Текст книги "Председатель (сборник)"

Автор книги: Юрий Нагибин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

– Капут, партизан!

Из комендатуры вышел Алексей Иванович, бледный, но спокойный, в сопровождении известного всей округе палача, толстомясого Бруно.

– Папань! – кинулся к нему Юра.

– Ничего, сынок, попугать хотят…

Юра уцепился за отцов ватник. Бруно отшвырнул его прочь.

Алексея Ивановича отвели на конюшню. Здесь уже поджидал прыщавый переводчик. Гагарина поставили к яслям, велели снять ватник и обхватить стойку руками. Палач что-то буркнул.

– Штаны спусти, – перевел прыщавый.

Гагарин повиновался.

– Кальсоны тоже.

Гагарин вздохнул.

– А совесть у вас есть? Я же в отцы вам гожусь.

– Живо! – сказал переводчик.

Гагарин подчинился.

Старая кавалерийская лошадь со стертой в кровь спиной подняла костлявую умную голову и с удивлением, печалью поглядела на дела человеческие…

…Юра услышал свист плети и кинулся к конюшне. Немецкий часовой отшвырнул его, но Юра снова кинулся. Часовой схватил его за плечи, повернул, ударил что было силы ногой пониже спины. Мальчик отлетел далеко прочь и распластался на земле…

…Бруно опустил плеть, что-то буркнул переводчику.

– Он спрашивает: почему ты не кричишь?

– Нельзя мне, сын может услышать… – прохрипел Гагарин.

– Может, он слишком слабо бьет?

– Бьет не гладит.

Бруно посипел, отдышался снова и принялся за работу. На челе его выступил трудовой пот. Но вот он снова опустил замлевшую руку.

– Он спрашивает: ты будешь кричать?

Гагарин ответил не сразу – дыхание со свистом вырывалось у него из груди.

– Пусть не серчает… Мне бы самому легше… Да ведь сын рядом.

– Он только что пообедал и не в руке.

– А у меня претензиев нету…

Бруно снова заработал, но быстро выдохся.

– Покричи хоть для его удовольствия, – сказал толмач.

– Пан… – через силу проговорил Гагарин, – в другой раз. Когда один буду. Нельзя, чтоб мальчонка слышал…

– Он очень расстроен, – сообщил толмач. – Начальство подумает, что он плохой экзекутор, и отошлет от на фронт. А у него трое малых детей. Пойми его как отец.

– Коли надо, могу ему справку выдать… Так сказать, с места работы.

– Допрыгаешься ты, Гагарин! – пригрозил переводчик.

– Уже допрыгался!..

Бруно хлестнул плетью раз-другой и опустил руку.

– Он говорит, что не хочет даром тратить силы, – сказал толмач. – Ты и так получил с привесом. Одевайся.

Лицо Гагарина мокро, как после парилки. Он молча оделся и шаткой, неверной поступью побрел с конюшни.

У бочки задержался, зачерпнул горстью воды, умыл лицо, потом припал к бочке и долго пил…

…Сын поджидал его возле комендатуры.

– Папань, сильно они тебя?

– Пугали, и только. Не думай об этом.

– А чего ты шатаешься?

– Вот те раз! Я ж хромой. А ты чего скривился?

– Я ничего… нормально.

– Врешь! Ты же идти не можешь!

– Да это я к тебе приноравливаюсь.

– Избили тебя?.. – ослабевшим голосом спросил Алексей Иванович.

– Юрка! – послышался радостный вопль.

К ним подбежала Настя. Отец с сыном остановились. Девочка с размаху обхватила Юру, тот побледнел от боли и чуть не упал.

– Что с тобой? – спросила Настя.

– Ничего…

– Какой-то ты не такой…

– Ногу подвернул… – небрежно сказал Юра.

Настя чуть подумала и нашла самое верное лекарство для своего друга. Она вынула из кармана комок серого клейкого теста и протянула Юре.

– Что это?

– Пирог с хлебом. Ксения Герасимовна испекла.

– Я сытый, – соврал Юра.

– Возьми на потом. У меня еще есть.

– Тили-тили тесто, жених и невеста!.. – послышалась старая как мир детская дразнилка.

Настя яростно обернулась. Какой-то сопляк в большой взрослой кепке со сломанным козырьком кочевряжился по другую сторону буерака.

– Всыпь ему хорошенько! – попросил Юра. – Я бегать не могу.

Настя с воинственным кличем устремилась в погоню, а отец с сыном поспешно заковыляли прочь.

