Текст книги "Приговор"

Автор книги: Юрий Герт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Ну, ловок...– усмехнулся Федоров, слушая Горского. Ему вспомнилась давняя прогулка с Татьяной, танцплощадка, мимо которой они проходили, их тогдашние светлые безмятежные мысли – и то, чем все кончилось...

– Да, мы немало здесь наслышались о культе силы и суперменстве. Попытки свидетеля Шульгина приравнять порнографию к творениям кисти Гойи или Джорджоне по меньшей мере смешны, а его, с позволения сказать, «деятельность» по приобщению молодых людей к столь ценимому им искусству нашла заслуженную квалификацию в статьях уголовного кодекса. Но мне хотелось упомянуть о другом. Кому из нас в юности не мечталось быть сильным – самым сильным! В борьбе, в беге, в плавании, в учении, если оно нас увлекало... Это естественное соревновательное. чувство, и этим объясняется, по-моему, тяга современной молодежи к спорту, к той же борьбе каратэ. Следует ли осуждать ее за это?.. Я понимаю, уважаемый прокурор – женщина, ей претит проявление грубой физической силы. Но смею утверждать, что соревнование в борьбе для мужчин, юношей так же естественно, как для женщин, девушек – соревнование в печении тортов или вышивании болгарским крестом...

– Нет, я не стремлюсь приукрасить или тем более отрицать негативные явления в нашей жизни, прежде всего – в молодежной среде. Но я за то, чтобы черное видеть черным, а белое – белым. И мне кажется, что люди, знающие молодежь очень близко,, так сказать – вплотную, стоят на той же точке зрения. Эти люди – учителя школы № 44. Они совершенно искренне, непредвзято давали характеристики своим питомцам – и в этих характеристиках мы не отыщем и следов того, образно говоря, апокалипсического ужаса, который порой прорывался в тоне моего уважаемого коллеги, когда он указывал на противоречие между этими характеристиками, представленными школой суду, и тем якобы истинным обликом подсудимых, каким видится он обвинению. Далее я и перехожу к этому «истинному облику», обрисованному здесь столь красноречиво и зловеще...

Курдаков сидел с тяжелым, каменным лицом, глядя прямо перед собой, в зал, и было трудно понять не только то, как относится он к словам адвоката, но – вообще слышит ли он Горского. На сморщенном личике Катушкиной замерло выражение недоверия и даже какого-то страха, в то время как Саркисов, склонив красивую седеющую голову к левому плечу, не слушал, а как бы с величайшим наслаждением дегустировал каждое слово, произносимое Горским, а в иных случаях и легонько кивал в знак согласия. То ли от жары (она была в форменном кителе, упрямо не снимая его, хотя солнце палило все невыносимей), то ли от внутреннего возбуждения, с которым она едва справлялась, Кравцова сидела разрумянясь, попунцовев до кончиков ушей. Улыбка на губах у нее застыла, как нарисованная. Но во всем зале – а Федоров, изредка оборачиваясь, благодаря своему месту и росту видел его весь – почти не было лиц, которые, по мере выступления Горского, не оживлялись бы, не освещались все ярче...

