, прибыв на место, признаться, что впопыхах забыли дома запас свечей, масла для лампад, мира для таинств и ладана для воскурений?

И никак не могли приехать без нескольких учеников, способных сослужить в храме, читать славянское письмо, толково переписывать книги, начиная с того, что размерять и сшивать для них листы пергамена, мастерить прочные кожаные обложки, натянутые на деревянную основу, а к ним прикреплять бронзовые застёжки-«жуки», чтобы книга закрывалась плотно, не пропуская на свои страницы сырость.

Вспомнив про наше «скорее всего», прикинем, что учениками, наверное, были монахи или послушники из Полихрона или других монастырей Малого Олимпа, где братья уже подобрали себе одарённых и надёжных единомышленников из славян. Но не станем спешить… Достоверные имена учеников, точнее лишь немногих из них, появятся и у нас. Но позже, когда получим достаточные основания, чтобы эти имена назвать. Имя всегда и каждый раз – единственно. Имя не шуточно, чтобы с помощью его пускаться в произвольные допущения, даже с самыми благими намерениями.

Было и ещё одно имя, столь для братьев значимое, что и произносилось-то вслух лишь в ежедневных молитвенных обращениях. Климент… Как могли они отправиться в путь без ковчежца с его мощами?

И, конечно, как не менее ценную для них часть обоза, везли книги – по сути, целую библиотеку наиболее необходимых: те, что уже готовы были для храмовых служб на славянском языке; и те, из греческого церковного обихода, что ещё нуждались в переводе на славянский. Вторых было, понятно, больше, чем первых.

Потому и в пути, не отвлекаясь на зрелища, привычно для них однообразные – что в долинах, что на горных перевалах, – то и дело испытывали надобность книги эти распахивать – совсем новенькие, коробящиеся на сгибах листов, или старые, зачитанные до рыхлых вмятин на углах страниц. И нужно было – для своих свежих черновых записей – с особым старанием макать перья в сосудики путевых чернильниц, чтобы на дорожном ухабе не расплылась по листу досадная лужица.

Константин, с уже вошедшей в привычку придирчивостью просматривая недавние переводы, обнаруживал, что нужно, не щадя прежних усилий, подбирать и подбирать новые, более точные, более близкие будущим слушателям и читателям слова. К примеру, евангелист Матфей в своём рассказе о воскрешении умершей девочки называет её отца άρχων, то есть «начальник». Но куда понятнее и ближе станет для славянина человек, умоляющий Христа о спасении дочери, если вместо безликого начальник поставить князь. Тот же Матфей, в том же рассказе о дочери князя называет её κοράσιον – «девочка». Но он-то, Философ, знает, что когда славянин хочет придать этому смыслу особую стыдливую красоту взросления, он скажет иначе – девица. И потому пишет: «И воста девица». В подобном же рассказе у евангелиста Марка есть и другое греческое понятие, означающее ребёнка, будь то мальчик или девочка: παιδιον. Марк приводит их оба: и παιδιον, и κοράσιον κοράσιον. Но у славян для различения возрастных ступеней существует ещё одно выразительное слово. И потому Философ вместо παιδιον решительно ставит – отроковица.

Есть и у греков ласковое обращение к ребёнку – τεκνον. Перевести можно как сынок, дитя. Но когда Константин встречает это τεκνον в рассказе Матфея о расслабленном мальчике, он ставит не менее ласковое славянское чадо.

«Дерзай, чадо!» – восклицает Христос, ободряя увечного ребёнка встать со своего одра.

Как ни тряска, как ни скучна подчас дорога, не могут забыть братья о необычности происходящего с ними. Это не они, это сам Христос ведёт их к славянам. Дождутся и славяне Господа своего. Они ведь тоже Христовы чада, не сироты, не подкидыши. Сын Человеческий и с ними хочет говорить на их языке просто, без фарисейских умствований. А потому и ты дерзай неустанно, чадо Философ! И ты, чадо Мефодий, мужествуй!

Люди тихих рек

Но теперь надо было и по сторонам внимательнее поглядывать, – так сильно земля изменяла свой облик. Будто сам Господь то напрягал глубокие морщины ущелий, то разглаживал горы, как кожу, нуждающуюся в ласке, – и всё это в неустанной заботе о разнообразии. Но наконец всё видимое до того разгладил, словно никаких гор нигде и никогда не бывало, а одна лишь простиралась во все стороны неисследимая и безлюдная зелёная ширь, озвученная мерцающим звоном жаворонков.

