Текст книги "Приговор"

Автор книги: Юрий Герт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

– Скажите, подсудимый,– продолжал Курдаков,– с какой целью вы приобрели расческу такой странной формы?

– Чтобы причесываться. По-моему, каждая расческа служит для этой цели.

По рядам пробежали смешки.

– Да, но не каждая способна превращаться в колющее орудие...– Курдаков заключил в кулак гребень расчески, и ее заостренный конец преобразился в кинжал, подобие стилета.– Вам не приходило это в голову?

– Я использовал расческу только по прямому назначению.

– И вам никогда не доводилось применить ее как оружие? Или, скажем, хотя бы погрозить ею? Например, когда к вам стали приставать эти... Как вы их назвали?..

– «Крафты»,– сказал Саркисов.

– Да, «крафты». Может быть, вы достали из кармана эту расческу, чтобы им пригрозить?.. А потом обронили ее?..

– Зачем она мне... Для защиты у меня есть несколько приемов каратэ.

– И вы применили их, когда встретились с «крафтами»?

– До этого дело не дошло.

– Кто же первый ушел из сквера – вы или они?

– Мы,– подумав, ответил Виктор.

– Иными словами,– включился Саркисов,– вам пришлось уйти?.. Так?.. Ведь они, «крафты», этого добивались?

В глазах у него блеснула какая-то увлекшая его догадка, он не стал ждать, пока Виктор ответит, тем более, что тот и не спешил.

– И в тот момент, когда, несмотря на каратэ, вам все-таки пришлось уступить... Неужели вы не вынули из кармана эту свою расческу?.. Грозное, между прочим, оружие, ведь Стрепетов-то в конце концов с ее помощью был убит... Не вынули, не пустили в ход, не пригрозили хотя бы?.. Не было этого?..

Виктор молчал долго, сосредоточенно... Федорову казалось – бесконечно долго.

– Не помню,– после тягучей паузы проговорил он.– Может, и было.

– Значит, вы допускаете, что могли в какой-то момент выхватить расческу из кармана?– спросил Курдаков.

Зал снова замер.

Виктор медлил с ответом. Теперь он обдумывал каждое слово.

– Наверное, мог.

– Чтобы если не пустить в ход, то по крайней мере пригрозить ею?

– Наверное, мог,– тихо и невнятно повторил Виктор.

– Могли – пригрозить. А если понадобится, то и пустить в ход?

– Не помню,– сказал Виктор. Было заметно, как округлились его глаза, как неровно он дышит и как утратил прежнюю четкость и твердость его голос.– В ход ее я не пускал. У меня ее перехватили, выбили из руки – подсечкой...

– Расческа выпала у вас из руки – и что произошло с нею дальше?..

– Не знаю. Я ее не подобрал...

Все трое, сидящие за судейским столом, переглянулись.

– Значит, вы утверждаете, что когда вы втроем ушли из сквера, «крафты» остались там и там же, в сквере, осталась ваша расческа?– формулировал Курдаков,– Я правильно вас понял?

– Правильно,– кивнул Виктор.

– Вторично спрашиваю: почему о том, что вы рассказали сейчас, вы умолчали на следствии?

– Вторично отвечаю: мы думали, нам не поверят. Все равно все улики против нас. Так нам было сказано.

– Поэтому... Только поэтому вы и признали себя виновным в убийстве?

– Только поэтому.

Гул возмущенных голосов прокатился валом по залу. Возмущенных, сочувствующих...

Курдаков, потирая переносицу, то ли выжидал, пока шум уляжется сам собой, то ли давал себе передышку.

– Кого вы встретили после того, как ушли из сквера?

– На перекрестке Московской и Кирова встретили Шлыкова, нашего одноклассника, и на троллейбусной остановке возле магазина «Малыш» – Пантюхина из тринадцатой школы.

– Когда это было?

– Я не смотрел на часы. Наверное, минут через десять после того, как мы вышли из сквера, нам встретился Шлыков, еще минут через десять – Пантюхин.

– То есть обе встречи произошли между девятью и десятью вечера?

– Примерно.

– А о чем вы разговаривали – сначала со Шлыковым, потом с Пантюхиным?

– Не помню.

– Так. Что же было потом?

