Текст книги "Председатель (сборник)"
Автор книги: Юрий Нагибин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)
– Нет! – с силой произносит Трубников и смотрит на нее. Вот я и считаю, что потерял семью, и глядите, товарищи женщины, как бы многим из вас не оказаться замужними вдовами. Война кончилась два года назад, а где ваши мужики?
– С плотницкими артелями ходят! – кричит скотница Прасковья.
– Аж до Сибири добрались! – добавляет парень на деревяшке.
– Полинкин Василий вовсе в райцентре дворником! – едко замечает Самохина.
– А твой помойщиком! – огрызнулась Полина.
– Ври больше! Он в конторе утильсырья! – с достоинством парирует Самохина.
Трубников поглядел на женщину в вязаном платке… Но та не принимает участия в споре, эти дела ее не касаются.
– Тише! – Трубников хлопнул по столу рукой, – У кого мужья на стороне рубль ищут, отзывайте домой, дело всем найдется, и заработки будут, аванс гарантирую в ближайшее время.
– Это верно!.. Давно пора!.. Избалуются мужики! – слышится со всех сторон.
И снова Трубников, давно уже ставший единовластным хозяином собрания, наводит тишину.
– Вот что, товарищи, всего сразу не переговоришь, завтра вставать рано. Ставлю на голосование свою кандидатуру. Кто «за» – поднимите руки…
– Ты что, спишь, бабка?
Бабка встрепенулась, подняла руку.
– Так. Против?.. Нет. Воздержавшихся?.. Нету… Теперь пеняйте на себя.
Семен ест пшенник из алюминиевой миски, запивая молоком. За столом сидит и старший сын Семена, Алешка.
Прислонившись к печке, стоит Трубников. Похоже, что его не пригласили к столу.
– Раз у Доньки грудняки, не имеешь права ее на работу гнать, прежде ясли построй, – говорит Семен, снимая с ложки волос.
– Придет время – построим.
Входит Доня с охапкой березовых чурок и сваливает их у печки, чуть не на ногу Егору. Снова выходит.
– А тебе тоже младенцев титькой кормить? – спрашивает Семена Трубников.
Рука Семена задрожала, выбив дробь по краю миски. Семен отложил ложку и стал торопливо расстегивать нагрудный карман старого френча.
– Як тяжелой работе не способный. Меня потому и в армию не взяли. Могу справки предъявить…
– Калымить и барахолить ты здоров, а в поле работать больной? Ладно, найдем тебе работу полегче.
– Не буду я работать, – тихо говорит Семен.
– Будешь! Иначе пеняй на себя.
Трубников сказал это негромко, обычным голосом, и сразу после его слов в избу ворвалась Доня с красным, перекошенным злобой лицом – знать, подслушивала в сенях.
– Так-то вы за хлеб-соль благодарите! Спасибо, Егор Иванович, уважили! Спасибо! – говорит она, отвешивая Трубникову поясные поклоны. – От детишек, племянничков ваших, спасибо!
– Хватит дурочку строить, – холодно говорит Трубников. – Какая тебя работа устраивает? – спрашивает он Семена.
Семен молчит, потупив голову.
– Может, нам и дом прикажете освободить? – ядовито-вкрадчиво спрашивает Доня.
– Дом тут ни при чем, – поморщился Егор. – Никто на него не претендует.
– Я в ночные сторожа пойду, – разбитым голосом говорит Семен.
– Ладно, будешь сторожем. По твоим преклонным годам самая подходящая должность.
– Ты насчет дома правду сказал? – тем же больным голосом спрашивает Семен.
– Конечно, – пожимает плечами Трубников.
– Тогда, – глаза Семена окровенились бешенством, – катись отсюдова к чертовой матери, чтобы духу твоего поганого не было!
– Ловко, братуша, – одобряет Трубников, – молодцом! – Он берет с лавки вещевой мешок. – Племянник мой старший пусть завтра вовремя на работу выйдет, иначе штраф. – И захлопывает за собой дверь.
На улице темно, но не так, как в прошлую ночь, когда Трубников впервые ступил в Коньково. На западе дотлевает закат, небо в еле видных звездах еще не набрало черноты.
Трубников медленно бредет по улице. Отделившись от плетня, с придавленным нутряным рычанием на него кинулась собака. Но вдруг, слышно поведя носом, завиляла хвостом.