Как из тумана, выросла перед ними старая ветла.

– Знаешь, какое это дерево?.. – каким-то далеким голосом произнес Алексей Иванович.

– При царе Петре посаженное? – тоже издалека отозвался Юра.

– Да нет. Это целебное дерево. Коснись его – и всякую хворь как рукой снимет.

Сошли они с дороги, добрались, шатаясь, до ветлы и прижались к ее шершавому стволу…

Видать, и впрямь сообщилась им целебная сила дерева. Когда явились домой, собиравшая на стол Анна Тимофеевна даже и не заметила, что муж с сыном малость не в себе.

– Садитесь! – сказала она, ставя две жестяные миски на одноногий, грубо сколоченный столик.

Те переглянулись и взяли тарелки в руки.

– Чего же вы не садитесь? – удивилась Анна Тимофеевна.

– Знаешь, мать, – сказал Алексей Иванович, – мы решили принимать пищу по красивому заграничному способу.

– Это еще что такое?

– Как на званых, исключительных приемах, по-нашему – встояк, по-ихнему – а-ля фуршет…

Ночь в землянке. Слабо чадит самодельная коптилка. Юра лежит на животе, задумчиво жуя «пирог с хлебом».

Отец постанывает во сне и будто сам себя обрывает. Зоя и Бориска спят тихо. Валентин пытается читать, но плохо видно, и сон клеит ему глаза, Анна Тимофеевна чинит какую-то одежду.

– Мам, – шепотом говорит Юра, – для чего люди женятся?

– Вот те раз! Чтоб детей иметь.

– А вон Нюшка Голикова сроду замужем не была, а у нее двое.

– Больно ты вострый!.. Ну, чтобы всегда вместе быть. И чтобы все пополам – и горе и радость. Заботиться друг о дружке, никогда не разлучаться.

– А как женятся?

– Мы с отцом в церкви венчались.

– Нет, без церкви.

– Ну чего пристал? Не знаю я, как нынче окручиваются. Сроду в загсе не была. А мы женились красиво… – сказала она мечтательно, уносясь памятью к далеким дням юности.

На задах деревни, в заброшенном сарае, ставшем на сегодня церковью, Юра и Настя сочетаются браком. На голове Насти – фата из бинта, белая марля увивает ее с головы до пят, означая невестино платье. Венчание производит «священник» Лупачев в ризе из мешковины с огромным желтым крестом на пузе и другим – деревянным – в руке. «Дружка» Фрязин и «сваха» Былинкина держат в руках огарки свечей.

– Согласна ли ты, раба Божья Настасья, взять в мужья раба Божьего Юрия?

– Ага.

– А ты, раб Божий Юрий, согласен ли взять в жены рабу божью Настасью?

– Согласен!

«Священник» подает им проволочные кольца, они надевают их на пальцы друг другу.

– Со святыми упокой!.. – заводит басом Лупачев.

– Очумел? – оборвал его Фрязин. – Ты что, на похоронах?

– А я думал, так положено.

– Поцеловаться они должны, – сказала «сваха».

– Это обязательно? – смущенно спросил Юра.

– Иначе свадьба не считается.

Небольшое замешательство. Молодая оказалась смелее – она стала на цыпочки и чмокнула «суженого» в щеку. Мучительно покраснев, Юра закрыл глаза и наугад клюнул ее в веснушчатый нос.

– Ну вот, – по-взрослому сказала Настя, – теперь дети пойдут…

Матримониальные заботы не мешали главному – борьбе с оккупантами.

По дороге, ведущей из Клушина в Гжатск, мчится мотоцикл. За рулем – человек в кожанке и кожаном шлеме с очками. И вдруг на всем ходу спускает передняя шина, словно рассеченная ножом. Мотоциклист не успевает притормозить и летит через руль в канаву, туда же заваливается и мотоцикл. Вертятся по инерции колеса.

Мотоциклист поднялся, с трудом втащил на дорогу машину. Он поднял на лоб очки – это прыщавый толмач. Горестно осмотрел колесо и обнаружил большой гнутый гвоздь. Сунул гвоздь в карман, погрозил кому-то незримому кулаком и, прихрамывая, поплелся к деревне, волоча за руль мотоцикл.

Скрывавшиеся в придорожных кустах Юра Гагарин, Лупачев и Пека Фрязин обменялись усмешливо-торжествующим взглядом. Впрочем, у Лупачева усмешка выглядела несколько натянутой.

– Пошли! – сказал Юра.

– Может, хватит? – просительно сказал Лупачев.