– По пути домой я зашел к Галине Рыбальченко взять задачник.

– И долго вы у нее пробыли?

– Нет, взял задачник и ушел.

– Вы о чем-то с ней разговаривали?

Виктор пожал плечами:

– Кажется, рассказывал про «крафтов», как мы с ними схватились.

– Потом вы пришли домой и сели смотреть телевизор... Кстати, откуда вам известно, что в это время одну передачу заменили другой?

Виктор снова пожал плечами:

– Должны были передавать «круглый стол», в нем участвовал мой отец. Но передачу сняли,

– А что это была за передача?

– Что-то такое про нравственность,– сказал Виктор, помолчав.– Про мораль.– В нарочитой корявости ответа сквозила ирония.

Именно так, знал Федоров, он относился к подобным передачам. Но сейчас, после слов Виктора, все лица, казалось ему, обратились в его сторону, все взгляды сидевших позади вонзились ему в спину...

– Насколько я знаю,– подал голос Саркисов,– ваш отец часто выступал в таких передачах. Они вам что – не нравились?

– Честно говоря, они казались мне довольно-таки примитивными.

– Это в чем же?

– Да хотя бы в том, что в жизни все сложнее. А то и совсем не так.– Виктор отвечал, как в самом начале допроса,– легко, не задумываясь. Он будто гору крутую перевалил .и теперь стремительно несся вниз.

– А кроме того, не терплю поучений,– добавил он.– Желудок не переваривает...

Курдаков и Саркисов переглянулись.

– Вот как – «не терплю поучений»!..—взорвалась Катушкина.– Это кому же и учить, как не родным отцу да матери?..– Она что-то хотела еще прибавить, но Курдаков ее удержал:

– Прошу не отклоняться.– Он перевел глаза на Виктора.– Скажите, какие отношения существовали между вами и вашими родителями? Какие контакты?..

– Какие контакты?..– повторил Виктор, как бы прислушиваясь к незнакомым звукам.

– Например,– постарался помочь ему Саркисов,– вы рассказывали отцу о своем впечатлении от его передач?..

– А зачем?

– Ну, как... Может быть, он учел бы ваши пожелания.

– Бесполезно.

– Это почему?

– Так ведь сейчас ни у кого из нас вкусы с родительскими не совпадают.

– В чем же именно?

– Да во всем. Наверное, это естественно, если разные поколения,– снисходительно добавил он.

– И однако ваши вкусы кажутся вам... правильней?

– Просто мы воспринимаем жизнь более многогранно.

– И в чем это проявляется?– прищурился Саркисов.

– В музыке, например.– Виктор предупреждающе усмехнулся.– Вы не думайте – Чайковский, Шопен – я не против. Но иногда мне куда приятней, скажем, «тяжелый рок». А им подавай только то, что было сто лет назад.

– А вам эта музыка чем нравится?

– Человек ее слушает и чувствует себя раскованно.

– То есть?..

– Долго объяснять. Это надо самому почувствовать.

– А если хотя бы приблизительно?..

– Ну, если приблизительно... Тогда так. Человек – часть природы, это всем известно. А современная цивилизация приводит к тому, что он об этом забывает. Забывает, подавляет в себе. Чтобы вернуться к природе, нужно расковаться.

– И ловить кайф?..– улыбнулся вдруг Саркисов, блеснув белыми, один к одному зубами.

– И ловить кайф,– с вызовом откликнулся улыбкой на его улыбку Виктор.

И в зале, как рябь на воде, то здесь, то там зазыбились, заиграли улыбки.

– Продолжаем допрос обвиняемого,– нахмурился Курдаков.– Какие вопросы имеются у обвинения? – обратился он к прокурору.

13

Кравцова до этой минуты с подчеркнутым интересом разглядывала у себя на пальцах покрытые перламутром, заостренные на концах ноготки, теперь она не без усилия оторвалась от них и подняла глаза на Виктора. Стекла ее очков сияли, словно промытые дождевой водой. На свежих яблочных щеках круглились ямочки, казалось, она все время улыбается.

– А как же, вопросы есть,– медлительно, врастяжку проговорила она.– Есть вопросы... Скажите, Федоров, сколько вам исполнилось лет, когда вы научились играть в карты?

