Текст книги "Раскрепощение"

Автор книги: Юрий Герт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

Мы заговорили об одном из последних нашумевших произведений на молодежную тему. Саша прочел эту вещь залпом – «до пяти утра читал, всегда так читаю, если понравится... Смотришь, ночь прошла, на работу пора...»

Роман – о рабочих. Саша высказал много интересных, неожиданных для меня мыслей.

Потом, глядя в упор сквозь толстые стекла очков – по зрению, кстати, его и не взяли в армию,– спросил:

– Как вы думаете, почему справедливому человеку жить трудно?..

Вот все это вместе, кажется мне, все эти вопросы, распахнувшие перед ним всю сложность жизни, и желание найти в ней свое, трудное, но необходимое место – и толкают Сашу в путь...

3

Есть люди, у которых главная направленность ума, характера, то есть природная одаренность столь ярка, что проявляется во всем, даже в самых нечаянных мелочах. Я прожил в Караганде восемь лет, не раз бывал на стадионе, однако, ей-богу, не помню, какой там, за входом по пути к западной трибуне, стоит фонтанчик, да и есть ли он, этот самый фонтанчик. А Юра Фадькин был там однажды – и фонтанчик ему запомнился забавным переплетением струек. И не только запомнился: когда в механическом цехе, в той части его, где располагается бригада слесарей по кранам, решили разбить большую цветочную клумбу и оборудовать уголок отдыха, Юре Фадькину захотелось в центре клумбы соорудить точь-в-точь такой же фонтанчик. Принесли трубы, гнули, свинчивали – фонтанчик забил, а переплетения струй – как у того – не получилось. Ломали голову всей бригадой, делали, переделывали – так и не добились желаемого эффекта. Не такая это, как на первый взгляд, простая штука – фонтанчик с живыми, движущимися по окружности струйками, которые сплетаются вверху в переливчатый узор. Я и сам почувствовал, что это так, когда мы с Фадькиным, стоя перед злополучным фонтанчиком, пытались на листке бумаги изобразить искомую гидродинамическую схему.

Но дело, собственно, не в фонтанчике самом по себе, а в слесаре Фадькине, которому понадобилось, чтобы такой фонтанчик в его цехе забил.

Почему? Зачем?.. Как будто для того, чтобы в свободные полчаса посидеть, перекурить, постучать в домино или загнать шар в лузу – тут же, в цеху, я видел маленький старый бильярд – как будто для этого нужен еще и «плеск струй»... Да, кстати, и сама клумба?..

Честно говоря, был какой-то момент, когда я подумал: все это хорошо, все эти оранжереи, зеленые уголки в цехах, горшочки с нежной, как мимоза, альбицией, кактусами, пальмочками, но не слишком ли много со всем

этим мороки?.. В конце-то концов, рабочий человек приходит на завод не ради эстетических ощущений!.. Что-то в этом духе я высказал и Фадькину.

Он посмотрел на меня снисходительно, почти жалеючи.

– Ну как же,– сказал он,– вы сами представьте: зима, на улице мороз, ветер, снег, а у нас – зеленая травка, цветы распускаются... Разве не приятно взглянуть?..

Он так вежливо, так обстоятельно это объяснял, что мне сделалось неловко за свой вопрос.

И все-таки – фонтанчик... Фонтанчик, по-моему, прежде всего – от эдакой удали, озорства, если хотите, от щедрости перекипающих через край сил – если о самом Юре Фадькине вести речь.

Я заметил: как бы не менялось лицо у этого в общем-то спокойного, не склонного к бурным эмоциям парня, взгляд его остается почти одним и тем же – сосредоточенным, изучающим. Ему важна не видимость, а суть, не поверхность, а структура. И о чем бы ни заговаривали мы с. Фадькиным, во всем сквозил его аналитический, ничего на веру не принимающий склад ума. Сначала все самостоятельно разобрать, взвесить, доискаться до причины, а уж потом... потом... Что же – потом?.. А вот что – «потом»...

