355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Юрий Лощиц » Кирилл и Мефодий » Текст книги (страница 18)
Кирилл и Мефодий
  • Текст добавлен: 6 октября 2016, 23:23

Текст книги "Кирилл и Мефодий"


Автор книги: Юрий Лощиц



сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

Может быть, на какое-то время – впрочем, не очень продолжительное – и возникала нужда в соблюдении особых условий прикровенности. Но при этом и князь, и прибывшие в его землю учителя веры совсем не хотели считать такие условия достойными своего общего замысла. Слову Божьему непристойно ступать крадучись, с повадкою ночных татей. Ни изначально, ни теперь речь не могла заходить о том, чтобы затевать в Моравии какую-то катакомбную церковь. В условиях подпольного существования училищу было бы не по силам справиться с теми задачами, которые заранее определила для него миссия. Эти задачи были слишком широки, чтобы решать их келейно, в обстановке скрытности.

Совершенно недвусмысленно сказано об этом в «Житии Кирилла»:

«Вскоре же Философ перевёл весь чин церковной службы, научил их утрени и часам, обедне и вечерне, и повечернице, и тайной молитве».

Если переводами желательно заниматься в полной тишине, то научение – дело громкое, звонкоголосое. Речитативное, распевное чтение и пение в кувшин не уместить. Для слова, звучащего открыто, ясно и отчётливо, нужно раздольное пространство большой классной комнаты или храма. Агиограф, перечисляя составные полного чина церковной службы, называет, правда, напоследок и «тайную молитву», но и в связи с ней, как убедимся, речь тоже не идёт о необходимости какой-то скрытности.

Тайной молитвой называлось, как и доныне именуется, то обращение к Богу, которое священник, стоя в алтаре во время обедни, произносит лишь в уме, про себя, предельно сосредоточиваясь перед выходом к людям с причастной чашей. Подступает одна из самых волнующих минут литургии, и она всякий раз требует от священника предельной целомудренной собранности, благоговения перед тем, что ему предстоит совершить и в чём участвовать. По сути своей произносимая им безмолвно молитва лишь по внешности тайная. В её содержании нет ничего, как и в любой христианской молитве, что нужно было бы утаивать от мира:

«Вонми, Господи Иисусе Христе, Боже наш, от святаго жилища Твоего и от престола славы Царствия Твоего и прииди во еже освятити нас, горе с Отцем седяй и зде нам невидимо спребываяй, и сподоби державною Твоею рукою преподати нам Пречистое Тело Твое и Честную Кровь Твою, а нами – всемлюдем».

Находясь в алтаре, перед престолом во время славянской обедни Константин или Мефодий вполне могли произносить про себя молитву «Вонми…» и по-гречески. Но братья не отложили на более поздний срок перевод её на славянский. И это означало лишь одно: с самого начала обучения они настраивали своих учеников на то, что из их среды непременно должны выйти и первые священники-славяне. Не только чтецы, певцы, пономари, алтарники, но и дьяконы, а за ними – свои иереи, свои духовные пастыри, для которых чтение тайной молитвы – такое же обязательное служение Богу и миру, как и все остальные требы. Упоминание о тайной молитве в «Житии Кирилла» – драгоценно как свидетельство особого, ответственного качества переводческих и педагогических трудов братьев.

Пусть не завтра, не через год, но будут и у моравлян свои священники… А затем и свой епископ, о чём так мечтает князь Ростислав. Буди, буди! Жизнь жительствует, и это непреложно.

Но требуется рвение. Востребована ревность.

Не для того они пришли из Константинополя, чтобы поразить отроков и юношей чтением Гомера или теоремами геометрии и прочими премудростями греческого гимнасия. Пусть не прельстятся моравляне эллинским многознанием, надменным и ненасытным. Куда достойнее, не отвлекаясь на пре-многое, сразу посвятить рвение своё и ревность вере.