– Обратимся к главной фигуре нашего процесса – к Виктору Федорову. Я далек, буду откровенен, от того, чтобы, подобно моему коллеге, ставить ему чуть ли не в упрек, что родился и вырос он в прекрасной интеллигентной семье, что отец его – известный журналист, мать – работник культуры. Антимещанский дух, активная гражданственность, ощущение прочности высоких гуманистических ценностей – все это было той атмосферой, которая формировала личность юноши. Как мы слышали, он был участником, а часто и победителем олимпиад по математике, физике, он занимался различными видами спорта – плаванием, фехтованием, наконец, модной среди молодежи борьбой каратэ, которой, на мой взгляд, было уделено здесь слишком много внимания... Это не значит, что он был ангелом или пай-мальчиком, отнюдь нет. Но будем честны до конца – кому из нас, да еще в юном возрасте, не хотелось испытать на себе азарта карточной игры, о которой мы только читали в то время у Пушкина в «Пиковой даме» или у Достоевского в «Игроке»?.. Кому не мерещились романтичные бригантины и пресловутая «бутылка рома», выпиваемая под аккомпанемент удалой пиратской песни «Двенадцать человек на сундук мертвеца»?.. А вершина отроческих подвигов – угон мотоцикла, чтобы прокатиться на нем сотню метров и оставить в соседнем дворе? Разве это не продолжение игры в «похищения», без которых не обходится ни один детектив – это и бедствие, и развлечение, и задача-головоломка XX века – для читателей и кино-телезрителей?.. Будем снисходительны к юности. Ей тоже хотелось бы героики, риска, хотелось бы проявления бурной, неисчерпаемой энергии, которую она в себе чувствует. И я уверен, что Виктор Федоров не только гордился своим отцом, участником штурма Берлина, но и завидовал ему. Что же до комсомольской жизни, до школьных будней, о которых мы уже слышали в страстной, а местами, сказал бы я, чересчур пристрастной речи прокурора, то увы, они бывают бледны и блеклы не только для богато одаренных, энергичных натур... Тем более, что в семье Федоровых основным принципом взаимоотношений между старшими и младшими было – доверие, доверие и доверие! Вера в безграничные и добрые устремления человеческой личности! Вера в необходимость ничем не стесненного развития, ибо только так можно добиться ее полного расцвета! Таковы современные взгляды на воспитание. Они широко распространены, апробированы, дали прекрасные результаты – и, будучи свойственны семье Федоровых, вполне себя оправдали. Это естественно: вера в человека, его благородство, его моральные качества – краеугольный камень, нравственный фундамент нашего государства, семья же, как известно, является его ячейкой... И потому мне показались весьма путаными рассуждения моего коллеги и весьма странной – ирония, когда в обвинительной речи говорилось об этих общепризнанных принципах...

Чем дальше Федоров слушал адвоката, тем больше покоряли его артистизм Горского, его логика, изощренное умение каждый факт повернуть выгодной для себя стороной – и едва заметным движением вдруг переиначить неотразимый прежде чертеж. Рядом с ним речь Кравцовой казалась грубой, топорной работой.

Горский между тем вкратце остановился на Глебе Николаеве и Валерии Харитонове, подчеркнув строгую индивидуальность подхода к проблемам воспитания в каждой из трех семей, и, не углубляясь в детали, предоставил педагогам выяснить, какая из этих систем лучше... Сам же, вскинув к глазам правую руку и демонстративно вглядевшись в часовой циферблат, а шел уже четвертый час, поблагодарил суд за терпение, проявленное по отношению к чересчур, быть может, пространному вступлению к его речи,– пространному, но совершенно необходимому...

– Теперь,– сказал Горский, – мы переходим к самой сути дела – к преступлению, а точнее – к рассмотрению факта преступления...

Он вновь посмотрел на часы, широким, светлого металла, суставчатым браслетом охватывающие его крепкое, круглое запястье. Он волновался, хотя и не желал показывать этого. Но, уловив его волнение, напрягся, затаил дыхание весь зал.

10

– Прежде всего мне представляется необходимым обратить самое пристальное внимание суда на вопрос о мотивах преступления. Нельзя не согласиться с утверждением прокурора, что безмотивных преступлений, строго говоря, не бывает. И убедительной выглядит картина лишь такого преступления, мотивы которого нам ясны. Именно эту задачу поставило перед собой обвинение, пытаясь доказать, что у трех обвиняемых, трех моих подзащитных, имелись причины для того, чтобы убить человека, которого они видели в первый раз, с которым их не связывали никакого рода счеты. Мой коллега чисто умозрительным путем попытался обозначить такие мотивы, не будучи в силах подкрепить свои произвольные построения буквально ни единым фактом. На этом основании я отметаю их целиком и полностью. Право на это дает мне приведенный выше анализ личности подзащитных, их семейное воспитание, характеристики, данные каждому из них школой, ее педагогами. Прошу товарищей судей также учесть, на чем базировался престиж семей, воспитавших моих подзащитных, какие примеры с младенческих лет были у них перед глазами – я имею в виду родителей и весь домашний уклад, их взрастивший. Прошу также учесть, что школа, возглавляемая директором Конкиным (да, я не оговорился, ибо лишение товарища Конкина поста директора незаконно, и он если не юридически, то фактически продолжает оставаться ее директором)...

(Ай, лихо!– усмехнулся Федоров.– Молодец, Горский!)..

– ...Школа эта отнюдь не по формальным показателям считается в городе лучшей, и нет никаких причин ставить под сомнение честность и порядочность ее педагогов: они отдают себе отчет в значении, которое имеет каждое их слово, каждая запятая в представленных суду документах.