Я упоминал уже о работницах, которые железнят, затирают панели. Труд нелегкий, никаким совершенствованиям не поддающийся, да к тому же и замедляющий весь процесс работы формовочного цеха, что называется – «узкое место». Тем, чтобы это «узкое место» расширить, занялась группа из трех человек: директора завода Ройзмана и электрослесарей Гончаренко и Фадькина.

Б ыло бы заманчиво попытаться описать путь поисков, ошибок, находок, всю, так сказать, творческую лабораторию изобретения, но «лаборатория» эта, во-первых, всегда и сложней, и проще того, что изображают на листе бумаги, а во-вторых, я не был свидетелем самого движения, развития изобретательской мысли, видел только ее заключительный этап.

На двух стойках закреплена тонкая прочная проволока – струна. Она может вращаться со скоростью в несколько тысяч оборотов в минуту, подниматься вверх, опускаться вниз. Тележка с формой, над которой уже взбухла и в определенной степени затвердела горбуша, ползет по рельсам к струне – и струна, вращаясь, одновременно и срезает горбушу, и затирает, железнит поверхность панели. Она же может резать панель поперек. Все просто: несколько кнопок управляют и ходом тележки, и положением струны, и ее вращением. Но простым это стало только теперь.

Вначале была попытка срезать горбушу специальным «ножом», потом решили заменить его струной, но струна рвана бетон, для него требовалась дальнейшая «доводка». Тогда-то и явилась мысль – придать струне вращение...

Однажды, беседуя с Ройзманом, я спросил, что думает он по поводу содержания слов «коллективное творчество».

– Да,– ответил он, – обычно в каком-то изобретении, открытии участвуют несколько человек, часто целая группа. Вместе намечают направление поисков, отбирают, отбрасывают ложные варианты, вместе совершенствуют какую-то рабочую идею... Но сама идея, результат коллективных поисков, или, как вы говорите, творчества – сама-то идея приходит в голову кому-то одному... Пусть в черновом варианте, но одному тем не менее...

В данном случае таким «одним» был Юра Фадькин: сделать струну вращающейся пришло в голову именно ему.

Здесь, возле струны (так называют новое устройство в цехе) я встречал Фадькина каждый день. Он работает в бригаде по ремонту кранов, но, казалось мне, куда бы ни шел он через цех, ноги сами заворачивали его к струне, в особенности, если выдавалась свободная минутка – что-нибудь еще подправить, проверить, а то и просто – постоять, подумать. Потом из Алма-Аты приехал аспирант, уже длительное время экспериментирующий на заводе, он же должен был отвезти в свой научно-исследовательский институт образцы нарезанного «струной» бетона. Фадькин изготавливал для него эти образцы.

Новый механизм, пока не запущенный в работу, как бы уже прижился в цехе, все были в курсе испытаний, у всех на глазах его конструировали, опробовали, и все стремились помочь,– чем могли, хотя бы обыкновенным дружеским участием, которое для каждого изобретателя отнюдь не мало значит.

Вокруг струны собрались механики, молоденькая крановщица стояла у пульта и, видимо, не впервые, регулировала, нажимала кнопки, а сам Фадькин прохаживался вдоль движущейся тележки, садился на корточки, разламывал на ломти отслоившуюся, срезанную струной горбушу, хмуро вглядывался в ровную, чуть ли не отшлифованную поверхность плиты, морщился. Было непонятно – доволен он или нет?..

На следующее утро я видел его в транспортном цехе, перед высушенным, прошедшим через автоклав бетоном. Фадькин, красный, разгоряченный, в темной, но с проступающими на спине еще более темными потными пятнами рубашке, упруго и бережно подхватывал крупные блоки, которые взваливали ему на спину, и уносил их куда-то. Блоки-образцы еще дышали автоклавом, в них ощущалось какое-то живое, почти человеческое тепло, но глаза у Фадькина, как всегда, напоминали голубые светлые льдинки.

Я понял вдруг: все смешалось у него сейчас в душе – удовлетворение от успешного завершения долгого труда и – недовольство, что труд этот окончен...

А впрочем... Впрочем – иначе и не может быть!