Разве училище славянской азбуке их учит счёту, письму? Нет, оно вере учит – с помощью азбуки, счёта, письма… Вероучение – с первых же букв и слогов, с первых же молитв, которые произносятся или поются вслух в храме или читаются про себя, для большей собранности сердца и ума. И когда не в стенах училища или храма, а где-нибудь посреди лугового или лесного безлюдья, в радости или в горе приходит тебе на ум хотя бы одна из услышанных прежде молитв, и произнесёшь её вслух или про себя от всего сердца, знай: наука твоя не идёт даром. Потому что молитва сама в тебе заговорила. Сама тебя разыскала: «Я в тебе, я – твоя… Слава Тебе, Господи, слава Тебе!»

В «Житии Кирилла»:

«И открылись, по пророческому слову, уши глухих, чтобы слушать слова Писания, и ясен стал язык косноязычных».


Последние болгарские новости

Как ни далеко отстоял Велеград от Константинополя, но братья пользовались любым случаем, чтобы получать хоть какие-то вести с Босфора. И о себе, если особо повезёт, давать знать.

Благо, через Моравскую землю проходила, пересекая её с севера на юг, старая торговая дорога – Янтарная. Подлинно, не найти на свете людей, более пронырливых, всеведущих, ищущих новых знакомств и приятельств, чем купцы. Каким бы хмурым истуканом ни молчал купец в пути, но на гостином дворе он преображается. Он так и пышет жизнерадостностью. Купец прямо изнемогает от желания показать, как много везде слышал, а больше всего сам, своими глазами видел.

Царьград?.. Нет слов, это всем городам город, он просто трещит от изобилия. Рынки переполнены, торговые суда со всего света едва протискиваются к причалам бухты Суд. Где василевс? – На ипподроме. Патриарх? – В Софии. Арабы как? Арабы угомонились, будто вымерли. Трусов земных, то бишь землетрясений, не слыхать. Вино, мясо, плоды – почти задаром. Только янтарь никогда не подешевеет. Потому что янтарь – золото севера…

А что у болгар, как хан Борис?

Теперь нет хана. Борис теперь князь и при двух именах сразу – Борис-Михаил. Прошлой осенью, когда собрались его крестить, ромеи хотели, чтобы он приехал в Царьград, а он хотел, чтобы василевс Михаил прибыл к нему в Плиску. Но вышло проще: крестил его и всех вельмож придворных епископ-грек. Но всё им мало, всё им чести мало, и баилы болгарские затаили такое недовольство, что недавно дошло до настоящего бунта. И не где-то, а в самой Плиске, у стен ханского дворца. К чести Бориса, он не заробел, хотя при нём осталось, говорят, всего полета верных ему людей. Велел отворить крепостные ворота и вышел навстречу мятежным толпам. При нём вдруг оказалось семь священников с зажжёнными свечами в руках. Бунтовщиков охватило смятение, будто эти семеро мужей прямо с небес сошли. Толпы рухнули наземь, не смея ни встать, ни бежать. Видя такой оборот дела, Борис велел похватать зачинщиков бунта. Больше пятидесяти знатных баилов были казнены.

Весть о смуте в Болгарии первыми могли передать братьям даже не купцы, а сам князь Ростислав и люди из его окружения. Уж им-то никак нельзя было пренебрегать любым свежим сообщением о событиях в доме у южного соседа. Тем паче о событиях таких неожиданных.

Что на самом деле послужило поводом к мятежу? Вряд ли недостаточная честь, оказанная василевсом и патриархом болгарскому двору. Братья ещё до своего отъезда в Моравию видели, с каким особым тщанием готовились в Константинополе к небывалому по размаху событию. Подлинно целину, ни разу не оранную, предстояло засевать семенами веры. Но смущало: а хватит ли для встречи с бесчисленной паствой священников, достаточно освоивших тюркское наречие болгар или говор обитателей славянских поселений? Или, тем более, разумеющих тот диковинный смешанный язык, что заваривается повсеместно в славяно-болгарских семьях?

Из наблюдений, добытых опытом предыдущих десятилетий, солунские братья знали: среди оседлых славянских племён, что укоренились на Балканах ещё до прихода болгар, особенно в Македонии, кое-где уже построены первые христианские храмы, и жизнь в них затеплилась. Хорошо, если князь Борис, приняв крещение, тем самым пошёл, наконец, навстречу настроениям своих преобладающих числом славянских подданных. Но не это ли его предпочтение и вызвало гнев среди баилов, привыкших во всём держать верх?

