Текст книги "Приговор"

Автор книги: Юрий Герт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

Временами принимаясь барабанить пальцами по столу, Федоров смотрел на портрет, лишь бы не встречаться взглядом с Татьяной, в которой опять все напряглось – как бы в надежде следом за его еще не произнесенными словами уловить слова, которые раздадутся на другом конце провода... Он опять и опять нажимал на диск. Наконец в трубке щелкнуло и раздалось отрывистое «Да?..», брошенное будто в промежутке между обращёнными к кому-то фразами.

Федоров назвался и в ответ услышал все так же коротко и резко, с досадой за перебитый разговор, произнесенное: «Да, я слушаю!..»

Он облизнул, вмиг пересохшие губы, похлопал по карману, привычно отыскивая сигареты... Он ожидал хотя бы другой интонации, если не других слов. Татьяна заметила в нем эту мгновенную перемену, глаза ее стали круглыми, она перестала дышать, Федоров ощутил все унизительное несоответствие между тем, что испытывает сейчас эта женщина, его жена, мать его детей,– и тоном, которым заговорила с ним трубка. Он сызнова повторил свое имя («Да, да, я понял»,– без выражения, ровным, бесцветным голосом ответила трубка) и отчетливо, чуть ли не по слогам, произнес, растягивая паузы между словами:

– По какому праву вы арестовали моего сына?

Татьяна смотрела на него моляще, прижав к подбородку платочек, сбившийся в серый комок. Но бешенство в нем закипало, искало разрядки. Он знал наперед, что потом пожалеет, но это потом, потом...

– У нас для этого имеются законные основания. Ваш сын задержан по подозрению... Не арестован, а задержан, тут есть разница... Задержан по подозрению...

Татьяна не отрывала от него глаз, они сделались прозрачными от боли и страха.

– По подозрению?.. Основания?.. Такие, между прочим. как вы, подозрительные, арестовали его деда в тридцать седьмом и расстреляли как японского шпиона! А потом реабилитировали! Прислали справку о реабилитации! У них тоже были свои «основания»!

Где, в какой земли был он зарыт?.. Что от него осталось, кроме этой фотографии?.. А рубашка, эта вот косоворотка с белыми пуговицами,– может, ее-то и дырявили пули, заливала кровь?.. Ничего не известно! «Основания...»

Он орал и черную трубку.

Татьяна смотрела на него, прикрыв ладонями рот.

Ему хотелось, чтобы трубка в его руках в ответ взорвалась. Лопнула, разлетелась на мелкие осколки.

– Советую вам встретиться со следователем,– услышал он спокойным, без ответного раздражения голос прокурора, – Чижов Сергей Константинович, обратитесь и нему.

Федорой громыхнул телефоном, бросил трубку на рычажок.

– Что ты творишь?..—Татьяна поднялась, на ее щеках горели алые пятна.– Зачем ты с ними скандалишь?.. Ведь, ты для них и так кость в горле, ты сам это знаешь!

– Все равно!– сказал Федоров.– Я их не боюсь!..– И усмехнулся, не поднимая, впрочем, на Татьяну глаз.

– И потом при чем тут они?..– Она повела головой в сторону портрета. – В чем они то виноваты?..

Федором хлебнул из стакана холодного чая. Поморщился.

– Чего ты их жалеешь?.. Как будто не они твоего Витьку умыкнули, а...– Он махнул рукой.– И вообще, ты что, за него боишься? Честно?.. Стало быть, ты... Ты что же – ты, может, сама поверила этой бредятине?.. Ну – признавайся?..

Кровь снова отлила у нее от лица. Но взгляд его – жесткий, насмешливо-пронзительный – она выдержала.

– Как ты можешь!..– сказала она.