Именно сам процесс труда, когда это не однообразный, механический труд, а труд – творчество, где есть разворот и для ума, и для инициативы – доставляет ни с чем не сопоставимое наслаждение, захватывает, поглощает!..

Но тут я снова предвижу некую недоверчивую усмешку: ах, все это мы слышали: и про труд-творчество, и про многое другое... Давайте рассуждать реально: нельзя представить архитектора или художника, которые – в той или иной степени – не были бы творцами, иначе это плохие архитектор или художник, плохие или даже вовсе никакие... Но можно представить рабочего, который хорошо, мастерски справляется с заданием – всего-навсего хорошо исполняет его – это будет хороший рабочий. Да, возможно, когда-нибудь... А пока... пока для большинства труд сводится к добросовестному – заметьте, само по себе это тоже не мало: добросовестному – исполнению своих обязанностей и служит средством к существованию, а для выявления личных наклонностей, то есть, если хотите, творческой потенции, имеются другие возможности: тот же рабочий займется на досуге спортом, живописью, кинолюбительством или как-то иначе наполнит свою жизнь...

Здесь не место развернуто возражать этой точке зрения, да и отнюдь не все в ней так уж несправедливо. Мне хочется возразить лишь вот в чем. Если не все, то очень многое решает личность рабочего и именно от личности рабочего зависит слитность, нераздельность – или, напротив, обособленность – этих понятий.

Любой процесс может иметь творческий или нудно-исполнительский характер – тут решает личность того, кто управляет самим процессом: чем она полнокровней, шире, самостоятельней, свободней в своих проявлениях, тем активнее ее воздействие на трудовой процесс. В этом смысле Фадькин – достаточно яркий пример.

Да, был спорт – его мужественную, сильную, заряженную внутренней энергией фигуру я отлично представляю на ринге: он занимался боксом. Но есть какая-то скульптурная почти соразмерность в этой фигуре, слаженность, плавность движений – одно время его увлекала академическая гребля. Потом пришло то, что отчасти, но уже, в сущности, далеко не спорт: аэроклуб, полеты, искусство высшего пилотажа – петли, бочки, восьмерки, распахнутый купол парашюта над головой... Возможно, именно это развивало выдержку, превращало смелость в привычку, готовность к риску – в естественное состояние... И больше того – рождало ощущение не только физической высоты, заставляя презирать человеческое двоедушие, хитрость, лживость, душевную дряблость – небо требует иных качеств...

...Мы говорили с ним о разном, но я ни разу не обнаружил в нем ни той иронической инфантильности, ни того равнодушия к сложным проблемам действительности, которое иногда замечается у его мускулистых сверстников,– от эдакого спортивно-технического «суперменства». Наоборот, у него вполне определенные, выработанные требования и оценки, о чем бы ни заходила речь – о жизни в самом широком смысле, о заводе или о книгах.

Он сказал о своем директоре:

– Хороший человек.– Потом подумал и в свойственной ему неторопливой манере добавил: – Очень хороший человек. Он никогда не обманывает, всегда говорит, как оно есть. Ему – верят.– И снова, помолчав: – Он даже когда по телевизору однажды выступал, о заводе рассказывал – и тогда ничего не прибавлял, не приукрашивал...

О книгах:

– Нравятся те, в которых все как в жизни.

Он назвал некоторые из них: я, признаться, о большинстве и не слышал и тут же попросил – принести какую-нибудь из этих книг. Он принес. Это была повесть о молодом рабочем парне нашего времени, герой не ограничивался рефлексиями – в нем было действенное, активное начало, воля, искренность, цельность характера. Мне помогла повесть понять Фадькина – то, чего он ищет, ждет от литературы,

С некоторой опаской я задал стандартный вопрос о любимом писателе, ожидая, что в ответ услышу, например, о Джеке Лондоне («что же, подумал я, и Джек Лондон... Юношеская романтика... Нет, все это понятно и...»).

Но Фадькин вдруг улыбнулся – мне отчетливо запомнилась в этот момент его улыбка – широкая, светлозубая, во все лицо, и какая-то вместе с тем особенная – застенчивая, девичья улыбка...