– Неужто признала? – ласково говорит ей Трубников. Он идет дальше. Собака, будто привязанная, тоже идет за ним.
Во всех уцелевших домах горят коптилки, керосиновые лампы, люди ужинают.
Трубников неуверенно поглядывает на освещенные окна. С мятым, ржавым листом железа под мышкой ковыляет парень на деревяшке.
– Слушай, кавалер, это ты замочным делом промышляешь? – осененный внезапной идеей, спрашивает Трубников.
– Ну, я! – с вызовом отвечает парень. – Нешто запрещено?
– Если я тебя железом обеспечу, сколько ты можешь за день вышибать?
– Да уж не меньше двух сотенных, – удивленно говорит парень.
– Хочешь так – сотню тебе, сотню колхозу?
– Пойдет!
– А там, глядишь, артельку оформим…
– Заметано! – Парень сворачивает в свой двор, а Трубников идет дальше.
– Егор Иваныч! – слышится из темноты низковатый, грудной женский голос.
На крыльце дома под новой тесовой крышей, светлеющей в сумраке, стоит женщина, придерживая у горла белый, тоже будто светящийся вязаный платок.
– Добрый вечер, – говорит Трубников, направляясь к крыльцу.
– Манька!.. Девка!.. – слышится старушечий голос. – Иди спать, гулена!
На соседнем участке старуха Самохина пытается загнать козу в закуток. Коза не дается старухе. Она ловко выпрыгивает на крышу сараюшки и оттуда смотрит на старуху. Та озирается в поисках камня и замечает Трубникова с соседкой. Коза забыта, старуха жадно прислушивается к их разговору.
– Поздно гулять собрались, Егор Иваныч, – говорит женщина.
– А что мне? Человек я молодой, вольный.
– Да вы никак с вещмешком? В поход будто собрались!
– Переезжаю, – усмехается Трубников. – У Семена тесно стало.
– Вот что… – протяжно сказала женщина и вдруг решительно, по-хозяйски: – Заходите в избу, Егор Иваныч!
И Трубников, не колеблясь, будто с самого начала знал, куда ведет его путь, поднимается на крыльцо и мимо женщины проходит в дом. Собака было пошла следом, но на первой же ступеньке остановилась, села поудобнее, надолго.
Старуха радостно улыбается и подается за ворота: поделиться новостью.
По деревне пошел собачий перебрех.
* * *
В доме Надежды Петровны Трубников ужинает за накрытым столом. Достатка в доме, видать, куда меньше, чем у Семена: лишь под стаканом Трубникова было блюдечко, единственную чайную ложку вдова прислонила к сахарнице, вилка вставлена в самодельный черенок, самовар помят, облупился, в горнице пусто стол, табурет, две лавки, постель на козлах. Но такая на всем лежит чистота, опрятность, что дом кажется уютным. Стол до бледноты выскоблен ножом, дешевые граненые стаканы сверкают, как хрустальные, на окнах занавески, полы крыты исхоженными, но чистыми веревочными половиками, на стенах цветные фотографии, вырезанные из журналов, вперемешку с рисунками каких-то зданий и много-много букетов травы «слезки». Дом поделен фанерными перегородками на три части: кухню, горницу и закуток, где спит Борька Вход в закуток задернут ситцевой занавеской.
Звучит голос Надежды Петровны:
– Замуж вышла… Там ребенок нашелся… Сюда-то мы перед самой войной приехали. Марк садоводом был. В первую же зиму погиб… А мы с Борькой при немцах у партизан скрывались…
Рассказывая, женщина легко и сильно двигалась по горнице. Черная шелковая юбка металась вокруг крепких голых ног в мягких чувяках. Смуглое и румяное ее лицо усеяно маленькими темными родинками.
Из-за занавески слышится тихий, томительный стон. Трубников вопросительно смотрит на Надежду Петровну.
– Борька, – говорит она. – Во сне.
– Воюет?
– Нет, смирный, ему бы все картинки рисовать.
Трубников обводит глазами стены, увешанные рисунками: дома, дома, большие и маленькие, простые и вычурные, с колоннами, куполами…
– А чего он одни дома рисует?
– Не знаю. Его отец раз в Москву взял на Сельскохозяйственную выставку, с той поры он и приспособился дома рисовать.
– Любопытно… – задумчиво говорит Трубников. – В школу ходит?
