Текст книги "Кирилл и Мефодий"

Автор книги: Юрий Лощиц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

ХАЗАРСКАЯ МИССИЯ

Шёлковый путь

Пока в гостеприимном Херсоне братья дожидались первых тёплых дней весны, чтобы продолжить, наконец, путь к цели своего назначения, Хазария сама вдруг напомнила им о себе. Напомнила без лишних слов, но очень уж красноречиво.

«Житие Кирилла» сообщает, что в пределах полуострова нежданно объявился некий хазарский воевода со своим полком и что нападающими взят в осаду целый христианский город. Узнав об этом, «Философ, неленяся, иде к нему».

Город не назван по имени, значит, не столько имя важно было в данном случае агиографам, сколько сам поступок братьев. Они приостановили своё, судя по всему, уже начатое подорожье и сочли необходимым, не мешкая, вступить в переговоры с хазарским военачальником. А как было им, облечённым полномочиями посланцев василевса, не заметить случившегося?

Неужели не знает воевода, что христиане, где бы они ни жили, находятся под духовной защитой великой христианской державы? Тому порукой их, Константина и его спутников, присутствие здесь. Сами они – гости великого повелителя Хазарии. Они теперь как раз и продолжают свой путь для встречи с каганом. Хотя каган уже ждёт их, они, прослышав о таком неразумном нападении, вынуждены прервать своё шествие и завернуть на место самоуправства. Сильно огорчится владыка хазарского народа, когда услышит от них, что, оказывается, его подданные покусились в Таврике на целый христианский город! Ведь сам же он, ищущий истину каган, недавно и обратился с письмом к нашему императору, сам попросил прислать в свою столицу ромейских христиан-богословов. Ибо пожелал беседовать с ними и услышать от них слова о достоинстве, силе и мудрости христианской веры.

На хазарина-воеводу укоры подействовали так, что он «обещався ему (Философу. – Ю. Л.) на крещение, отиде, никоеяже пакости сотвори людем тим». Пусть и не крестился сразу, но, по крайней мере, обещався. Судя по выразительному уточняющему глаголу, военачальник был язычником, а не иудеем или мусульманином.

Кого только не приманивает к себе лакомая Таврика! Что уж вспоминать сугубую древность? Даже в века сравнительно недавние, уже после римлян, сюда забирались, как в собственное угодье, то гунны, то готы, то аланы… А уж сборщики хазарских даней шастают здесь и роются, будто в собственной суме, притороченной к седлу.

Только-только возобновили братья прерванное было подорожье, как накатила на них, точно из овражных нор высыпав, совсем уж несусветная орда: свирепейшего обличья, воют что волки, вот-вот поувечат своими пиками, прошьют до песка стрелами.

На тот самый час братья с провожатыми заканчивали дорожный молебен перед образами малого походного иконостаса. Рухни кто из них в страхе на землю или рванись наутёк, – не избежать бы никому погибели. Но они, не пятясь, не озираясь, продолжали невозмутимо творить поклоны и осенять себя крестным знамением под негромкое «Κύριε ελεισον»… Как же она крепка, Иисусова молитва, как спасительна и в самом кратком своём облике – «Господи, помилуй»! Только вспомнить её успей, Спаситель расслышит…

Нападающие повыли-повыли, пометались вокруг стана и вдруг, будто захлебнувшись своим вытьём, остолбенело смолкли. И – не смешные ли, право? – один за другим тоже принялись кланяться, кто как умел. А потом, когда молебен закончился, затараторили, залопотали между собой на совсем уж непонятном для ромеев языке. И, наконец, желтозубо скалясь, принялись показывать им знаками: мы, мол, вам – ни-ни!., мы – туда, а вы, куда ваши боги вам велят; мы ходим-гуляем, где хотим, и вы – ходи-гуляй, где надумаете, вольным воля, земли много…

Так братья впервые встретились с уграми – племенем для Таврики самым свежим. Лишь сугубые знатоки здешних земель и языков могли подсказать, что волкогорлые эти угрины кочуют от востока, от Рифейских гор и, обходя Понт с полуночи, держатся на заход солнца. Значит, идут по дорогам и тропам, натоптанным до них теми же гуннами, готами, аварами, болгарами…

И уже об этих ушлых уграх идёт слава, что самые расторопные из них нашли себе и в Таврике промысел: добираются до морских пристаней и выгодно сбывают работорговцам свой людской плен.