Да, не позавидуешь Борису. Даже и отсюда, из Велеграда заметно, что земля под ним вроде бы и своя, а ходит ходуном. Как ни переплелись два подвластных ему племени узами кровного родства и разговорного языка, а спесь одних и глухой ропот других всё никак не угомонятся. Борис понадеялся на Константинополь, на то, что епископ приедет не только на его крестины, но останется у него насовсем, и это будет уже собственный, болгарский епископ. Не потому ли из среды верных престолу болгар раздаются новые ему упрёки и подсказки: почему только епископ? Болгарам нужен и свой патриарх, иначе так и останемся в унижении перед хитрыми греками. Надо в Рим посылать посольство, у папы Римского просить себе необидную веру и достойного пастыря. А церкви, строимые повсюду византийцами, закрывать и попам их в службе отказывать.

Этот болгарский мятеж, второй за малые сроки, затеянный уже не против Бориса, а против крещения, состоявшегося по-гречески, вызревал целый год, пока сам князь не поддался брожениям. Забыв все свои духовные обеты Константинополю, он отправил посольство в Рим, прямиком к папе Николаю. Во главе посольства поставил родственника, боярина Петра. От имени своего князя послы просили принять болгарскую землю под духовное покровительство апостолика Николая и выражали надежду, что церковь в Болгарии возглавит духовное лицо, облечённое званием не ниже патриарха.

Произошло это уже в 866 году, в третье лето трудов Мефодия и Константина в Моравии. Лишь спустя два года, когда и сами братья окажутся в Риме, картина нежданного «рывка на Запад», а если уж сказать прямее, переметничества, предпринятого князем Борисом, прояснится для них во многих занятных подробностях.


Когда вера приходит

Этот Бог, как они слышали теперь и видели на иконе, выставленной посреди храма к празднику, родился не в царских палатах, а в убогом хлеву. И лежал в скотьей деревянной кормушке, в яслицах, наспех застеленных чистой соломкой и превращенных в человечью лежанку. Даже домашние скоты, телок и овца, удивились такой небывалой новости и заглядывали в ясли с благоговением.

Как моравлянину – землепашцу, пастуху, рыбарю, охотнику, древоделу воину княжескому – не умилиться было при встрече с таким Богом?! Он не побрезговал простой чадью, не прошёл навсегда мимо них. Нет, здешняя чадь не разминулась со Христом. Он заговорил с нею её же речью, а не скрытным и надменным языком чужаков. Он готов потолковать с каждым из своей новой паствы о её трудах и бременах – о всходах хлебных и поспевшей жатве, о сене, об овцах, о дереве и его плодах, о сетях и рыбах, о крошечном горчичном зерне, о соли, о знамениях на небесах…

Но о чём бы или о ком бы Христос ни заговорил с ними, Он всегда говорит о большем. Его простота особенная, внимать ей не просто. Вот почему братья-учителя после услышанных народом во время обедни евангельских чтений не устают во время проповедей своих объяснять, как именно нужно понимать ту или иную притчу Христову, тот или иной поступок Спасителя. Как не полюбить Бога, который не брезгует прикоснуться к смердящему в струпьях прокажённому, а увидев слепца, плюёт на землю и этим пыльным сгустком натирает глаза несчастному, чтобы тот прозрел? Как не довериться всем сердцем Сыну Божьему, который раз и другой и третий терпит нерадивость, непонятливость, маловерие даже самых близких учеников?

Да, Он пришёл не к праведным и чистеньким, а к грешным, и это мы, Его распростая, убогая, жадная, завистливая, погрязшая в блуде, лжах, сквернословиях и коростах стыдобная, нераскаянная чадь. Скажет какой-нибудь пришлец из Баварии, что под землёй проживают большеголовые человеки, и мы уже ходим разиня рты. Подсчитает кто, что за убитую змею девять грехов прощаются, и вот мы шляемся по болотинам, гадов круша, а грехов всё больше и больше. И от жертвоприношений своих языческих отстать робеем. И блудодеяниями бессчётными прилюдно хвастать не боимся.