– Ходит, в Турганово. Из-за войны два года потерял. – И, заметив, что Трубников отставил стакан и утирает вспотевшее лицо, добавила: – Ступайте умойтесь, Егор Иваныч, я постель постелю.
Трубников посмотрел ей вслед.
– Сплетен не боитесь? Обернувшись, она слабо улыбнулась.
– Мне что! А вас молва все равно повяжет не с одной, так с другой.
– Я не о себе. Я о вас думаю.
Женщина не ответила. Взяв светильник, она повесила его на гвозде в дверном вырезе между горницей и кухней. Трубников поднялся из-за стола и прошел в кухню.
Он сел на лавку и по-давешнему стал стягивать сапог. Но, видно, сбилась неловко накрученная портянка, сапог намертво прилип к ноге. Он уперся рукой в подъем, носком другого сапога – в пятку, сосредоточив в этих двух точках всю силу, какая в нем оставалась. Лицо затекло кровью. Носок соскользнул с пятки, и Трубникова сильно качнуло.
– Постой, горе мое! – Надежда Петровна села перед ним на корточки, крепко ухватила сапог, грязная подметка уперлась в натянувшийся между колен подол шелковой юбки. – Держись за лавку.
– Я сам!
– Молчал бы уж, непутевый!.. – Она коротко, сильно и ловко рванула сапог и легко стянула его с ноги. Затем сняла второй сапог, размотала заскорузлые портянки и швырнула их к печке.
– Потом постираю.
– У меня другие есть.
– И хорошо.
– Юбку испачкали.
– Не беда.
Она достала с печи цинковую шайку, опорожнила туда полведра, унесла шайку в горницу, а когда вернулась, от воды шел теплый пар.
– Помойте ноги. – Она протянула ему обмылок, мочалку.
С трудом задрав узкие трубы военных брюк, Трубников стал намыливать ноги. Обмылок то и дело выскальзывал из неумелой левой руки. Трубников нашаривал его на дне шайки и снова принимался втирать скользкий, немылкий кругляш в кожу, и снова упускал.
Вошла Надежда Петровна, в старом платьице, волосы повязаны косынкой.
– Давай-ка сюда! – забрала у него мочалку, поймала скользнувший из пальцев обмылок и заработала так, что вода в шайке враз вспенилась.
Она насухо вытерла ему ноги суровым полотенцем, слила мыльную воду в поганое ведро.
– Ступайте, – сказала Надежда Петровна. – Я скоро.
– Я тут лягу, на лавках…
– Нельзя гостю на лавках. – Она откинула локтем выпавшую из-под косынки на лоб прядь.
В странном смятении Трубников потупился. А Надежда Петровна вдруг приблизила к нему лицо с ярко вспыхнувшими скулами и сказала тихим, проникновенным голосом:
– Вы меня не стесняйтесь… жалкий мой…
* * *
По деревне идет «улица» – одни девки и молодые бабы. Тут и молоденькая Лиза, и дородная Мотя Постникова, и даже сорокалетняя Полина, и многие другие. Полина играет на гармони, с некоторой неловкостью разводя широкие мехи. За женским поголовьем следуют, как положено, «кавалеры» – мальчишки от десяти до пятнадцати лет. Среди них шестнадцатилетний Алешка Трубников выглядит принцем. Девушки поют частушки, от одиночества не без злости и горечи.
Все дальше пиликает гармонь, все тише голоса.
Закинутая вверх печальная коровья морда. Долгое тоскливое «му-у!» уносится к бледно-голубому утреннему небу. Это одна из наших знакомок то ли Белянка, то ли Ягодка, то ли Ветка. Не много тела нагуляла себе на раннем весеннем выпасе бедная коровенка, но уже ей приходится отдавать этот скудный нагул в непосильной работе.
А выше, расчерчивая небесное пространство белыми полосами, оглушая ревом землю, проносятся одно за другим звенья самолетов.
* * *
Парная коровья упряжка тянет однолемешный плуг.
На ручки плуга навалилась всем телом Полина Коршикова. По лицу ее катится черный пот. Ее напарница – двадцатилетняя Лиза – помогает коровам дотянуть борозду. Мука в кротких глазах животных, смертельная усталость в глазах женщин.
За дорогой виднеются еще две коровьи упряжки.
* * *
Двор районной МТС. Трое парней «раздевают» трактор. Снятые с него детали перетаскивают к другому трактору, который, судя по колесам, облепленным свежей землей, недавно подавал признаки жизни. Весь двор загроможден останками сельскохозяйственной техники: мертвыми тракторами, ржавыми плугами, сеялками, разбитыми молотилками.