Через двадцать с лишним лет Мефодий снова увидит угров вблизи. Но встретит их уже в моравских и паннонских землях, на берегах срединного Дуная, и это будет не разбойный отряд, а обильный числом язык, пожелавший, наконец, вломившись на сытную и ухоженную землю, угомониться для оседлого житья.

…Покинув Херсон, братья двигались сначала посуху. Но лишь сначала. «Житие Кирилла» в одной-единственной фразе вроде бы прослеживает всё их дальнейшее странствие целиком – «от» и «до»:

«Въседе же в корабль, пути ся ят козарьскаго на Меотское езеро, в Каспийская врата Кавкасских гор».

Эта географическая справка, если привязывать её к современным картам, всё же потребует пояснений, хотя вроде бы и так всё на виду и на слуху. Меотское озеро, Меотида – античное имя Азовского моря. Сесть на корабль могли в Керчи, у самой южной кромки озера. Но поскольку оно омывает весь восточный берег полуострова, то корабль мог принять их и у пристани где-нибудь близ Сиваша. Ведь самое северное ответвление Великого шёлкового пути проходило именно этим водным намётом: по озеру до устья Дона, затем вверх по реке, мимо хазарской крепости Белая вежа (Саркел), построенной, как помним, по плану византийского зодчего Петроны; далее до Переводки или Переволоки – места, где русла Дона и Волги сходятся ближе всего и дают возможность для самой удобной и дешёвой доставки грузов посуху из одной реки в другую. Далее шли снова на корабле, до Каспийских ворот, если под этим названием разуметь дельту Волги.

Однако историческая география с давних времён именует Каспийскими воротами не устье Волги, а так называемый Дербентский проход в Кавказских горах. Поэтому можно ту же самую запись жития о маршруте византийской миссии прочитать совсем иначе. На корабль в Керчи сели лишь ненадолго, чтобы всего-навсего пересечь пролив между Меотским озером и Понтом и высадиться в Таматархе (позднее Тмутаракани, ещё позже Тамани). Именно отсюда – от таматархских пристаней – уходила посуху на восток ещё одна из ветвей Шёлкового пути. Уходила к тому самому Дербентскому проходу – Каспийским воротам. Если посланцы Михаила III избрали такую дорогу, конечной точкой их маршрута должен был стать утопающий в зелени садов город Семендер – тогдашняя столица Хазарского каганата. Семендер располагался в пределах или ближайших окрестностях нынешней Махачкалы.

Итак, даже в этих ограниченных пределах – от Чёрного моря до Каспийского – не умещался великий и прихотливый Шёлковый в одну-единственную путевую развёрстку. Хочешь, иди на восток Меотским озером и двумя большими реками. Хочешь, держись ближе к Кавказским горам. Уточнение достоверного маршрута византийской миссии затрудняется ещё и потому, что в житиях братьев столица каганата не названа по имени. На основе же скупых источников собственно хазарского происхождения можно сделать вывод, что ко времени их путешествия, то есть ко второй половине IX века, Семендер уже терял статус и облик главного города. Резиденции кагана и бека вместе с дворами знати перекочёвывали в новую столицу, и она располагалась в низовьях Волги, в окрестностях современной Астрахани. Сюда, в Итиль (так звался город), братьям удобнее было идти по озеру и двум рекам, а не южным путём.

Впрочем, в «Житии Кирилла» есть описание неких «безводных мест», достигнув которых, братья и их спутники «жажду не можаху терпети» и долго помучились в поисках питьевой воды. Напоследок Философ, помолясь, испил из источника, которым вначале побрезговали, и вода вдруг оказалась не горькой, как желчь, а студёной и сладостной на вкус. Похоже, такое испытание могло их подкараулить в летнюю жару именно на южном степном и полупустынном пути.