Лишь над берегом Дуная, вблизи от устья Моравы встретилась одна-единственная, как перст, скала. Сопровождающие их посольские моравляне сказали, что скала прозывается Девин, в память о какой-то богине-деве.

Как ни долго их ждал князь Ростислав со своей «простой чадью», а дождался! Как ни медленно они собирались, как ни трясок и вязок был путь, надежду князя не унесло ветром невесть куда. Вот она, надежда, – перед ним, в облике этих усталых, даже слегка изнурённых, сдержанно улыбающихся ему людей. Непонятно лишь, как их приветствовать: поклониться в пояс или до земли, руки им облобызать или пожать, поцеловать в плечо или обнять тесно, как обнимают родных, с крепким и звонким целованием в уста?

А каким они увидели Велеград, его князя, людей? Признаться, само это имя – Велеград – мало что подскажет нам теперь: да, был он, по названию судя, велик, а возможно, и великолепен. Но где, в каких пределах умещалось его величие?

Сегодня неизвестно точное местонахождение города с таким именем. На современных картах Словакии Велеград отсутствует. Как будто сама земля, суровая учительница скромности, сполна постаралась, чтобы навсегда скрыть его от глаз людей. Тихие, будто в забытьи текущие реки, протоки и заводи, густо обросшие по берегам ивняком. Дрёмные, давно заскучавшие дали с облаками, не знающими, то ли двигаться куда, то ли стоять без воли. Разве в такие равнодушные к себе места приходят люди для труда, действия, дерзаний?

Но археологи, которые в течение целого века пытались определить хоть какие-то приметы существования столицы Великоморавской державы, всё же не зря трудились. Велеград – не город-призрак. Он был наяву. И он всё делал, чтобы не исчезнуть навсегда: огораживался земляными валами, строил каменные храмы и дворцы для своих правителей.

Но где именно он стоял?

Искали его на Мораве в разных местах, но по ходу дела особое внимание привлекли два городища. Произведённые тут раскопки подтверждали, что именно они каждое по-своему соответствуют облику взыскуемой средневековой столицы с таким красноречивым именем. Одно урочище находится на самой Мораве, близ нынешнего села Микульчице, другое – у села Старо Место, и расположено выше по течению Моравы, на её притоке реке Салашке. И в том, и в другом месте раскопаны остатки городовых укреплений, фундаменты церквей, больших и малых, основания каменных дворцовых построек, захоронения мужчин и женщин знатного происхождения, судя по обилию украшений на останках тел и одежд. Найдены и музеефицированы нательные крестики и остатки храмовых настенных росписей.

Кроме этих и некоторых других городищ размерами поменьше, в бассейне той же Моравы и её обильных притоков обследовано великое множество отдельных могил, иногда богатых следами чьих-то пышных, по тогдашним понятиям, проводов и тризн. Шлемы воинов, рукояти мечей, ножи, бронзовые поясные пряжки, украшенные орнаментами, золотые или серебряные с золочением перстни, золотые и серебряные кольца, серьги, подвески, браслеты, ожерелья, бусы, пуговицы серебряные, мужские и женские, искусно украшенные орнаментами… Много-много пуговиц. Из чего видно, что и жизнь тут была нескудная и нескучная, потому что даже пуговица речиста в старании хоть что-то добавить о своём щеголе-хозяине.

И, конечно, многое множество возникало из-под земли всяческой утвари, из которой когда-то ели и пили – глиняных горшков, крынок, корчаг, мисок, чаще колотых и битых, чем целых. Это добро сохранялось в земле всё же лучше, чем мечи и ножи, топоры и копья, ножницы и шила, но находили и их. И, радуясь удаче, извлекали из-под слоя сырого речного песка древние длинные, долблённые из цельных древес челны. Да и как тут без них? Народ-то речной! Свою Мораву тут каждый бывалец мог нарисовать на песке в виде многоствольной липы. Была ему река и колыбелью, и кормилицей, и укрытием от чужого глаза. На челне рос, наливал руки и спину силой, на реке мужал. Наконец, по воде же отправлялся к неведомому берегу. Так тихо уходил, так незаметно, будто и не знали его никогда.