– Я Пушкина люблю,– сказал он.– Как он умел... Все у него – и просто, и... легко, красиво!..

...Во всем, что и как он говорит или делает, чувствуется личность, и далеко не заурядная. Та же личность прощупывается в его биографии – биографии парня, который родился в маленьком уральском городке, рос без отца, после семилетки приехал в Темиртау, за семь лет работы на газобетонном стал одним из самых высококвалифицированных рабочих, закончил вечернюю школу, поступил в техникум и вот – сдает экзамен за первый курс.

Это не та личность, которая стремится присвоить себе мир, а та, для которой смысл существования – в том, чтобы усвоить его истинные ценности, утвердить себя в этом мире. И труд – не единственная, но главная форма, способ такого утверждения.

4

Между прочим:

– Когда Фадькин пришел к нам на завод, я смотрю – а он такой маленький, такой робкий... Думаю, да из него и мужчина никогда не получится.

Так вспоминает бригадир Алексей Сергеевич Гончаренко, вспоминает не без удивления перед тем, как и во что вырос его ученик.

Я уже о Гончаренко упоминал мимоходом в связи с изобретательской деятельностью на заводе. Тут можно было бы присоединить еще многое, рассказав, например, о том, как этот одареннейший в своем деле человек, помимо изобретений, разработал и внедрил 44 рационализаторских предложения, сэкономив для предприятия около семи тысяч рублей, и не только сэкономив, а и упростив, облегчив труд десятков, если не сотен людей. Но меня заинтересовало в Гончаренко другое...

Нашел я его не сразу: бригада занимается ремонтом кранов, ее обычное рабочее место – где-то в цеховом поднебесье... Как-то я добрых полсмены дожидался, пока Гончаренко спустится на землю, но в тот день, кроме могучих очертаний его спины и плеч, как ни задирал голову, так ничего и не увидел.

Назавтра утром я поднялся по узеньким ступенькам туда, где, вторым этажом, рабочие из бригады Гончаренко складывали стены и настилали пол будущей комнаты отдыха. Сам бригадир, стоя на шатком перекрытии из досок, давал быстрые, отрывистые указания – кому чем заняться, его понимали с полуслова. В стене был проделан проём – выход на балкон, уже сооруженный, но еще не покрашенный, рыжий от несчищенной ржавчины. Из проема внутрь било солнце. Гончаренко стоял как раз в его густо-золотом луче. Плотный, крепкий, с короткими светлыми усиками на красноватом, как бы раскаленном от солнца лице. На крутых его плечах, на тяжеловатом, круглящемся мускулами теле пламенела – красное с черным – ковбойка. Весь он был полон какой-то горячей, даже опаляющей энергии, но энергии не суетливой, не мельтешащей, а размеренной, сосредоточенной: движения точны, уверенны, взгляд умных, все замечающих глаз – хозяйственен, зорок...

Таким я его и запомнил.

Гончаренко родился в Казахстане, ровно сорок лет назад. Родители его, умершие оба, когда сыну шел девятый год, переселились сюда из Воронежской области еще в дореволюционные времена.

С землей Гончаренко был связан и в детстве, и в молодости; он закончил школу механизации, работал комбайнером, а в Темиртау приехал, отслужив в армии, но и тут крестьянские привычки оборвались не сразу. Жизнь едва-едва начинала налаживаться, и Гончаренко, уже семейный, обзаведшийся хозяйством, ходил косить сено для своей коровы – кстати, как раз на том самом месте, где теперь стоит газобетонный завод... Сейчас у Гончаренко нет коровы (хотя кое-кто из заводских по-прежнему скот держит), а есть резиновая лодка, на которой он ездит рыбалить, есть мотоцикл «Урал» с мотором в 28 лошадиных сил – по воскресеньям Гончаренко с женой и сыновьями катит за сто двадцать километров, за грибами, за ягодами...