15

В прокуратуре действительно его не любили. Да и за что было любить?.. Смешно даже!.. Чего стоила одна только история с домостроительным комбинатом, которая завязалась после того, как Федоров получил письмо из некоего жил кооператив а, на первый взгляд – не бог весть о чем, о факте рядовом и малоприметном: год за годом кооперативу отказывали в капитальном ремонте, ссылаясь на недостаток материалов, главное – труб. Письмо было можно направить в положенные инстанции, о чем и сообщить авторам. Но Федоров занялся разматыванием клубка, распутыванием нитей, развязыванием туго затянутых узлов – и ниточка вела-вела, как в сказке, и вывела на домостроительный комбинат, на директора комбината, человека весьма и весьма заслуженного, о нем говорили, что он (выходило – почти собственными руками) построил полгорода и что ему покровительствуют не только в области, но и повыше. И потому, когда Федоров получил явные доказательства того, что на комбинате орудует шайка опытных аферистов, сбывающих те самые дефицитные трубы кооперативам, но за солидные куши, и выявил попутно контуры еще нескольких заманчивых для прокуратуры авантюр,– когда Федоров, а он обычно играл в открытую, положил объемистую папку с компрматериалами на стол директора комбината, чтобы задать, понимал он, вполне наивный, но необходимый для задуманной статьи вопрос о совести, тот, искренне восхитись трудолюбием и хваткой Федорова («Да тут, слушай, целая бригада работала?.. Неужто все сам?..»), лишь посмеялся беззлобно, заметил, что среди спускаемых ему плановых показателей значится не совесть, а квадратные метры жилья, и, весело глядя на Федорова светлыми, навыкате глазами, спросил: «Ты мне лучше скажи, тебе квартира нужна? В экспериментальном доме, скоро сдавать собираемся?..» Кое-что про Федорова ему, видно, тоже было известно, и про двухкомнатпую квартирку, где Федоровы ютились в те годы, то есть «двухкомнатной» назвать ее можно было условно, поскольку в одной из комнат располагался корпункт... Федоров, разумеется, посмеялся ответно, выяснил, как обстоит в экспериментальном доме с санузлами (в ту пору сплошь строили совмещенные санузлы), с лоджиями (« Да хоть на велосипеде гоняй!..»), с кафелем на кухне («Натурального цвета морской волны!..»), и со вздохом сообщил, что квартиры, которые, видимо, предстоит кое-кому занять в недалеком будущем, значительно уступают образцово показательным и в метраже, и в комфорте... Статья была написана, опубликована. Однако в прокуратуре начатое дол о притормозили. Федоров допекал прокурора звонками, письменными напоминаниями, но откуда то, по всей вероятности, дали указание – замять.

И дело замяли. То есть с комбината уволили двух-трех мошенником, подвизавшихся на третьих ролях, произвели кое-какие перемещения, замены, кооперативу отпустили трубы, начали ремонт... Больше того, немного спустя директора комбината направили в другой город заведовать коммунальным хозяйством... Но Федоров не чувствовал себя победителем. Так же точно, как в еще более громкой истории, смазанной с махинациями вокруг распределения квартир. Как и с разоблачении мафии, угнездившейся в горпромторге... Дело порой доходило и до суда. Но всякий раз на скамье подсудимых оказывались, в сущности, шестерки... На их покровителях лежало незримое табу. Священный запрет. Однажды в порыве внезапной откровенности (он, Федором, умел располагать к себе людей, иначе бы каким он был журналистом?..), прокурор сказал, что с радостью поменялся бы местами с ним, писакой (какое-то словечко в этом роде из него выплеснулось), чтобы посмотреть, как он повел бы себя в его положении. На что Федоров ответил, что он бы, но крайней мере, ушел, уступил место другим, если бы чувствовал себя не в силах... Он произнес это с жалостью, глядя па располневшее, расплывшееся к шестидесяти годам тело прокурора, на его маленькие, горькие, утонувшие в складках глаза, на его лежавшую на столе трехпалую, покалеченную на фронте руку. После этого разговора прокурор общался с Федоровым только через своих заместителей. Недолго, впрочем: он вскоре ушел на пенсию, в город прислали нового, помоложе, но положение мало в чем изменилось... Так что Татьяна была права: где-где, а в прокуратуре его не любили. Впрочем, он и сам знал об этом, особенно когда испытывал под ногами неведомого происхождения толчки. Такое время от времени случалось, и он думал об этом по дороге в городскую прокуратуру, внутренне накаляясь все больше...

