Текст книги "Приговор"

Автор книги: Юрий Герт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

– Вы что же, допускаете все-таки, что «грех», по вашему выражению, был?..– Федоров, насмешливо поблескивая очками, с шумом пил, отхлебывал чай из стакана, глоток за глотком.

– Я сказал —«предположим». И снова оговариваюсь: не в этом дело, в теперешней ситуации нас должно заботить одно – судьба наших детей.

– Что-то я не вполне понимаю.– Федоров отбросил рукой сивую прядь, упавшую на лоб,– А если честно, то и совсем не понимаю... Плесни-ка погорячее,– он резким движением протянул стакан Татьяне.

– Ты сначала дослушай, что хочет сказать Николай Николаевич... Ты дослушай...– В срывающемся голосе жены Федорову послышалась едва сдерживаемая злость, и пока она подливала ему в стакан густейшей заварки (это называлось: «погорячее»), он подумал, что в его отсутствие здесь и вправду состоялся уже разговор, и он сейчас один против троих, считая Харитонову, которая то и дело, пока Николаев говорил, зыркала на Федорова быстрыми настороженными глазками... Но он не хотел и уже не мог остановиться.

– Я плохо вас понимаю,– продолжал он. принимая стакан.– Как это—«не в этом дело», когда именно в этом?.. И если ничего не было, так не о чем, стало быть, и разговаривать?..

– Это, видите ли, для нас все просто, Алексей Макарович, для нас с вами... Я произвел некоторый зондаж, по своим, так сказать, каналам. Так вот. Появился свидетель, причем в самые последние дни, который что-то якобы видел или, допустим, ему померещилось... Само по себе уже подозрительно, что он столько молчал и только теперь решился. Но как бы там ни было, он указал на ребят...

– Какой свидетель?– вскинулся Федоров.– И что он видел?– Ему вспомнилось, как Чижов рассказывал о картежной игре, бутылках портвейна... Это и видел «свидетель»?..

– Абсолютно с вами согласен,– кивнул Николаев.– Наверняка вы помните классическую байку про то, как профессор на юрфаке просит двух студентов инсценировать драку, а остальных – составить ее описание... И как не находится двух описаний, которые бы совпадали – зачинщиком ссоры называется то один, то другой, и в том же роде – кто первый и куда ударил, кто дал подножку... Точность свидетельских показаний всегда вызывает сомнение. Но следствие и суд... Ведь они должны из чего-то исходить, на чем-то строить обвинение, особенно когда прямые улики отсутствуют...

– А презумпция невиновности, куда вы ее денете?..– сердито усмехнулся Федоров.– Не забывайте, сейчас не те времена...– Он снял очки и стал протирать стекла бумажной салфеткой.

– Отчего же, я не забываю. Но любой суд, Алексей Макарович, не гарантирован от ошибок. И уже поэтому лучше не доводить до суда наше дело.

Николаев смолк. За столом сделалось тихо. За стеной рокотал телевизор, звуки оттуда накатывали волнами, шел футбольный матч.

– За этим, собственно, мы с Валентиной Прокопьевной и приехали к вам. Поскольку вы – человек известный в самых разных кругах, вас знают, с вами считаются. И если вы используете хотя бы часть своего влияния, этого будет достаточно, чтобы остановить и замять дело.

Последние фразы дались Николаеву с явным трудом. Договорив их, он приподнял чашку, поднес ко рту, но только смочил губы и тут же поставил. «Он не привык просить,– с внезапной симпатией подумал Федоров,– Он бы и сейчас не стал просить, если бы не крайность...»

– Алексей Макарович,– всхлипнула Харитонова,– вы...– Вас... Вам не откажут...

«Сейчас и она, и Танька...»– с тоской подумал Федоров. Но Татьяна сидела молча, не поворачивая к нему головы (хотя все в ней, чувствовал он, было в тот момент обращено к нему, к тому, что он ответит), и мизинцем передвигала по скатерти крошки от овсяного, привезенного из Москвы печенья.

– Прелюде всего,– Федоров потер переносицу,– вы преувеличиваете мои возможности, мою – хмыкнул он – «известность в разных кругах...» А главное – вы что, в самом деле не уверены, что ребята не имеют отношения к этой истории?.. То есть вы что – считаете, будто они убили летчика?.. Ах, нет?.. О чем же мы толкуем? О каком суде? Следствие, по сути, только-только началось, через день-два выяснят, что версия, касающаяся ребят, оказалась ложной, и на том конец!