– С таким же успехом можно было бы заподозрить в совершенном преступлении чуть ли не любого встреченного на улице молодого человека – боюсь, так оно и случилось после долгих и безуспешных попыток обнаружить истинных преступников, совершивших убийство в центре города, весенним вечером, у всех на глазах...

– В нашу задачу не входит решать, по каким мотивам была совершена эта ошибка. Наша задача – не позволить ее усугубить.

– Эту простую истину понял свидетель Савушкин – кстати, единственный серьезный свидетель, на которого опиралось обвинение. Но в ходе судебного следствия свидетель Савушкин отказался от прежних показаний. Мы не можем сомневаться в его искренности, товарищи судьи. Во-первых, Савушкин отдает себе отпет в том, что за ложные показания на суде ему пришлось бы отвечать в уголовном порядке. Во-вторых, ни у меня и ни у кого, думается мне, в этом зале не возникло сомнения в абсолютной честности Савушкина, который ради торжества правды и справедливости не побоялся сделанным здесь признанием выставить себя в крайне, скажем так, непривлекательном виде. «Я не хочу идти против своей совести. На мне и без того одна смерть. И я не хочу...» Это его слова, я их записал, и хотя фраза оборвана на полуслове, каждому ясно, что он намеревался сказать.

– Итак, основной свидетель обвинения также отпадает.

– Остается факт преступления, подтвержденный на предварительном следствии моими подзащитными. Факт преступления, подтвердить который в ходе судебного разбирательства все трое отказались. И то, и другое, товарищи судьи, обвиняемые объяснили достаточно убедительно. Их признание в первом случае становится понятным, если учесть особое психическое состояние, в котором они находились, и то давление, которое, как об этом было заявлено впрямую, оказывало на них следствие. Прошу не истолковывать превратно мои слова. У меня нет претензий к методам, которые при этом использовались. Вероятно, следователь Чижов, и я ничуть в этом не сомневаюсь, всего-навсего предупредил моих подзащитных о тех выгодах, которые сулит им признание, и тех невыгодах, на которые они обрекают себя сокрытием своей вины. Однако учтите, что это было повторено неоднократно. Что при этом следователь был настроен отнюдь не столь миролюбиво и дружелюбно, как если бы он беседовал с кем-либо из нас за чашкой чая. Да это и понятно: месяц тщетных поисков, еще одно нераскрытое преступление (а у каждого следователя, как правило, их собирается немало, они влияют на оценку его работы, профессионального мастерства), и вдруг – везение, удача, преступники сами идут в руки... Учтите, наконец, понятное для следователя желание быстрее добраться до истины, покончить с делом одним ударом... И кто в данном случае перед ним? Опасные преступники? Рецидивисты?.. Нет, всего-навсего мальчики, школьники, у которых, я уверен, несмотря на внешнюю браваду, ноги подкашивались при упоминании о статьях уголовного кодекса, грозящих каждому из них... И вот они уже поглощены единственной мыслью – как избежать или по крайней мере смягчить неминуемое наказание. Они подписывают все, что предъявляет им следователь, теперь, как им кажется, их лучший друг и доброжелатель... Так и только так это происходило, утверждаю это с полной убежденностью, хотя сам на допросах не присутствовал, будучи приглашенным вести данное дело после того, как мой предшественник от него отказался... Вполне естественно, на суде мои подзащитные пересматривают прежние показания, то есть отказываются признать несуществующую вину. Действующее законодательство предоставляет им это право. Товарищи судьи, товарищи народные заседатели об этом знают. И нет надобности здесь напоминать о временах, когда одного факта признания вины было достаточно для вынесения приговора, как за вину доказанную...

Теперь голос его звучал отрывисто, и уже не ощущалось никакого тумана, до того как бы наполнявшего зал. Тон Горского был резок, прям. Воодушевление, с которым произносил он исполненные гнева фразы, было неотразимо и увлекло всех в зале. И впервые за долгое время в душе Федорова зародилась надежда, что все уладится, объяснится, вернется на круги своя...