16

Однако вскоре он перестал об этом думать. В тупичке коридора – Чижов попросил его подождать – пока он сидел, раздвинув ноги и упершись локтями в колени, созерцая узор на выстилающей пол ковровой дорожке, ему представлялось, как по этой дорожке с чередующимися полосками – зеленой, бордовой, коричневой – ступает Виктор, заложив за спину руки, сутулясь и опустив голову... Как он идет впереди конвойного и останавливается перед дверью с табличкой «Чижов С. К.», и ждет, пока конвойный, вышагнув вперед, толкнет ее, распахнет – перед Виктором, его сыном... И снова давешняя ярость, та самая, которая заставила его орать в трубку, накатила на него, ее огоньки забегали, заскользили зигзагами по телу.

– Слушаю вас,– полувопросительно-полуутвердительно произнес Чижов, едва Федоров, следуя его приглашающему жесту, опустился на стул посреди кабинета.

Резвый парень, отметил Федоров. Он успел, входя, окинуть его взглядом – высокого роста, русоволосый, с водянисто-голубыми глазами, лет, наверно, тридцати двух – тридцати трех, но уже с легкой сутуловатостью и намечающимся брюшком, должно быть, от сидячей работы, и по той же причине – сероватая, цвета оберточной бумаги, кожа лица – впрочем, вполне уверенного в себе человека, энергичного, с выражением идущего изнутри напора. В глаза Федорову бросилась тяжелая, хорошо развитая и немного приотвисшая нижняя челюсть, будто чужая на в общем-то интеллигентном, высоколобом лице... Все это Федоров заметил в первый момент, потом, когда Чижов сел за стол, спиной к окну, за которым густой щетиной торчали еще голые ветки старого тополя, лицо его оказалось в тени, это мешало наблюдать за ним, особенно вначале.

Чижов смотрел на Федорова ясными, ничего, кроме внимания, не выражавшими глазами,

– Я отец,– сказал Федоров.– Так что мое появление здесь, полагаю, вполне естественно. Вы не находите?– Вдобавок ко всему, его раздражал этот нарочито бесстрастный взгляд. Интересно, знает ли он о разговоре Федорова с прокурором?

– Да, да, естественною, вполне естественно,– кивнул Чижов, без промедления соглашаясь. И, помолчав, словно возразил себе: – Хотя это как раз и неестественно...– Он скользнул взглядом в сторону и вновь остановился на Федорове. – Вы понимаете, что я имею в виду...

– Не вполне, – буркнул Федоров, чувствуя, на что на что намекает Чижов.

– Ну, как же, Алексей Макарович, вы ведь у нас человек известный, – с мягким укором произнес Чижов, но в его тоне померещилась Федорову не слишком старательно упрятанная насмешка. – И пишете вы замечательно, я читаю, слежу, кое-что даже вырезаю для себя...– Он захлопал дверками на тумбах, подпирающих стол, с треском выдвинул и задвинул верхний ящик. Однако вырезок, о которых шла речь, но обнаружилось, и Чижов развел руками:– Наверное, домой унес, чтобы в бумагах не затерялись... Ну, не важно. Для меня лично, Алексей Макарович, важно другое: даже не столько – хотите верьте, хотите нет – о чем вы пишете, сколько – как... То есть как вы светло, как возвышенно о смотрите вы на человека! Вы и сейчас, наверное, над чем-то таким работаете, правда?.. И прекрасно! Ведь до того расплодилось в головах у людей, у молодежи особенно, черноты всякой, скепсиса, цинизма, что просто необходимо, чтобы кто-то говорил о человеке именно так – светло, возвышенно!

– Как он, в конечном счете, того и заслуживает,– перебил его Федоров. Но я пришел к вам, как вы догадывайтесь, по делу...

– Догадываюсь , Алексей Макарович, догадываюсь. И отвечу на все ваши вопросы... Но сначала... Сначала хочу тот, который вы задали.

Чижов прищурился, отчего взгляд его сделался лукаво значительным. Какой вопрос?– подумал Федоров.– Я, вроде, и не успел задать никаких вопросов...

– У нас жена кто по специальности?