Когда думаешь о затерянности нынешнего Велеграда, поневоле вспоминается Юрий Венелин, вдохновенный учёный муж XIX века, родом карпатский русин, историк славянства, который на своём недолгом веку из всех славян особенно возлюбил болгар и был горячо убеждён в том, что братья Константин и Мефодий просвещали именно болгар, а не каких-то моравлян. Никакой Моравской державы, по Венелину, вообще не существовало. Она-де – лишь плод внушения, произведённого агиографами солунских братьев.

И до недавних десятилетий у Венелина находились неожиданные единомышленники. Нет смысла перечислять здесь имена маститых западных историков европейского Средневековья, которые и в своих новых капитальных исследованиях упорно не замечают славянского государства, многократно подтверждавшего в IX веке волю к самостоятельному существованию. Да один лишь Людовик Немецкий, король Восточно-Франкский, мог бы этим учёным мужам предоставить гору сюжетов о своих походах против князей Моймира, Ростислава, Святополка…

Этот король и в год прибытия византийской миссии не оставил Моравскую землю в покое. Может быть, именно в связи с тем и нагрянул он сюда снова, что от своих ушлых людей в Велеграде уже получил известие: прибыли ещё какие-то греки целым поездом… И заводят свой устав в доме у Растица. И говорят с ним на его же природном варварском языке. И даже письмо, что привезли с собой от греческого императора, зачитали, чтобы польстить Растицу, на его варварском языке.

Да, письмо от Михаила III было при гостях. На торжестве встречи, прежде чем вручить князю подарки от византийского двора, они зачитали это письмо, составленное, как и должно, в духе великодушного покровительства и расположения, а не льстивых словесных извитий. В «Житии Кирилла» письмо читается так:

«Бог, иже велит всякому, дабы в разум истинный пришел и на больший ся чин подвизал, видев веру твою и подвиг, сотвори ныне в наша лета, явль буквы в ваш язык, его же не бе дано было, токмо в первая лета, да и вы причтетеся велицех языцех, иже славят Бога своим языком. И ти послахом того, ему же се Бог яви, мужа честна и благоверна, книжна зело и философа. И се приим дар болий, честнейший паче всякого злата и сребра, и каменья драгаго и богатьства преходящаго. И подвигни с ним спешно утвердити речь и всем сердцем взыскати Бога и общаго спасения не отрини, по вся (всех) подвигни не ленитися, ноятися по истинный путь, да и ты, привед я (их) в того место в сии век и в будущий, за вся ти души, хотящия веровати в Христос Бог наш, от ныня и до кончины, и память свою оставляя прочим родом, подобно Констянтину царю великому».

Надо полагать, зачитывались и вручались, как приличествовало случаю, и греческий оригинал письма Михаила III, и славянский его перевод, исполненный братьями, и уж тут при чтении была воля Философа, чтобы опустить похвалы василевса в свой адрес.

Первые же часы и дни пребывания здесь должны были показать братьям, какое на всех моравлян – начиная от князя, старающегося быть сдержанным, достойным своего звания, и до его придворных и простолюдинов – чрезвычайное впечатление производит то, что гости говорят с ними… их, моравлян, родной речью. Не коверкая слов, не напрягаясь, чтобы отыскать нужный оборот, но не стесняясь, когда надо, и подсказку услышать. А ещё говорят они не только без признаков кичливости, но с какой-то тихой радостью от услышанного и сказанного, как и положено говорить своим среди своих. Откуда у них этот дар и эта чудесная способность – у людей, прибывших из самого большого и богатого города на всём свете? Или там все такие – про всех и про всё ведают, – как эти двое с их учениками?

Но и с первых же часов, с первых дней было видно, что прибыли они не просто для приятного знакомства, для вручения грамот и подарков от василевса, послания и даров от патриарха, для дружеских застолий и важных здравиц, для искренних разговоров. Как ни драгоценно само по себе такое знакомство, гости ни на минуту не забывают, о чём просил князь через своих послов у василевса, и именно потому без обиняков желают объяснить, в какой мере могли бы его просьбу исполнить, если поможет им всем милостивый Господь.

Они, конечно, знают, что князь просил прислать моравлянам не только учителей, но прежде всего епископа. И, наверное, он теперь досадует, что они пришли без епископа. Но и патриарх Фотий, приславший князю Ростиславу своё отеческое благословение и назидание, при всей своей великой власти не может отправить епископа в землю, которая находится в духовном попечении другого патриарха – римского папы. Зато в воле и василевса Михаила, и патриарха Фотия было прислать их, учителей.