– Точно не помню.– Было похоже, что-то в Кравцовой, в ее тоне, смутило Виктора, но он тут же постарался это замять.– Во всяком случае, давненько.

– И все-таки?.. Сколько вам было тогда лет – десять, двенадцать?

По рядам прокатился короткий смешок.

– Пожалуй, лет пять,– сказал Виктор.– А может, и меньше.

По рядам вновь прокатился смешок, но теперь он катился как бы в обратную сторону.

– И кто же так своевременно приобщил вас к картежной игре?

– Отец.– Виктор подождал, пока шум в зале уляжется.– Дело в том, что я долго болел, и мы с ним иногда играли в карты. В «пьяницу»,– едко уточнил он.– Не в «очко».

Красная, в расчесах и мелких волдыриках рожица сына мелькнула перед Федоровым: он тяжело переносил ветрянку... Федоров и сейчас содрогнулся в душе от жалости к тому малышу.

– Когда же вы начали играть на деньги?– Теперь все в зале напряглось, все следили за уверенными ходами, которые делала Кравцова, словно разыгрывала хорошо изученный дебют в шахматной партии.

– На деньги?.. Наверное, классе в шестом, седьмом.

– И в это были посвящены ваши родители?

– Я ничего не скрывал, но и специально никому не докладывал. А играли мы на копейки, которые оставались от завтраков.

– Но впоследствии, разумеется, ставки выросли... Третьего марта сего года вам повезло, заявили вы, и ваш выигрыш составил около двух с половиной рублей... Ну, а доводилось ли вам, обвиняемый, зарабатывать деньги собственным трудом? Допустим, те же два рубля?..

– Нет,– сказал Виктор.– Я учился... Да и необходимости никакой в этом не было. Наша семья не нуждалась.

– Еще бы.– Голос у Кравцовой был ровен, как туго натянутый шнур.– А ваш магнитофон... Ведь у вас имеется магнитофон?.. Сколько он стоил?

– Двести с чем-то рублей. Мне его подарили.

– Очевидно, родители?.. Следовательно, такие контакты с ними вы признаете?.. В форме разного рода подарков – с их, разумеется, стороны?..

– Я не просил...

– Да, конечно, вы не просили, вы жили многогранной жизнью... Скажите, вам случалось и раньше, до третьего марта, выпивать с товарищами?

– Случалось.

– И на какие деньги? Много ли денег вообще водилось у вас и ваших товарищей?

– Деньги водились, но ерундовые. Так, по несколько рублей.

– А фарцовкой никто у вас не занимался? У вас в школе?

– Фарцевали по мелочевке, как везде. Ручки, сигареты, ремни брючные, когда в моду входили... Ну, и еще кое-какой импорт.

– И вы тоже?

– Нет,– вскинул голову Виктор,– я этим никогда не занимался.

Он так презрительно бросил это «нет, никогда», что у Федорова на миг чуть полегчало на сердце.

– Вам что же, всегда хватало денег, которые вы брали у родителей?

– Не всегда. Всегда денег никому не хватает.– Он дерзко, без намека на улыбку, прибавил: – Вам, наверное, тоже.

– И тогда? Как вы поступали тогда?– будто не расслышала последних слов Кравцова.– Как и где добывали деньги?

Вот он, тот вопрос, к которому все тянулось... Федоров сжал рукой деревянный подлокотник, напрягся. И вместе с ним, ощутил он, напрягся весь зал.

Виктор помедлил. Глаза его вдруг загорелись и погасли. Он с тусклой усмешкой смотрел на Кравцову.

– Способов много. Например, карты, о них я уже говорил.

– А кроме карт?

– Можно решить контрольную за кого-нибудь, дать списать домашнее задание по математике или физике...

– А еще? Ведь бывало, наверное, что вам с друзьями хотелось... Ну, мало ли чего... А денег не хватало?.. И контрольной в ту минуту не было под рукой?..

В течение долгой паузы Федорову как бы слышалось мягкое, на пушистых лапах, ступание кошки или тигра, постукивание об пол железных когтей.

– Нет,– сказал Виктор почти весело,– грабить прохожих мы не собирались. Мы жили в полном ладу с законом.

– В ладу с законом...– повторила Кравцова.– Вы что же, никогда не нарушали его?..

Виктор пожал плечами:

– Во всяком случае...