– Не видишь, что ль, колонна ползет?

Вдалеке на дороге, в стороне Гжатска, червячком извивалась колонна грузовиков.

– Ну вижу… Тошнит меня что-то, – пожаловался Лупачев. – Видать, собачьим салом отравился.

– Будет врать-то! – сказал Пека Фрязин.

– Ей-богу! Мне бабка Соломония для легких прописала. – И он рыгнул, чтобы показать, как ему плохо.

– Сказал бы прямо – дрейфишь!

– Кто дрейфит-то?.. Подумаешь, герой!..

– Ладно нам, – остановил друзей Юра. – Нашли время!.. – Он чуть улыбнулся Фрязину. – Не видишь, что ли, человек болен, тяжелое отравление. Ты давай скорее домой, – повернулся он к Лупачеву. – Не то помрешь здесь, что тогда делать?

Лупачев глянул на него искоса и с постной ми пой побрел прочь. Но, отойдя немного, перестал притвориться и со всех ног устремился к деревне.

– Такой больной, а побег, как здоровый! – заметил Фрязин.

– Да ладно тебе!.. Пошли!..

Пригнувшись, они двинулись вдоль дороги. Карманы ребят были набиты ржавыми гвоздями, осколками стекла, острыми железяками. Широким жестом сеятеля Юра швырнул пригоршню железок на дорогу. Фрязин тоже размахнулся, но Юра схватил его за руку.

– Гляди!..

В стороне, там, где шли немецкие грузовики, послышалась частая ружейная и пулеметная пальба. Немецкие солдаты выскакивали из кузовов и стреляли по лесным зарослям, подходящим вплотную к дороге. Оттуда полетели связки гранат. Один грузовик взлетел на воздух, другой – загорелся.

– Партизаны! – обмирающим голосом произнес Юра, и мальчики со всех ног кинулись к деревне…

На задах русского погоста выросло белыми, свежестругаными крестами новое немецкое кладбище. На каждый крест насажена рогатая каска. Алексей Иванович Гагарин, первый клушинский столяр и плотник, передает могильщикам очередной, сработанный на славу крест.

– Побольше бы такой работки! – шепнул он помогавшему ему Юре.

Подошел немецкий лейтенант, комендант Клушина, за ним в почтительном отдалении следовали толмач и полицай Дронов. Оглядел лейтенант ровные ряды светлых стройных крестов, и строгий порядок порадовал его прусскую душу.

– Гут! – одобрил работу Гагарина.

– Рад стараться! – нарочито дурашливо рявкнул тот.

Немецкий лейтенант благосклонно кивнул, довольный такой готовностью, но хитрый Дронов прекрасно понял второй смысл выходки Гагарина.

– Доберусь я до тебя, гнида!.. – прошипел он сквозь зубы…

И опять пришла зима, а с ней – новое лихо.

На площади перед разбитой церковью – плач и стон: угоняют в немецкую неволю деревенских парней и девушек. Они стоят, сбившись в тесную кучу, испуганные, потерянные, выплакавшие глаза, в армячках, зипунишках, толсто подшитых валенках, с дорожными котомочками. Охрана из пожилых нестроевиков не мешает матерям совать им на дорожку сухарей, еще сальца, еще теплых вещиц, целовать мокрыми от слез губами, обнимать родимую, жалостную плоть. Среди гонимых в неволю – Зоя и Валентин Гагарины.

Ревет, заходится маленький Борька, кусает губы в кровь Алексей Иванович, чтоб не разрыдаться, из последних сил держится гордая Анна Тимофеевна и все советует своим детям:

– За ногами следите. Боже упаси в пути ноги сбить… Холодного не пейте, чтобы грудь не застудить…

Юра крепится, хотя слезы застилают ему глаза. Он набивает карманы брата подсолнухами, жареными тыквенными семечками.

И где-то неуместно, будто в насмешку, немецкий патефон наяривает сентиментальную песенку:

Ах, майн либер Аугустин,

Аугустин, Аугустин…

Но вот прозвучала отрывистая, похожая на хриплый собачий лай команда – колыхнулась и тронулась в долгий путь колонна. Заголосили женщины. Не выдержал Юра, заплакал, уткнувшись в материнский подол…

Неумолчно звучит над Клушином било. Его тугие, с отзвоном удары тяжело падают в тишину зимнего подвечера.

Пожилые солдаты немецкой комендатуры вместе с подручными полицая Дронова обходят избы, колотят прикладами автоматов, палками и просто кулаками в окна, двери, сгоняя народ на площадь.