Алешка Трубников, прикрываясь видом безразличного ко всему человека, старается незаметно протащить мимо слесарей несколько листов гнутого железа. Но те заметили его.
Парень помоложе показал Алешке здоровенный гаечный ключ.
– Вот это видал?.. А ну, тащи на место!
С тем же равнодушным лицом Алешка круто развернулся на все сто восемьдесят градусов.
С крыльца МТС на машинный двор спускается директор станции. За ним следует задыхающийся от бешенства Трубников.
– Бабы… Девчонки… В ярме со скотиной!.. – Он затряс кулаком. – За такое – морду в кровь!
– Бейте, – со спокойным отчаянием говорит директор МТС. – Не на чем нам пахать. Сами видите: из двух тракторов один собираем…
– Вы срываете!.. Директор поднял руку.
– Все знаю. Дальше пойдет про партийный билет, суд и тюрьму…
– Но что же нам делать? – как-то совсем просто и тихо спрашивает Трубников.
– Продолжать пахоту, – будто сам удивляясь своему ответу, произносит директор.
* * *
Вгрызается лемех плуга в землю, надуваются жилы на женских руках.
* * *
По дороге медленно бредет чета слепцов: старик и старуха. На старике армяк, шапка-гречишник, лапти и онучи, на старухе – плюшевая шубейка и черный монашеский платок. За спиной слепцов висят набитые подаянием котомки. Медленно проплывают по полю длинные, узкие тени.
Будто в томительном сне влачится коровья упряжка по полю, и возникает жалобная тоскующая песня:
Я бы улетел туда,
Где нет скорбей труда,
Ближе, мой Бог, к тебе,
Ближе к тебе!..
Ближе, мой Бог, к тебе,
Ближе к тебе!..
Посреди деревенской улицы, неподалеку от скотного двора, поют слепцы.
Возле коровника приметно большое оживление. Несколько пожилых женщин и подростков занимаются расчисткой его смрадных недр. А Прасковья, взгромоздившись на конек совсем ободранной крыши, прилаживает тесину. Часть крыши уже залатана свежим, желтым тесом.
Пение слепцов отвлекло тружеников. Первой поддалась старуха Самохина. Бросив тачку с гнилой соломой, она пошла к слепцам, вытирая руки о фартук. За ней потянулись и другие бабы. Не выдержала и Прасковья – она скатилась с крыши, достала из ватника, висящего на воротах, кусок хлеба. Слепцы тянут свое божественное:
Ближе, мой Бог, к тебе,
Ближе к тебе!..
О, кто бы на земле
Крылья дал мне!
Я бы улетел туда,
Где нет скорбей труда,
Ближе, мой Бог, к тебе,
Ближе к тебе!..
Хриплый старушечий дискант вплетается в сильный, глубокий, бочковый бас старика. Все больше коньковцев окружает нищих. Подходит Семен Трубников, подает старикам какую-то мелочь.
* * *
Катит по деревне тарантас Трубникова, набитый до отказа старым железом, звеньями штакетника.
В воротах своего дома покуривает, прислушиваясь к божественному пению, инвалид-замочник. Трубников скидывает железо с тарантаса.
– В МТС подобрали, – говорит он в ответ на удивленный взгляд парня. – С паршивой овцы хоть шерсти клок.
Трубников подкатывает к коровнику, но все так поглощены слепцами, что приезд председателя остается незамеченным. С помощью Алешки Трубников сгружает штакетник. Тронув Прасковью за локоть, он кивает на привезенный им дефицитный стройматериал. Лицо Прасковьи озаряется радостью. Она тут же вернулась к дому. А Трубников заинтересовался слепцами. Взгромоздившись на сиденье тарантаса, он с интересом наблюдает за рослым и статным слепцом.
Из-под ворот появляется большой индюк: хвост веером, голубая маленькая голова с фиолетовыми обводьями глаз гордо вскинута, с клюва свисает бледно-розовая сопля, алеет борода над перламутровым зобом. Индюк заметил слепцов. Шея его удлинилась, хвост сложился, сопля подобралась в крошечный рог над клювом. Удивление индюка сменяется гневом: он угрожающе раздулся, голова, шея и набухший толстыми узлами зоб затекли кроваво-красным, он встопорщил перо и кинулся на слепую старуху. Не миновать бы ей беды, да старик махнул ненароком посохом и угодил индюку прямо по клюву. Индюк съежился, как лопнувший воздушный шар, и побежал прочь, кидая землю суковатыми ногами.