Так вот, когда, отыскав укромное местечко в цеху, толковали мы о разных разностях, в том числе и об этих прогулках, он, посмеиваясь, живописал их с особенным удовольствием, даже смаком – я про себя отметил одну деталь. Одну, в общем-то, саму по себе еще ни о чем не говорящую деталь. Ведь и отдых для него – занятие не праздное, не бесполезное, подумал я, лодка – а тут же и рыбалка, мотоцикл – и снова не так просто, ухарства ради, а при всем при том ягодка, грибки...

Это, конечно, была мелочь, и я от нее тут же отмахнулся. Но дальше... Дальше, о чем бы Гончаренко ни рассказывал, во всем сквозил все тот же практичный, трезвый взгляд на вещи – хозяйский, я бы сказал – здравомыслящий взгляд.

Так он говорил о порядках, давно заведенных в бригаде. Бригада у него дружная, подбиралась и слаживалась не за один день. И если в нее приходит новичок, собираются, слушают всей бригадой, кто, откуда, почему – целый экзамен! А как же – надо знать, с кем жить, с кем работать... И попутно объясняют свои обычаи: чего не знаешь – научим, где не сможешь – поможем, а дисциплина – тут уж не обижайся. И если этим самым балуешься, выпиваешь то есть,– не утаивай, а сразу клади на свои планы крест: каши мы с тобой на сварим. Подумает-подумает – и, если «несерьезный», как говорит Гончаренко, человек – больше не заявится, а «серьезный» – милости просим...

То ли жизнь его не баловала, и он привык верить только в свои силы, а не в блюдечко с голубой каемочкой, то ли тут все та же «земляная закваска», помноженная на многолетний рабочий опыт, но Гончаренко в равной степени требователен и к себе, и к людям. Однако это не унылая административная требовательность – а нечто совсем иное. С юмором, однако, вовсе не в шутку, рассказывал он, как в бригаде подтягивали одно время опаздывающих на работу. Есть у бригады комнатка – там собираются перекурить в перерыв, обсудить дела. Так вот: опоздал на две-три минуты – вся бригада решает: мой полы вне очереди, еще раз опоздал – мой панели, да и не как-нибудь, а с мылом... Действовало. Кто постарше, бывало, подойдет потихоньку, попросит: все исполню, только после работы, чтоб не на виду – совестно...

И тот же хозяйственный, практический подход ко всему, что происходит в цеху или на заводе и вроде бы не касается непосредственных интересов бригады. Скажем, краны. Бригада Гончаренко их ремонтирует, следит за исправностью – и точка. Что ей за дело до того, как справляется со своими обязанностями крановщица, успевает она, нет ли, переносить формы и как это отражается на всем трудовом процессе формовочного цеха?.. Были бы краны в порядке, а там...

И вот здесь как раз начинается это «там», это свойство Гончаренко увидеть, отыскать узелок, в котором связаны и его, бригадные интересы, и интересы производства, и работа той же крановщицы.

Краны имеют мощность в десять тонн. Она используется полностью, если формы загружены – кран поднимает их две за раз. А если формы пустые? Кран поднял бы их четыре, но «лапы» у крана коротки... Гончаренко заменил «лапы» цепями нужной длины – и всем это выгодно, удобно: цеху – работа идет быстрее, крановщицам – переносят не две формы, а четыре... И самим электрослесарям: краны меньше ходят взад-вперед, значит – меньше поломок, неисправностей, которые той же бригаде Гончаренко и устранять...

Я тут, в этом примере, все слишком огрубил, расчленил, разложил на элементы – на самом-то деле Гончаренко не рассчитывает всякий раз, где его собственные интересы, а где – всего завода: сознание слитности того и другого гораздо естественней, глубже, подспудней. Иначе Гончаренко и не был бы Гончаренко, то есть человеком авторитетным не только для Юры Фадькина (учитель!), не только для своей бригады (дельный бригадир!), а для целого завода, где редко какое-нибудь новшество по механической части обходится без его светлой головы и искусных рук.