Не являлись ли тогда изнурённым ромеям манящие видения подземных константинопольских цистерн с их нерушимой прохладой, что исходила от чёрных толщ воды? Царственные, подобные дворцам вместилища влаги, ряды высоких и мощных, как в храме, мраморных колонн, далёкие сводчатые потолки, едва проступающие при свете факелов… Но стоило приоткрыть глаза, и снова в чаду марева скалилось солончаками закольцованное пространство пути, будто обречённого на вечные повторения…

Это и есть Шёлковый?.. Впрочем, как бы ласково ни звался, а это он и есть. Тот самый, что и заблудиться позволит, и пропасть разрешит.

Вот уж где задумаешься: а есть ли на земле награды, ради которых стоило бы так напрягать жилы людей и вьючных тварей, заставляя их одолевать пышущие чадом пески? Ладно бы, везли воду жаждущим, хлеб голодным, одежду коченеющим от стужи. Нет, вместо самого необходимого тащат и тащат по лику земли самое избыточное, самое излишнее и чрезмерное, годное лишь для прихоти, для баловства, для потакания нелепым капризам и сумасбродствам, для ублажения уже не человеческой, а сатанинской распущенности. Не старый ли Екклесиаст, схватив однажды такую вот тщету-суету за хвост и не сумев её укротить, опасливо и брезгливо выронил из рук. И вот она ползёт-ползёт, изворачивается, вспухает, бесхвостая, безумная, бесконечная…

Змеится, зыбится Шёлковый, переливается в обманных дымках тонкая ласковая пряжа. Даже пыль из-под копыт и колёс, накрывая цветы серой кисеёй, отдаёт каким-то сложным горчично-пряным, перечно-шафранным, тминно-коричным щекочущим глотку настоем. Бельмастыми озерцами посверкивает вдоль пути горький солевой выпот.

…Не тут ли где-то и возникло перед ними из марева, прикинувшегося каспийским разливом, встречное шествие? Для каравана слишком малое. Для разбойной ватаги очень уж ленивое.

Но оказалось, это не кого-то ещё, а их самих поджидают, радуясь, потому что затомились уже высматривать гостей желанных. Теперь не скучно будет в приятной беседе скоротать остаток пути. Предводитель встречного отряда без устали отвешивал и отвешивал странникам маслянисто-медовые хвалы.

Только ненадолго хватило ему этих сластей. Похоже, очень уж хотел показать, что он и сам, не дожидаясь словесного пиршества, заготовленного в столице, прямо здесь способен одолеть в споре любого заезжего умника. И точно: начав с восхищений, вдруг взял и кольнул насмешкой:

– Всем хорошо ваше царство… А один обычай у вас худой: зачем из разных стран, из разных родов ставите себе царей? Наши же цари – все из одного рода.

Так ли уж все из одного? Чтобы хазарин не очень бахвалился царями своими, Философ ему будто ненароком напомнил:

– Но ведь Бог вместо царя Саула, ничего угодного от него не дождавшись, избрал Давида-царя и род его избрал.

Видя, что молодой ромей тотчас на укор отвечает укором и к тому же знает до подробностей давнюю иудейскую историю, хазарин кольнул с другой стороны.

– Вы держитесь за книги. Из них все свои притчи берёте. Мы же не так. Мы, вобрав всю мудрость в грудь, износим её из себя, а не гордимся, как вы, тем, что в книгах написано.

На что Философ ответил хоть и притчей, но вовсе не книжного происхождения:

– Если встретишь человека нагого и скажет тебе, что много риз имеет и золота, поверишь ли ему, видя, что он гол?

– Нет. Кто ж поверит?

– Вот и тебе говорю: раз уж поглотил ты всякую мудрость, то скажи нам, сколько людских поколений было на свете до Моисея и сколько лет каждый их род правил?

Смолчал хазарский первоборец. Ничего подходящего случаю не выдохнулось из его груди.