– А не припомните ли вы случай с угоном мотоцикла? Тогда вы учились в восьмом классе...

...Была, была такая история,– скрипнул зубами Федоров.– Ребята увели стоявший у подъезда мотоцикл, погоняли и бросили, Виктор среди них был самый младший...

– Что вы мне все время что-нибудь клеите?..– внезапно взорвался Виктор.– При чем тут мотоцикл?.. А хотя бы и так – ну и что?..– Голос у него сделался тонким, визгливым от бешенства.– Все равно отсюда еще далеко до того, чтобы кидаться с ножом на прохожих!..

– Спокойней, обвиняемый,– оборвал его Курдаков.– Согласно уголовно-процессуальному кодексу, вам могут предлагаться любые вопросы. Ваше право – отвечать на них или нет. Продолжайте,– кивнул он прокурору.

– Признаете ли вы, что предъявленная расческа принадлежит вам?– без перехода спросила Кравцова.

– Принадлежала,– зло поправил Виктор.– Пока я ее не потерял.

– Как вы объясните, откуда взялась на ней кровь Стрепетова?

– Я уже сказал: объяснять это – дело следователей, суда.

– То есть сами вы вторично отказываетесь это объяснить? Я правильно вас поняла?

– Да, правильно.

– При этом, как явствует из ваших предыдущих ответов суду, вы не исключаете, что вашу расческу подобрал в сквере кто-нибудь из «крафтов»?

– Не исключаю.

– Хотя и не утверждаете этого?

– Нет, не утверждаю.

– Вы называете ребят, с которыми встретились, «крафтами». Значит, вы были знакомы с ними раньше? Вы могли бы кого-нибудь из них назвать?

– Вряд ли.

– Что значит – вряд ли?

Виктор пожал плечами:

– Это было бы не очень порядочно.

– А они, зная, что вам грозит, ведут себя очень порядочно?

– Это на их совести.– Виктор скользнул глазами куда-то вбок.

– Скажите, Федоров,– Кравцова слегка наклонила голову к плечу и долгим, протяжным взглядом измерила Виктора,– вы когда-нибудь задумывались над тем, что такое – «совесть»?

– Заявляю протест: вопрос не по существу,– раздался звучный баритон Горского, и весь он встрепенулся.

– Я настаиваю на своем вопросе,– сухо возразила Кравцова.

– Протест отклоняется,– сказал председательствующий.– Вы слышали вопрос, обвиняемый?

– Да, слышал.

– Вы можете на него ответить?

– М-м-м... Мне кажется, каждый понимает совесть по-своему. Но кто бы и как ее ни понимал, все говорят одно, а делают другое.

– А вы?

– Об этом не мне судить.

– Туманно...– вздохнула Кравцова,– Значит, в ответ на мой вопрос о «крафтах» вам сказать нечего? Так, выходит?.. Прошу суд обратить на это внимание. Скажите, обвиняемый, вы упомянули, что занимаетесь каратэ... С какой целью?

Виктор усмехнулся:

– Чтобы стать сильным.

– «Чтобы стать сильным...» – задумчиво повторила Кравцова.– Ну, а почему именно, каратэ? Ведь можно заниматься гирями, штангой, классической борьбой – эти виды спорта тоже развивают физическую силу?

– Каратэ развивает не только физическую силу,

– А какую еще?

– Силу духа. Тут все взаимосвязано.

– Вы делали успехи?

– Пока мы занимались, тренер был мной доволен,

– Скажите, Федоров, а вам никогда не хотелось... Прошу правильно понять мой вопрос, я не спрашиваю сейчас, поступали вы так или нет, а спрашиваю только – не хотелось ли вам, не возникало ли у вас иногда желания испытать свою силу не на занятиях, а на других людях? Или же вы обучались каратэ только для того, чтобы демонстрировать его приемы на тренировках?..

Виктор молчал. Его и без того бледные щеки сделались еще бледней.

– Я достаточно ясно задала вопрос?

Федоров чувствовал себя так, словно у него под ногами была бездонная пропасть, а не щелястый, обшарпанный пол. Казалось, что не раньше и не позже, а сейчас, сейчас все решится, и все зависит от того, как ответит Виктор...

