Текст книги "Приговор"

Автор книги: Юрий Герт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

– Валерка!.. Валерка!..– кричала Харитонова и рвала, сотрясала ограду.

– Держись, Глеб! Держись! – бодрым, как на армейском плацу, голосом выкрикнул Николаев.

– Глебушка... Глебчик...– еле слышно твердила его жена.

Федоров – пока все трое не скрылись за дверью – тоже хотел что-то крикнуть Виктору. И не сумел: с удивлением вдруг почувствовал: нет голоса...

8

Залик был невелик и вместил далеко не всех желающих, многие остались в коридоре, оттуда слышались возмущенные восклицания, сердитые – большей частью молодые – голоса, но на любые уговоры и просьбы конвоир – чернявый, с колючими глазами сержант – отвечал: «Не положено-о!..»

Федоровы сидели во втором ряду, первый был оставлен не занятым. Возле них расположился Николаев, дальше – его жена и за нею – Харитонова. На том же ряду, через несколько пустых кресел, отчужденная, как бы отгороженная от всех невидимой преградой, видела Стрепетова с напряженным, без кровинки лицом. Что-то противоестественное заключалось в том, что сейчас все они сидели в одной комнате, на одной скамье... Они, еще совсем недавно ничего не знавшие друг о друге... Так, по крайней мере, думалось Федорову.

Впрочем, и это, и многое другое скользило, почти не задевая сознания, по внешней его оболочке. Ни он, ни кто-нибудь другой в зале не смотрели сейчас на Стрепетову. Все лица повернуты были туда, где за узким проходом стояла скамья, то есть несколько скрепленных между собой откидных сидений, таких же, как в зале,– и на них, за барьером,, сидели трое ребят, одинаково бледных, осунувшихся, с выпукло проступавшими, обтянутыми кожей скулами; все трое выглядели еще моложе, чем были на самом деле, и вызывали чувство жалости. Они, видно, и сами это ощущали, и старались держаться как можно более независимо, свободно, даже дерзко. Они переговаривались между собой, кому-то в зале подмигивали, кивали. Но сама эта дерзость казалась вдвойне жалкой – и по собственной своей ничтожности, и по тому, что было в ней нечто от уже вкоренившейся, уже ставшей привычной тюремной несвободы, которую хотелось нарушить – пускай и в столь малом... На родителей смотреть они избегали, во всяком случае – Виктор, один или два раза коснувшийся их безразличным, бегучим взглядом. Однако сквозь явную браваду, как сквозь папиросную бумагу, Федорову мерещилось другое лицо – то, которое мелькнуло перед ним во дворе, когда они выходили из милицейской машины...

Но длилось все это недолго, какие-нибудь две-три минуты. Секретарь – пухленькая белокурая девушка с наивным, детским выражением на лице – объявила: «Суд идет!» Все поднялись, беспорядочно хлопая сиденьями. Отворилась дверь во внутреннюю комнату, сбоку от длинного судейского стола, и в зал вошли двое рослых, среднего возраста мужчин и худенькая, мелко семенящая женщина постарше. Они заняли места за столом, перед креслами с высокими деревянными спинками, и мужчина, стоявший посредине, с твердым и грубым, словно из камня вытесанным лицом – председательствующий – выдержал паузу и предложил садиться. Голос у него был глухой и властный, хозяйский голос. И тем же уверенным, хозяйским голосом, как бы не спеша засучивая рукава и готовясь к нелегкой, но хорошо знакомой работе, он объявил о начало судебного заседания и назвал подлежащее рассмотрению дело, имена подсудимых, статьи, по которым предъявлено им обвинение...

Федоров успел со многим свыкнуться за последнее время, со многим – но не со всем... И когда в зале суда прозвучала его фамилия, ничем не выделяющаяся, напротив, из самых заурядных, но тем не менее – фамилия, которую носил его дед, крестьянин Курской губернии, и отец, и он сам, и не то чтобы гордился ею, но дорожил ее как бы само собой подразумеваемой чистотой, ее незапятнанностью,– когда она прозвучала в сочетании со словом «убийство» и номером статьи уголовного кодекса, он почувствовал, как внутри у него что-то рухнуло, обвалилось.