– Почему же удалось убедить ребят, что против них, не причастных к убийству Стрепетова, имеются улики, которые невозможно опровергнуть? Что это за улики?.. Улика единственная: железная расческа со следами крови убитого. Как доказать, что расческа, принадлежавшая Виктору Федорову, стала в его руках орудием убийства?.. Такое утверждение содержит в себе по меньшей мере три условия. Во-первых, что расческа действительно принадлежала моему подзащитному. Во-вторых, что именно она явилась орудием убийства. И в-третьих – что именно Виктор Федоров нанес ею пять ранений Стрепетову. Примем, как доказанные, первые два положения. Но кто и как доказал третье? А оно-то и представляет – не просто главный, а единственный интерес в этом деле. Доказать это, как оказалось, невозможно. И совершенно ясно, почему. Потому что ни Виктор Федоров, ни его друзья не убивали Стрепетова.

И тут, в отступление от всех правил, в зале, где-то в самых дальних рядах, раздались аплодисменты – реденькие, как бы непроизвольно рванувшееся хлопки, которое тут же, мгновенно, разрослись и взорвали повисшую в зале тишину. Курдаков, казалось, меньше всех ожидал подобного взрыва – он растерялся, постучал ребром ладони о стол, не был услышан... И поступил так, как распорядился им долгий, судейский опыт, здравый смысл и выдержка: аплодисменты через минуту оборвались, стихли сами собой.

– И однако убийство было совершено – кем?.. Вот вопрос, на который так долго и безуспешно пыталось ответить следствие. Тут открывается простор для самых различных предположений. Но следствие не приняло их но внимание, И в первую очередь – фактор случайности, который играет в жизни, как известно каждому по личным наблюдениям, такую значительную роль. Случайности, совпадения, сцепления ничем, казалось бы, не связанных фактов – все это способно сбить с толку не только следователя, но и самого заподозренного. И вполне допустимо, что когда моим подзащитным была предъявлена в качестве прямой улики железная расческа с заостренной ручкой, им представилась вполне безнадежной попытка объяснить, что расческа могла побывать в руках у «крафтов», что «крафты» могли использовать ее против Стрепетова и т. д., тем более, что и самих «крафтов» знали, они весьма приблизительно и не сумели бы отыскать или опознать. Тут мы видим именно то сцепление случайных обстоятельств, о котором я говорил. И было бы закономерно со стороны моего коллеги сомнение в них, в этих обстоятельствах... Но меня удивляет другое – решительное отметание версии, связанной с ролью «крафтов». Удивляет, поскольку одним из основных принципов существующего судопроизводства является то, что любое сомнение толкуется в пользу обвиняемого, В свою очередь этот принцип базируется на неколебимой для нашего правосудия презумпции не виновности подсудимого. Иными словами, не он, подсудимый, обязан доказывать свою невиновность, а его вина должна быть всесторонне и убедительно доказана в ходе судебного разбирательства. Чего, как видим, так и не произошло за все пять дней процесса...

– Понятно, почему версия, связанная с «крафтами», возникла лишь, на суде. Непонятно другое. Как предварительное следствие могло пройти мимо версий, которые требовали тщательного изучения?.. Назову хотя бы одну из них.

В этом месте Горский смолк, вынул из кармана сложенный вчетверо платок и не столько вытер, сколько промокнул пот, густо блестевший у него на широком лбу, на щеках и толстой, как у буйвола, шее. Потом он неторопливо спрятал платок в карман и оглядел зал – с мрачным торжеством, исподлобья, из-под кустистых, черных, возможно – слегка подкрашенных бровей.

– Мы слышали здесь показания свидетеля Бесфамильного. Из них явствует, что он был первым – я подчеркиваю: первым, кто обнаружил в аллее смертельно раненного Стрепетова. Это значит, что какое-то время Бесфамильный и Стрепетов находились вне поля зрения кого бы то ни было. Напоминаю, что аллея была темной, а на призыв Савушкина о помощи откликнулся лишь один человек, то есть Стрепетов. Вполне возможно, что поблизости в это время никого не оказалось...

Вслед за словами Горского многие повернулись лицом в сторону, где сидел Бесфамильный. Туда же взглянул Федоров. Тот в первые мгновения сосредоточенного на нем внимания беспокойно заерзал, задвигался всем своим нескладным, будто шарнирами скрепленным телом, закрутил головой. Он будто не понимал еще, чем вызвано это всеобщее любопытство, последовавшее за сказанным в его адрес...