– Она в библиотеке работает, в секторе иностранной литературы.– Он не стал уточнять, что по специальности Татьяна учитель, но было время, когда дети болели, она не работала, а потом перешла из школы в библиотеку.

– Вот как... Значит, книги, книги, книги... И дома – книги, стеллажи, шкафы – вся мировая литература... До чего хорошо!.. – Чижов улыбнулся, выпятив нижнюю челюсть.– У меня, знаете ли, ничего подобного в детстве не было. Ни книг, ни стеллажей. Мать меня в одиночку растила, а сама машинисткой работала и дома, понятно, прирабатывала, старичок ундервудик у нее был, с треснувшей станиной. За ним она все вечера проводила, иногда – и ночи, чтобы срочную работу сдать вовремя... И вот, помню, жили мы в коммуналке, там и без того разных звуков хватало, а тут этот стрекот беспрерывный, и я, бывало, сижу, задачки решаю, а сам одно перед собой вижу: просторная комната, вечерние сумерки за высокими окнами, а вдоль стен корешки книжные тиснеными надписями поблескивают – и тишина, тишина... И в тишине этой кто-то тихо так, еле-еле слышно на пианино играет...– Он вздохнул.– Такая вот фантазия... А ваша жена, случайно, не играет?..

– Когда-то училась, а теперь... Нет, не припомню даже, когда она за пианино садилась... Но какая тут связь? Между тем, по какой причине я пришел, и...

– Только одна, Алексей Макарович...– Чижов на секунду зажмурился и потер лоб ладонью, как бы силясь вернуть себе ясность мысли.– Вы представьте...– Он открыл глаза, но смотрел теперь не на Федорова, а куда-то мимо, вкось. – Представьте любую улицу в нашем городе, машины, асфальт, еще не просохший от снега, на углах первыми цветочками торгуют, подснежниками, к примеру... И окна уже зажглись, кто-то телевизор смотрит, фигурное катание, а кто-то книжку читает, Юлиана Семенова или, положим, Пикуля... Ну, а кто-то попросту чай с клубничным вареньем пьет или последние известия по радио слушает...– Чижов перевел глаза на Федорова и тот заметил в щелке его прищура лучистую сатанинскую усмешку. – А теперь представьте садик или скверик, где в это самое время находят тело... Нет, не «тело» еще, «телом» он станет через час-полтора в приемном покое больницы скорой помощи... А пока – находят человека, он жив, но кровь из него так и хлещет, из пяти – заметьте, ни много, ни мало – пяти!– ран, глубиной каждая в пол-ладони, и все нанесены каким-то колющим предметом... А предмет, выясняется впоследствии,– обыкновенная расческа, правда, металлическая, такие в парикмахерских встречаются, длинные, с узенькой ручкой, на конце заостренной, так что вроде бы и вещь безобидная, а убить ею, особенно если к тому же заточить, запросто можно... Так вот: все это представить нетрудно, все детективных фильмов насмотрелись... Тут другое, Алексей Макарович, трудно понять и связать! Эти вот окна, за которыми сплошь – книжные корешки золоченые, в каком их доме теперь нет... И – вот эту расческу, на которой кровь запеклась!

– Понимаю... Связать действительно трудно, – пробормотал Федоров, невольно сжимаясь под взглядов Чижова.– Я знаю, слышал об этом убийстве... Но какая – опять-таки прошу ответить, какая связь – между всем этим и... моим сыном? У вас что – улики?

С того момента, когда он опустился на стул, на котором – подумалось ему – сидел до него, может, день, а может – полчаса назад его сын, он чувствовал себя так, будто сам был заподозрен в чем-то тяжелом и страшном. И теперь, спросив об уликах, то есть уже вопросом своим допуская их возможность, он в душе соотнес эти улики не с Виктором, а с собой и, как ни глупо, ни абсурдно было такое ощущение, взглянул на себя глазами Чижова... Но тут же опомнился.

– Все это – бред, – сказал он, в упор и с отвращением глядя в светлые глаза Чижов а, чуть ли не физически чувствуя на себе их липкий, неотступный взгляд.– Бред! У меня нет другого слова...