Так, перебрасываясь лёгкими колкостями, примеряясь взаимно – ромей к восточной горячности, хазарин к византийской холодности, – доставились в саму столицу.

Впрочем, агиографы вниманием и её, столицу, тоже не удосуживают. Рассказ сразу устремляется к предварительной «беседе». Судя по всему, она состоялась в тот же день, без проволочек. Перед первым же застольем у кагана его придворные пощупали Философа вопросом, по сути рассчитанным на то, чтобы сразу же покрепче осадить этих вымотанных дорогой и, похоже, не облечённых никакими высокими званиями пришельцев. Мог бы император и кого повиднее прислать: митрополита или хотя бы епископа. Или стратига. А этот – уж не самозванец ли?

Но по внешности вопрос был вполне учтив:

– Какова будет твоя честь, чтобы по чину тебя посадить за стол?

Константин нисколько не смутился.

– Деда я имел великого и славного, – начал он неспешно отвечать. – Стоял он близ самого царя, но данную ему славу по своей же воле отверг и был изгнан. В чужую землю дойдя, обнищал, и тут меня породил. Я же древней дедовой чести ищу и другой не сумел принять… Потому что Адамов я внук.

Дослушав притчу до последних слов, столь приятных восточному слуху и вдруг поднявших всё сложное родословие византийца до такой головокружительной высоты, его одарили великодушной похвалой:

– Достойно и правильно ты, гость, отвечаешь нам.

«Отселе же, – читаем в житии, – пане начаша над ним несть имети».

Немногое от многого

Ни одна из полемик Философа не описана в «Житии Кирилла» так подробно, как диспут в Хазарии. Своими размерами рассказ об этом событии производит впечатление, будто в книгу вшита ещё одна самостоятельная книга. Если оглянемся на остальные «беседы» Константина, представленные в житии, – константинопольскую (в защиту иконописания), сарацинскую (против багдадских учёных мужей) и венецианскую (спор с «триязычниками», о котором разговор ещё впереди), – то и по общему своему текстовому объёму три названные уступят описанию хазарской полемики[7]7
  Македонский исследователь П. Хр. Илиевски подсчитал, что рассказ о хазарской полемике занимает 40 процентов всего текста «Жития Кирилла». См. его книгу: Светила незаодни. Словенските првоучители и нивните ученици (Студии). Скопjе, 1999.


[Закрыть]. Такая асимметрия слишком очевидна, чтобы считать её нечаянным композиционным просчётом.

Конечно, круг религиозных разногласий, обсуждённых у хазарского кагана, оказался, как дальше увидим, настолько обширным, что и место для рассказа о происшедшем понадобилось исключительное. С другой стороны, не могли же авторы жития не осознавать, что поездка Константина в Хазарию, его достойное участие в труднейшем религиозном диспуте – всё-таки не самое главное из деяний его жизни. Да, он и на этот раз с честью исполнил поручение василевса (и нового патриарха). Да, он опять подтвердил недюжинность своего богословского дара. Но ведь житие посвящено просветителю славян, одному из создателей новой и великой в будущем письменности, а не только искусному византийскому полемисту IX века.

Почему всё же агиографы, приступив к хазарскому сюжету, допускают явную диспропорцию в композиции своего труда?

Ответ неожиданно отыскивается в самом изложении хазарской «беседы», в отрывке, помещённом ближе к её концу. По сути, перед нами – замечательное по своему простодушию признание в допущенной однажды вольности. Вот оно:

«От многого мы, сократив, написали здесь памяти ради немногое. А если хотите в полном виде эти святые беседы искать, то в книгах его (Философа. – Ю. Л.) найдёте, их же перевёл учитель наш и архиепископ Мефодий, брат Константина, разделивший их на восемь словес…»

Итак: «от многого – немногое». Значит, как видим, агиографы и сами осознавали необходимость более краткой редакции полемики у кагана. И, насколько это было в их силах, постарались за счёт произведённых сокращений представить именно «немногое». Но при этом исходным, как они пишут, оставалось для них условие, с которым они никак не могли не считаться. Оставалось некое «многое».