Вот отчего братья Мефодий и Константин не устают напоминать с великим укором в тех же проповедях или перед исповедью:

«Жены же юности твоея не отпусти. Аще бо, возненавидев, отпустиши, не укроется нечестие похоти твоея, глаголет Господь Вседержитель. Сохранитесь же духом вашим, и никто из вас да не оставит жены юности своея».

О, где ты, жена юности моей? Простила ли, простишь ли меня, помолишься ли пред Господом за душу неверного мужа юности твоей?..

Так они и каждого простолюдина увещевали, кто приходил в храм. И перед князьями и властителями говорили открыто, как перед такой же чадью Божьей, что и любой человек. Так завелось у них сразу и с теми, кого уже считали своими единоверными, и с теми, кого ещё терпеливо дожидались у дверей в храм и школу.

Не собирались отступаться от истины и перед клириками, которые то и дело наведывались в Моравию из баварских епископий – из Зальцбурга или Пассау. Вера у греков и у немцев одна. Зачем же на утеху князю мира сего заводить срамные тяжбы о вере? Иное дело, что моравлянам хочется учиться вере на родном для них языке. Разве такое желание зазорно или подсудно?

За те три года, что братья трудились здесь, моравляне не раз показывали им молитвы, записанные для славян славянской же речью, но латинскими буквами. А чаще и без всяких письменных подсказок их знали, накрепко впитав жадным слухом. Значит, и в немецких землях есть люди, что не брезгуют «варварским» наречием. Этим свиточкам и листикам с «Отче наш…», «Символом веры» и молитвами к Божией Матери можно от души порадоваться. Жаль только, что в латинице не хватает букв для всех славянских звуков. Хорошо бы встретиться с такими просветителями, если они не перевелись на западе, и потрудиться с ними бок о бок для славянской паствы. Ибо велика жатва, ох, как велика, а делателей мало.

Ведь не лжёт старое предание, что ещё век назад приходил в Баварию и основал там монастырь великий муж, кельт по роду своему, – ирландский монах Виргилий, и у него была миссия к славянам-карантийцам (хорватам), и намерение было дать им азбуку и письменность на их родном языке. Возможно, что и молитва «Отче наш…», которую многие моравляне запомнили в звучании, привезённом с запада, исходила именно от игумена Виргилия и его монастырской школы. И если моравлянин, трогательно произнося вслух это великое обращение к Отцу небесному, просит «…и не введи нас в напасть, но избави нас от неприязни», то нужно ли его подправлять, нужно ли подсказывать, что вместо «напасть» лучше сказать «искушение», а «неприязни» заменить на «лукаваго»?[13]13
  В «Остромировом Евангелии», древнейшем русском датированном памятнике кирилло-мефодиевского письменного наследия (1057 год), молитва «Отче наш…» записана именно в «западной» редакции: «... и не въведи насъ въ напасть, нъ избави ны отъ неприязни». Вот одно из красноречивых свидетельств уважения солунских братьев к уже сложившимся до них в Моравской земле начаткам устной и письменной церковной традиции на родном языке.


[Закрыть]

Жаль, что заброшено с тех пор начинание Виргилиево. Почему бы и на язык немцев не переводить Писание? Многие ли из них латынь разумеют? И скоро ли её поголовно усвоят?

Тем паче досадно, что доносятся теперь из Баварии голоса грубее воинских команд. Будто три только на свете языка достойны, чтобы на них писать священные книги: еврейский, греческий и латинский. Почему вдруг только три? А потому, объясняют, что так в Евангелии сам Понтий Пилат предписал: прибить доску на голгофском кресте с инициалами Христа на трёх языках – еврейском, греческом и римском. Ох вы, рьяные исполнители Пилатова приказа! Уже и прокуратора Иудеи в святые законодатели произвели!

«Триязычный» довод противников славянской службы достоин был разве улыбки. Но не предполагали ещё братья, что спустя короткий срок прозвучит он для их дела совсем не шуточным приговором.