– Да что там,– без всякой обиды улыбнулся Чижов.– И я на вашем месте так же точно бы и говорил, и думал!

– Я лучше вас знаю своего сына!

– Не сомневаюсь, конечно же, лучше... Да вы не горячитесь, Алексей Макарович. Сын-то ваш, кому же, если не вам... Кому же еще, Алексей Макарович, помочь нам разобраться...– Он твердил, повторял одни и те же слова, будто давая время Федорову остыть.– Скажите, вам запомнился чем-нибудь день третьего марта?– спросил он без перехода.

– Третьего марта?..– Федоров пожал плечами.– Погодите... Это что же – тот день, когда...– Он помедлил, подбирая слова, и у него во рту сделалось сухо.

– Я имею в виду другое,– пришел к нему на выручку Чижов.– Об этом вы услышали потом, я имею в виду вас лично – для вас третье марта чем-то памятно?

– Разве что единственным – в этот день по телевидению планировалась передача, в которой я участвовал...– Он усмехнулся – сам не зная чему.

– А что за передача?

– «За круглым столом» – цикл передач для молодежи но проблемам этики. Но в тот вечер передачу отменили, двух ее участников свалил грипп. Что до меня, так я даже рад был отчасти – выкроился свободный вечер.

– Свободный вечер,.. И вы?..

– И я мог поработать для себя.– Он помнил, что действительно рад был тогда этому вечеру, Роберт торопил, намечалась их встреча в Москве...

– Понимаю...– Чижов растянул губы – не без усилия, словно они были резиновые.– И вы работали целый вечер у себя дома, в кабинете, в полнейшей тишине... И вам никто не мешал – ни жена, ни сын?

– Они приучены не мешать, когда я работаю.

– Значит, они не мешали вам в тот вечер, и вы их не видели? Я говорю именно о вечере...

– Нет.

По тому, как заскрипел под Чижовым стул, как он весь оживился и задвигался, как вынул из стола листок чистой бумаги и потянулся было к остро заточенному карандашу, но трогать его не стал, передумав на ходу, и листок вернулся обратно в ящик – по всему этому Федоров подумал, что сказал, видимо, что-то не то.

– А не припомните ли, в тот день вы вообще видели сына? Утром, к примеру, или в середине дня?

– Пожалуй, нет,– ответил Федоров, подумав.– Скорее всего – нет, хотя в точности не помню. По утрам сына и дочь отправляет в школу жена. А я – «сова», работаю по ночам, встаю поздно. А днем... Днем мы тоже не всегда видимся, к тому же я готовился к передаче, нужно было многое успеть,..

– И вы не знали, когда ваш сын пришел из школы, почему задержался до половины четвертого, где и с кем провел это время – так?

– Нет, не знал.– Ему не понравился тон, которым задан был этот вопрос.– Я вообще против мелочной опеки. В шестнадцать лет парень сам должен уметь распоряжаться своим временем.

– Ясно, ясно... А в смысле денег, Алексей Макарович?.. Какими деньгами обычно распоряжался ваш сын?

– То есть? Вы карманные деньги имеете в виду?

– Именно.

– Этим ведала жена. Если он обращался ко мне, я, разумеется, не отказывал.

– И что это были за суммы?

– Рубль, максимум два рубля, сколько стоят билеты в кино?..

– Ясно, ясно... (Эти «ясно, ясно», произносимые так, словно Чижов заранее был уверен в любом ответе Федорова, начинали его все больше злить). Я к тому, что в тот день после уроков несколько ребят, десятиклассников, играли в карты, на деньга, при этом если сложить все. что у них имелось в карманах, получится двадцать-двадцатъ пять рублей, из них семь принадлежали вашему сыну. Как вы полагаете, откуда мог он их взять? Деньги немалые, особенно для школьника...

Федоров молчал, да Чижов, казалось, и не ждал от него немедленного ответа.

– Потом они разошлись, а спустя два или два с половиной часа встретились опять. Встретились, зашли в гастроном, взяли две бутылки портвейна и распили в сквере возле филармонии. (Филармония, филармония...– крутилось у Федорова.– Вот оно откуда: пианино...). Все это втроем – ваш сын, Николаев, Харитонов... Было ли вам раньше известно, как ваш сын и его друзья проводят свободное время?