И когда он рассказывал о случае с прокладками для автоклавов (не было этих самых проклятых прокладок, чуть весь завод не стал!) или когда вертел передо мной рукояткой крана с кнопками управления и сложным механизмом внутри – его надо было реконструировать самим, этот механизм, нет запчастей! – если бы в этот момент я спросил у Гончаренко, где, в чем пролегает граница между его собственным интересом (оплата) и общезаводской заботой – вопрос мой, вероятно, показался бы ему диким, нелепым. Он, возможно, посмотрел бы на меня столь же снисходительно, как и его ученик Фадькин, когда я спрашивал его, нужны ли в цеху цветы.

Потом, думая о Гончаренко, я все пытался по затверженной схеме нащупать, где он, тот самый знаменитый конфликт между личным и общественным, без которого просто невозможно обойтись литератору, особенно в сочинениях на производственную тему... Вероятно, у Гончаренко тоже такие моменты есть, должны быть, просто я до них не докопался... Пробовал, пытался докопаться, но не докопался, признаюсь!.. И больше того. Несмотря на весь соблазн упомянутой конфликтной ситуации,– борьба двух начал, психологические нюансы, преодоление и т.д.– несмотря на всю соблазнительность этой ситуации и для очерка, и для рассказа, и для романа – мне пришла в голову совершенно противоположная мысль. Я подумал: а почему, собственно, такая ситуация неизбежна? Не более ли, в конце концов, закономерен для нашего общества должен быть не конфликт, а гармония, совпадение интересов – личных и общих? Чем ближе я узнавал, вникал в подробности жизни газобетонного, тем более четким становилось ощущение: да, это как раз то предприятие, где хорошо организованный труд рождает в людях чувство уважения – к себе и к делу рук своих. Это – психология ме приживалы, не ловчилы, не безразличного исполнителя чужой воли, а психология рабочего-хозяина.

В Алма-Ате, подходя к зданию, где расположен Союз писателей, я подумал вдруг: а у самих-то нас, наряду с серьезной, нужной работой, сколько всякой чепухи мешает одной-единственной, настоящей заботе – о слове, о строчке, о книге, которая должна прийти, и туда, в Темиртау!..

5

О Дитце мне говорили многие и говорили так:

– Дитц?.. О, Дитц...

Или:

– Дитц!... Да-а-а, Дитц...

Как будто само это имя уже все в себе заключало и не нуждалось ни в каких разъяснительных подробностях. И в том, как оно произносилось самыми разными людьми, звучало и высокое уважение, и почтительность, и ласковая усмешка, с которой молодежь часто относится к старикам... Но я не сразу догадался, что прямой, жилистый, сухощавый человек в черной примятой кепочке и вышедших из моды очках в металлической оправе, что этот человек, которого все в цеху запросто и дружески называют Петровичем – что это и есть Дитц, тот самый Дитц...

Многие в механическом годятся ему во внуки, большинство – в сыновья. Он приехал в Караганду, когда, собственно, и Караганды-то еще не было – в тридцать первом году, по спецнабору. Он начал работать в Темиртау, когда не было еще и Темиртау, а был поселок Самарканд. В Караганде он работал в рудоремонтных мастерских, потом тянул водопровод в Караганду из Темиртау, потом пошел на «Каргрэс». Он был трактористом, машинистом, компрессорщиком, фрезеровщиком, строгальщиком...

Как-то его попросили рассказать молодым рабочим о тех годах. Он повторил мне свой рассказ, когда мы сидели на скамеечке перед заводоуправлением. Погода переломилась: после холодных, дождливых дней грело солнышко, ветерок играл, копошился в листве подростков-тополей. Лицо Дитца, в резких тугих морщинах, смягчилось, он посмеивался, приговаривал свое неизменное «хе-хе», в светлых выпуклых глазах теплилось простодушное лукавство.