– Достаточно ясно...– проговорил Виктор, опустив глаза. И, переступив ногами, поднял взгляд на Кравцову:– Да, иногда такое желание у меня было...

– У меня вопросов больше нет,– сказала Кравцова.

14

В затихшем было зале все зашумело, задвигалось. «Зачем?..» – «Вот балда!» – «И кто его за язык дергал!» – выделялось в гуле взбудораженных, раздосадованных голосов. Перед Федоровым промелькнули стопка книг в комнате Виктора, выписки из Ницше и Гессе, обрывки разговоров о каратэ, о «беспредельном человеке»... В другое время он и к словам сына отнесся бы иначе, но сейчас... Все в нем кипело. Ах ты щенок! Нашел, где шутить, кого дразнить!.. Но наступил черед Горского задавать вопросы, и Федоров, как и все вокруг, с надеждой повернулся к нему.

Подобно уверенному в своей популярности артисту, адвокат выдержал паузу – не слишком длинную и не слишком короткую, а именно такую, как нужно.

– У меня тоже есть несколько вопросов к моему подзащитному, но они имеют более непосредственное отношение к делу,– зарокотал его сочный, неотразимый баритон.– Скажите, Федоров, это знаменитое ка-ра-тэ, которое привлекло столь пристальное внимание моего коллеги...– Он по слогам и с пренебрежительной улыбкой выговорил слово «каратэ».– Так вот, ка-ра-тэ было вашим единственным увлечением в спорте?

– Нет, не единственным.– Виктор смотрел на Горского прищурясь, словно пытаясь угадать, куда он клонит.

– Не единственным... А еще?

– Были еще и плавание, и фехтование...

– Отлично... Итак, вас, как и многих, в спорте привлекало отнюдь не только ка-ра-тэ... И когда вы имели дело с рапирой, в иные минуты вам, легко допустить, хотелось померяться отвагой и ловкостью с д’Артаньяном... Однако следует ли отсюда, что вы бросались из спортзала на улицу и кололи всех прохожих подряд?

Послышался смех, кто-то прыснул в кулак, хотя сам Горский сохранял на лице предельно серьезное выражение. Катушкина – и та улыбнулась, по тут же, словно вспомнив о чем-то, стерла улыбку с губ.

– Что?.. Я не расслышал ответа.

– Нет, я никого не колол.

– Так мне и представлялось... Теперь скажите, подзащитный, вы упомянули, что вам иной раз доводилось выручать товарищей, решая за них контрольные. Стало быть, вы не были слабым или отстающим учеником? Ну, а случалась ли вам, защищая честь школы, участвовать в олимпиадах, занимать призовые места?..

Пока Виктор перечислял олимпиады – по физике, математике, список вышел впечатляющим,– Горский стоял, подняв правую руку с вытянутым указательным пальцем, как бы призывая всех слушать и запоминать...

– Скажите, подзащитный, когда вы обнаружили, что у вас пропала расческа?

– Не помню. Наверное, дома. Или на другой день.

– И как вы поступили – отправились ее разыскивать?

– И не подумал. Расческу можно купить в любом магазине.

– Случалось ли вам до того терять подобные вещи? И если да, то что именно?

– Мало ли что... Ручки, перочинные ножи...

– И вас это не тревожило? Вы не думали, например, что ваш перочинный нож кто-то может использовать отнюдь не для того, чтобы срезать с яблока кожуру?..

– Нет, не тревожило.

– Почему же? Ведь нож-то ваш?

– Ну и что? Нож мой, а если кто-то его использовал не для очистки яблока... Ему и отвечать,

– «Ему и отвечать»...– повторил Горский как бы невзначай, склонясь на секунду над своим столом и сделав короткую пометку в бумагах.– А теперь поясните, вы когда-нибудь встречали Стрепетова, знали его?

– Я уже говорил – нет, никогда его не видел.

– Значит, у вас не было по отношению к нему ни вражды, ни зависти, ни каких-либо мстительных чувств?

– Я ведь сказал, что никогда его не видел.

– А ваши товарищи?

– Они тоже.

– Может быть, вы испытывали нужду в деньгах? Вы ведь сами сказали, что вам порой не хватало карманных денег... Именно карманных, поскольку джинсы, магнитофон, проигрыватель, гитара, то есть все, что ценят юноши вашего возраста, у вас имелось?..