Федоров привычным движением выудил из пачки – так, на всякий случай припасенной по дороге сюда – сигарету. После длительного воздержания от первой же затяжки в голове разлилась дурнота, на секунду тело сделалось полым, утратило плотность и вес.

– Понимаю, Алексей Макарович, разговор не из приятных, да что поделаешь... Между прочим, учителей давно кое-что в сыне вашем настораживало, вы это знаете?.. Вы когда последний раз в школе были?

Зрачки Чижова уличающе вонзались, сверлили, как два буравчика. Но сигарета вернула Федорову спокойствие, собранность. Что за черт, где он – в прокуратуре или на родительском: собрании? С какой стати он должен выслушивать эти рацеи? У них что – больше ничего в запасе нет?..

За окном шелковисто блестело весеннее небо, ровно, как отдаленный ноток в горах, шумела улица, иногда к этому примешивалось протяжное урчание машины, трамвайный скрежет, по-птичьи беспечные голоса детей...

– Видите ли...– Федоров улыбнулся, затягиваясь и чувствуя непонятно откуда возникшую снисходительность к Чижову.– Видите ли, Сергей Константинович... Кажется, так? (Он превосходно помнил, как его зовут). Да, так вот, Сергей Константинович, самое опасное – и в нашем, и в вашем деле – попасться в плен к нами же созданной схеме. Самое опасное, поскольку и самое соблазнительное! – Голос Федорова налился, стал звучен, даже весел.

– Соблазняет все, что просто и согласуется со всем прочим, создает единую картину! А тут – прямой соблазн!.. Тут и деньги, и карты! И в сквере распиваются две бутылки портвейна – две на троих!.. И отец за последние годы в школу ни ногой!.. Правда, соблазнительная картинка получается? Потому и соблазнительная, что еще шажок – и готово! Грабеж, насилие, убийство, любое преступление – в пределах какого-нибудь шажка! К тому же у одного из троих отец что-то сочиняет, в газетах пописывает, книжки, случается, издает... На это вы намекали, когда заговорили про коммуналку с «ундервудом», ведь так?.. И куда же дальше, да и зачем?.. Если все на ладони: «элитарное воспитание», «разложение», «плесень»... Схема отработанная и никуда не попрешь – мы сами, газетчики, в ее изобретении повинны!.. И какая важность, что ребята из семей «обеспеченных», как говорится, вот и сложилась постепенно некоторая сумма, переходит из кармана в карман – сегодня одному подфартило, завтра другому!.. А портвейн – да Сергей Константинович, милый! Когда, во сколько лет мы с вами в первый-то раз гусарили? Когда, простите, облевали свой первый взрослый, праздничный костюм – и на другое утро помирали от срама перед отцом с матерью? Не требую от вас таких развратных признаний. Но зайди речь про меня... Хотите правду?.. Однажды, а учились мы ни больше – ни меньше, как во втором, кажется, классе, заявились мы, три шпингалета, к одному из нас домой, а там – бутылка не то портвейна того же, не то кагору, отец к празднику припас. Так мы – каковы подлецы!– принялись корешка нашего подначивать: мол, слабо тебе пробку вытащить! Отца дрейфишь!.. Ну, тот посопел-посопел, да и открыл бутылку, а потом и налил по стопочке... Кончилось тем, что – не помню, как другим, а мне отец – в первый и последний раз в жизни – такую пощечину залепил, когда все обнаружилось, до сих пор помню! И не столько пощечину, сколько – стыд!.. Стыд за то, что струсил, не признался, смелости не хватило – юлить, изворачиваться начал!.. Ну да я не о том, я – когда и как такие вещи случаются, вот о чем речь! И что в результате? Выросли мы – разбойники, бандиты? Да нет же, ни один из троих!..

– Вы простите меня, Сергей Константинович,– сам себя оборвал Федоров,– но мы уже столько кружим вокруг да около, будто в игрушки играем... У вас что – настоящих улик нет, упустили, вот и стараетесь наверстать?..