Федоров снова поднялся и выхаживал по кабинету, шагая широко, нервно, ему всей комнаты хватало на три-четыре шага.

– Или вы думаете, это просто – взять ни в чем не повинных людей, тем более школьников, обвинить черт знает в чем и запятить за решетку?..

– Чего не бывает...– вырвалось у Николаева, он все больше хмурился, слушая Федорова.

– И-и, Алексей Макарович, как еще бывает!...– тоненьким поющим голоском подхватила Харитонова.– Вы послушайте, что у нас в тресте столовых и ресторанов месяц назад приключилось...

– В таком случае мы, родители, вправе требовать соблюдения закона, апеллировать в любые инстанции. Но это возможно лишь при условии, что мы сами не будем стремиться закон обойти!

Вышагивая по комнате, он то сдергивал с носа очки, и скуластое лицо его, с узкими щелками глаз, похожими на прорези в бойницах, приобретало выражение неколебимого упорства, то снова оседлывал ими переносицу – и лицо становилось тоньше, вдохновенней, но упорства не теряло... Татьяна знала, что в таком состоянии спорить с ним бесполезно. Она поднялась и вышла – то ли к дочке, то ли на кухню.

– Значит, вы отказываетесь... Правильно я вас понял?– прямо и сухо спросил Николаев.

– Правильно.– Федоров посмотрел вслед жене.– Да и потом – как вы это себе представляете? Реально?..

– Ну, этого я вам не подскажу,– пожал плечами Николаев.– У каждого из нас свои связи, контакты. Тут я вам не советчик. Что же до меня лично...– Он не без досады скользнул взглядом в сторону Харитоновой, как бы сожалея, что она присутствует при этом разговоре.– Я ведь не думал возлагать все на вас, Алексей Макарович. Лично у меня есть тоже кое-какие ходы. Благодарность у людей, правда, быстро испаряется, включая и тех, кому ты в свое время спас жизнь... Но не у всех. Да и потом, знаете ли, иные наши пациенты умеют заглянуть вперед, то есть туда, где их, возможно, снова ожидает операционная и хирургический скальпель...– Николаев невесело усмехнулся.

– Это уж точно, точно вы сказали,– зачастила Харитонова.– Ножа да смерти все боятся... А есть которым и дать надо, в лапу сунуть... Вы по себе не судите, Алексей Макарович. Честных-то людей и раньше – днем с огнем, а нынче и вовсе не сыщешь. Закон – а вы его видели, закон-то?.. К нам тоже, бывает, ревизия подвалит, да уж такая строгая, такая принципиальная – куда тебе! Вот-вот за решетку упрячет, будешь сквозь колючую проволоку синим небом любоваться... А мы уже знаем, ученые: чем строже, тем больше нести надо. Ну, и несешь, что делать?..– Она вся подалась к Федорову, и глаза у нее были одновременно – и наглые, и бесстыжие, и умоляющие,– Так что уж вы, Алексей Макарович, если дать кому, от кого зависит... Они ведь и сами, хоть в прокуратуре, хоть в суде,– не великие тысячи получают, окладишки-то куцые, какой-никакой швейцар в дорресторане – и то поболее навару имеет... А который не берет, значит, я считаю, ему набавить надо. Так что вы и меня в долю возьмите. Все, что наскребу... Последнюю сорочку сниму для Валерки! Сама сяду, а его откуплю. Он ведь у меня без отца вырос, этими руками его и пеленала, и жопку подтирала, и все-про-все делала, только бы до ума парня довести! Так неужели ж теперь денег иль еще чего пожалею? Да мне масла кусок в горле костью застрянет, если так!..

– Значит, в долю?.. Ну, разве что в долю!..

Его и тронула, и рассмешила пылкая речь Харитоновой. Пока она говорила, вытирая платочком слезы, все её пухленькое, жирненькое тело, похожее на кислое, хорошо взошедшее на дрожжах тесто, трепетало и вздрагивало, и трепетали, дрожали в мясистых мочках ушей золотые шарики сережек, и кулончик сердечком на пышной, как взбитые сливки, груди, и кольцо, блестевшее на безымянном пальце, с колючим огоньком зажатого в оправу камешка...

Федоров давно уже не был, или, по крайне мере, не считал себя наивным юнцом или Дон-Кихотом. Но тут ему отчего-то сделалось вдруг до тоски себя жаль.