За их объяснением можно различить целую цепочку событий, имевших место после кончины Константина-Кирилла в 868 году (со времени Хазарской миссии минует семь неполных лет).

«Святые беседы» – рукописные греческие тетради Философа – по праву становятся теперь наследием Мефодия. Просмотрев содержимое архива, старший брат выделяет в нём восемь самостоятельных «словес» или тем. Четыре из них выше уже определены нами как диспуты. Это константинопольская, багдадская, венецианская и хазарская «беседы»[8]8
  Кстати, самим понятием «беседа» наши агиографы пользуются довольно широко, для обозначения разных жанров. «Беседой» они при случае могут назвать не только запись полемики, но какую-то одну или все составные части богослужения. Или книги Священного Писания. Традиция эта унаследована была от апостольских времён, когда и отдельное евангелие могли назвать «беседами Иисуса».


[Закрыть].

Сосредоточимся на записях полемического содержания. Можно догадываться, что все они были равно дороги старшему солунянину. Дороги как волнующие оттиски пламенной натуры истинного Христова воина, так отважно потрудившегося на поприще вероисповедных словесных поединков. Эти греческие тетради могли бы стать образцовым пособием для их с покойным братом учеников, горящих желанием испытать и свои силы в отстаивании догматов веры. А сверх того, могли стать – и, как знаем, в итоге стали – незаменимым фундаментальным материалом при написании жития Философа.

Спор весны 861 года с хазарскими иудеями виделся старшему солунянину – и по его личным воспоминаниям о тех днях, и по перечитанным теперь тетрадям Константина – настолько важным, что он посчитал своим долгом, не откладывая надолго, перевести с греческого на славянский язык и эти записки. Ведь никто из учеников, не имея перед собой такого переложения, пока не смог бы справиться с наиболее трудным богословским материалом именно этой полемики.

И Мефодий перевёл. Но, похоже, не счёл возможным включить хазарскую «беседу» целиком в подготавливаемое, с помощью тех же учеников, житие брата. Не опасался ли, что такое внедрение нарушит композиционную стройность рассказа, всё же обязанного, по греческим житийным канонам, не быть чрезмерно многословным? Так труд, за который он со сподвижниками принялся вскоре после кончины Кирилла, ещё пятнадцать с лишним лет оставался недовершённым. И лишь по смерти самого Мефодия ученики решились, на свой страх и риск, произвести посильное сокращение и встроить описание Хазарской миссии в положенное ему по хронологии место. Возможно, они и догадывались при этом, что всё равно их «немногое» выглядит паче меры.

Но поскольку сами изначальные записи Философа в их полном объёме – а заодно и Мефодиев исходный перевод – исчезли и, скорее всего, бесследно, то и корпус Хазарского диспута 861 года в составе «Жития Кирилла» привлёк к себе – с началом гиперкритического поветрия – особое внимание исследователей. В таком внимании снова узнаётся уже знакомый снисходительно-недоверчивый прищур. Снова (вспомним полемику Константина с Аннием) Философа упрекают в обильном цитировании маститых византийских полемистов. Опять «отцеживают комара», выискивая в житии «общие места», «трафареты», «кальки»… Снова звучит допущение, что, да, были-де заготовки для предполагаемого диспута, а сам-то он состоялся ли?.. При таком напоре недоверия диспут уподобляется замысловатому мистификату. Что произошло в реальности, а что – лишь в сознании и намерениях Философа, в благих побуждениях его агиографов? Вообще гиперкритика по своим целеустановкам стремится если не отменить сполна любое рассматриваемое событие, то хотя бы представить его величиной зыбкой, двоящейся, этаким маревом в пустыне. Было – не было? Состоялось – поблазнилось?..