Трубников приподнялся в тарантасе и поманил слепца рукой. Он поманил еще и еще и досадливо нахмурил брови.
Слепцы продолжали петь, то уносясь в небо, то возвращаясь к земной юдоли, но окружающие их коньковцы заметили странные жесты своего председателя. Они недоуменно переглядываются, решив, что Трубников подзывает кого-то из них.
– Да не вас! – кричит Трубников и снова призывно машет старику.
– Стыда у тебя нет, Егор Иваныч! – укоряет его старуха Самохина.
– Привык над людьми издеваться! – подначивает Семен. – Ему наши слезы заместо лимонада.
Трубников, будто не слыша, продолжает энергично призывать слепца.
Видимо, слепцы ощутили какое-то беспокойство, пение оборвалось.
– Эй, дед, не видишь, что ль, тебя зовут! – орет Трубников.
– Креста на тебе нет! – возмущается Самохина – Нешто слепой может видеть?!
– А ему что слепой, что зрячий – лишь бы нрав свой показать! злобствует Семен.
– Сейчас он у меня прозреет. Иди ко мне, дед, а то хуже будет.
– Что можешь ты сделать убогому, солнечного света не зрящему? – вопрошает слепец, проводя пустым взором по небу и верхушкам деревьев, словно Трубников был скворцом.
– Собак спущу, разорву, как тюльку.
– За решетку сядешь, – спокойно отзывается старик.
– Не сяду. Я контуженный, мне все спишется.
– И правда, дедушка! – затараторили взволнованно, сочувственно женщины. – С ним лучше не связываться!..
– Спускай собак, – твердо говорит слепец.
– Мы все в свидетели пойдем, – подзуживает Семен.
– И спустил бы, – с улыбкой говорит Трубников. – Да старуху твою жалко. Эй, Алешка! – крикнул он племяннику. – Давай сюда…Свезем этих бродяг в район и сдадим в милицию. Ну, живо!
– Стой! – с тем же твердым достоинством говорит старик. – Иду, непотребный ты человек!
– Иди, иди, да только без посоха. И нечего бельмы таращить, ты мне глаза покажи. – И Трубников слезает с тарантаса.
Старик опускает свою косо задранную к небу голову, и под седыми нависшими бровями засияли два голубых озерца, два живых, острых, не поблекших с годами глаза. Он подал руку старухе и повел ее за собой, твердо и крепко ступая по земле лаптями.
Обманутые женщины принимаются поносить странников.
– Ловко нас Егор Иваныч поддел! – утирая старческую слезу, со смехом говорит старуха Самохина – А мы-то губы распустили!
– Дядь Сень, ну как, пойдешь в свидетели? – ехидно подзадоривает Егора Трубникова Мотя Постникова.
Семен со злобой глядит на женщин, затем медленно бредет прочь.
Трубников подсаживает стариков в латаный-перелатаный тарантас. В тарантас впряжен тоже старый, костлявый, с глубокими яминами над глазами, некогда каурый, а теперь грязно-желтый мерин Копчик.
– Давай в интендантство, – тихо говорит Трубников Алешке.
Поднатужившись, Копчик захромал по дороге.
«Выезд» подкатывает к длинному полусгнившему сараю. Возле сарая колхозники – среди них Надежда Петровна – складывают в штабеля брикеты назема.
– Сколько привезли? – подъехав, спросил Трубников жену.
– Как обещано, десять тонн, – ответила Надежда Петровна, с любопытством присматриваясь к старикам.
– Ну, как навоз, дед? – спрашивает Трубников. Старик, хмурясь, нагнулся с сиденья, взял из штабеля брикет, покрутил, швырнул назад и вытер руку полой армяка.
– Дерьмо навоз, – сказал он медленно.
– Почему?
– Дерьма мало, одни опилки.
– Можно на подкормку пустить?
– Вреда не будет.
– А польза?
– Кой-какая.
– Ясно! Поехали. Давай, Алеша, на Гостилово.
* * *
…Тарантас шибко катит задами деревни мимо полей, реденьких зеленей, котловин, полных мутноватой воды, мимо березовых перелесков в темных кулях вороньих гнезд.
Рука захватила горсть земли.