– У нас все есть. В том числе и свидетели,– медленно, врастяжку проговорил Чижов. Казалось, все, о чем рассказывал Федоров, пролетело мимо него. Он повернул голову к окну, глаза его на свету отливали свинцом.

– Где же они раньше были, эти свидетели?.. И что они видели?.. Чему они, собственно, свидетели?..

– У нас есть свидетели,– повторил Чижов.– К сожалению, не могу что-нибудь к этому прибавить.– Он многозначительно помолчал, как бы давая Федорову время оценить сказанное. – А вы что,– сухо спросил он,– вы и мысли не допускаете об участии вашего сына в преступных действиях?..

– В том, что случилось третьего марта?.. Не допускаю.

– Почему же?

– Да потому хотя бы, что в это время он был дома.

– Разве вы не сказали сами, что в тот вечер дома его не видели?

– Я сказал, что работал в кабинете, а у сына нет привычки мне мешать.

Федоров автоматически закурил новую сигарету, хотя это было уже излишество, баловство... Он прислушался к левой стороне груди. Но там пока все было спокойно. Если не считать... Впрочем, он многое привык «не считать»...

Да, он это помнил: Виктор в тот вечер был дома... Хотя – почему он так в о том уверен?.. Да потому, что передачи с его участием смотрели обычно всей семьей, а эту тем более: трансляция шла напрямую, диктор объявлял номер телефона, зрители звонили, завязывался разговор, в котором, казалось, участвует весь город... Передачу заменили роликом с концертом эстрадных звезд. Он работал у себя в кабинете еще и оттого, что не терпел этих истошных завываний, кошачьей истерики перед микрофоном, этих парией педерастического вида, этих стандартно размалеванных, дурными голосами вопящих девиц...

– Так вы не заходили в ту комнату, где стоит телевизор?

– И не заглядывал. Напротив – потуже затворил дверь.

– А ваша жена?

– Она не отстает от времени, даже находит что-то во всех этих «Бони-М»... Но вообще-то ей попросту хочется быть ближе к детям.

– И вы из своего кабинета вышли...

– Когда все кончилось и дети уже спали. Я, помнится, хотел к ним заглянуть, но жена сказала, что они уже СПЯТ.

– Выходит, в тот вечер вы все-таки сына не видели?

– Это ничего не значит. Он был дома.

– Почему вы так категорически это утверждаете?

– У меня нет причины сомневаться в словах жены. В нашел семье привыкли говорить правду, не врать.

– Ясно, ясно...

(Опять это «ясно, ясно»!)

– ...И все-таки – когда вы собирались заглянуть к сыну и жена вам сказала, что он спит?.. То есть что он находится дома, но спит?..

– После одиннадцати.

(На самом деле, пожалуй, было уже изрядно после одиннадцати, ближе к двенадцати, может, даже за двенадцать,.. Но у него вырвалось «после одиннадцати», и он не стал поправляться).

– Как вы ее поняли: ваш сын именно в то время, когда вы разговаривали, находился дома, или она сообщила вам, что он был дома весь вечер?

– Он был дома весь вечер. Такое у меня сложилось впечатление,

– Впечатление, впечатление...– нараспев повторил Чижов.– Ясно-ясно... Впе-чат-ле-ние...

В сочетании с неизменным «ясно-ясно» последнее слово тоже приобрело какой-то иронический, уличающий оттенок. Федоров пожалел, что произнес его. И слово-то противное,– подумалось ему.– Туманное, мутное. Извивается, как уж или гадюка...

– Ясно-ясно... И тем не менее, сами вы в тот вечер сына не видели? Так?

– Я уже объяснял – это еще ничего не значит, я работал и не мог его видеть!– начиная свирепеть, четко, с нажимом проговорил Федоров и поднялся, сказав себе: «Какого беса я сижу перед ним, как на допросе!..»

Однако Чижов будто не заметил ни его вызывающе-злой интонации, ни того, что он поднялся со стула (одновременно и демонстрируя тем неподчинение какой-то властной силе, исходящей от Чижова, но присущей скорее не Чижову, а месту, где они находились, и – с удовольствием разминая занемевшее от долгого сидения тело).