– Трудовая дисциплина, хе־хе... Я не знаю, что это такое! Нет! – Он с веселым ожесточением хлопнул себя по колену.– То есть я не знаю всю жизнь, что такое – опоздать на пару минут или там сделать прогул,– ни разу, никогда!.. Помните в Караганде поселок Майкудук?.. Да, теперь это уже город... Но тогда... Так вот, я жил в поселке Майкудук, и это было до рудоремонтных мастерских... Да, да, теперь это завод Пархоменко, но тогда... Тогда это было: шесть километров каждый день, каждое утро, и кругом голая степь, и зимой такие метели, бураны – ого!.. Но мы ходили пешком и не опаздывали, нет!.. Хотя, скажу я вам, ни у кого, ни у меня, ни у моих соседей, в те времена даже не было часов! А когда, наконец, один мой товарищ купил часы... Как это – на стене, с гирькой... Да, ходики!.. Так вот – все соседи бегали к нему смотреть время... И поэтому мне смешно, когда говорят: «Трудовая дисциплина...» Понимаете?.. Я выступал, рассказывал молодежи, как мы жили... Меня слушали!..

Слесарь-лекальщик – это специалист высшего, суперкласса. Его работа требует точности, которая измеряется в сотых, тысячных долях миллиметра. Отсюда и совершенно особое отношение к инструменту, которым он пользуется. Тут глубокая, тайная, чуть ли не магическая связь... У Дитца большая семья: жена, четверо сыновей (трое из них – инженеры, младший кончает техникум), однако я не успел побывать у него дома, увидеть его в привычном семейном кругу. Зато я видел Дитца, когда он вынимал из шкафчика и показывал мне свои инструменты... Он их при этом держал в руках не то чтобы просто бережно или нежно, нет, он их мне протягивал, а сам смотрел на меня поверх очков напряженным, ревнивым взглядом – таким взглядом смотрят родители, представляя новым знакомым своих малышей, и гордясь и боясь: оценят ли?..

Каждый инструмент у Дитца наделен особой биографией, особыми свойствами. Вот маленькая, размером чуть не с карманный фонарь, турбинка: таких нет в производстве. Ее привез однажды приезжавший из Москвы мастер. Дитц увидел турбинку – и больше думать ни о чем не мог. Он просил, уговаривал, всячески обхаживал мастера, который никак не хотел с турбинкой расставаться. Но Дитц... О, Дитц бывает упрям, очень упрям! И он все-таки добился своего!.. А теперь ему даже странно – как мог он раньше существовать без этой турбинки?

Он непременно должен продемонстрировать ее в действии. Он насаживает на ее вал шлифовальный круг размером в копеечную монету, подключает компрессор – турбинка жужжит, вращаясь с быстротой в несколько тысяч оборотов.

– Ну, как? – торжествуя, говорит Дитц,– Можно работать?.. Где палец не пролезет – она достанет... Хе-хе...

Потом он рассказывает о пасте «кой». Так в произношении звучит у него («кой» – ГОИ: Государственный Оптический Институт) паста для шлифовки высокой точности. Вероятно, Дитц способен часами рассказывать о совершенно волшебных свойствах этой пасты. Когда он говорит о пасте «кой», глаза его то начинают вдруг остро, сухо посверкивать (чувствую ли я, что такое – паста «кой»?..), то становятся круглыми, изумленными: он как будто и сам продолжает удивляться, какое это чудо – паста «кой»... Он достает из коробки шлифовальный круг – для меня самый обыкновенный шлифовальный круг. Но Дитц поглаживает его ладонью, хитро щурится:

– Этот круг у меня уже много лет,.. Лучше расстаться с жизнью, чем с этим кругом...

Я видел на заводе оборудование, предназначенное для самых различных целей, прессы, приспособления для изделий сложного профиля – все это вышло из рук Дитца. Дитц... Это имя здесь звучит как марка. Дитц – это значит: сработано точно, основательно, на совесть...

Слушая Дитца, стараясь запомнить то, что говорили мне о нем, я думал: это рабочий, который целиком сформирован современным, всесторонне механизированным производственным процессом, ко вместе с тем... Вместе с тем, есть в нем что-то от старинного ремесленника, с его щепетильностью, с его гордостью за дело рук своих, его личным, нерастворяемым в общем потоке отношением к своему труду. Сохранятся ли, выживут ли эти качества рабочего человека, имя которому «мастер», в эпоху серийности, стандарта, автоматики, огромных коллективов, из каких состоит нынешнее производство?.. Не знаю. Во всяком случае мне кажется, что без этих качеств нет, не может быть рабочего человека, хотя сами эти качества могут внешне трансформироваться, меняться... Что же до Дитца, то у себя в цеху, да и на всем заводе, он, сам того не подозревая, для множества людей, особенно для молодых рабочих, является мерилом, образцом.