ТРИЯЗЫЧНИКИ


Сорок месяцев

Чем дальше поиск ведёт в прошлое, тем реже радуют достоверные хронологические находки. Будто само время – как предмет, но одновременно и обязательный инструмент разыскания – безнадёжно изнашивается. Очертания событий, грани людских судеб делаются всё неразличимее. Исторический ритм и счёт перестают служить бесперебойно, причины и следствия то и дело путаются, время всё чаще терпит невосполнимый урон под натиском безвременья. В такой обстановке размытости и зыбкости особую ценность приобретает каждая уцелевшая или вновь добытая, выхваченная из густого сумрака неопределённостей дата: точный год, а то ещё вдруг и точный месяц… или даже – о, редчайшая удача! – подлинный день события.

Хотя убедительность исторических датировок высоко чтима в самых разных дисциплинах, но сами искусники и добытчики неопровержимых дат чаще всего награждаются прозвищами педантов, скряг и вымирающих чудаков. Большинство удовлетворяется датами приблизительными, округлёнными, стёртыми до условности. Или вообще брезгует числом и счётом везде, где речь не идёт о вожделенной корысти. Стоит стать на поводу у этих добрых малых, и любое историческое ведение, касается оно древности или самых новейших событий, превратится в мутную студенистую жижу.

Нам уже пришлось не так давно смириться с тем, что начало деятельности солунских братьев в Великоморавском государстве поддаётся лишь приблизительному замеру. В житиях Кирилла и Мефодия ни единым намёком не обозначены ни дата появления в Константинополе послов с письмом-просьбой князя Ростислава Моравского, ни время отправки с Босфора и прибытия в Велеград византийской миссии. Эти события поневоле дрейфуют.

Люди Ростислава могли посетить столицу империи ещё в 862 году. Но могли и в следующем, 863-м. В силу такой неопределённости подвергается разночтениям и год приезда братьев к Ростиславу: или 863-й, или 864-й. Самим братьям, даже по умеренным подсчётам, понадобилось никак не меньше года, чтобы, трудясь на предельных высотах духовной самоотдачи, подготовить необходимейшие книги для славянской церковной службы.

Древних агиографов, как уже говорилось, не имеет смысла упрекать в скудости хронологии описываемых событий. Житие – не летопись, в которой точная дата не менее важна, чем само случившееся. Агиографа, как и его героя, обыденные происшествия, со всеми их числами и сроками, чаще всего лишь отвлекают от осмысления явлений, причастных к вечности.

«И тако четыредесять месяц створи в Мораве и иде святить ученик своих», – читаем о Константине в его житии. То есть, спустя 40 месяцев по прибытии миссии в Велеград, братья покидают страну с намерением рукоположить в священники избранных учеников. Почему вдруг агиограф проявляет такую тщательность в счёте? Да потому что эти три полных года и ещё треть важны ему как свидетельство единственных в своём роде трудов по созданию первой в целом мире национальной церкви для славян. Сотворено столь многое, сотворено, как верится, раз и навсегда – и в такой краткий срок!

Но эти 40 месяцев, в которые уложилось совместное пребывание братьев в Велеграде, – неоценимый подарок всякому биографу, стремящемуся наметить хотя бы приблизительную летописную канву их жизни.

Сорок месяцев – много это или мало для того, что братьями сделано в Моравии? Удивительно немного! – первый напрашивающийся ответ. Невольно хочется предположить, что братья были связаны какими-то твёрдыми служебными сроками, определёнными для их миссии ещё перед тем, как отправились к князю Ростиславу. А если нет, то, значит, что-то другое, не менее неумолимое, заставило их ограничить своё пребывание у моравлян именно такой вехой. И тут в первую очередь приходят на память уже мелькнувшие однажды в «Житии Кирилла» слова о его недомогании, заметном для окружающих, в том числе для василевса.

Догадки догадками, а 40 месяцев от этого не растягиваются ни на день.

И всё же возникает необходимость перепроверить и эти сроки. Дело в том, что в «Житии Мефодия» читаем немного иной счёт пребывания братьев в Моравии: ровно три года – «трем летом ишедшем возвратиста ся из Моравы». Какому счёту больше доверять? Тому, что округлён по годам, или тому, что подробнее выверен по числу месяцев? Доверяют, как правило, тому, что выглядит более обстоятельно.