– Мы слышали во время допроса свидетеля Бесфамильного, что он совсем недавно закончил отбывать срок заключения в исправительно-трудовой колонии. По данным, которыми располагает суд, Бесфамильный подвергался заключению трижды, на общий срок в десять лет – дважды за бродяжничество и один раз – подчеркиваю – за участие в грабеже. В прошлом рабочий геологической партии, он спился, бросил дом, семью, вел нетрудовой образ жизни, наконец – связался с преступными элементами. В нашем городе он оказался лишь постольку, поскольку здесь живет его сотоварищ по колонии, Бесфамильный остановился у него, не поставив в известность органы милиции и одним этим уже нарушив административный режим...

– Прошу понять меня – я не утверждаю, что Бесфамильный причастен к убийству Стрепетова,– продолжал Горский, с улыбкой оглядывая зал и останавливаясь на враждебно, с откровенным, холодным презрением смотревшей на него Кравцовой.– Я только недоумеваю, отчего версия, которая должна бы привлечь пристальное внимание следствия, этого не удостоилась. Зато другая сосредоточила на себе все силы, всю следственную страсть...

Он, видимо, порядком устал, выдохся – но, сделав небольшую паузу, заговорил с особенным подъемом, в полную мощь своего звучного баритона.

– Это тем более странно, товарищи судьи, что принятая следствием версия вовлекает в орбиту судебного процесса и ставит в зависимость от его исхода многие репутации и судьбы. Это школа, ее педагогический коллектив...– Горский широким жестом указал в сторону Конкина и сидевших рядом учителей,– Это друзья и товарищи моих подзащитных, школьники со всех концов города, с понятным нетерпением ожидающие завершения процесса...– Горский описал рукой полукруг, приглашая суд убедиться в том, сколько в зале молодых людей, учащихся, при последних словах адвоката пришедших в движение на своих местах.– Это нелегкая жизнь матери-одиночки, воспитавшей двоих детей, в том числе – моего подзащитного Валерия Харитонова. Это авторитет врача-хирурга, которому сотни людей обязаны здоровьем и жизнью, – способен ли вызывать доверие отец сына-преступника, участника убийства?.. Я имею в виду сидящего здесь Николая Николаевича Николаева. – Горский указал на Николаева, вскинувшего в ответ голову и распрямившего плечи. – Как отразится это дело на судьбе блестящего журналиста, чье перо известно нам своей смелостью, честностью, своим гражданским пафосом? Почувствует ли он себя вправе и дальше использовать высокую трибуну, предоставляемую ему прессой? Я говорю о человеке, который заявил в присутствии всех: «Приговор для моего сына – это приговор и для меня самого». Вы знаете, о ком я говорю – об Алексее Макаровиче Федорове... Но главное – это жизнь трех молодых людей, моих подзащитных, товарищи судьи. Их жизнь, их нравственные устои. Ибо случается, что стечение обстоятельств оказывается сильнее истины. Считаю своим долгом в заключение напомнить вам это. Тем более, что я убежден в полном вашем беспристрастии и объективности. Они должны помочь вам отреагировать должным образом на сопутствующие этому процессу обстоятельства, о которых здесь упомянула мать моего подзащитного Виктора Федорова, имея в виду своего мужа. Любые устремления, кроме выяснения истины, должны натолкнуться на несокрушимую стену, имя которой – Закон!..

11

И опять в зале раздались аплодисменты... На этот раз Горский принял их чуть ли не как должное. Во всяком случае он постоял молча, лицом к залу, и потом даже сделал нечто вроде легкого полупоклона – в три приема: сначала в сторону зала, затем – суда и напоследок – с видом не придающего особого значения своей победе триумфатора – Кравцовой, улыбаясь и пожимая при этом плечами.

Председательствующий, переговариваясь с народными заседателями, показывал, что он ничего не видит и не слышит... Но удавалось ему это лишь до того мгновения, пока волна прокатившихся по залу рукоплесканий не иссякла, не осела как-то вдруг – и будто ставший торчком железный прут среди еще пенной, но уже улегшейся водяной массы, тонко рванулся голос:

– Все верно, все правильно вы тут говорили, гражданин адвокат: я-то ведь и есть он!.. Тот самый!.. Кого искали!..