– Танька! Танюха!..– крикнул он.– Поди сюда!– И расхохотался,– Слышишь, мне в долю... В долю войти предлагают!..

Он откинулся на спинку стула, бросил на стол очки. Его долговязое тело содрогалось, тряслось от смеха. Обомлевшая Харитонова со страхом таращилась на него, ничего не понимая.

Но Николаев... Он все понимал. И когда Татьяна вернулась, заговорил, голос его потрескивал, как сухой, схваченный пламенем хворост:

– Не знаю, известна ли вам, Алексей Макарович, такая притча или, скорее, анекдотец... Ступил Иисус Христос с берега в море, за ним – апостолы, идут гуськом по воде, как посуху, и ног не мочут. А Фома Неверный в сторонку отошел и тоже – в море. Шаг шагнул – вода по щиколотку, еще шагнул – вода по колено. А те идут себе дальше и дальше. «Иисус!– кричит Фома.– Что делать?.. Вода мне по шею!..» А Христос и апостолы знай себе идут и не оглядываются. «Иисус!..– вопит Фома.– Спаси!.. Тону-у!..» И уже пузыри пускает. Тогда Христос оборачивается и говорит:– «А ты как всё – по камушкам, по камушкам!.. Иди и не выпендривайся!..» – Николаев усмехнулся одними губами,– Так вот, Алексей Макарович,– но камушкам, но камушкам!.. А надумаете разговор продолжить, дайте знать. Только как бы поздно не было...

Николаев поднялся. За ним поднялась Харитонова. Она, видимо, кое-что сообразила и чувствовала себя теперь сразу и оскорбленной смехом Федорова, и отомщенной «анекдотцем» Николаева.

– И откуда он такой вылупился!..– презрительно фыркнула она, глядя на Татьяну и у нее ища поддержки.– Это надо же?..

И тут Федоров – о, мужичья, мужичья кровь, куда от нее деваться!– неожиданно для себя самого хватил по столешнице кулаком, только чашки с блюдцами отчаянно зазвякали, запрыгали на столе,

– Да вы что, в самом деле?– зарычал он.– Вы куда пришли?.. Вы что мне предлагаете?..

Лицо его было белей скатерти. Губы дрожали. Он стоял, покачиваясь – вперед-назад, вперед-назад, как со связанными ногами. Еще секунда, казалось, и он рухнет... По крайней мере, у Татьяны, когда она кинулась к нему, это читалось на лице.

Она схватила его за руки, стиснула их, поднесла к груди, прижала к подбородку,

– Алеша, Алеша...– твердила она.– Успокойся... Ведь у всех дети... У нас, у них... Ведь не за себя, за детей... А вы!..– Глаза ее затравленно метались между Николаевым и Харитоновой.– Как вы можете!.. Алексей Макарович за всю жизнь... Чужой копейки... Да об этом смешно, глупо даже говорить, это все знают!.. Чтобы он против совести своей, понимаете?.. Против совести что-то сделал?.. У него сердце... Алеша, плохо тебе?.. Воды?..– Она то тянулась к чайнику с остывшим чаем, то, словно боясь хоть на минуту выпустить его руки из своих, снова хватала их, прижимала к груди, подбородку.

– Да господи, господи,– бормотала Харитонова,– да разве я со зла... Разве ж я обидеть хотела... Да я... Хотите – я на коленки стану? В ножки поклонюсь за Валерку моего?..– И она в самом деле бухнулась перед Федоровым на колени.

Все бросились ее поднимать, Федоров первый. Несколько минут ушло, чтобы ее успокоить, Татьяна принесла было пузырек с валерьянкой, но Харитонова от валерьянки наотрез отказалась.

– У меня с нее голова болит,– сказала она,– Вот коньячку бы, пол-рюмочки... С него все внутри в норму приходит.

Все рассмеялись. Отыскалась бутылка с недопитым коньяком. Федоров наполнил стопки.

– А вы мне что-то не нравитесь,– сказал Николаев.– Эта ваша бледность... Дайте-ка пульс.– Он потянулся к Федорову.

– Пустяки,– отмахнулся Федоров и руки не дал.– Так за что же?..

– Само собой,– проговорил. Николаев, когда столки сошлись над столом,– за наших детей.

– Чтобы они скорее были дома,– сказала Татьяна, не спуская внимательных глаз с Федорова.

– Дай-то господи...– Харитонова снова не удержалась, всхлипнула.– Ой, не могу...