– Да, у меня все это было.

– А если что-то в таком роде вам хотелось иметь, вы обращались к родителям?

– Да.

– И они... Они шли вам навстречу?

– Да,– губы Виктора насмешливо дрогнули,– они шли мне навстречу.

– А родители ваших друзей – Николаева, Харитонова? Они тоже не отказывали своим детям?

– Тоже.

– Так что, если бы вам очень понадобились карманные деньги, в пределах, скажем, трех-четырех рублей, то вам бы не отказали?.. Повторяю: если бы вам очень понадобились эти деньги?

– Не отказали бы.

– Не отказали бы!..– повторил Горским как бы машинально, в задумчивости, и подержал над головой отставленный указательный палец.

– Пока у меня все,– сказал он, глядя на судью, я мягко – не то кивнул, не то поклонился – легким движением головы.

Курдаков объявил перерыв.

15

В тот день, когда начался процесс над его сыном, впервые, должно быть, за много лет Федоров вышел утром из дома, не открыв свой почтовый ящик, чтобы достать свежую почту, надорвать на ходу пару конвертов, развернуть, пробегая заголовки, газетный лист. И перед началом суда никто из его знакомых, в первую очередь – журналистов, несомненно, знавших уже обо всем, не подошел к нему, не поздравил, как в подобных случаях принято,– скорее всего из душевной деликатности, нежелания нарушать его сосредоточенность на себе, на своих собственных делах. Но когда объявили перерыв и члены суда удалились, а обвиняемых увезли в КПЗ, чтобы спустя час вернуть в зал, к Федоровым подошло сразу несколько человек, и среди них – толстый, быстрый в движениях, шумный – в полном соответствии со своей фамилией – Михаил Пушкарев, журналист, которого утром Федоров не заметил,– наверное, запоздал, примчался прямо с планерки... Он первый ухватил Федорова за руку, потряс, хлопнул широченной лапищей по плечу:

– Ну, снайперский выстрел, Алексей! Ничего не скажешь – в самую точку!..– Он сиял, как смазанный маслом блин.

Федоров не понял, о чем он говорит. Но почти то же самое повторил обычно сдержанный Ребров, а Ольга Градова кольнула Федорова любопытными черными глазками:

– Мы туг поспорили даже: знали у вас в редакции, какого числа начинается суд, или это случайно так получилось?..

Он догадался, в чем дело, только когда ему протянули газету – его газету... Глядя на крупно, броско набранный заголовок, на подпись «А. Федоров», он не мог удержаться от раздвинувшей губы усмешки, в которой смешалось все – и удивление, и радость, и победное, ничем в ту минуту не сдерживаемое торжество. Давненько он так не улыбался – его серое, постаревшее за последний месяц лицо в резких, углубившихся складках словно посветлело, стало моложе...

Никто из них, пожимавших ему сейчас руку, не знал, какие «сигналы» по его адресу были направлены в редакцию – вслед за первым его выступлением... Потом завязалась эта история с Виктором... Он ждал – и уже не ждал, что в газете появится тот материал, который напечатали сегодня. В конце концов, было естественным, что и сложившейся ситуации редакция, дорожа своим авторитетом, не станет упоминать его имени в газете. По крайней, мере, пока все не прояснится... Тем более многозначительным событием для него была эта публикация, не говоря уже о том, как встретят ее в Солнечном, и не только там, черт побери!..

«Почему над Солнечным по-прежнему не видно солнца?..» В материале под рубрикой «После наших выступлений» говорилось, что в Солнечном до сих пор не произошло никаких существенных перемен. Руководство металлургического комбината, горисполком отделались мало что значащими отписками. Здоровье жителей остается под угрозой, засоренность воздуха вредными примесями, как и раньше, многократно превышает предельно допустимые нормы. Здесь же приводились выдержки из писем – рабочих, медиков, заслуженных ветеранов войны и труда: поток этих откликов, гневных, обличающих, хлынул в редакцию вслед за публикацией статьи Федорова и подкреплял ее выводы, содержал новые убийственные факты.