Секретарь зачитала список свидетелей. Некоторых Федоров знал: Жанну Михайловну, Галину, кое-кого из школьников, которые заглядывали к Виктору. Остальных он видел впервые. Был между ними, кстати, и тот странный человек, на которого он обратил внимание в автобусе,– в кургузой куртке, с дынеобразной головой. Его-то какая нелегкая привела на этот процесс?..

По ходатайству защиты суд разрешил родителям обвиняемых, проходящим по делу их детей свидетелями, присутствовать в зале. Федоров ощутил в этом своего рода снисхождение, даже милость, и прежде всего – не со стороны председательствующего с его бесстрастным, непроницаемым лицом, а со стороны обоих народных заседателей – пожилой, неприметного вида женщины с допотопными, старательно выложенными кудерьками на голове, и стройного, подтянутого красавца с проседью в иссиня-черных волосах и печальными армянскими глазами: оба, совещаясь с председательствующим, поглядывали на родителей, и в том, как они смотрели, было и удивление, и сострадание, и – он это ясно почувствовал – страх...

– Ловок, ловок!..– усмехнулся Николаев и, легонько толкнув Федорова локтем, указал кивком на адвоката Горского.– Вы еще узнаете, что это за человек! Да ему цены нет...– Он, видимо, считал то, что их оставили в зале, а не удалили, как остальных свидетелей, дожидаться вызова за дверью, целиком заслугой адвоката, умело сформулировавшего свое ходатайство. Может быть, впрочем, так оно и было, и Николаев, когда решался вопрос об адвокате, не зря настаивал на Горском: он был известен в городе как один из сильнейших защитников и если брался за дело, то, говорили, это уже означало половину успеха.

Председательствующий объявил состав суда: народный судья Курдаков, народные заседатели – мотальщица с хлопчатобумажной фабрики Катушкина (несмотря на нервное напряжение, владеющее залом, кое-где мелькнули улыбки), главный инженер геолого-управления Саркисов. Затем председательствующий осведомился, нет ли у участников процесса причин для отвода, и стал разъяснять каждому предоставляемые законом права. Федоров наблюдал за Горским. Тот сидел за отдельным столиком, справа от судейского стола, спиной к окну, и было в его крупном, но не грузном теле, в его породистом лице с большим лбом, тяжелым подбородком и широкими, время от времени подрагивающими ноздрями нечто львиное, не говоря уже о гриве густых волос и сонных, прикрытых набухшими веками глазах. И если Курдаков с хозяйской распорядительностью готовил себя и зал к предстоящему судебному действу, то и Горский не чувствовал себя здесь ни новичком, ни гостем. Сквозь дремоту прислушиваясь к властному, монотонному голосу председательствующего, он иногда брал остро заточенный карандаш и что-то записывал или рисовал – короткими, быстрыми штрихами. Потом откладывал карандаш в сторону и снова, подперев голову кулаком, принимался дремать. Пожалуй, в зале был единственный человек, который не доверял этой дремоте – прокурор Кравцова, сидевшая слева от судейского стола, прямо напротив Горского. Это была яркая, хорошо подкрашенная блондинка с розовым, свежим лицом, в очках с круглыми стеклами, заключенными в позолоченную оправу. Стекла и оправа шли к ее темно-карим глазам, насмешливо следившим за Горским. Губы у нее были тонкие, плотно сжатые, лоб высокий и выпуклый – мужской, китель сидел на ней, как влитый.

Председательствующий начал читать обвинительное заключение. В зале было так тихо, что каждый шорох, скрип сиденья резали ухо. Что же до Федорова, то кровь с такой силой шумела у него в висках, что слова обвинительного заключения доносились до него как сквозь грохот водопада. Он сидел, наклонив голову и уставясь в пол, краем глаза нет-нет да и поглядывая на Татьяну. По ее лицу трудно было определить, что она слышит и чувствует в этот момент, да и слышит ли что-нибудь вообще.