Такие внушения не на ветер бросаются. Видимо, не без их воздействия автор современной еврейской энциклопедии, вскользь упомянув о Хазарском споре 861 года и по существу совершенно не затронув его сути, с первых же слов допустил в отношении к «Житию Кирилла» тон небрежно-высокомерный: «Из апокрифических сказаний о славянском просветителе святом Кирилле (Константине) известно…» Да что же доподлинно может быть известно из сказаний, которые сразу аттестуются как «апокрифические», то есть, читай, малодостоверные, сомнительные или вообще ложнонаписанные? Только то, что «в самих текстах сказаний не содержится» нужной автору статьи «информации».

Но не странно ли, что называя житие «апокрифическими сказаниями», в другом месте статьи автор ссылается на тот же самый источник как на вполне достоверный, не вызывающий никакого сомнения? «Сообщения о еврейской общине в Херсонесе в раннем средневековье, – пишет он, – находятся в житии Кирилла (IX в.) и в "Киево-Печерском патерике" (XI в.)». Значит, когда подворачивается нужная автору «информация», то и апокриф уже не апокриф?

Вернёмся, однако, к придиркам гиперкритиков со стажем. Что худого находят они в привычке Философа впрок запасаться нужными в спорах доводами? Разве не такова практика каждого опытного полемиста? Совершенно ведь очевидно, что и перед хазарской «беседой» Константин не мог не готовиться к ней самым тщательным образом. Не этим ли он, как мы знаем из жития, занимался накануне, в Херсоне? Не этим ли обязан был заняться ещё в Константинополе, перед отправкой в неизвестную землю? Не был же он настолько горяч и задирист, чтобы, вооружась самоуверенностью, лезть в схватку наобум. Если он готовит себя к новому богословскому поединку, значит, как и прежде, обязан оглянуться и удостовериться: есть за спиной у него бойцы достойные, хорошо оснащённые, готовые и с ним поделиться закалённым мечом и непробиваемой бронёй, оружием Писания и Предания.

Агиографы, готовя окончательный текст «Жития Кирилла», вполне могли и не раскрывать читателям всех сложностей, с которыми пришлось столкнуться при его подготовке. Скорее всего, и сам Мефодий, застань он их за работой по сокращению полного корпуса хазарской «беседы», посоветовал бы сократить заодно и это упоминание о своём переводе её и других «бесед». И тем самым в который раз настоял бы на праве служить брату до конца бескорыстно.

Но им очень хотелось о такой службе старшего младшему сказать отчётливо, во всеуслышание. Для того и назвали общее число «словес», то есть различных греческих сочинений Философа, введённых Мефодием в круг чтения первых славянских книгочеев.

Кто бы и как бы потом ни судил и рядил, а совестливое предупреждение агиографов о том, что их читателям предстоит знакомство лишь с частью вместо целого, драгоценно ещё и доверчивостью людей, писавших первое в мире славянское житие. Они ведь тем самым приняли на себя ответственность и за какие-то возможные спрямления, допущенные по неопытности.

Нет, мы не станем подвергать сомнению ценность проделанного ими труда. Даже то «немногое», что в итоге представлено было агиографами вместо «многого», подскажет каждому непредубеждённому читателю, что их намерения были до конца чисты.

У кагана

Итак, хозяева и гости устроились за столом обеденным, который почти сразу оказался и столом «обмена мнениями».

Первое слово ждали из уст кагана. Он взял свою чашу и произнёс:

– Пью во имя единого Бога, сотворившего весь тварный мир.

Позволили произнести слово и Константину. Если каган сразу же подчёркивает своё иудейское представление о едином Боге, которое у них, иудеев, позже позаимствовали и мусульмане, то уместно ли христианину забыть родной Символ веры?

– Пью во имя единого Бога и Слова его, которым небеса утвердились, и животворящего Духа, которым вся сила их исполняется.

– Все мы об одном говорим, – миролюбиво заметил каган, однако не упустил случая показать гостю свою бдительность, – но вот в чём различие держим: вы троицу славите, а мы, изучив книги, – Бога единого.

– Слово и Дух книгами же проповеданы, – счёл нужным уточнить и Философ, которого не могло не порадовать, что книгам в здешнем общении будет всё же отдано должное. Но, защищая перед каганом Святую Троицу, позволил себе не книжную, а простую житейскую притчу: – Если кто творит тебе честь, а слову твоему и духу не творит чести, а другой муж всем троим честь воздаёт, то который из двух честен пред тобою?