– Пора овес сеять? – спрашивает Трубников, разминая землю.
Трубников со стариком стоит на краю поля, возделанного под овес. Что-то небрежное, важное до высокомерия и вместе серьезное, глубокое появляется во взгляде, во всем выражении худого, темного лица старика…
– Да уж дней с десять пора было!
– Ты не путаешь?
– Овес ранний сев любит, кидай меня в грязь, буду князь.
– Как ты сказал?
– Не я – народ говорит.
И тут совсем рядом раздается песня:
На столе стоит
Каша ячневая,
Хороша любовь,
Да внебрачная!..
– выкрикивает женский голос. Трубников с любопытством прислушивается.
На столе стоит
Каша пшенная,
Хороша любовь
Запрещенная!..
– поет молодой чистый голос.
Раздвинув кусты орешника, Трубников выходит к ложбинке, где полдничают женщины-пахари. Перед ними на земле котелок с кашей, толсто нарезанный хлеб, несколько луковиц, крупная соль в тряпочке. Чуть поодаль пасутся коровы.
– Хлеб-соль! – говорит Трубников. – Как поживаете?
– Цветем и пахнем! – вызывающе отвечает Полина Коршикова – Присаживайся председатель! Не каша – разлука!
– Спасибо, я сытый.
– Брезгуете? – поддевает Трубникова Лиза.
– Небось балованный! – замечает третья женщина – К колбасе приучен!
– Слышь, председатель, – говорит, поднимаясь с земли, четвертая женщина, – когда же твои обещания сбудутся? То нам авансом грозился, а то…
– Ихние авансы поют романсы, – перебивает Полина. – Там одна ухватка: сначала пообещают, а потом шиш винтом… Что стоишь моргаешь?
– Хватит воду качать! – поморщился Трубников. – Будет вам и белка, будет и свисток. Лучше скажите, как ваши орлы – едут до дома, до хаты?
На столе стоит
Каша гречневая,
Хороша любовь,
Да не вечная!..
– пропела Лиза.
– Мы этим больше не интересуемся, – зло отвечает Полина.
– Это как понимать? – Трубников присел на землю.
– Зачем нам мужики? Мы же не бабы!
– А кто же вы?
– Му-у!.. – мычит Полина – Му-у! Вот мы кто. Только комолые. Му-у!..
– Му-у!.. – подхватывает Лиза, упираясь в землю руками и будто целя в Трубникова воображаемыми рогами, а в глазах у нее слезы.
Сурово сдвинув брови, следит из тарантаса бывший слепец за этой сценой.
– Будет вам! – прикрикнула на товарок женщина постарше и шлепнула Лизку по заду. – Разошлись, бесстыдницы!
Трубников смотрит на женщин, затем молча поворачивается и идет к тарантасу.
На столе стоит
Каша манная,
Хороша любовь,
Да обманная!..
Тарантас круто разворачивается в сторону Конькова.
– Скоро ты нас в милицию поведешь? – сердито спрашивает старик.
– Не спеши на тот свет, там кабаков нет, – отзывается Трубников.
Изба Надежды Петровны. На столе самовар. «Слепец» Игнат Захарыч отодвигает чашку, переворачивает ее кверху донцем и кладет обсосочек сахара. Трубников, расхаживая по горнице, убеждает старика.
– Нам старые хлеборобы позарез нужны, чтоб не пахать, не сеять, не убирать без их веского совета…У нас ведь агрономов нету и не предвидится.
– Ну а как будет агроном? – насмешливо спросил старик.
– Все равно стану я одним ухом к науке, другим – к простому крестьянскому опыту. Оставайтесь у нас, дом дадим, кормовые, обзаведение всякое, к осени корову купим. Тебя, дед в правление введем, а Пелагея Родионовна будет греться на печи и погоду предсказывать. Чем не жизнь?
Надежда Петровна наливает старушке очередную чашку, подвигает к ней вазочку с медом. Старик долго молчит. Он достает кисет, скручивает цигарку, закуривает, пускает облако дыма и лишь затем говорит:
– Стары мы больно с коровами в ярме ходить. А при своем деле мы всегда сыты и чистым воздухом дышим. На кой ляд нам осенью корова? А до осени мы у твоего колхозного козла сосать будем?
– У тебя что, уши заложило?.. Сказал, все будет: и харчи, и дом, и барахло. Что еще нужно?