Как-то раз он остановил меня в цеху – к тому времени мы уже знали кое-что друг о друге, приятельски здоровались, перешучивались.

– У вас есть свободных десять минут? – спросил он и привел меня в своему верстаку.

Я напрасно пытался догадаться, о чем хочет он мне

сказать.

Он сказал:

– Вы любите стихи? – и посмотрел на меня задиристо, с вызовом.– Я люблю стихи!

Я сказал, что люблю тоже. Он обрадовался:

– Пушкин? – Он положил сухую твердую руку мне на плечо.– Пушкин, а? Гете?.. Эти книги стоят у меня дома на полке. И Шиллер, Фридрих Шиллер, а?.. Вы знаете Фридриха Шиллера?.. Какое сердце, какая душа!.. Помните – «Разбойники», это про двух братьев, один был злой, негодный человек, а другой боролся за правду, за справедливость, вы помните?.. Это трагедия!.. И еще – «Дон Карлос», «Валленштейн», «Вильгельм Телль». Он любил свободу, Фридрих Шиллер, да! И поэтому ему нелегко было жить. Его ненавидели князья, его обижали, да, очень обижали, его даже сажали в тюрьму... Но Шиллер говорил, все переменится, пройдет, злые погибнут, останутся добрые, да! Помните, у него есть стихотворение, вот это...

Дитц начинает читать на память, но я давно забыл немецкий, не возвращался к нему после школы. Дитц переводит, некоторые слова затрудняют его, тогда он, стуча мелом по неровной поверхности жестяного листа, прибитого к верстаку, пишет, приговаривая;

– Здесь умляут... И здесь – умляут... Понимаете – умляут?..

К Дитцу подходит бригадир, протягивает какой-то чертеж.

– Нужно, чтобы через два часа было готово, Петрович...

– Два часа?.. Я сделаю за полчаса! – нетерпеливо отвечает он.– Иди, будь спокоен, да!..

И снова поворачивается ко мне:

– Фридрих Шиллер говорит в этих строчках: люди, все честные, хорошие люди на земле должны соединиться... И тогда везде будет мир, и радость, и... как это?.. Да, счастье!.. Миллионы, миллионы людей должны соединиться, обняться, как братья!..

Глаза у Дитца розовеют от возбуждения, очки прыгают на носу, он взволнованно тычет мне в грудь пальцем...

Позже я нахожу в томике Шиллера эти стихи – те, что услышал в цехе. Вот они:

Радость, пламя неземное,

Райский дух, слетевший к нам.

Опьяненные тобою,

Мы вошли в твой светлый храм.

Ты сближаешь без усилья

Всех разрозненных враждой,

Там, где ты раскинешь крылья,

Люди – братья меж собой...

Обнимитесь, миллионы!

Слейтесь в радости одной!..

Роясь в блокноте, я наткнулся на запись в три слова: «Дитц, Мастер, Романтик».

6

Бывая на заводе, я почти каждый раз заходил в партком, небольшую, солнечную комнатку, с четырьмя шкафами разнообразной, с мыслью и вкусом подобранной политической литературы, от классиков марксизма до новейших исследований по вопросам производства, экономики, социологии, с неизменно свежими цветами на рабочем столике заводского парторга – Антонины Николаевны Душко. Обычно сюда шли и шли люди, дверь закрывалась только для того, чтобы тотчас открыться, я сидел в сторонке, старался не мешать, и ждал, пока у Антонины Николаевны и для меня выкроится минутка. Минутка, как правило, выкраивалась... И всякий раз я ощущал, что понять то, что связано с этой комнаткой, не поможет мне никакая литературная схема, все здесь было опровержением этой схемы...