Федорову же в этот момент вспомнился траурный холм из венков, перевитая черными лентами проволока, женщина в темном ситцевом платье, рыхлящая землю кухонным ножом... Как странно, что никто из них за вечер не подумал, ни слова не сказал – о том, убитом. О летчике Стрепетове. О его жене, детях,– у него ведь тоже были дети, то есть это о нем можно сказать – был, они-то есть. Кажется, двое... Но мы думаем только о своих.

– За то, чтобы нашли наконец настоящих преступников,– сказал он, поднимая свою стопку.– Я был сегодня на кладбище и все видел...

21

В начале двенадцатого Федоровы остались одни. Проводив гостей, Федоров вернулся в кабинет и с ходу не опустился, а прямо-таки упал в кресло и вытянул ноги.

– Ну, денек!..– Он все же нашел в себе силы улыбнуться Татьяне.– Фантастика!..– Он закрыл глаза и откинулся назад, запрокинув голову. Татьяна присела рядом с ним, на подлокотник. Он ощупью, не открывая глаз, нашарил ее руку и сидел, обхатив пальцами узкое запястье, как будто прислушивался к току крови, биению пульса... Татьяна не шевелилась, чтобы не нарушить этих нескольких минут покоя, за которыми еще должен был последовать разговор, ведь с утра они не перебросились наедине и парой слов... А пока она как бы со стороны украдкой посматривала на его лицо – и были мгновения, когда оно казалось ей чужим – чужим, незнакомым лицом чужого человека; она видела, какое оно серое, это лицо, с натеками под глазами, с множеством ветвящихся морщинок и складочек на пористой коже, какое оно старое, хотя она и боялась этого слова, рикошетом ударявшего по ней самой. Но скорее всего это просто усталость,– думала она,– скорее всего... Федоров перехватил ее тайком подсматривающий за ним взгляд, а со взглядом и ее мысли. Ее настороженность. Ее ожидание. Он еще не рассказал ей о встрече со следователем... Он и сейчас не спешил рассказать об этом. Он разжал ее руку, маленький, неплотно стиснутый кулак, и ладонью провел, погладил себя по отросшей за день щетине на щеке и подбородке.

– Все будет хорошо!– Голос его звучал одновременно и ободряюще, и виновато.– Все будет хорошо, вот увидишь...

В передней раздался звонок. Оба вздрогнули. И наверняка подумали об одном и том же. Федоров поднялся и открыл дверь.

На тускло освещенной площадке стояла девушка в черной курточке и джинсах. Густые темные волосы небрежно отброшены, назад, курносый носик решительно вздернут. Но на лице – ни обычного вызова, ни дерзкого прищура смотрящих в упор глаз, от которых Федорову каждый раз бывало неловко.

– Вы, Галя?..

– Я, Алексей Макарович... Уже поздно, только я ждала, чтобы от вас ушли. Я по делу.

Федоров открыл дверь, посторонился, пропуская одноклассницу сына Галину Рыбальченко, с которой Виктор, кажется, был дружен... Или как это у них называется...

– И вы столько времени ждали?.. Где же?..

– В подъезде, на улице – где же еще. Боялась пропустить, когда выйдут.

– Вот вы какая... таинственная,– пошутил Федоров. Он принял и накинул на вешалку легкую, как паутинка, курточку и провел Галину в свой кабинет.

Он знал, что жена с неприязнью относится к этой не по годам самостоятельной и слишком разболтанной девице, и его не удивила напряженность, которая возникла сразу же, едва они увидели друг друга. Лицо у Татьяны потемнело, взгляд серо-голубых, глаз сделался ледяным. Она не встала навстречу, не протянула руки. Однако Галина если и заметила это явное недоброжелательство, то никак не отреагировала на него.

Поздоровавшись, она поискала глазами, куда бы сесть, и подсела к столу, на котором стояли стаканы и чашки с недопитым чаем, стопки, бутылка с коньяком на донышке... Она ничего не замечала. Она присела на краешек стула, потерла зазябшие на улице руки и заложила их между сжатых колен. На ней был черный свитер в обтяжку, с узким валиком ворота вокруг высокой прямой шеи.

– Я по делу,– повторила она. И, помолчав:– Мне бы лучше с вами поговорить, Алексей Макарович. Без Татьяны Андреевны.– Начала она нерешительно, а закончила твердо.