«...Повреждение печени, от которого потерпевший скончался в больнице «скорой помощи», не приходя в сознание»...– читал судья, и желтые, красные, оранжевые огни, как ракеты в фейерверке, лопались, рассыпались у Федорова перед глазами.

– Надо бы еще проверять, какие там были врачи,– проговорил над ухом у него Николаев, и довольно громко – так, что судья, споткнувшись, прервал чтение и без выражения, как сквозь прозрачное стекло, посмотрел на Николаева.

«Господи, господи,– вдруг подумал про себя Федоров.– За что, о господи?..»

И было мгновение, когда он поверил – ему ответят...

– Подсудимый Федоров,– сказал председательствующий, закончив чтение,– вам понятно, в чем вы обвиняетесь?

И Федоров, услышав свою фамилию, едва удержался, чтобы не подняться.

Поднялся Виктор.

Теперь он смотрел на сына. И видел – там, за перильцами, покрашенными облупившимся суриком,– его невысокую, с острым, вскинутым вверх плечом фигурку. Его подросшую в КПЗ светлую челку, наискосок упавшую на лоб. Его ускользающий, как бы шарящий перед собой, в пустоте, взгляд серо-голубых глаз.

– Вам понятно?..

– Понятно,– сказал Виктор.

И задержал на судье глаза. Убрал плечо, выровнялся.

– Подсудимый Федоров, признаете ли вы себя виновным в предъявленном вам обвинении?

– Не признаю.

Ответ прозвучал слишком поспешно, не успел отделиться от вопроса, почти слился с ним.

Судья пристально посмотрел на Виктора, собираясь повторить вопрос, но Виктор опередил его:

– Виновным себя не признаю.

Кто-то захлопал – два-три внезапных, нерешительных всплеска раздалось позади.

– Не давайся им, Витюн!..– послышалось из другого конца.

– Прошу встать и выйти из зала,—сказал судья.– Лишаю вас права присутствовать на дальнейшем разборе дела.

Подождав, пока долговязый бритоголовый юнец выйдет, нарочито стуча каблуками,– Федоров среди приятелей Виктора его не помнил,– судья продолжил заседание.

– Подсудимый Николаев...– обратился он с тем же вопросом к Николаеву.

И Николаев – высокий, широколицый, неторопливый, поднялся и проговорил уверенным, несмотря на легкое заикание, крепким юношеским баском:

– В-виновным себя не считаю.

То же самое, качнувшись, как от ветра, на тонких журавлиных ногах, произнес Валерий Харитонов:

– Не считаю!.. – и от уха до уха улыбнулся губастым ртом.

Горский раздвинул тяжелые, рыхлые веки и впервые, показалось Федорову, посмотрел на прокурора. Посмотрел – и то ли кивнул слегка, то ли сглотнул слюну. В глазах у Кравцовой, за круглыми стеклами, загорелись и погасли две маленькие золотые молнии.

9

В том, что произошло в начале процесса, не было ничего чрезвычайного, ничего из ряду вон. Случается, и нередко, что подсудимые отказываются от показаний, данных на предварительном следствии, это Федоров знал. Но на процессах, на которых ему доводилось бывать прежде, не его сын сидел на скамье подсудимых, а сам он был всего лишь одним из присутствующих в зале... Неясная надежда, которой и сам он боялся верить, вспыхнула, загорелась в его душе.

«Истина – это то, что можно доказать»,– сказал Горский, когда они встретились за день или два до процесса. «Истину всегда можно доказать»,– возразил он и тут же по умным, ироничным глазам Горского понял, что сморозил глупость, «Только то, что можно доказать, и есть истина,– улыбнулся Горский,– По крайней мере, в нашем деле...»

Несмотря на оговорку, Федоров принял тогда эту мысль всего лишь за претендующий на остроту парадокс.

10

– Что сказать?..– неуверенно, тихо начала Стрепотова.– Четырнадцать лет мы прожили. Двое детишек у нас, Катерина, ей семь лет, и Никита, ему одиннадцать. А что еще говорить?.. Я не знаю.