Известно, что оба жития по времени их написания отделены друг от друга более чем пятнадцатью годами. Счёт, обозначенный в «Житии Кирилла», мог в памяти учеников, приступивших к жизнеописанию Мефодия, за давностью лет округлиться, то есть сократиться на треть года[14]14
  На всякий случай обозначим ещё один хронологический определитель, касающийся сроков работы миссии в Моравии. Он прочитывается в так называемой Итальянской легенде, источнике, зависимом в своём содержании от «Жития Кирилла». Автор легенды считает, что миссия длилась даже не три с третью, а целых четыре с половиной года. Это разночтение доставило немало хлопот исследователям, стремящимся к выяснению наиболее достоверных сроков первоначальной Моравской миссии. Но, похоже, последнюю точку поставил своим хронологическим разысканием на эту тему чехословацкий учёный И. Цыбулка, посчитавший, что «четыре с половиной года» – элементарная цифровая неряшливость (ошибка на целый год) при работе автора легенды со славянским первоисточником «Жития Кирилла».


[Закрыть]
.

Увы, сама по себе цифра «40» вовсе не даёт возможности биографу уточнить, с какого именно месяца и какого именно года нужно вести отсчёт моравского посольства в Константинополь и работы византийской миссии в Моравии. А значит, не даёт и возможности определить, в какое именно время года и какого года братья покинули Велеград, чтобы «святить ученик своих». Из житийного изложения дальнейших событий мы узнаём, что рукоположение учеников, возможно, предполагалось в Венеции или в отстоящей недалеко от Венеции Аквилее, но не состоялось ни там, ни там. Однако братья вынуждены будут задержаться в Венеции до самого декабря 867 года.

Откуда, наконец, эта точная дата – год и даже месяц? Агиографы её тоже не называют. Зато в «Житии Кирилла» содержится замечательная хронологическая подсказка, твёрдо прислоняющая нас к неколебимым числам. Здесь упомянут «римскый папеж», он же «апостолик Андреан», который, едва узнав о пребывании братьев в Венеции, послал им приглашение в Рим.

Как известно по документам папской канцелярии, Адриан II был избран на апостольский престол 15 декабря 867 года (вместо скончавшегося 13 ноября папы Николая I). Вот отсюда, от этих двух дат и можно теперь разматывать в прошлое, будто свиток, сорокамесячный срок Моравской миссии. Недели, месяцы, годы проплывут вспять, и мы обнаружим, наконец, что она, миссия, началась не весной или в начале лета 863-го, как чаще всего до сих пор пишут, озираясь друг на друга, авторы энциклопедических статей, а весной или в начале лета следующего, 864 года.

Будем считать, что «дрейф» теперь прекращён. Сроки совместной миссии братьев в Моравии, а за ними и сроки пребывания послов Ростислава на Босфоре, а за ними же и сроки сборов в дорогу и самого путешествия братьев в неведомую им Моравскую землю, – всё это расставляется по своим более достоверным местам. Пусть маленькая, но всё же радость любительского поиска, не заплутавшего в околичностях! Хотя вовсе не исключено появление каких-то новых документов (или иных доказательств), которые всю эту долгую цепочку событий сделают ещё более наглядной во всех звеньях.


В гостях у паннонского князя

От Велеграда двигались на юг и примерно на полпути к Венеции спустились к длинному, как сабля, озеру Блатно. Далее, вдоль шелестящих неоглядными камышами берегов, дорога покатила по равнине в сторону юго-западной оконечности озера. Своими густыми камышовыми заберегами места эти, наверное, живо напомнили братьям другое, Никейское, прибрежную дорогу от соборной Никеи к их любимому Малому Олимпу. Иногда мелькают светлые песчаные отмели, взмывают над ними тучи птиц. Стены камыша ходят под порывами ветра, шелестя буро-белесыми, выцветшими к осени стеблями.

Вот и просверкнули, наконец, впереди излучины Салы. Недалеко от её впадения в озеро братьев радушно встретил сам паннонский князь Коцел со своей празднично обряженной свитой. Путников, загорелых, притомлённых, обкусанных злой мушнёй, в пропотелых и пыльных одеждах, приветствовали так восторженно, будто явились сюда долгожданные родичи, уже всему славянскому свету любезные и желанные.