Чижов всего этого не заметил.

– Что же,– произнес он скучным, без всякого выражения должностным тоном,– если не возражаете, оформим все, о чем тут мы беседовали, как протокол...

Он подвинул к себе стопку чистой бумаги, выложил из стола разграфленный бланк.

– Обязан предупредить: за дачу ложных показаний...

17

На воздух! На воздух! Он задыхался. Выйдя из кабинета Чижова, он вдруг почувствовал, что ему нечем дышать. Будто из длинного, с вереницей дверей коридора выкачали воздух, и если через минуту он не хлебнет его всей грудью – горячий, пахнущий пылью, маслянистый от выхлопных газов, но – живой, живой воздух!– тогда конец, сердце лопнет, как детский воздушный шарже... Он задел плечом какого-то мужчину, средних лет, с военной выправкой, тот шел ему навстречу,– задел, бормотнул извинение, как в пропасть, сверзился по крутой лестнице вниз, протянул на выходе пропуск – и опомнился уже на крыльце, на асфальте, на краю тротуара, перед ожидавшей его машиной. Щелкнула дверца, Федоров втиснулся внутрь, на переднее сиденье, буркнул «прямо...», и Сергей, поняв его с полуслова, включил мотор и на перекрестке вырулил на проспект, переходящий в загородное шоссе. Тугая струя ударила из окошка в лоб, разлилась но щекам, подбородку, Федоров жадно поймал ее ртом. Но испытав короткое облегчение, укорил себя: это он едет, откинувшись на эластично– пружинящую спинку, он дышит, вбирает вольный воздух полными легкими, а Витька?..

У первого же автомата он вышел, кинул монетку в щель. Так и есть: она подняла трубку, не дав отзвучать второму гудку,– ждала, не отходила от телефона... «Все будет хорошо, Танюха,– сказал он, придерживая дверцу, за которой уже топтались две девицы в белых брючках с голубыми сумками «АВВА» через плечо,– Все будет хорошо, слышишь?.. И не смей реветь!.. А остальное – не телефонный разговор. Домой? Не знаю, может, и скоро...»

– Прямо,– повторил он, вернувшись.

Веселенькая история... Ему представилась первая полоса в стиле западных газет, огромные заголовки: «Отец-журналист вырастил сына-убийцу!..» Парадокс. Абсурд. Но потому и поверят, что парадокс и абсурд. «Подозревается» – этого достаточно. Чего не случается, на какой шантаж, какие козни не идут, знал он, лишь бы скомпрометировать слишком ретивого журналиста... Одному – смазливую «курочку» в постель, другому – «подарок» в номер. Но чтоб такое!.. Ай да Федоров! Крепко наступил кому-то на сапог серым лаптем...

Вдоль дороги тянулись тополя – высокие, прямые, окутанные зеленовато-коричневой дымкой зарождающейся листвы, клейкий, медовый ее запах стелился над шоссе, над пепельно-серыми полями по сторонам. На обочине .мелькали зеленые всполохи пушистой травки. Машина шла ровно, дорога-стрела создавала ощущение полета. Федоров смял галстук, сунул в карман, расстегнул на рубашке верхние пуговицы. Ему вспомнилось утро, пунцовый шар солнца, самолет, Роберт, апельсины в сетке...

Сергей знал за ним эту слабость – любовь к быстрой, без видимой цели езде. Для человека молодого – Сергею едва исполнилось двадцать пять, он водил у Федорова машину четыре года, после армии,– эта езда была в духе времени, для Федорова же за нею просвечивало детство – санный путь, морозное скрипенье полозьев, плавное покачивание раскинувших крылья розвальней, парок над глянцевитыми, лоснящимися жарким потом лошадиными крупами... Оттого, возможно, и успокаивала его быстрая езда. Сергей при слове «прямо» без дальнейших пояснений выбирал один и тот же маршрут. Час или два спустя они возвращались, на обратном пути уже разговаривая между собой – о том о сем, Федоров экзаменовал Сергея по части литературы, истории – тот заканчивал вечернюю школу и готовился в институт.