...Они не знали подробностей, деталей, но, будучи газетчиками, отлично знали, чего сплошь и рядом стоят «критические материалы» – и для редакции, и для отважившегося на них журналиста. Федорову завидовали – его смелости, его способности к безоглядному риску. Но никто не ожидал ничего хорошего от его схватки с всесильным директором металлургического комбината в Солнечном – о нем говорили, что он чуть ли не пинком ноги открывает в Моекве дверь к самому министру... И все знали, у всех на виду было то, что происходит в Солнечном, но выступить против директора комбината?.. Об этом было наивно и думать... Выступил Федоров, его газета. Никто не решался предполагать, чем эта схватка закончится, но большинство знающих подоплеку придерживалось мнения, что кому-кому, а уж Федорову не сносить головы...

И вдруг!..

...Поблизости от здания нарсуда, через дорогу, находилась шашлычная – несколько столиков на открытой веранде, длинный, пышущий саксаульным жаром мангал, густая тень цветущих белыми гроздьями акаций... Расположились за одним из столиков, и пока готовилась заказанная партия шашлыка, говорили сразу и о суде, и о выступлении в газете. Особенно горячился «присяжный поверенный» – старик Вершинин, подозрительный, как и все старые люди, и – опять-таки как все старые люди – достаточно повидавший на своем веку, чтобы любому событию отыскать подходящий прецедент.

– А я сразу подумал: э-э-э, господа хорошие, так здесь же все шито белыми нитками! – говорил он, помахивая перед собой капроновой, под соломку, шляпой.– Ваше право – верить мне или не верить, но я сразу так подумал, когда услышал про вашего, уважаемый Алексей Макарович, сына. Тут мне первым долгом вспомнились ваши острые, я бы сказал – боевые статьи в газете, а особенно – последняя... И мне многое стало ясно!.. А когда я сегодня все услышал собственными ушами...

– Не знаю, есть ли здесь прямая связь...– вмешался Ребров, но Вершинин перебил его дрожащим от возмущения альтом:

– Помилуйте, да кто утверждает, что непременно прямая!..

– А почему бы и нет?..– загремел Пушкарев (он одновременно и распоряжался насчет шашлыка, и участвовал в споре).– Самая что ни на есть прямая! Что мы, дети?..

– Этого я не знаю,– упрямо продолжил свою мысль Ребров,– но что следствие проявило предвзятость и действовало пристрастно – это факт.

– Я же говорю – шито белыми нитками!—подхватил, обращаясь ко всем сразу, Вершинин.– Вместо того, чтобы искать истинных преступников, они вынуждают ребят взять на себя чужую вину! Но, господа хорошие,

Горский прав: а мотивы?.. Где же мотивы?.. Это первый вопрос для каждого мало-мальски сведущего юриста! – Он с воинственным видом огляделся вокруг.

Федорову при словах Реброва вспомнилось, как Чижов старался ему втолковать, что именно из таких, как у него, Федорова, семей выходят преступники... Мало того, что Чижов был настроен предвзято, он даже не стремился этого скрыть.

– И вот что интересно,– включилась в разговор Ольга Градова,– теперь ведь просто мода возникла такая: чем семья обеспеченней, то есть чем лучше и добросовестней трудятся родители, тем, считается, у детей больше шансов стать негодяями и тунеядцами. А что же семьи, где все пропивают до нитки?.. Семьи, где живут одним: поменьше дать – побольше урвать?.. Какими там вырастают дети?..

– Тогда уточните: вы имеете в виду не просто «обеспеченные», а нормальные, живущие честным трудом интеллигентные семьи,– поправил ее Ребров.

– Да, в первую очередь!.. И знаете, это мы сами помогли такому взгляду сложиться. Пишем: «человек труда», «человек труда»... Какого труда?.. Физического! Физический труд и облагораживает, и воспитывает... А умственный?.. И мы сами в этом виноваты!..

– Вы тут совершенно ни при чем, уважаемая Ольга Сергеевна,– возразил Вершинин,– Традиция эта родилась еще задолго до вашего рождения – в любых бедах винить интеллигенцию! Хотя, позволю себе заметить, наша советская интеллигенция играет в жизни страны роль ничуть не меньшую, чем рабочий класс или крестьянство...

– А статистика показывает,– отозвался Пушкарев,– что преступников – выходцев из рабочего класса и крестьянства – никак не меньше, чем из интеллигенции.