– Который всем троим честь воздаёт, – вынужден был признать каган…

Желая замять это неловкое для его достоинства смущение, иудеи, став поближе к Константину, тут же отвлекли его на другую тему:

– Ответь, как может жена вместить Бога в чреве, если она и узреть незримого Бога не в состоянии, не то чтобы родить?

Тогда Философ показал перстом на кагана и на первого его советника.

– Как думаете, если кто-то говорит, что первый советник не может достойно принять у себя кагана, но при этом говорит, что последний раб его может у себя принять кагана и честь ему воздать, то, скажите мне, назовём ли так говорящего безумным или смышлёным?

– Крайне безумным!

Константин не промедлил и с новым вопросом, как будто никак не связав его с предыдущим:

– А кто из видимых тварей достойнее всех?

– Человек, – ответили ему, – ибо по образу Божию сотворен.

– Значит, безумны, – продолжал Философ, – считающие, что Бог не может вместиться в человека, если Он и в купину вместил себя, и в облако, и в бурю, и в дым, являясь то Моисею, то Иову. Нужно ли, когда кто-то болен, исцелять другого, здравого? Когда человеческий род пришёл в последний предел греховного истления, от кого бы он принял исцеление, как не от самого Творца, скажите мне? Врач, желающий приложить пластырь болящему, приложит ли его к дереву или к камню, и будет ли от сего прок? И потому Моисей, исполнясь Духа Святого и руки свои воздев, так молится: «В громе каменном и в гласе трубном не являйся нам, Господи щедрый, но вселись в нашу утробу, отними наши грехи». Акилла так говорит.

Этот Акилла, на авторитет которого вдруг ссылается Философ, стоит того, чтобы о нём здесь упомянуть. Напор доводов Константина так стремителен, что противная сторона с самого начала, похоже, не поспевает по следам его доказательств. И это при том, что о предсказанности боговоплощения, о смысле прихода в мир Слова-Христа он намеренно говорит иудеям примерами не из евангельских книг, а из их же собственной ветхозаветной истории. Уж эти-то примеры не могут не быть на слуху у каждого из них. Впрочем, Философ заранее готов и к тому, что его ссылки на ветхозаветные книги будут восприняты противной стороной как недостаточные и сомнительные. Ему ведомо, что иудейские книжники издавна с недоверием относятся к Септуагинте – высокопочитаемому сперва в эллинской, а потом и в христианской среде переводу книг Ветхого Завета с древнееврейского на греческий язык, осуществлённому для потребностей еврейской общины в Александрии и для пополнения знаменитой Александрийской библиотеки. Хотя Септуагинту и переводили не сами греки, а семьдесят еврейских толковников-библеистов, их перевод ревнивые раввины позже посчитали слишком вольным и предпочли ему переложение, которое осуществил уже во II веке н. э. принявший иудаизм учёный муж Аквила (в житии он Акилла).

Вот почему Константин теперь и озвучивает молитву Моисея не в толковании семидесяти, а в дословном переводе Акиллы. Вы ему, а не им доверяете? Вот и слушайте молитву Моисея, как она звучит по-гречески у тщательного Акиллы. Хотя и у семидесяти старцев смысл молитвы тот же самый: пророк призывает Господа вселиться в человеческую утробу и очистить людей от грехов.

Но как только прозвучал вслух пророк, как только услышали, что слова молитвы удостоверены самим Акиллой, разговор быстро свернулся.

Почему так? Может, вспомнили, что пора бы уже предоставить гостям досуг с дороги? Или самим хозяевам понадобился достаточный срок, чтобы обсудить услышанное? В том числе и эту озадачившую их ссылку гостя на Акиллу. Вот, оказывается, как исправно он подготовился к спору – даже Акиллой вооружён!

«И тако разидошася с обеда, нарекше день, в оньже беседу о всех сих сотворят», – сообщает напоследок житие о первой встрече.