Вот когда Курдаков, мигом сбросив равнодушную ко всему, что происходило в зале, маску, громыхнул по столу распластанной пятерней. Но тем погасил окончательно лишь посторонние звуки: хлопки, шарканье ног, скрипенье хлипких, расшатанных кресел. Голос, проколовший эти звуки насквозь, продолжал терзать барабанные перепонки:

– Вы меня, меня!.. Вы – меня!.. Прошу выслушать!..

Вместе со всеми Федоров повернулся к Бесфамильному – это он выкрикивал – и опять ворохнулась в груди надежда: вот... вот и началось... началось – и теперь кончится страх этот, ужас, наваждение... И пусто, легко сделалось в груди, во всем теле, как если бы наполнили тонкую оболочку летучим, тянущим ввысь газом. Он обернулся, а оттуда, из угла последнего ряда, раскачиваясь и спотыкаясь, уже продирался, как сквозь топкое болото, сквозь чьи-то заполнившие узкий проход ноги, отдавливал их на ходу, проталкивался между рук, между плеч, в невольной суматохе преградивших ему путь, Бесфамильный.

– Я!.. – выкрикивал он. – Прошу!.. Прошу пропустить!..– Глаза его горели светлым прозрачным огнём.

Курдаков уже вскочил, уже успел несколько раз громыхнуть по столу, и милиционер, стоявший поблизости от входа, ринулся к Бесфамильному... Но тот с отчаянной решимостью сбросил руку, ухватившую было его за острое, худое плечо:

– Не трожь!.. Не трожь, говорю!..

Он стоял, выбравшись на свободное от скамей пространство, щуплый и маленький, перед напружинившимся милиционером, и ясно было – без сопротивления, без драки он с места не стронется.

– Гражданин судья!.. Вы сами!... Пускай отцепится!..– продолжал выкрикивать Бесфамильный. И Курдаков неожиданно уступил. Послушный короткому его кивку, милиционер вернулся на свое прежнее место.

– Это я,– сказал Бесфамильный, озирая замершие ряды.– И никто больше...

Татьяна впервые, за весь процесс потеряла власть над собой. Она охнула и тяжелым, обмякшим плечом, казалось – всем телом навалилась на Федорова, как валится подпиленная под самый корень сосна.

– Это я, все я,– частил, захлебывался Бесфамильный.– Мальцы здесь и вовсе ни при чем... А я вижу – лежит он... И расческа блестит рядышком... Вот бес меня и толкнул... Да и как иначе, коли башли сами к тебе идут?.. А только чуть я руку в карман ему сунул, тут он меня и цапанул пониже локтя... А неподалеку люди какие-то проходили, молодые, может – студенты или кто... Увидеть могли... Ну, я расческу и поднял... Другого ничего при мне-то не было, а она... Сама на глаза попалась... А уж после народ стал скликать, за такси побежал... Потом уж...

– Вы поняли, поняли?..– стиснул Федорову запястье Николаев железной клешней.– Ах, с-с-сукин сын. Вешать бы таких!.. Вешать!..

Голос его – похожий одновременно на всхлип и на стон – прозвучал одиноко. После вздоха, которым, как единой грудью, вздохнул весь зал, опустилась тишина. Смертельная... Только дроби барабанных палочек не хватало, чтобы представить Бесфамильного вознесенным под купол цирка для щемящего сердце прыжка.

Кто он – сумасшедший?.. Юродивый?..– проносилось в голове у Федорова.– Но в том, что он рассказал, есть своя логика... Только как же это – сейчас?.. Вдруг?.. «Человек ведь...» – подсказала ему память. «Человек»?..

Бесфамильный же, словно и в самом деле раскачиваясь на трапеции где-то в невообразимой, отделявшей его от всех вышине, крутил фиолетовой головой, упираясь взглядом то в судью, то в ребят, сидящих на скамье подсудимых, то в ошеломленный зал. Чего больше было в его блаженно сияющем лице – торжества? Любопытства?.. Какого-то горького восторга? Трудно, пожалуй – невозможно сказать...

– Послушайте, Бесфамильный,– опомнился первым Курдаков.– Понимаете ли вы, отдаете ли вы себе отчет...– Голос у него был непривычный, утративший хозяйские, металлические интонации.

Но договорить ему не удалось. Глухо, с раздражением и недовольством, прозвучал негромкий, но отчетливо, на весь зал слышный голос Виктора Федорова:

– Да при чем тут он, придурок этот... Я убил.