Она стояла к суду лицом, Федоров видел только ее спину, завиток волос, выпавший из собранного па затылке узла, но ему казалось, он видит ее растерянные глаза, пальцы, мнущие сумочку... Когда решался вопрос о порядке заседания, прокурор сумела настоять, чтобы потерпевшая была заслушана первой, это явилось неожиданностью не только для Стрепетовой, и вовсе застигнутой врасплох.

– Говорите, говорите,– сказала Кравцова.– Что он был за человек, ваш муж, как относился к вам, к детям, какой у него был характер... И как все случилось, как вы об этом узнали... Все, все рассказывайте.

– Заявляю протест,– быстро сказал Горский.

– Протест отклоняется,– с каменным лицом произнес председательствующий.– Продолжайте.

Стрепетова, похоже, не слышала ни вопросов прокурора, ни короткой перепалки между Горским и председательствующим.

– Он детей очень любил,—сказала она, помолчав.– В них для него главная радость была, когда он дома. Из каждого полета что-нибудь им прихватывал. Они с Никитой самолеты коллекционировали. Андрей из последнего рейса тоже самолет привез, для Никитки... Мне уже потом его отдали...– Голос ее дрогнул. Она щелкнула сумочкой, доставая платок. И спустя небольшую паузу, не нарушаемую в зале ни единым звуком, прибавила:– Он и сейчас при мне...

– А вы покажите,– сказал судья.– Всем покажите.

Стрепетова приоткрыла сумочку, в руке у нее ярко заблестел серебристо-голубой самолетик, размером с крупную стрекозу: модель биплана, в точности повторяющая одну из первых конструкций.

– Работает на эффект,– пробормотал Николаев.

– В тот день он в полете был,– продолжала Стрепетова,– мы его вечером ожидали. Около восьми я диспетчеру позвонила – все, говорит, в порядке, только что приземлился. Я на кухне обед поставила разогревать. Катерину спать уложила, а его все нет. Я сначала не беспокоилась, знаю – от аэропорта к нам езды когда час, когда полтора, как повезет. Никитка с книжкой уже на диване засыпать стал, и тут – телефон: Коростелев, командир экипажа, Андрея спрашивает. Я говорю: не приехал еще. Нет?.. Ну, вскорости будет, пускай звякнет... Они с Андреем всегда вместе до центра добирались, так и в тот раз – у филармонии простились и каждый в свою сторону. Что делать?.. Жду. А у самой на душе до того муторно... Никитку разбудила – посиди со мной, сынок, скоро наш папка вернется. Тут снова Коростелев: неужели не приехал еще?.. А уже хорошо за одиннадцать. Ну, я и взялась названивать – и знакомым, и в милицию, и по больницам дежурным. А под утро приезжают за мной: собирайтесь. Куда?.. В морг. Я стою, как дура, понять ничего не могу, В какой, говорю, морг? Что мне там делать?..

Федорову снова вспомнилось, как ранним, прохладным утром он вышел из самолета, как увидел Татьяну, как уже потом, в очереди на такси, не мог поверить ее словам... Он через силу поднял глаза на Виктора. Лицо у него было равнодушное, апатичное, он смотрел куда-то в пространство, поверх голов.

– Скажите, имелись ли у вашего мужа враги? – спросила Кравцова.– И если имелись, то могли бы они, по-вашему, злоумыслить на жизнь вашего мужа?

– Нет, что вы,– не задумываясь, откликнулась Стрепетова,– таких у него никогда не было. Его кто знал, все любили. Вы у его товарищей спросите...

– И подозрений у вас нет ни на кого? У вас лично?

– Нет, откуда ж им взяться...

– А случалось раньше, чтоб ваш муж вступал на улице в драку, чтобы являлся домой с кровоподтеками, синяками?..

– Нет, не было такого. Не припомню. Но характер у него горячий был. Несправедливости не терпел – хоть на улице, хоть где. Если видел, что при нем человека обижают.

– Как же он тогда бы поступил?

– Понятно – как. Вступился бы, не стал отворачиваться, как другие.

– Вступился... Это если против – один, а если двое? Двое или трое?

– Все равно. Он бы на это не посмотрел. Вообще летчики – такая профессия. Небо, говорят, трусов не любит. Это правда.

В голосе Стрепетовой, вначале размягченном, плывучем, как растопленный воск, звучала теперь какая-то скорбная твердость.

– У меня вопросов больше нет,– сказала Кравцова. И, поджав губы и слегка сощурив свои красивые ореховые глаза, коротко взглянула в сторону Горского.

– Разрешите вопрос,– звучным, раскатистым баритоном проговорил Горский.– Итак, потерпевшая не отрицает, что ее муж при некоторых обстоятельствах мог бы вступить в уличную драку? Я вас правильно понял?– повернулся он к Стрепетовой.

В этот момент он походил не столько на льва, сколько на удава, готового проглотить добычу и затаившегося в сладком предвкушении... И странно – весь зал, казалось, затаился и ждал вместе с ним.

– Мог бы и вступить,– сказала Стрепетова, как и прежде, отвечая быстро, не задумываясь.

– Мог бы и вступить...– повторил Горский со значением,– Благодарю вас.– И сглотнул слюну.

11

После того, как Стрепетова вернулась на место, председательствующий помедлил, давая передышку себе и залу. Федоров, зная, что сейчас наступит черед Виктора, старался совладать с собой. Он почти не слышал говорившего о чем-то Николаева; его кивки, ответные слова, жесты – все было механическим, без всякой связи с тем, что чувствовал он в эти минуты.

Это были и стыд, и жалость, и обреченная покорность обстоятельствам, в которых от него ничто теперь не зависело. И вместе с тем... Вместе с тем здесь, в суде, он испытывал порой приливы такой ненависти к сыну, что самому делалось страшно. При этом было даже перед собой невыносимо сознаться, что ненавидел он сейчас его не столько из-за Стрепетовой, сколько из-за себя самого. То есть из-за того, что он, Федоров, сидит в этом зале. Что для всех он уже не прежний Федоров, а – отец убийцы. Что его недруги рады его позору... Он звонил в редакцию, сказал, что готов уйти из газеты; ему ответили: «Да ведь суда-то еще не было, чего ты горячку порешь?..» Однако уже набранный материал попридержали. Да и могло ли быть иначе?..

А Таня?.. Только подумать, сколько ей довелось пережить, сколько доведется в будущем!.. А Конкин, его школа?.. Все под откос?..

Но было что-то еще, не менее важное... То, что собрало здесь людей таких разных и таких близких Федорову... Не родственно, не дружески даже – близких своим восприятием жизни, своим пониманием человеческого долга, порядочности, своей постоянной готовностью, к схватке со злом, какой бы облик оно ни принимало. И теперь не он один – все они терпели поражение! Торжествовали те, для кого не было ничего слаще, чем любому из них поставить подножку, свалить в грязь, растоптать!

И причиной всему был Виктор, его сын, которому была отдана половина жизни и который, сидя от него в трех-четырех шагах, не хотел встречаться с ним взглядом!

Но когда Федоров услышал отчетливое, громкое, на весь зал; «Виновным себя не признак»!» (это не было сказало ни громко, ни отчетливо, но так, именно так ему казалось) , когда те же слова были повторены трижды... После этого он уже не думал, виновны ли они на самом деле, он сосредоточился на другом: если удается доказать, что они не виновны, все будет спасено – для него, для Тани, для Конкина, для школы, учителей... Для многих и многих... Все вернется тогда на свои, места, все будет спасено!...

Он чувствовал, все зависит от того, удастся ли доказать... И важно это, только это!..

12

– Подсудимый Федоров, встаньте.

И снова у него судорожно напряглись мышцы ног, все тело, он едва удержался, чтобы не вскочить самому... И снова – как там, во дворе – при виде маленькой, хрупкой фигурки сына (до чего же маленькой, хрупкой показалась она Федорову, когда Виктор встал, отделенный барьером от зала,, от прежней жизни,, от жизни, которой продолжали жить все остальные!..), Федорова прострелила жалость, жалость и боль, захотелось кинуться к нему, заслонить, уберечь... Его качнуло, на миг почудилось – он летит, надает с какой-то неизмеримой высоты, и, чтобы не упасть, он слепо пошарил рукой, натолкнулся на локоть жены, сжал, стиснул ее руку – и она, по-своему истолковав его движение; положила свою ладонь поверх его руки, ответив на пожатье пожатьем – благодарно и скупо.

– Расскажите суду, что произошло третьего марта, где и с кем в тот день и вечер вы были, что случилось в сквере у филармонии... Но прежде объясните, вы что, полностью отказываетесь от показаний, данных вами на предварительном следствии?

Голос председательствующего звучал глухо, сурово. На скулах буграми взбухли жесткие желваки. Было заметно, что, выговаривая слова с особенной четкостью, он старается пригасить враждебное чувство, после допроса Стрепетовой нараставшее в нем – помимо воли и диктуемой положением сдержанности.

Виктор помолчал, взвешивая слова судьи и свой ответ.

– Отказываюсь, но не полностью, частично.

– Поясните; что это значит.

– Это значит,– соперничая о судьей в ровности голоса и так же четко, хотя и с некоторой небрежностью выговаривая слова, произнес Виктор,– это значит, что третьего марта в сквере у филармонии мы распили две бутылки портвейна номер четырнадцать. Это я признаю. А больше ничего не было.

– То есть – чего именно не было? Выражайтесь точнее.

– Мы никого не убивали.

Шум волной прокатился по залу и замер. И в тишине Федоров слышал, как отрывисто, сильно бьется в груди у пего сердце, отдаваясь в затылке и висках.

Оба народных заседателя одновременно склонились к судье – красавец Саркисов, блеснув смоляными, слегка навыкате глазами, и Катушкина, густо и сердито вдруг покрасневшая и что-то с горячностью проговорившая на ухо судье. Тот, в свою очередь, что-то коротко пояснил обоим и запоздало постучал по столу.

– Это как же вас понимать, Федоров?– сказала Катушкина.– На следствии одно, на суде – другое?..

Голос у Виктора был все тот же – ровный, спокойный. И смотрел он прямо перед собой, не мигая.

– Нас принудили.

– Кто вас принудил?

– Следователь.

– Вас? Лично вас?

– Да, лично меня.

Федоров затылком чувствовал напряжение, охватившее зал. Прищуренные глазки Катушкиной кололи, как шильца. «Вот оно как!..» – повернувшись к Федорову, произнес Николаев так, что его слышали.

– Как же вас мог принудить следователь?– не то с укором, не то с недоверием проговорил Саркисов.– Он требовал? Угрожал вам?

– Он говорил, что все обстоятельства все равно против нас и нас засудят. А если мы признаемся, то это учтут и сбавят срок. И еще – что нам, как несовершеннолетним, могут дать условно.

Зал пришел в движение – заскрипели скамейки, зашелестели голоса – возмущенные, негодующие. Федорову вспомнился Чижов – до чего нахраписто вел он себя во время допроса, как старался упаковать его, Федорова, ответы в заранее готовую форму... Горский приподнял голову, мельком взглянул на своего подопечного – и потом на Кравцову. Та внимательно и серьезно наблюдала за происходящим; но иногда в уголках ее ярко очерченных губ возникали живые, трепетные ямочки – как если бы она украдкой улыбалась.

– И вы поверили и взяли на себя вину?– въедливо продолжала Катушкина.

– Да, взяли.

– А теперь отказываетесь? Почему же?..

– Потому что верим, что суд во всем разберется.

Федоров редко видел таких настырных народных заседателей, как эта Катушкина: большей частью они помалкивали, целиком доверяя вести процесс председательствующему, робея перед его опытом и авторитетом. На этот раз судья должен был проявить явную настойчивость, возвращая себе инициативу и направляя ход дела в положенное русло.

– Итак, продолжим. Подсудимый Федоров, что вы можете сообщить суду по существу предъявленного вам обвинения?

Еще недавно, слушая Стрепетову, Федоров физически ощущал, каким холодом тянет из зала. Сейчас же все изменилось. Даже судья не был так напряжен, обращаясь к Виктору, как вначале.

– Слушаем вас.

Виктор переступил с ноги на ногу и окинул зал скользящим, не задерживающимся ни на ком в отдельности взглядом. Казалось, он стремится преодолеть овладевшее им волнение. Но голос его, когда он заговорил, был так ровен, так скучливо-монотонен, а порой почти насмешлив, что на фоне общего возбуждения он выглядел едва ли не самым спокойным человеком в зале, спокойным и даже равнодушным к происходящему.

– Третьего марта,– начал он, словно в десятый раз повторяя затверженный урок,– третьего марта, по-моему, был четверг, и у нас по расписанию последний час – физкультура. Мы ушли с нее и в соседнем дворе играли в «треньку». Мы – это Николаев, Харитонов и я, и с нами были еще Рюхин и Полонский. Мне везло, я выиграл рубля три или четыре, точно не помню.

Он переждал пролетевший но рядам шепоток.

– Потом мы простились, разошлись по домам. Решили, что сделаем уроки, встретимся на углу Московской и Бульвара Мира в шесть часов и пойдем в двадцать вторую школу на вечер. Но погода была теплая, весна... и вместо школы нам захотелось прогуляться. Мы пошли по

Московской и купили в гастрономе две бутылки портвейна...

В зале нарастал веселый шумок,

– Что так мало?– выкрикнул кто-то.

– По ноль-пять или по ноль-семь?– поддержал его второй голос.

Председательствующий постучал по столу ладонью.

– Продолжайте, Федоров.

– Дотом мы завернули в сквер у филармонии и решили здесь посидеть. Мы посидели, поговорили, а часам к восьми стало прохладно, мы собрались уходить. Портюху... то есть портвейн к тому времени мы допили и бутылки бросили в урну рядом со скамейкой. Но тут к нам стали вязаться трое ребят, мы их не знали, видели в первый раз...– Теперь лицо и голос Виктора ожили, на щеках проступил блеклый румянец.– Они начали требовать, чтобы мы отсюда убирались, поскольку мы из другой «конторы», а сюда только «крафты» ход имеют... Мы не стали с ними разбираться по-серьезному, только так, слегка присадили одному-другому и ушли. Но пока мы с «крафтами» толковали, я, видно, свою расческу и потерял. Ее после нашли и приобщили к делу...– Он с усмешкой посмотрел в сторону судьи.

Катушкина сидела, подперев кулачком подбородок, не сводя с Виктора глаз – маленьких, недоверчивых. Саркисов хмурился, покусывал губы, щурил веки – видно, по ходу рассказа пытался представить, как все разворачивалось въяве. Тишина в зале напряглась до предела.

– Продолжайте,– сказал Курдаков.– Что было дальше?

– А что дальше было? Дальше ничего не было,– проговорил Виктор с вызовом.– Мы с Харей... с Харитоновым то есть... проводили Николаева до троллейбуса, но дороге встретили Шлыкова – на перекрестке Московской и Дарвина, с ним постояли немного. Потом на троллейбусной остановке увидели Пантюхина из тринадцатой школы, подошли к нему. Это было между девятью и десятью, скорее всего так без двадцати, без пятнадцати десять. Потом Харя от меня откололся, ему тоже надо было на троллейбусе ехать, только в другую сторону. А я по дороге домой еще к Галине Рыбальченко заглянул, за новым задачником по химии, А дома сел телевизор посмотреть, какая-то эстрада была, конкурс молодежных ВИА. Вообще-то намечалась другая передача, да сорвалась, вот и запустили старый ролик на замену...

– Это все, что вы можете рассказать?

– Пока все.

И снова, уже ничем не сдерживаемая, по залу прокатилась волна возмущения. «Какое безобразие!» – слышалось отовсюду.– «И это органы правосудия!..» – «Ни за что, ни про что хватать ребят, школьников, заставлять признаться!» —«Просто не-слы-ханно!– выделялся мужским тембром голос Людмилы Георгиевны.– До чего мы докатились! Но за это кое-кому еще придется ответить!»

Здесь не было Чижова, который вел следствие, и само собой получалось, что общее негодование адресовалось тем, кто сидел за судейским столом. И не столько, понятно, Катушкиной, которая растерянно съежилась, втянула голову в плечи, или Саркисову, чье и без того смуглое лицо еще более посмуглело от волнения,– все смотрели на Курдакова.