– Но надо иметь в виду,– снова поправил Ребров, любящий точность,– что речь идет о преступлениях обнаруженных. Интеллигенции, занимающей разные места и местечки, легче прикрыть своего сынка...

– И пример перед нами! – Градова едко рассмеялась, указав на Федорова.– Ловко же он укрыл своего сына, нечего сказать!..

Вышла заминка. Все смотрели на Федорова, на Градову, которая вдруг смутилась, покраснела – и сердито блеснувшими глазами обожгла Реброва.

– Ты извини, Алексей Макарович, я не на твой счет...– смутился Ребров,– Ты здесь ни при чем...– Его слова и в особенности интонация, с которой он произнес их, лишь прибавили всем чувства неловкости.

– Что ты, Павел,– усмехнулся Федоров, похлопав Реброва по худым, казалось, даже сквозь пиджак выпирающим лопаткам,—я все понимаю... И добавил бы только, что интеллигенции куда непростительней иметь таких детей...– Одна неловкость или двусмысленность тотчас рождают другую. Он вовремя – поскольку на него продолжали смотреть с недоумением, Татьяна же просто с испугом: что такое он говорит?..– поправился:– Я про детей, которых надо стыдиться...

– Вот именно! – раздалось у него за спиной.– Абсолютно с вами согласен, Алексей Макарович! – Это был Конкин, Быстрый, энергичный, решительный, он лавировал между столиков, и за ним, как на буксире, следовали учителя. Неизвестно каким образом он издалека расслышал слова Федорова.– Какой ты, к дьяволу, интеллигент, если не можешь воспитать своего ребенка!..

Тут же сдвинули столики, Пушкарев отправился увеличить заказ и поторопить с шашлыком. Учительницы обступили Татьяну, и Федоров был благодарен им – за естественность, с которой это было сделано, за бабью участливость, написанную на их лицах... «Вы помните, голубчик Татьяна Андреевна, что я говорила в автобусе?.. Теперь-то вы верите, что все закончится хорошо?..»– долетели до него слова Людмилы Георгиевны, против обыкновения произнесенные вполголоса, почти на ухо Татьяне.

– И опять! Опять к бедной интеллигенции особые претензии!..– вспыхнула Градова, пронзая Конкина раскаленным взглядом.– На вашем бы месте, – прищурилась она,– дорогой товарищ директор... («Бывший, бывший директор!..» – хохотнул Конкин). На вашем бы месте я предъявляла претензии в первую голову не к интеллигенции, а к собственной школе! Там, по-моему, далеко-о-о не все благополучно!..

– Абсолютно верно,– Конкин пригладил петуший хохолок у себя на голове, но тот снова тут же задрался.– Не все благополучно, и я бы для порядка, будь я судьей, вынес на этот счет частное определение... Но если всерьез, то что может школа?..

– Как это – что может?..– пожала плечами Градова, удивляясь и предлагая всем удивиться – не тому, что сказал Конкин, а тому, что именно Конкин это сказал.

– В самом деле,– вскинул брови Ребров,– если уж вы так полагаете... Что остается другим?

– А вы послушайте, что я хочу сказать.– Конкин упрямо выкатил широкую грудь.– И согласитесь, что школа всегда являлась бастионом добра, нравственности, гуманизма. Да, да, это в школе ребята впервые слышали о Пушкине, о декабристах, о Рахметове! И если за ее стенами им приходилось слышать совсем другое – разве школа, спрашиваю я вас, в этом виновата?.. Это там,– простер он руку в сторону полной движения и шума улицы,– там находились у них учителя, которые объясняли, что в жизни важны не честность, а ловкость, не принципиальность, а умение приспособиться, не душевная красота и благородство, а штатовские джинсы за двести рублей и австрийские сапожки за ту же цену! Мы толковали о Муравьеве-Апостоле и Чернышевском, а там,– он вновь вскинул руку,– там они видели, как торжествуют отнюдь не «души прекрасные порывы», а наглость и хамство всех разрядов, прущие напролом!.. И что, скажите, может поделать с этим школа?.. Да, она стоит, как бастион, мы стараемся держать оборону, по – море-то хлещет со всех сторон, волны подмывают стены и тут, и там, башни оседают, уходят в землю...