Оба растерялись... от этой, этой... наглости, что ли, неделикатности... Явиться без предупреждения чуть не за полночь... и требовать отдельного разговора... Впрочем, обоих так измотал сегодняшний день, что сил не хватало даже для того, чтобы возмутиться этим.

– Галя,– с подчеркнуто мягкой, терпеливой интонацией произнес Федоров,– кажется, вы сказали, что пришли по делу?.. Мы слушаем вас.

– Ну, как хотите.– Она защемила зубами нижнюю губу, темно-вишневую, в чешуйках, то ли заветренную, то ли покусанную. И лицо у нее было такое, как если бы она говорила: «Я ведь только для вас. Мне все равно».

Тем не менее она продолжала сидеть молча, закусив губу.

– Может, чашку чая?– предложил Федоров.– По-моему, вы порядком продрогли, в подъезде-то, за три часа.

Она не ответила. Она еще с минуту посидела, помолчала, Потом повернулась к столу. Медленно, рассчитанным движением, сцедила остатки коньяка в пустую стопку, выпила, утерла рот ладошкой.

– Это они его убили,—сказала она, глядя куда-то в пространство расширенными, как бы разбухшими зрачками.

– Кого?..– спросил Федоров.– Кто и кого?..

– А вы не понимаете?..

Он понимал. Он понял это сразу, то есть что и кого она имеет в виду. Но не хотел, запретил себе понимать – в том смысле, что все это имеет прямое отношение к нему, к его сыну...

– Откуда вы это взяли, девочка?..– не свойственным ей надменным, презрительным тоном произнесла Татьяна.– Что вы такое... сочиняете?

– Он сам мне сказал.

Галина опять сидела в прежней позе, стиснув руки коленями. Глаза ее потухли, лицо стало серым. Она ежилась, как на сквозняке.

– Слушайте, Галя,– вяло улыбаясь, проговорил, Федоров и, подойдя к столу, слил к себе в стопку застрявшие в бутылке редкие капли.– Это уже... Трудно и слово-то подобрать... Психоз какой-то, что ли. Тут до вас, до вашего прихода разговор был. Теперь вы. Может, перестанем паниковать? И будем считаться только с фактами?.. Идет следствие, это факт. Но мало ли кого и в чем можно заподозрить...

– Он мне сам об этом сказал.

– Кто сказал?

– Он, Виктор.

– И о чем... О чем же он вам сказал?– Федоров чувствовал, что теперь и в его голосе – нарочито холодном, бесстрастном – трепещет злость. Ему хотелось схватить эту девушку в охапку, вышвырнуть па площадку и захлопнуть дверь.

– Он сказал, что они... Они...

Она не могла выжать, выдавить из себя следующее слово.

Федоровы переглянулись. И снова – как утром, в аэропорту – ему показалось, что у Татьяны вместо лица – гипсовая маска. Он подошел к окну, распахнул створку. Но не ощутил – ни облегчения, ни даже прохлады. Тело его, казалось, наполнено горячим туманом, вот-вот оно отделится от пола, поднимется в воздух, выплывет из комнаты, как легкий сигаретный дымок...

– Расскажите все, что вы знаете... Что вам он сказал? И когда это было?..

– В тот же день, когда все и случилось. Третьего марта. Пришел, вызвал во двор... и все рассказал.

– Третьего марта?..– Федоров пожал плечами, недоверчиво усмехнулся.– Но третьего марта, вечером, он был дома?..– Он посмотрел на жену, потом перевел глаза на Галину.– Я работал вот здесь, а они все трое, Виктор, Ленка и Татьяна Андреевна, смотрели телевизор. Правильно я говорю?– Федоров снова повернулся к жене.

– Правильно.– Татьяна продолжила не сразу, и ее заминка царапнула Федорова.– Только это было после того, как он вернулся.

– То есть когда же?

– В десять, в начале,одиннадцатого... Точно не помню.

Она это очень просто сказала. Сказала – как отмахнулась.

– А до этого? Ты знала, где он был до этого?..

– Да, он был у Гали.

– Но мне ты об этом не...

– Разве ты спрашивал?..

Пожалуй, так. Не спрашивал. Но тогда откуда он взял, что Виктор весь вечер...

Тяжело ступая, он подошел к столу, натолкнулся взглядом на стопку, в которую сливал остатки. Причмокнул, как дегустатор, пробуя на вкус. Зажевал ломтиком лимона.