– А мы не просим. – Старик задавил окурок о лавку, швырнул на чистый пол. – Мы тебя об одном просим: отпусти ты нас за-ради бога! Лучше с сумой ходить да от начальства подале.
– Старый паразит! – не с гневом, а с каким-то иным, большим, сильным чувством говорит Трубников. – Твои сыны за Советскую власть головы сложили, а ты по родной земле, по ее чистому телу вошью ползаешь? Барахло скопил, а старуху свою в слепоте гноишь?
И тут раздается какой-то странный, тонкий, дрожащий звук. Пелагея Родионовна плачет, склонив к столу смугло-заветренное морщинистое личико, мелкие как бисер слезы катятся из-под темных очков. Надежда Петровна ласково обнимает ее за плечи.
Что-то скривилось в лице старика, но он сдержался, снова полез за кисетом.
– Ну, как знаешь… – Будто потеряв интерес к разговору, Трубников поднялся из-за стола и протянул старику котомку.
– Постой! – говорит старик, откладывая свои пожитки. – Ответь мне: как ты нас разгадал?
– У меня отроду нюх на симулянтов, – усмехнулся Трубников. – А потом уж слишком метко ты индюку по клюву съездил. Суду все ясно!..
– Серьезный ты человек, Егор Иваныч, – с суровой приязнью говорит старик. – Ты у меня в доверии. Иначе нас никакой силой не удержишь. Мы, знаешь, свечным салом смажемся и в замочную скважину уйдем. А теперь все, кончились наши скитания, старая, – впервые обращается он к жене.
– Как скажешь, Игнат Захарыч, – робко улыбнулась старушка. – А я согласная.
Трубников подозвал к себе Надежду Петровну.
– Ступай с Прасковьей контору прибрать. Мы их туда поместим.
– А контора?
– Обойдемся покамест, канцелярия у нас, слава богу, еще не наросла.
Надежда Петровна выходит из дома. Тотчас из-под крыльца вынырнул пес, завертел от радости хвостом.
* * *
Багровый закат охватил небо. И на этом багрянце далеко за деревней с удивительной четкостью вырисовывается на взлобке холма силуэт коровьей упряжки и двух женщин. И уж силой, торжеством человеческой воли веет от этой картины.
* * *
Полустанок. На теневой стороне стоит коньковский «выезд». Копчик жует сено, Алешка дремлет на козлах. Рядом с полустанком идет строительство водонапорной башни. Оттуда отъезжает полуторка с гремящими бортами. Наперерез грузовику выходит Трубников с поднятой рукой.
Грузовик тормозит, из кабины выглядывает остроглазый шофер.
– Подбросишь в Коньково?
– А тебе зачем? – подозрительно говорит шофер. – Ты же при своей карете.
– Да не меня – наши коньковские мужики с двенадцатичасовым приедут… Цельная артель!
– На мадерку будет?
– Не обижу…
– Порядок, – усмехнулся шофер. – Живи, пока живется, о счастье думай иногда, выпивай, когда придется, а веселись всегда! – продекламировал он и, развернувшись, поставил грузовик рядом с коньковским тарантасом.
* * *
Слышится гудок паровоза.
Рабочий поезд медленно приближается к пустынной платформе. С площадки одного из вагонов неловко спускается задом наперед какая-то бокастая тетка с бидонами.
Тревога и недоумение на лице Трубникова.
Еще один пассажир сходит с поезда, напутствуемый шутками и дурашливыми криками вагонных дружков. Это парень лет двадцати двух, в пиджаке, брюках, заправленных в яловые сапоги, военной фуражке, в распахнутом вороте виднеется треугольничек морской тельняшки. За плечами у парня завернутая в рогожу пила, в руке ящик с инструментами. Поравнявшись с Трубниковым, парень уловил странно-пристальный взгляд незнакомого пожилого человека.
– Чего уставился, папаша? – говорит он развязно. – Или на мне узор наведен?
– Ты не с Конькова будешь? – спрашивает Трубников.
– Хоть бы и так, как ни странно! – ответил парень. – А ты, видать, из оркестра, которым меня встречать должны?
– Почему один? – резко спросил Трубников.
– Никак, председатель? – хлопнул себя по лбу парень и протянул Трубникову руку. – Маркушев Павел Григорьевич, как ни странно.
– Где остальные? – угрюмо спрашивает председатель.