Как и князь Ростислав, они понимают, что невозможно славянину принять веру Христову всем сердцем и разумом, пока он терпеливо выстаивает в храме, а служба притом идёт на латыни или по-гречески, а он не учён ни тому ни другому. Даже если какой-то доброхотливый немец-священник привезёт подсказку, как по-славянски произнести и пропеть «Отче наш» и «Символ веры», и обучит этому своему навыку тебя, славянина, то разве ты тем самым уже христианин?

Когда ты во время латинской мессы томишься в храме, изнываешь душой и телом, раздражаешься и думаешь о чём угодно, только не о Господе своём, то какое же это христианство? Ты уже не по доброй воле здесь, а по принуждению немецкому, – ни ты в таком виде Христу не нужен, ни Христос тебе.

Вот почему желалось бы, чтобы в ближайший же большой праздник или в ближайший день недельный князь и все, кто захотят с ним, пришли на литургию, которая – впервые в Моравской земле и впервые на всём свете – будет отслужена на их родном языке. Всё-всё в этой службе – чтение Апостола и Евангелия, все стихи из Псалтыри, все самые важные ежедневные молитвы, а не только «Отче наш» и «Символ веры», все ектиньи, словом, всё, до последнего звука, что поётся и читается при таинстве евхаристии, будет пропето и прочитано для славян по-славянски.

Да, каких-то слов они наверняка не расслышат, каких-то смыслов сразу не поймут. И ученики Христовы не сразу понимали всё, что им говорил Сын Человеческий. Но не робели переспрашивать по многу раз. Это же были простых занятий люди, не обученные грамоте. Но учились напрягать чувствилища души, неустанно размышлять про себя или вслух об услышанном. Все первые Христовы апостолы – разве не такая же простая чадь, как его, князя Ростислава, моравляне? Теперь и к ним, моравлянам, напрямую обратится Христос со своей просьбой о внимании: «Имеяй уши слышати, да слышит». Он – Пастырь добрый для своих овец, и потому овцы глас его слышат и идут за ним, ибо узнают его по голосу. За чуждым же не идут, но бегут от него, потому что знать не знают чуждого гласа.

Не обидно было и первым ученикам зваться овцами. Но потом и грамоте навыкли, чтобы тем, кто не видел и не слышал, записать свои истинные свидетельства, а не слухи и россказни, идущие от чуждых.

Многое, очень многое можно выучить на слух, как запоминают люди песни друг от друга на слух, как запоминают притчи, изречения, пословицы. Но мы присланы учить не только на слух, но и письму. По Господней воле вера наша удостоверена письменами – Священным Писанием, Святым Письмом.

И тут уж будут наставлять книги самого Писания, которые привезены в Велеград. Книги это не латинские, не греческие, какие здесь звучали раньше. Это славянские письмена. Такие книги ещё не распахивались для моравлян. Но начнётся литургия, и распахнутся, зазвучат. И как же многим – и зрелым мужам, и юношам, и детям – захочется тогда научиться читать по этим книгам! Вот ещё в чём смысл их приезда в Велеград: чтобы появилось тут и училище – для тех, кто пожелает узнать славянские буквы и читать по ним славянские книги.

Итак, не одна лишь служба церковная, но и служба училищная как первая ступенька к церковной. Школа и литургия – вот самое незаменимое учение для каждого христианина. Одной школы ещё недостаточно. Только через литургию-учительницу достовернее всего раскрывается миру сам Учитель. А как стать христианином без литургии? Это по сути и непредставимо. Можно сто лет прожить, обложившись книгами, пусть и всеми подряд книгами ветхозаветными и Нового Завета, и толкованиями к ним, и житиями прославленных святых, и их письмами, но так почти ничего и не уразуметь в вере Христовой, если для тебя не распахнулись соборные врата и ты не ступил в мир вечерни и всенощной службы, а затем и в мир литургии, где служат уже не священник и дьякон, не чтецы и певчие, а сам небесный твой Учитель…

«Смятошася кости моя…»

В сентябре 864 года, когда снопы ржаные, ячменные и пшеничные были уже свезены с полей и обмолочены, пожаловали в Моравию немецкие гости. Это была их старая повадка – затевать набег, когда в каждом дворе хлеборобском можно поживиться зерном нового урожая и скотинкой, потучневшей за лето на обильном травяном корму.