Главные обсуждения ещё впереди. А это застолье – лишь примерка к ним, взаимная предварительная разведка.

Как видим, Константин и у хазар пользуется приёмами ведения спора, которые помогали ему ещё в Багдаде. С первых же слов он исповеднически открыт и не намерен утаивать свою суть христианина. А потому он настроен не только отвечать, но и спрашивать. Принимать удары, не пятясь, и тут же озадачивать противника. Своими маленькими притчами заставлять его думать в нужном ему направлении, а вопросами принуждать к нелукавому ответу. Словом, он не намерен здесь оправдываться. Пусть оправдываются они, если смогут.

Когда надо, он готов применить к делу и логические ходы старого афинского хитреца Сократа. Да-да, воспользоваться тем искусством диалога, которое он, Константин, осваивал на уроках у Фотия. Тот ведь не запрещал ученикам разбирать и диалоги язычника Платона, а в них, как известно, Сократ своей якобы простецкой логикой всегда перебарывает любых спорщиков. И Константину не зазорно, что за спиной у него ещё и эта – древнегреческая школа словесной полемики.

Ко второй встрече, так же прошедшей при участии кагана, хазарская сторона предложила для обсуждения тему верности Закону, полученному от Бога через Моисея. Закон этот первый и навсегда уже единственный. Всё, что вне его (язычество) или после него (христианство) – не от Бога, а от людей.

Но Константин сразу же предлагает иное отношение к закону: не первый и не единственный. Для доказательства он опять готов пользоваться лишь ветхозаветными примерами. Почему не вспоминают его собеседники договор Бога ещё с праотцем Ноем? Не Ною ли Бог дал закон первому, назвав его заветом? Ибо сказал ему: «…се Аз воздвигну завет мой с тобою и с семенем твоим, и со всей землёй…»

Иудеи не принимают ссылку Философа на Ноя. Потому что, по их разумению, завет и закон – совсем не одно и то же. На это следуют его новые доводы, он приводит по памяти обращения Бога к Аврааму, к пророку Иеремии, в которых «закон», «завет», «заповедь» по смыслу своему – понятия, никак не отменяющие, но дополняющие и подкрепляющие друг друга.

Лишь теперь, по видимости, иудеи соглашаются с Философом: да, «закон называется также заветом». Но они по-прежнему настаивают на том, что христиане, воздвигая свой новый завет, попирают закон истинный.

Снова и снова Константин просит собеседников вслушаться в слова пророческих книг. Закон не может быть неизменным, раз и навсегда данным. Вот пророк Иезекииль вопиет: «Иный вам дам закон». Или тот же Иеремия: «Се дни грядут, глаголет Господь, и завещаю дому Иудову и дому Израилеву завет нов, не по завету, иже завещах отцем вашим в день, воньже приимшу ми руку их, извести их из земли египетскыя, яко и ти не пребыша в завете моем, и аз возненавидех я(их)».

И ещё из Иеремии предлагает речение Константин: «…Словес пророк моих не послушаша, и не вняша, и закон мой, иже пророци проповедаша, отринуша».

А когда Философ говорит им, что не только названные, но и многие иные из пророков предупреждают их, что закон перестанет действовать, иудеи, наконец, произносят вслух:

– Всякий еврей знает воистину, что будет так! Но… И тут следует всегдашнее иудейское самооправдание:

– Но ещё не пришло время для Помазанника.

Для него же и такое их признание – не новость. Рано или поздно они принуждены бывают в споре с христианином приоткрывать эту тлеющую опухоль своего духа. Им удобнее оставаться при своём иссякшем, усохшем законе, чем признать, что чаемый Мессия уже пришёл в мир. Он пришёл, а они, занятые хитросплетениями своего законничества, проглядели время Помазанника, не приняли Воплотившегося, отдали на казнь, на распятие. Они отвергли самое лучшее в самих себе. Их отвержение длится и длится. Их позор не удаётся сокрыть. И первыми, ещё до явления миру Спасителя, этот их позор открыли лучшие, достойнейшие из их же среды.