– И что же? – Он сел, вытянул пачку сигарет из кармана, достал одну. Татьяна было рванулась к нему, но поняла – сейчас ее вмешательство бесполезно.– Что он сказал вам, когда пришел? Что вам известно? Как видите, Галя, вам вообще известно о нашем сыне гораздо больше, чем нам...

Она все время сидела на стуле – съежившимся, иззябшим зверьком, и тут вдруг откинулась на спинку. Глаза ее были закрыты, длинные черные ресницы сомкнуты, в подглазьях лежала густая тень. Теперь, только Федорову бросилось, какое замученное, опавшее у нее лицо. Между разжатыми губами блестела нитка белых зубов. Казалось, она не дышит.

Ему стало гадко за свой тон – кто он, следователь?.. Ведь она, эта девчонка, пришла сама, мыкалась целый вечер на улице, в подъезде, дожидалась... И сейчас была последним, звенышком в цепочке между ними и их сыном.

Татьяна, была уже около нее, склонилась, гладила по узенькому, совершенно еще детскому плечу, пыталась оттянуть пальцем, ослабить на горле ворот свитера... Минуту спустя Галина пришла в себя. Она поморщилась в досаде на свою слабость, отодвинула руку Татьяны. В померкших было глазах замерцали, вспыхнули искры.

– Со мной все в норме,– сказала она.– Витьку... Витьку надо спасать!

И почти ярость, почти ненависть проступила в том, как она это сказала. Она их ненавидела, презирала в этот момент – за то, что они, взрослые люди, ничего не в состоянии понять, уразуметь. Но потом ее презрение сменилось чем-то вроде снисходительной жалости.

– Это очкарик, подлюка, их заложил, больше некому. Он все видел. Там, в сквере, против филармонии. На Броде, так это место у нас называется.

– Что же он видел?

– Что видел?.. Да с него, гнилой душонки, все и началось. Ребята сидели, балдели на скамеечке, никого не трогали, а тут он идет. Валерка к нему – нельзя ли прикурить. А этому чмырю что-то почудилось. То ли сослепу, то ли с перепою, не иначе – поддатый был. Он и давай на помощь звать. А по аллейке напротив летчик этот проходил, услыхал – и к ним. Да не разобравшись, что к чему, стал ребят в милицию тянуть. Тоже, видать, бухой был.

– Летчик-то?– переспросил Федоров.

– А что?.. Он же не в воздухе – на земле. А на земле они еще как, бывает, надираются.

– Что же потом?

– «Что потом, что потом»... Вы у меня так, Алексея Макарович, спрашиваете, будто я там сама была или кино смотрела... Разве не знаете, как получается в таких делах? Слово за слово, этих двое, мужики здоровые, и менты того гляди прибегут, а тех хоть и трое, да что они против этих?.. Мальчишки, шнурки. Ну, ясно же, им уступать не хотелось. Да и с какой радости, если на тебя с кулаками лезут, за шкирку хватают?

Заложив руки за спину, Федоров ходил по комнате, пытаясь представить то, о чем рассказывала Галина. Представить он мог без труда – драку, свалку... Но без сына. Едва он пытался вписать в клубок судорожно сплетенных тел Виктора, все рассыпалось.

– А нож?– вспомнил он.

– Нож?.. Да какой нож, Алексеи Макарович,– смех один! Расческа была, простая расческа! Если бы нож...

– Да ведь именно этой расческой... Так выходит... Человека убили...

– Так ведь нечаянно! Кто его хотел убивать? Кому он был нужен?

Она снова смотрела на Федорова с таким презрением, что он не выдержал, отвел глаза.

Получалось, что от него, отца, она защищает его же сына.

– Поймите, Галя, это не праздный разговор, не праздный интерес... Кто, что и как... Теперь, когда ничего нельзя уже изменить, это все равно важно... Это очень и очень важно...

Он ходил по комнате, пытался сосредоточиться, думал вслух.

– Важно?.. Ах, Алексей Макарович, да это все как раз и не важно! Ни капельки не важно! Важно, как ребят спасти, в первую голову – Витьку, Виктора вашего!..

Виктора... В первую голову – Виктора... Значит, он... Она расставила все точки над «и».

– По-моему, Галя совершенно права,– сказала Татьяна.– Если, понятно, все, что она рассказала, правда... И она ничего не выдумывает...

Все время, пока Галина рассказывала, она молчала. Это была ее первые слова. Произнося их, она была на редкость спокойна...