За плечами князя, радуя глаз, светлела стенами, играла черепичными крышами его новенькая, всего 20 лет назад заложенная столица – Блатенский град. И сам Коцел, весёлая душа, под стать своему обиталищу, выглядел хозяином молодым, пышущим здоровьем и бодростью.

Он правит здесь всего седьмой год. Да, он – сын того самого князя Прибины, про коего досужие языки, от нечего делать, и по сей день несут всякое, мешая зерно с половой или вино со свекольным квасом. Да, отец его, – что было, то было, – погиб, помилуй его Бог, в сражении с моравлянами Ростислава в 861 году, за два, считай, года до приезда греческих учителей из Константинополя.

О Прибине, правителе, за которым тянулся долгий след путано двоящейся славы, братья не раз слышали ещё от велеградцев. Когда-то, более тридцати лет назад, ещё при князе Моймире, Прибина соседил с ним и княжил к югу от владений моравского правителя, в Нитре – самом, как все считают, древнем и красивом из здешних славянских городов. Нитра лежит в садах на берегу одноимённой реки, впадающей с севера в Дунай. Даже обликом своим, с высокой, в полнеба, зелёной горой, увенчанной княжеским замком, Нитра должна была вдохновлять своих князей на грёзы о старой славянской славе, о легендарных временах великого вождя Само, первого в этих землях единителя братских племён.

Кому, спросите, из нынешних князей не хочется считать себя живою ветвью того благородного ствола, прямым наследником Само? Ну, пусть не по крови прямым, если признавать, что родом тот был из немецких купцов, – но по отваге своей в пользу чаемого единства всех славеноговорящих.

Что же до великоморавских намерений Моймира, который будто даже именем своим хотел всех соседей осадить: мой мир, а не ваш! – то намерения такие, можно догадываться, раздражали не одного лишь Прибину. Никак не желал он считать себя младшим и меньшим в застолье моравских князей. Видя, что Моймир и его хочет накрепко приторочить к своим воинским затеям и обязать твёрдыми поборами, Прибина смекнул, что лучше ему от такой напасти поискать покровительства в другой совсем стороне. В том же немецком королевском доме. Ну и что же, что они немцы? Не сам ли Моймир, мечтающий о славе великого Само, крещён по немецкому обряду, немецким бискупом? Зато при немецком покровительстве, а не в упряжи Моймира, будет ему, Прибине, и спокойнее, и хлебнее.

Так он оказался через время в восточнофранкском маркграфстве, где, говорят, и был вскоре крещён. Но, не прижившись и здесь, подался в ином совсем направлении – ко двору болгарского хана. У болгар, впрочем, тоже не засиделся. Ушёл искать лучшей доли на западе, у князя хорутан. А через время бездомный, но безунывный Прибина снова прибился к немцам. Наконец, восточнофранкский король Людовик II Немецкий, оценив в славянском бродячем князе недюжинное упорство и услужливость, дал ему во владение запустевшие после аварского нашествия земли по нижнему течению Салы.

Там-то и тогда-то Прибина развернулся, напоследок. Основал новый стольный град у рыбного озера (ныне венгерский Залавар вблизи Балатона). Стал пригребать к себе таких же неухоженных, как недавно сам, князьков. А с ними – каменных строителей, землепашцев, рыбарей. И, конечно, воинов-всадников.

Но на поверку выходило: всё искал и искал Прибина случая, чтобы свести старые счёты за вынужденно оставленную Нитру. Вот и доискался! В воинской стычке с племянником Моймира Ростиславом скончал Прибина свои запышливые дни. Ушёл, так и не нажив ратной славы.

Ростислав, к счастью, не перенёс неприятие своё с Прибины на Коцела. Не приезд ли константинопольских учителей умягчил его норов? Не их ли заслуга в том, что с недавних времён между Велеградом и Блатноградом, как у добрых соседей, мир и согласие? Право, негоже славянам сорить своими костьми друг перед другом – на радость супостатам.