Людовик Немецкий приходил и в прошлом году, совместно с болгарами, но мало в чём успели те и другие. Теперь же король выступил один. Может, он по старой привычке хотел бы и болгар снова напрячь, но те вдруг отговорились срочным намерением своего хана креститься, да ещё и по византийскому уставу.

Франкский придворный хронист занёс в свои анналы, что король окружил воинство Ростислава в стенах городка по имени Dovina. Похоже, он имел в виду ту самую пограничную крепость у подножия скалы Девин, которую солунские братья недавно видели на берегу Дуная, недалеко от устья Моравы.

Наверно, у Ростислава были какие-то саднящие предчувствия, если он всё же не сидел в Велеграде, а спустился по реке к Девину. Но вряд ли он ждал, что король в этот раз пожалует с такими тяжкими силами. Моравляне оказались захлопнуты в крепостце, как в ловушке. Будто никогда воевать не умели! Не хватало людей ни для того, чтобы выдержать долгую осаду, ни чтобы вырваться на волю. Хохочущие королевские ратники вдоволь поиздевались, видя за крепостными тынами опущенные лица дружинников Ростислава. Князь предпочёл не терзаться понапрасну и позору бездарной погибели предпочёл срамную церемонию сдачи.

Условия оказались по внешности даже милосердными, а по сути своей до слёз оскорбляли: Растиц, как нашкодивший мальчишка, принесёт новую присягу на верность королю. То есть полностью лишится добытой такими тревогами и рисками независимости, опять станет полным вассалом, каким был 18 лет назад, когда король тоже приходил походом, сверг слишком заматеревшего в своенравствах Моймира, а его, Ростислава, будто игрушку свою, приладил для княжения в Моравии.

За рыцарским милосердием Людовика Немца стояла, однако, его собственная закоренелая слабина. Последовательно выдавливать славян с их исконных земель, как это невозмутимо проделывал его дед Карл Великий, у него не хватало ни средств, ни времени. И время, и силы пожирались бесконечными порубежными распрями с братом Лотарем I и единокровным братом Карлом Лысым, королём западных франков. Цельную дедову и отцову империю наследники впопыхах поделили было натрое, но всё никак и после смерти Лотаря доделить не могли. Не был счастлив Людовик и в детях. Сыновья его Карломан, Людовик Младший и Карл Толстый, вместо того чтобы помогать родителю на ратном поле и в трудах управления, не только особничали и грызлись между собой, но ещё и пускались в интриги против отца.

При таком унылом раскладе Людовика очень даже устраивала у себя на востоке мирная славянская страна-житница. Она ведь если и намеревалась прежде прирастать, то за счёт своих же славянских князьков. Но такой она могла оставаться лишь при одном-единственном зависимом от него вассале. Убери он теперь Растица, и ещё неизвестно, как поведут себя примолкшие со времён Моймира малые князьки.

На такой лад настраивало Людовика Немецкого и то, что союз его с болгарским ханом против тех же моравлян теперь, похоже, увядает на корню. Хан Борис и раньше воинскими доблестями себя не отличал, а как лишь крестится по греческому обряду, и вовсе попритихнет. Значит, надо Растица всё же пощадить. Но такими при этом обложить обязанностями и поборами, чтобы больше уж не мнил себя собирателем преобширной славянской империи. Какая ещё Magna Moravia?!. Какой ещё Великий град?

Впрочем, потрошить само это большое село, величающее себя столицей, Людовик посчитал сейчас напрасной тратой времени. До осенних дождей свезти в Баварию добытое добро – вот что дороже и умнее всего. И повлекли в скрипящих от натуги обозах обильную хлебную и фуражную поклажу дармового урожая. Скрип тех обозов болью и горечью отозвался по вескам оцепеневшей Моравии.

…Чем могли Мефодий с Константином утешить обесславленного князя? Да он теперь в их сторону и глаза поднимал без особой охоты, будто по принуждению. Кажется, попроси они сейчас твёрдо, и он их, без всяких нарочитых уговоров, без лишнего лицедейства отпустит в обратный путь. А что ж, если ничего не вышло? Знать, не помощник его моравлянам христианский Бог. Всем помощник, только не им.

Но братья, похоже, ведали, чем поддержать сникший дух князя. Есть царь, который их самих не раз поддерживал и укреплял в самых, кажется, непереносимых бедах. Пусть Ростислав не их, нет, но самого того царя послушает. Пусть узнает, какие могучие люди жили на земле и какие рыдания и горячие молитвы исторгали из глубин сердечных.

…Доколе, Господи, забудеши мя до конца,

доколе отвращаеши лице Твое от мене?

Доколе положу советы в души моей,

болезни в сердце моем день и нощь;

доколе вознесется кровь враг моих на мя.

Призри, услыши мя, Бог мой, просвети очи мои,

да не когда усну в смерть…

Одержаша мя болезни смертныя,

 и потоцы беззакония смятоша мя.

Болезни адовы обыдоша мя,

предвариша мя сети смертныя…

Но такой силы вера жила в том царе, что, и не получая ответа, всё равно снова и снова воплем вопил к испытующему его Богу.

Господи, да не яростию Твоею обличиши мя,

ниже гневом Твоим накажеши мене.

Помилуй мя, Господи, яко немощен есмь;

исцели мя, Господи, яко смятошася кости моя…

Утрудихся воздыханием моим,

измыю на всяку нощь ложе мое,

слезами моими постелю мою омочу.

Только пребывающий в великой скорби способен постичь, насколько велико ведение о нём Господа с самой минуты его появления на свет.

…Яко Ты еси исторгни мя из чрева,

упование мое от сосцу матери моея.

К Тебе привержен есмь от ложесн,

от чрева матери моея Бог мой еси Ты.

Да не отступиши от мене,

яко скорбь близ, яко несть помагаяй ми…

Но не была бы крепка та царская молитва, не содержи она в себе и великого раскаяния. Не в одних только вражьих кознях искал он причину постигших его бед, но и в своих неправдах; о своих прегрешениях сокрушался.

…Господи Боже мой, аще сотворих сие,

аще есть неправда руку моею,

аще воздах воздающим ми зла,

да отпаду убо от враг моих тощ…

Да поженет убо враг душу мою

и да постигнет и поперет на землю живот мой,

и славу мою в персть вселит…

Господь судит людем;

суди ми, Господи, по правде моей и по незлобе моей на мя.

Да скончается злоба грешных,

и исправиши праведнаго,

испытали сердца и утробы, Боже, праведнаго.

Помощь моя от Бога, спасающаго правыя сердцем.

Господь судитель праведен и крепок и долготерпелив…

Невозможно сосчитать, скольким тысячам тысяч людей псалмы царя Давида становились утехой в непереносимых огорчениях. Теперь он напрямую хочет беседовать с тобою, славянский князь, на твоём языке. Великий из пророков Христовых готов и твоими бедами поболеть. И, главное, надеждой тебя, как брата, ободрить.

Господь просвещение мое и Спаситель мой, кого убоюся;

Господь защититель живота моего, от кого устрашуся…

Аще ополчится на мя полк, не убоится сердце мое,

аще восстанет на мя брань, на Него аз уповаю…

Обратил еси плач мой в радость мне,

растерзал если вретище мое

и препоясал еси мя веселием…

Молитва заговорила

Как ни тяжело пережили князь Ростислав, его двор и народ недавнее пленение, грабежи, а заодно и поражение в правах, константинопольская миссия сворачивать свою работу не собиралась. Иное дело, что её труды пришлось теперь на ходу приспосабливать к непредвиденным переменам.

Франкское духовенство не преминуло воспользоваться реваншем Людовика Немца. В моравских городах и городках, где стояли построенные по замыслам баварских и швабских епископов храмы, снова зазвучали латинские мессы. На правах хозяев опять зачастили сюда с запада сборщики храмовых десятин. А при них засуетились, будто мухи после спячки, всякого рода соглядатаи. Пусть не сразу, но рано или поздно настырные осведомители должны были расслышать звуки странных песнопений, доносящиеся по субботним и воскресным дням то из городского собора, то из княжеского домового храма.

Словацкие исследователи кирилло-мефодиевской старины, справедливо считая моравлян своими прямыми предками в Средневековье, с особым, даже трогательным вниманием относятся к подробностям пребывания здесь солунских братьев. В своих разысканиях они, независимо друг от друга, предложили не один вариант наиболее надёжного – для укрытия от чужих недобрых глаз – сельбища, в котором могло бы безбедно существовать училище миссии после погрома, учинённого немцами. При таком направлении мыслей воображение поневоле рисует картину некоего романтического лесного укровища. Затворились в глухомани, живут по строгим правилам конспирации.