– Еще наряд не закрыли, – уклончиво отвечает Маркушев, – погодить придется…
– Ты со мной не хитри! На разведку, что ль, прибыл?
– Может, и так, а может, личную жизнь уладить, – независимо говорит Маркушев. – А коли начистоту: сомневаются мастера, как бы осечки не вышло.
Они идут через площадь.
– Не огорчайтесь, папаша, – добродушно улыбается Маркушев, глядя на опечаленное лицо Трубникова. – По стопочке примем? Я угощаю.
– Ты вроде довольно наугощался, – неприязненно отзывается Трубников.
– Все в норме… как ни странно. Они подходят к экипажу.
– Алеха! – обрадовался Маркушев земляку. – Как она, ничего?
– Ничего…
– Дай петушка – будет хорошо!
Маркушев кинул Алешке руку, а Трубников отходит, чтобы расплатиться с водителем грузовика.
– Рейс отменяется. Получай за простой.
– Обижаешь, хозяин!
– Алименты, что ль, платишь?
– Один я, как Папанин на льдине, – обиделся шофер.
– Ну и хватит с тебя.
Трубников садится рядом с Маркушевым, и экипаж, заскрипев всем своим расхлябанным составом, загрохотал по булыжной мостовой.
– Силен фаэтон, как ни странно! – хохочет Маркушев. – Прямо для музея!
– Может, он еще и будет в музее, – серьезно отвечает Трубников. Слушай, Маркушев, мы агитацией не занимаемся, а мужикам отпиши: могут крепко прогадать…
– Это на чем же? – Маркушев закуривает длинную папиросу и откидывается на сиденье.
– Мы большую стройку планируем. Своих мастеров не будет – чужих подрядим.
Маркушев сожалеюще-насмешливо глядит на Трубникова. За последние горячие месяцы Егор Иваныч сильно пообносился. Заботами Надежды Петровны на нем, правда, все цельное, но истершееся до основы, штопаное, латаное, сапоги стоптаны, сбиты. К тому же у него опять болит ампутированная рука, и он ухватился за культю здоровой рукой. Вид у председателя далеко не блестящий.
– Как ни странно, а все же странно, – резвится Маркушев, пуская голубые кольца. – С каких же это достатков, папаша? Штаны заложишь?
Трубников, прищурившись, разглядывает парня.
– Я так прямо и напишу ребятам: мол, колхоз голь-моль ставит вам ультиматум! – Маркушев хохочет, довольный собственным остроумием.
– Веселый жених у твоей невесты, – как-то удивительно спокойно, глядя на Маркушева, произнес Трубников.
Тарантас приближается к Конькову. Дорога прорезает березовый редняк. Маркушев безмятежно дымит в мире с самим собой и окружающим тихим солнечным простором. Трубников молчит задумавшись.
По правую руку, за березами, на луговине, поросшей густой травой, мелькает фигура косаря в синей рубахе.
– Это что еще за ударник полей? – очнулся Трубников. – Стой, Алешка!..
– На кой он нам сдался? – спросил Маркушев.
– Ворюга! Колхозную траву валит. – И, спрыгнув с тарантаса, Трубников устремляется к косарю.
– Шебуршной он у вас! – благодушно посмеивается Маркушев.
– Да, такой чудик! – соглашается Алешка, но, будь Маркушев проницательней, он бы уловил, что шутка возницы целит вовсе не в Трубникова.
– Мать честная! – вдруг с ужасом произнес Алешка – Да ведь это папаня!..
На опушке рощи сошлись Трубников и Семен.
– Под суд захотел? – опасным голосом произносит председатель.
Семен, не обращая внимания, действует косой. Валятся через сизо-голубой нож сочные стебли травы.
– Кончай, слышь?!
– А корову мне чем кормить?! – орет Семен, размахивая косой. – Корова не человек, она жрать обязана!
– Отработаешь на косовице – получишь сено…
– На том свете угольками! Пшел с дороги!
– Тогда коси, где положено!
– Там сухотье! Захватили всю землю, дыхнуть негде! – Он вновь заносит косу.
– Не дам! – Трубников становится прямо под косу. Их взгляды, полные ярости, скрещиваются.
– Хоть и брат ты мне, хоть и родная кровь!.. – затряс губами Семен и пустил острый нож. прямо по щиколоткам Трубникова. Тот успевает подпрыгнуть. Ударом ноги Трубников ломает рукоять косы. Семен бьет Трубникова. Начинается жестокая драка.