Услышав, как его гости поют и читают в здешнем соборе славянскую литургию, Коцел пришёл в восторг! Так захотелось самому подержать в руках новенькие богослужебные книги и самому же прочесть страницу-другую славянских письмен. Только не могло такое случиться вдруг, по наитию, без знания букв и их смыслов.

Не смутившись первой неловкой попыткой, горячий князь тут же пожелал и у себя в Блатнограде завести училище, ни в чём не уступающее моравскому. А то и превосходящее Ростиславову школу. Ведь Мефодия и Константина сопровождает всего полдюжины учеников. А он готов хоть сейчас выставить сразу 50 молодых парней, способных усвоить чудесную Христову грамоту, впервые понятную слуху и уму. Это ведь совсем иное дело, чем слушание слепых латинских книг, которые в его церквях до сих пор гундосят немецкие духовники из Зальцбурга.

Жаль только, покойник-родитель поддался их мягкому напору, и потому в Блатнограде у них уже три храма. Да по всему княжеству ещё 30. Но, считай, лишь сами для себя и поют. Сами для себя и разжёвывают свою латынь. А что в их унылом бормотании поймёт славянин, что уразумеет о Христе, о подлинной вере? Нет, вот как выучатся славянскому письму 50 его учеников, сразу своё заведётся священство. Он и сам первым сядет за школьную скамью. Придёт пора немцам-латинам отступить и в его владениях, как отступили у моравлян.

О пребывании братьев в Блатнограде иногда можно прочитать, что оно растянулось на несколько месяцев. И что Мефодий с Константином успели за это время в достаточной мере обучить молодых людей, определённых князем для скорейшего освоения нового письма и славянской церковной службы. Но как ни горячо упрашивал Коцел братьев о самом срочном обучении, его невозможно было начать именно теперь. Сроки, связанные с предстоящими важными намерениями, слишком торопили Моравскую миссию.

Да, школа в Блатнограде будет открыта. Но Константин в маленькую столицу Коцела уже не вернётся. Прибудет сюда только Мефодий. И то лишь после целого ряда чрезвычайных событий.

Провожая миссию дальше на запад, князь Коцел настойчиво предлагал хотя бы помощь в деньгах и необходимых вещах. Но «ни злата, ни сребра, ни иной вещи», как читаем в «Житии Кирилла», путники не взяли. Как незадолго до этого ничего не взяли и у Ростислава. Зато, по заведённому в странствиях обычаю, и в Велеграде, и в Блатнограде попросили у князей отпустить на волю многое множество пленных людей, томящихся в рабстве. И пленники, общим числом 900 душ, были Ростиславом, а теперь и Коцелом освобождены.


Венецианский рынок

Ласковым радушием, благоприятной осенней теплынью встретила путников Венеция. Вот уж где настороженность странников, даже самых недоверчивых и опасливых, легко и без остатка могла раствориться – в гостеприимных улыбках, в мелодичных, похожих на пение птиц, окриках зазывал, в солнечных блёстках на волнах, в мягких водяных отсветах на стенах и потолках палат, в распахнутых настежь окнах… Кажется, будто и сами здания полной грудью вдыхают воздушный эликсир, в котором прихотливо переслоены ароматы свежих цветов и плодов, подгнивающих на солнце водорослей, горячего песка, курящегося ладана, корабельных канатов и смол…

Но не успеют путники справиться с лёгким и приятным головокружением, как им, тоже с улыбками, подскажут, что и за этот эликсир, и за это радушие, за прямо-таки дружескую открытость, наконец, за сами услужливые подсказки тоже нужно платить, как вычитают с них за ночлег и еду. Платить тем же золотом-серебром, от которого не легкомысленно ли отказались при расставании с князьями?

И о недавних просьбах братьев к славянским князьям об освобождения пленных Венеция вдруг напомнила им самым возмутительным способом. Вроде бы они с малых лет своих нагляделись всяческих зрелищ торговли рабами, – в родных Фессалониках, в Константинополе, затем в Багдаде, в Херсоне, у хазар. Но то, что увидели, что услышали здесь, оскорбляло и удручало чувством собственной полнейшей беспомощности.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю