Текст книги "Приговор"

Автор книги: Юрий Герт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

1

То ли сны ому снились редко, то ли запоминал их Федоров с трудом... Но этот запомнился. Будто бы стоит он, топчется на остановке, вместо со всеми ждет автобуса, разглядывает привычные объявления о продаже породистых щенков, дач, магнитофонов, мебельных гарнитуров, и вдруг видит узенький бумажный лоскуток:

МЕНЯЮ СВОЮ СУДЬБУ НА ВАШУ

Странное объявление... И ни адреса, ни номера телефона... Ну и ну!..– вздыхает Федоров.—До чего же худо человеку живется, если он готов обменять свою судьбу на любую – по глядя!.. Надо бы его найти, надо бы ему помочь... И хочет он спросить о чем-то стоящих рядом, поворачивается, но автобус, должно быть, ушел, кругом ни души. Как же мне разыскать его? – думает Федоров.– Как узнать, кто этот человек?.. И внезапно замечает: почерк-то на объявлении знакомый, это его собственный почерк...

2

Странным был не только сон, странно было, что приснился он еще до того, как Федорову стало известно, что произошло с Виктором, его сыном... Приснись он потом... Но это случилось раньше, когда Федоров, как писали в старину, «в самом безмятежном расположении духа» возвращался из Москвы домой на ТУ-154, затолкав под кресло между низеньких ножек сетку с апельсинами. В то время он еще ничего не знал, ни о чем не догадывался и, как часто бывает перед большими несчастьями, чувствовал себя совершенно счастливым человеком.

Впрочем, у него имелось для этого достаточно причин.

3

Во-первых, в Москве, в редакции, куда он ездил на совещание собкоров, ему полностью удалось оправдаться по доводу статьи о Солнечном. Само по себе звучало это глупей глупого – «удалось оправдаться...» Оправдываться надлежало руководству комбината, «отцам города», прокуратуре, частенько закрывавшей глаза на то, что творилось у нее под носом, а если выше – обкому партии, министерству, короче – всем, кого задел, зацепил он в статье. И не «задел, зацепил», а хорошо-таки отмутузил, хотя многое из того, что следовало выдать напрямик, прочитывалось лишь между строк. Но как бы там ни было, на ковре очутился сам Федоров. Это ему предъявлены были обвинения – в отсутствии государственного подхода, в непонимании стоящих перед страной задач, в скороспелых обобщениях... У него и сейчас начинало поекивать, покалывать в груди, как тогда, когда он вытянул из портфеля папку с аккуратно подшитым досье и минут двадцать знакомил присутствующих, .с не упомянутыми в газете фактами. Недаром в редакции прозвали его «копушей», Федоров обычно подолгу собирал – «мусолил!»– материал, прежде чем разразиться статьей. И когда он кончил– разговор состоялся в кабинете Гаврилова, главного редактора,– Гаврилов несколько театрально развел длинными, как весла, руками (он сидел во главе стола, по одну сторону которого находился Федоров, по другую – его «оппоненты») и с эдакой грустноватой, даже сочувственной улыбкой на худощавом, не очень-то здоровом лице заявил, что заслушанного богатейшего материала хватило бы на целую серию статей, они же ограничились одной-единственной. И это все, за что, по его мнению, редакция заслуживает упрека. Он поднялся первым, «оппоненты» за ним... Но на прощание, когда они остались втроем, третьим был Феоктистов, первый зам. главного, «тонкий» и «толстый», так их называли в редакции,– Гаврилов, поигрывая очками, без которых его лицо выглядело еще более утомленным, глаза – красными, как от недосыпа,– Гаврилов сказал, что все еще только начинается, звонки (он кивнул на потолок) следуют за звонками, это помимо письменных опровержений, прямых угроз...

– В конце концов их тоже можно понять,– сказал Феоктистов, курносый, нос пятачком, с крохотными глазками, похожий на крепенького, нагулявшего на желудях жирок боровка. – Что им теперь, комбинат закрывать? Кто допустит?

– А это?..– Федоров поболтал перед ним портфелем с досье.– Это допускать можно?..

– Ну, будь,– сказал Гаврилов, проводив его до двери.– Ты там, на месте, держись, Алексей Макарович, И смотри, не давай повода... Понадобится – звони, в обиду не дадим.

– Да я и сам не дамся,– сказал Федоров, крепко и с удовольствием, Гаврилов ему нравился, пожимая протянутую руку.– Не впервой...

Так что в самолете – не слишком, впрочем, обольщаясь заранее – Федоров чувствовал себя победителем... Но это было еще не все.

4

В Москве ему все-таки удалось встретиться с Робертом Гроссом. «Все-таки», поскольку Роберт никак не мог вырваться из своей редакции, из своего мокнущего под весенними дождями Берлина, но прилетел наконец на три дня, трое суток, и они, как юные любовники, эти трое суток провели почти не расставаясь, Роберт провожал его в аэропорт и до самого контроля не выпускал из рук сетку с апельсинами, а потом, уступая дорогу торопящимся пассажирам, стоял, возвышаясь над ними, сухощавый, седой, синеглазый, и как-то совершенно по-мальчишески, во все лицо улыбаясь, помахивал ему вслед своей серой, с голубым отливом шляпой.

Они просидели трое суток у Федорова в номере, обсуждая готовые главы книги, мысль о которой возникла у них при первом же знакомстве – в Болгарии, на «Золотых песках», в международном Доме отдыха журналистов. Здесь, в баре, они случайно разговорились – и сразу понравились друг другу. Федорову представилось, что седой немец с моложавым лицом и мечтательными глазами был когда-то похож на юного Шиллера, стоило вообразить его в крылатке, с обмотанным вокруг шеи шарфом... Но на маленьком архивном фото, которое Роберт показал ему однажды в Берлине, не было ни шарфа, ни крылатки – был обритый наголо каторжник в полосатой робе, старик с шеей цыпленка и торчащими в стороны хрящами ушей,– Роберту едва исполнилось шестнадцать, когда он угодил в концлагерь. Тогда, в первую встречу, кто-то из них высказал мысль, в которой, как в почке листок, содержалась их будущая книга, и другой принялся развивать ее дальше, и оба радовались не только сходству, а зачастую и прямому совпадению своих мыслей, и само собой вышло, что кто-то из них заговорил о книге... Теперь ее ждали – в Москве и в Берлине, оставалось дописать последнюю главу. «Предостережение», а в немецком варианте «Der Mahnruf» – так называлась их книга.

5

Теперь, в самолете, он с удовольствием вспоминал и о Роберте, и об этой книге, и даже о сроке, довольно жестком, в который предстояло уложиться... Это было во-вторых. Он мог сосредоточиться на последней главе, не думая о редакционных заданиях, о внезапных командировках, о жалобах и письмах, с которыми обращались к нему, как обращаются к собкору любой центральной газеты, надеясь отыскать там высшую справедливость,– с завтрашнего дня начинался его отпуск. Он видел перед собой кабинет с умолкшим телефоном, косой солнечный луч на светлой, из карпатского бука столешнице, машинку и чашечку с остывающим кофе... Он привык его нить фаянсовыми кружками, из которых где-нибудь на Западе по утрам пьют молоко, и это ужасало Роберта в первое время их знакомства. Но теперь Федоров ставил рядом с машинкой вполне европейскую чашечку кофе – преимущественно для аромата. Что ему оставалось после прошлогоднего инфаркта, какие утехи в жизни – без кофе и сигарет?.. Работа! Но не любая и не везде... Был его дом, где только и работалось ему по настоящему. И это было в-третьих: он радовался, что летит домой.

6

Дом... Для него это была не только квартира на восьмом этаже стандартной девятиэтажки, и даже не только Татьяна с Виктором и Ленкой-Ленушей. В том, что это слово значило, заключалась еще и необходимая для жизни прочность, устойчивость, нечто такое, что с трудом поддавалось определению. Это шло у него, наверное, от крестьянского корня, даром что сам себя он считал, да и был, несомненно, во всех отношениях городским человеком. «Мужичок мой» – называла его Татьяна в то время, когда словцо это – «мужичок» – не сделалось еще модным, не возродилось в кокетливом городском жаргоне, наряду с

дубленками на синтетическом меху, а было наполнено естественным смыслом. «Мужичок мой»... Он тогда не нуждался, как теперь, в очках с мощными стеклами, хотя носить окуляры в роговой оправе начал рано, чтобы придать мало-мальскую интеллигентность своей простецкой роже – широкие, плоские лопаты скул, монгольские, щелочкой, глазки, волосы – пакля-паклей, а рядом-то, рядом – бог ты мой!– она, хрупкая, воздушная, с рукавчиками-фонариками, в те годы такие носили, синеглазая – за нею бегал весь институт...

7

И вот здесь, в самолетном полузабытьи-полудреме, привиделся Федорову тот сон. И тут же исчез, испарился куда-то, пропал, чтобы потом время от времени возвращаться вновь и вновь.

8

Он очнулся от ярких лучей, бьющих в иллюминатор. Толстые двойные стекла казались розовыми. Было между пятью и шестью утра. Федоров потянулся в кресле, разминая длинное, костистое тело, замлевшее в неподвижности. На передней стенке фосфоресцировали надписи на русском и английском, возвещая, что самолет начал снижение.

Федоров опустил на иллюминаторе дымчатый щиток и прикрыл глаза. Несмотря на многолетнюю привычку к полетам, при посадке его всегда слегка мутило, и он старался отвлечься – думать о чем-нибудь постороннем, приятном. Он подумал, что завтра у него начинается отпуск. И что он правильно поступил, отказавшись от путевки, которую предлагали ему в Союзе журналистов – море, горы, пальмы, хочешь – сиди безвылазно у себя в номере, хочешь – запивай цинандали грузинские шашлыки... Нет,– думал он,– домой, домой!..

Он похлопал себя по пиджаку – вдруг показалось, что он забыл в гостинице книгу, привезенную Робертом. Нет, плотный, небольшого формата кирпичик лежал в кармане. Брюкнер, «Фашизм вчера, сегодня и завтра», ФРГ. Мысли его вернулись к Москве и Роберту... Между том самолет уже бежал по бетонной дорожке, виднелись горбатые ангары, вытянутое в длину здание аэропорта. Здесь, на земле, солнце было не розовым, а багряным, пылающим ша-ром, от него вдоль горизонта растекались в обе стороны две такие же багряные, слепящие глаз реки. На трапе, подрагивающем от множества ног, Федоров на секунду зажмурился, вдохнул полной грудью свежесть раннего утра и улыбнулся, ежась от знакомо плеснувшего в лицо степного ветра.

В спаренном автобусе, мягко катившем к выходным воротцам, он стоял в тесной, спрессованной толпе, прижимая к себе сетку с апельсинами и старенький, до неприличия потрепанный портфель, который всякий раз, отправляясь в командировку, обещал Татьяне заменить новым дипломатом. Как ни странно, увидев ее среди встречающих, первым долгом он подумал о дипломате и своих обещаниях. И лишь потом встревожился: с какой стати она его встречает? Да еще в такую рань?.. Он поднял портфель и помахал ей, ступив из автобусной толкотни на землю. Она в ответ махнула рукой в черной перчатке, коротко, давая знак, что увидела. Лицо ее было бледным, даже сиреневатым каким-то, Федорову это бросилось в глаза, когда он подошел поближе.

Ну что ж, она рада, что все так удачно обернулось в Москве... Или попросту соскучилась... Так он говорил себе, проходя в распахнутые ворота и уже шагая к ней, уже неловко обнимая ее, не выпуская из рук портфеля и сетки. Она припала к нему, ткнулась лицом в плечо, и он, зарывшись носом в ее пепельные волосы, ощутил их нежный, слабый, единственный в мире аромат.

– Глупая,– сказал он.– Глупенькая. Ты чего понеслась в аэропорт спозаранок?..– У них не было заведено встречать его после служебных командировок.

Когда она откинула голову, он заметил в ее васильковых глазах тяжелые, прозрачно блестевшие слезы.

– Глупая,– повторил он.– Ты боялась, они меня скрутят?.. Как бы не так!

9

...Прошли времена, когда она была в курсе всех его дел. Но Солнечный – за ним следила она досконально. Город этот стал для них все равно что родной. В нем работали они после института – он в многотиражке, она в школе. Город был молод, как они сами, хотя – какое там: вчетверо, впятеро моложе!.. Здесь намечалось построить гигантский металлургический комбинат, гигантский прокатный стаи, гигантское водохранилище – все здесь было гигантским – в чертежах, в проектах... И не только в проектах. Со всех концов страны спешили сюда эшелоны с молодыми строителями, с вчерашними школярами, с отслужившими армию демобилизованными в новеньком, сбереженном для гражданки хэбэ и нерастоптанных кирзачах. Здесь закладывали, строили все сразу – корпуса общежитий, палаточные городки, сбитые наскоро из горбыля будки-уборные но краям котлованов, на дне которых в тучах рыжей пыли рычали самосвалы, вгрызались в грунт зубастые экскаваторы. И хотя Федоров, как и любой газетчик, знал, во что обходится чехарда на стройплощадках, сколько миллионов рублей летит дуроломно на ветер, все равно – по размаху и мощи стройка напоминала ему зафиксированные в Библии первые дни творения – в те годы, помимо репортажей и фельетонов, он писал еще и стихи... Он писал стихи, а Татьяна здесь родила Витьку, и когда в отпуск они уезжали в Крым или Гагру, блаженства хватало на неделю, оба томились и скучали от окружающей их мармеладной красоты, чего-то недоставало – шири, простора, напряжения, рабочего многолюдства, запаха пыли, ацетилена, всполохов сварочных огней... Возвращаясь, они отмечали, как отмечают зарубкой рост малыша, сколько этажей прибавилось у дома по соседству, как поднялась неохватная для глаза конструкция заводского цеха, как набухла, округлилась одетая лесами домна, издалека похожая на кактус. Кто думал, что наступит время – и промышленный комплекс примется душить породивший, взлелеявший его город?.. Что зелень деревьев, с трудом выхоженных здесь, начнет чахнуть от ядовитых, выбрасываемых трубами примесей? Что на километры и километры вокруг стенные сурки станут околевать возле своих норок, сложив на брюшке окоченевшие лапки?.. Однажды Федоров приехал в Солнечный, и Курганский, врач, создавший в городе не предусмотренный никакими сметами небольшой бароцентр, показал ему графики и диаграммы, основанные на данных медстатистики. Они ошеломили Федорова. Он любил этот город, охотно и часто писал о его набирающей темпы индустриальной мощи, о его людях, о тысячах тонн чугуна, проката... Но теперь, с привычной дотошностью вникая в причины, разбираясь, кто и в чем виноват, допытываясь, кто, рапортуя о перекрытых планах, втихаря переиначивал утвержденный проект и лишал комбинат фильтрационных установок, Федоров считал в душе и себя причастным к происходящему в Солнечном... Это, должно быть, делало его особенно пристрастным и беспощадным. Что до Татьяны, то и тут она хорошо понимала его.

10

– Гаврилов – молодчага, но его тоже допекают,– сказал Федоров,– и живется ему ох как не просто...– Они стояли в отсеке для выдачи багажа, дожидаясь, когда привезут вещи. Он рад был, что жена пришла его встретить, что и без него продолжала жить его чувствами, мыслями... Он поднес к губам ее руку, между нитяной перчаткой и плащом светилась матовая полоска кожи и в ней было столько хрупкого изящества, что у него, как всегда, стиснуло сердце при ее виде. Но на этот раз в глазах Татьяны но зажглось ответного огня, лицо не просияло – благодарно, смущенно: ну, не смешно ли, в их-то годы?..– Привет тебе от Роберта,– сминая вновь ожившую тревогу, произнес он громким, нарочито бодрым голосом.– У меня в чемодане сувенир для тебя, ты ведь знаешь, он без этого не может... Что-то случилось?– глухо вырвалось у него. Он знал уже, уверен был – что-то случилось...

Она покачала головой. Но прежде, он почувствовал, была пауза, совсем коротенькая, она как будто решалась... И не решилась...

Мысли его ищейками рванулись в разные стороны. Он спросил о Ленке-Ленуше – как она, в порядке?.. А Виктор?.. Татьяна не успела ответить, откуда-то возник и ринулся к ним давний их знакомый Толя Галахов, толстяк, говорун, с красным, сияющим лучезарной улыбкой лицом. Занятый, как обычно, собственными делами, он и сейчас, завидев Федоровых, не утерпел, чтобы не подбежать к ним, и поздороваться, а главное – не рассказать, что он, Толя Галахов, летит но главе туристический группы в Ригу и Таллин, ему повезло... Тут же, впрочем, его уволокли иод руки какие-то броско одетые девицы. Тем временем Татьяна, похоже, совладала с собой. Она с улыбкой – правда, несколько натужливой – слушала, как Федоров снова заговорил, перескакивая от Гаврилова к Роберту, который при встречах – а они иногда встречались – начинал шутливо ухаживать за Таней, галантничал и словно молодел на добрые двадцать лет... Подробности Федоров отложил для дома, а пока припомнил попутно пару московских анекдотов, но спустя три-четыре минуты подкатили тележки с вещами, и, отыскав свой чемодан, Федоров договаривал их по дороге к стоянке такси. Чего никогда не умел он, так это рассказывать анекдоты, выходило не смешно. Татьяна слушала его с вымученной, затверделой улыбкой.

– Ну вот,– огорченно вздохнул он, когда они пристроились в хвосте очереди,– не получилось... А я так и лег, когда услышал. И потом на улице – вспомню и хохочу, как дурак, ей-богу. Зато рассказать... Не дано, Танюха, дара нет.– Он не спросил, почему она не вызвала служебную машину, достаточно было позвонить в гараж. «Барские замашки», так она это называла. Он прикинул, сколько им стоять – минут двадцать, полчаса?.. И вдруг Вспомнил про сон. Вспомнил, будто его под ребро толкнули. Но рассказать не успел...

– Ты тут ни при чем,– сказала Татьяна. И взяла его за пуговицу. За верхнюю пуговицу, одну из двух, на которые был застегнут пиджак,– Ты тут ни при чем. Это я...– Она ухватила пуговицу двумя пальцами и потянула на себя. Не то даже чтоб потянула, она словно уцепилась за нее, чтобы не упасть.– Это я не очень внимательно тебя слушала. Дело в том... (У нее гипсовое лицо,– подумал Федоров,– лицо из серого гипса...) . Ты не пугайся только... Виктора арестовали.

11

– Что такое?..– переспросил Федоров. Он подумал, что ослышался.– Виктора... Что – Виктора?..

– Его и еще двоих, из их класса, Николаева и Харитонова... Ты их знаешь.

– Как это – арестовали?.. Когда? – Он опустил чемодан па тротуар, на чемодан опустил сетку.

– Позавчера...

– Погоди... Ведь мы же вчера говорили по телефону, и ты...

– Я думала, их отпустят.

– Чепуха какая-то... И за что?

Она закусила губы – мертвые, фиолетовые.

– Двое суток держать – кого?.. Пацанов, школьников!.. Ну, мудрецы, ничего не скажешь!– Федоров рассмеялся. Зубы у него были щелястые, неровные, с коричневым налетом, даром что он уже несколько месяцев не курил.– Ладно, они мне еще ответят...– В голосе у него звучала веселая злость человека, которого и обидеть не так просто, не то что сбить с ног. За последние несколько лет Федоров не раз касался работы прокуратуры и следственных органов, там его, мягко говоря, недолюбливали. А уж теперь, после статьи о Солнечном...– Так за какие грехи этих стервецов сцапали? Набедокурили? Стекло где-нибудь высадили?..

– Продвигайтесь вперед, продвигайтесь! – нажимали очередные, топтавшиеся позади.

Федоров подхватил вещи, перенес вперед шага на полтора, потом еще на шаг, серые, в шашечках, «Волги» подруливали одна а а другой, очередь ожила, засуетилась.

– Так что же произошло все-таки?.. Почему ты молчишь?..

Ему вспомнились слезы на ее глазах – в первую минуту. Да и сейчас – губы дрожали, пальцы – тонкие, длинные – мяли, терзали кожаный ремешок сумочки.

– Ну-у, Танюха, сегодня ты на себя не похожа. Просто сама не своя...

Его слова не взбодрили ее, напротив, казалось – вот-вот – и она заплачет.

– Так что же все-таки?.. (Ах, дьявол, в карманах ни одной завалявшейся сигареты!) Они что – ограбили кого нибудь? Убили?..– Он пытался ее растормошить, вырвать улыбку.

Ее глаза избегали его, скользили в сторону – по лицам стоящих в очереди, по чемоданам, разбухшим дорожным сумкам.

– Потом,– сказала она.– Подожди... Потом.– И повела круглым, с ямочкой посреди, подбородком: столько народа...

– Неважно,– сказал Федоров.– Так что тут произошло?

Он взял ее руку в свою, сжал запястье – ту самую хрупкую, нежную полоску... Сдавил своей большой, сильной («мужичьей» говорила она) рукой, но она словно ничего не почувствовала. Зато у него застучало сердце, оборвалось и снова забилось гулкими, редкими ударами.

– Говори,– сказал он.

– Ну, хорошо. Только ты не пугайся...– В глазах ее была жалость – почти материнская.– Помнишь, у нас говорили про летчика? Которого вечером, возле филармонии... Помнишь?..

– Убили?– подсказал он то ли нечаянно, то ли с умыслом обойденное слово.– Помню, а как же... И что?..

Еще бы, он отлично помнил эту историю. Жестокое, наглое убийство в самом центре города, в девять вечера... И потом – похороны, масса народа, чуть ли не весь летный состав ГВФ, и общее возмущенно: куда смотрит милиция?.. Прокуратура?.. Ходили в обком партии, в управление МВД, возмущались, требовали... К нему тоже явился седовласый, величественный, как монумент, старик пенсионер, сел, водрузил между колен толстую сучкастую трость: «Вы вот в газетах пишете – Америка, гангстеры...– хрипло, с астматическим шипеньем в груди произнес он.– А когда про наших гангстеров писать начнут?..»

– Ну и что? Да Виктор-то здесь при чем?.. И остальные – Николаев, ты говоришь? И Харитонов?..

– Не знаю, как тебе сказать... Их подозревают.

– Ребят?.. Что они того летчика убили?..

Он рассмеялся. И сразу же от сердца отлегло – будто через пропасть бездонную перепрыгнул. Тоска, страх перед неведомым – все осталось позади.

– Ну, мудрецы,– твердил он.– Ну, Шерлоки Холмсы!.. Ну, дают, а?.. Или они это мне в отместку? Самого в кутузку закатать – руки коротки, зато сына можно?.. Денек-другой подержать, а после – простите, ошиблись? Ничего себе – ошибочки!

Он говорил, как всегда, не понижая голоса, не думая, слышат ли их. Между тем подошел черед садиться, «Волга» остановилась у белой полосы, водитель открыл багажник. «Скорее, скорее»,– шумели вокруг. Федоров бросил в багажник чемодан, пропустил Татьяну в глубину машины.

– А я тоже, балда, уши развесил,– приговаривал он, устраивая сетку с апельсинами у себя на коленях.– Да мы приедем, а он уже дома, Витька твой!.. Но все равно... Они все равно мне ответят, ишь, в какие игрушки вздумали играть!

Татьяна молчала, сжимая его руку, вцепившись в нее закостеневшими пальцами и глядя прямо вперед, сквозь лобовое стекло, на летевшую под колеса черную ленту шоссе. По ее лицу было не понять, слышит ли она его...

12

Тишина в квартире, однако, показалась Федорову зловещей.

Хотя что в ней было такого, в этой тишине?.. Каждый день в это время дети уходили в школу – сначала бухала дверью Ленка, потом проскальзывал в переднюю Виктор, дверь за ним сухо щелкала металлическим язычком – и наступала прозрачная, легкая тишина, те два-три часа, которые – впрочем, не всегда! – принадлежали ему. Около девяти в кабинет заглядывала Татьяна, уже одетая, причесанная, целовала в макушку, а если он уж очень углублен был в работу, озорно дергала за торчащий там же, на макушке, вихор и уходила в библиотеку, оставив после себя свежий, быстро тающий запах некрепких духов. В опустевшей квартире – опустевшей, но вместе с тем и как бы не лишенной присутствия тех, кто ее покинул,– он бродил со стаканом чая в руке, выплескивал в раковину, подливал покрепче, погорячее, садился на подоконник, жевал сырную корочку, мычал какой-нибудь неожиданно всплывший мотив – все это почти незаметно для себя, не мешая, а словно следуя тому, что совершалось где-то внутри....

Тишина, которая обступила его, едва они вошли, была другой. В чем?.. Он бы не ответил. И не ответил бы, для кого – для Татьяны или для самого себя – говорил он, болтал все, что приходило на ум по дороге?.. Как бы там ни было, когда они вышли из машины и поднялись к себе на этаж, у него возникла уверенность, что вот сейчас он нажмет на кнопку звонка, дверь приоткроемся – и выглянет Виктор, заспанный, с подпухшими веками (следы с детских лет тлеющего в почках пиелонефрита)... Наверное, Татьяна поняла его, перехватив короткий взгляд, скользнувший было по косяку, к белой кнопке. И когда Федоров, сердись на себя, достал ключ, который всегда носил в кармане, и воткнул в замочную скважину, на лице ее мелькнуло выражение обмана, утраты внезапной надежды. И в эту минуту, перешагнув порог и протопав по темной передней нисколько шагов, чтобы щелкнуть выключателем,– ему отчего-то хотелось производить возможно больше шума, Федоров ощутил нечто зловещее в густой, как сосновая смола, заполнившей квартиру тишине...

Впрочем, возможно, это чувство пришло потом. А тогда он меньше всего склонен был к разного рода рефлексиям. Он нацепил на вешалку свой плащ, помог Татьяне раздеться и с ходу вошел к себе в кабинет.

Его дожидалась пачка скопившихся за две недели газет, журналы, ворох писем, приглашения – на издательский редсовет, на худсовет в театр, билеты на юбилейный вечер, извещение на гонорар с телевидения – за выступление, о котором он успел забыть... Федоров сунул газеты в проволочную корзину в углу, извещение – под стекло на стол, письма и журналы – в ящик. Сразу сделалось просторней. Стрелки на бронзовых антикварных часах – подарок Татьяны к его дню рождения – показывали десять минут девятого. В запасе у него было пятьдесят минут, чтобы все обдумать. Хотя должностным лицам лучше звонить не впритык, а спустя примерно час после начала работы... Ну что ж, пятьдесят минут верных, а там увидим.

Комната, служившая ему кабинетом, была самой большой в квартире. Здесь он работал, здесь стоял редакционный телетайп, здесь за раздвижным столом принимали гостей, и как-то само собой получалось, что книги, в живом беспорядке громоздящиеся на стеллажах, журналы, горой наваленные на подоконниках и стульях, встречи, которые тут бывали, споры, которые, разгоревшись, не гасли далеко за полночь, – все это составляло неразделимое целое. Сюда к Федорову сходились люди – знакомые и незнакомые, но ставшие вдруг знакомыми после телефонного звонка, тоненьким ручейком уводившего к безбрежному океану чьего-то отчаяния, чьей-то смертельной боли, чьего-то гнева, нередко столь же праведного, сколь и бессильного. И тогда в этом кабинете разрабатывались защитные действия, затевались полные наступательного азарта баталии. Здесь он бывал и расчетлив, и смел, и предусмотрителен, и горяч, и вежливо-дипломатичен, и в безоглядной ярости готов на все – ради чужой правоты, чужого спасенья, чужого торжества... Но сейчас он сидел за своим огромным, до последней щербатинки знакомым столом, и перед ним остывал стакан с блекло-желтым, должно быть, вчерашней заварки чаем, а в кресле, спиной к окну, Татьяна кутала плечи в белый, негреющий, тонкой вязки шарфик, и оба думали – о своем. О том, что было слишком своим – для этой комнаты... Во всяком случае, такое чувство – непривычное, смущавшее его самого – испытывал Федоров.

Как увезли позавчера Виктора, он уже знал. То есть знал, что вечером перед их подъездом остановилась машина, к ним поднялись двое и попросили... («Попросили?..» – «Ну, предложили, как это у них говорится...»)... И предложили Виктору проехать с ними, чтобы помочь... («Помочь?..»—«Да, помочь!..») кое-что выяснить («Кое-что?..» – «По-моему, так – «кое-что выяснить» или «кое в чем разобраться...»),– об этом рассказала ему Татьяна. Рассказала сбивчиво, не в силах припомнить некоторых, на его взгляд, существенных деталей. Например, они что же – предъявили при этом что-нибудь, сослались на прокурора?.. Она не помнила. «Как-то не до того было,– твердила она.– Все случилось так неожиданно...»– И лицо ее, красивое, с крупными чертами, принимало такое беспомощное выражение, какого Федоров никогда на нем не замечал. Ему становилось неловко за свою въедливость, тем более, что она была ни к чему, не очерк же, в самом деле, он собирался писать... Существенным было другое: на следующий день, то есть вчера, Татьяна позвонила по оставленному ей номеру телефона и услышала уже вполне четкую формулировку: «подозревается в соучастии...» Больше она ничто не запомнила, только это: «подозревается в соучастии... » Вообще в ней – с позавчерашнего, наверное, дня чувствовалась какая-от оглушенность, она еще не могла прийти и себя...

13

Первый допь отпуска,– хмыкнул Федоров, поглядывая то на телефон, то на часы. И вдруг откуда-то вывернулось, всплыло в памяти: «Mahnruf» – «Предостережение», название будущей книги... И за ним – на прощанье сказанное Гавриловым: «Смотри, не давай повода...» Ну, это было бы слишком,– подумалось ему. Но в груди у него, и ниже – под ложечкой – возникла сосущая пустота. Впрочем, он взял себя в руки. «Чушь,– сказал он себе,– уж этого они не посмеют...»

14

– А теперь послушай, что я тебе скажу...– Федоров отхлебнул глоток холодного чая и поморщился.– Ты слышишь меня или нет?..– Он дождался, пока она подняла на него глаза – с усилием, как если бы веки были отлиты из свинца, – Ты потом, скажешь, прав я был или нет, а пока помолчи и послушай. И не думай, что я с кондачка сужу, об этой истории с летчиком я раньше кое с кем разговаривал... История, сама помнишь, была громкая, всех подняли на ноги, искали преступников – и не нашли. Врачи у нас «в отдельных случаях» бывают плохие, или журналисты, или сапожники, а следствие ведут одни знатоки, что ли?.. Ну, прошляпили: не верю, что найти этих мерзавцев было нельзя... Хотя мало ли?.. Может, и нельзя. Но не в том дело. Убийство произошло месяц-полтора назад. Видно, контрольные сроки для ведения следствия вот-вот кончаются. И тогда начальство со следователя обязано спустить три шкуры – за нераскрытое дело. О прокуратуре судят по проценту нераскрытых дел, и если что – не жалуют!.. А у начальства – свое начальство, и тоже требует, а исполнитель – один: все тот же следователь... Вот и угораздило ребят подвернуться под горячую руку!.. Ну, светлая у твоего мужа голова?

Федоров улыбался хитро и самодовольно, может быть, даже перебарщивая в своем самодовольстве, как бы и жену приглашая – посмеяться над ним, эдаким знатоком тайн и методов Скотланд-Ярда, а посмеявшись – признать, что в общем-то он прав...

Двадцать минут десятого (он выждал бы еще с полчаса, но, глядя на Татьяну, больше ждать не стал), настроенный вполне добродушно, не прочь даже пошутить, посмеяться с прокурором – на тот предмет, когда «опасного уголовного преступника» ждать домой, Федоров, отыскав по служебному справочнику номер, крутанул телефонный диск. Трубка ответила пунктиром коротких гудков. Он подержал ее в руке, отстранив от уха – сигналы были громкие – потом повернул слуховой чашечкой к Татьяне, выждал с полминуты и бросил на рычажок.

На стене, куда Федоров рассеянно уставился, висела фотография его отца, увеличенная с карточки паспортного размера. Лобастое, с зачесом назад, лицо, широкие брови, за круглыми стеклышками очков – требовательно, в упор смотрящие глаза, Эти очки в железной оправе, этот пиджачок с помятыми лацканами, поверх темной косоворотки, застегнутой на белые пуговки, придавали ему сходство с не то мастеровым, не то сельским учителем двадцатых годов.