Он трижды принимался стучать по столу, чтобы унять шум.

– Переходим к допросу обвиняемого,– продолжал он, добившись наконец тишины.– У кого есть вопросы? – обратился он к народным заседателям.

Федоров с облегчением и надеждой ловил раздраженные возгласы у себя за спиной. Ему было жарко от стыда. Эти люди были так чисты в своей жажде справедливости, так в нее верили, так хотели ее отстоять!.. Они не допускали, что Виктор может быть причастен к преступлению. Как же сам он мог так злобно, так гадко думать о собственном сыне?..

Татьяна беззвучно плакала, слезинки бежали по ее исхудавшим щекам. Харитонова громко хлюпала носом, приговаривая: «Детей-то, детишек за что?..» Николаев придвинулся к Федорову и подмигнул:

– Когда преступника не находят, его выдумывают... А? Неплохо сказано?

Курдаков, соблюдая форму, обратился к народным заседателям, но дальше допрос повел сам.

– Между тем, что вы показывали на предварительном следствии, и тем, что рассказали суду теперь, существует большое расхождение. Вы полностью отдаете себе в нем отчет?

– Да, отдаю.

– И полностью отказываетесь от того, что в сквере перед филармонией около половины десятого вечера третьего марта встретили Стрепетова, вступили с ним в драку и нанесли ему тяжелые ранения?

–Да, полностью отказываюсь.

Виктор отвечал нетерпеливо, едва дожидаясь конца вопроса.

– Встречались ли вы когда-нибудь со Стрепетовым раньше?

– Нет, не встречался. Увидел его впервые только на фотографии, которую мне показали в милиции.

– Встретился ли вам третьего марта в сквере перед филармонией свидетель Савушкин, показания которого фигурируют в вашем деле?

– Нет, не встретился.

Курдаков перевернул несколько листов в раскрытой перед ним папке.

– С какого и по какое время вы пробыли в сквере?

– Примерно с половины седьмого и до половины десятого, может быть, до девяти. Точнее сказать не могу.

– Кого вы встретили там за это время?

– В самом конце к нам подошли трое «крафтов», о них я уже говорил.

– Что такое – «крафты»?

Виктор помедлил, прежде чем ответить.

– Это примерно то же, что и «панки».

– Почему вы называете их «крафтами»?

– Это не я, это они себя так называют. «Крафт» на немецком – «сила».

– С какой же целью они к вам подошли?

– Им не нравилось, что мы сидим в сквере.

– И что же?

– Они предложили нам уйти.– Виктор переступил с ноги на ногу.– При этом они употребили не вполне парламентские выражения.

– Вы что же, были во враждебных отношениях с ними?

– Нет, просто они считали, что сквер – это их территория.

– Что же произошло дальше?

Виктор пожал плечами:

– Понятно – что.

– На следствии вы ничего не сказали о встрече с ними. Почему?

– Мы знали, что нам все равно не поверят.

– Чему не поверят?

– Что когда мы с ними... Когда мы с ними разговаривали, у меня случайно выпала расческа.

Курдаков поднял над головой узкую металлическую расческу. Он держал ее двумя пальцами, показывая Виктору и всему залу.

– Вы говорите об этой расческе, приобщенной к делу?

Одну половину расчески занимал короткий гребень, вторую – длинная ручка с заостренным концом.

– Да, об этой,

– Вы признаете, что это ваша расческа?

– Признаю.

– Вам известно, что судебно-медицинская экспертиза определила на ней следы крови Стрепетова?

– Известно.

– Как вы это объясняете?

Зал замер, затаил дыхание. Сержант у входной двери переступил с ноги на ногу; было слышно, как на нем скрипнули хромовые сапоги.

Виктор жестко усмехнулся, повел плечом:

– Объяснять – не мое дело.

Курдаков долго не сводил с Виктора пристальных немигающих глаз. И Виктор в ответ смотрел на него так же прямо, не мигая. Губы его были плотно, в ниточку, сжаты, но казалось, что он по-прежнему умехается.