– С детями! – хрипит подручный полицая.

Женщины, испуганные, смятенные, торопливо одевают детей, заматывают головы платками и, не попадая в рукава, выбегают на улицу На бегу клушане перекидываются короткими фразами:

– И председателя взяли?..

– Всю головку…

– Кто ж их выдал?..

– Дронов выследил…

– Все ходы и выходы знает… Иуда!..

– Как его земля носит?..

– Поносит, поносит, да и сбросит!..

– Ох, скорей бы!..

Посреди площади высилась наспех сколоченная виселица. Под темной перекладиной стояли на табуретках с петлей на шее осужденные – партизаны разгромленного карателями отряда. На лицах черной коркой запеклась кровь, и одежда, и руки, и босые ноги измараны кровью. Автоматчики держат на прицеле деревенскую толпу, согнанную к лобному месту с окрестных деревень.

Комендант зачитывает приказ, толмач переводит:

– …Впредь за убитого немецкого солдата мы будем казнить каждого десятого жителя деревень: Клуши но, Шахматово, Мясоедово…

Полицай Дронов расхаживает за спинами осужденных. Вот он поравнялся с председателем клушинского колхоза.

– Допрыгался, Сурганов?..

Председатель молчит, половина его лица затекла иссиня-черным. Дронов носком сапога покачал под ним табуретку.

– Заплатишь ты мне нынче свой должок…

– Папаня!.. – прозвенел над площадью отчаянный девчачий голос.

И осужденный, стоявший рядом с Сургановым, дернулся, чуть не упал с табурета. Худощавый, с мальчишеским веснушчатым лицом, он привстал на цыпочки, силясь высмотреть в толпе узнавшую его дочку.

Полицаи вломились в толпу, но люди не расступались, они нарочно создавали заторы, будто в испуге и обалдении.

Ксения Герасимовна схватила на руки и с силой прижала к себе Настю, накрыла ей голову полой жакета.

– Молчи, молчи, молчи!.. – шептала она исступленно.

Анна Тимофеевна притиснулась к ним и загородила своей широкой фигурой.

Ищейки отступили, поняв, что им не пробиться.

Комендант сложил приказ и сунул за обшлаг шинели. Затем резко махнул рукой.

Ударом ноги Дронов вышиб табурет из-под осужденного, стоящего с краю. Тетивой напряглась веревка, вытянулись босые ноги.

Широко открытыми, немигающими глазами смотрел Юра на казнь. Он и хотел бы отвернуться, да не мог – страшное зрелище притягивало против воли. И почему-то его зрение сфокусировалось на большом, корявом сапоге Дронова с толстой, на гвоздях, подметкой и подкованным каблуком. Вот подымается этот ужасный сапог, чуть задерживается на весу, примериваясь к табуретке, затем резко выбрасывается вперед, и вытягиваются босые ноги повешенного.

– Да здравствует Советская… – не договорил Сурганов: задушило в нем голос.

– Смерть Гитлеру! – успел крикнуть Настин отец, прежде чем дроновский сапог вышиб из-под него опору.

И все было кончено. Вместо восьми израненных, избитых, изувеченных, но все же живых людей осталось восемь безгласных трупов.

Толпа молча и поспешно расходилась, никто не глядел друг на друга.

Лишь завернув за угол, осмелилась Ксения Герасимовна опустить Настю на землю. Девочка не плакала. Лицо ее было сухо и странно спокойно.

– Н-ну, ничего… Н-ничего… – Губы учительницы тряслись.

Девочка не отозвалась.

– Настя, что с тобой? Почему ты молчишь? – еще больше испугалась вдруг она странного взгляда девочки. – Ну скажи мне что-нибудь… Ты меня слышишь?

Девочка медленно кивнула.

– Ты не хочешь говорить?

Настя увела взгляд.

– Ты не можешь говорить?!

Настя снова медленно наклонила голову…

Утро. Фельдфебель Альберт Фозен, жилец Гагариных, возится в своей мастерской. Что-то случилось с движком, и Альберт тщетно пытается его завести. Но движок, пыхнув раз-другой, вновь замирает.

К сараю подъехал грузовик. Из кабины высунулся белобрысый унтер и закричал по-немецки:

– Альберт, гони аккумулятор, я привез шнапс! – И потряс в воздухе бутылкой с сырцом.

Фозен высунул из дверей перепачканное маслом злое лицо.

– Придется обождать, Ганс Гейнц, движок заело.

– Хорош специалист! Не может движка наладить!

– А поди ты!.. – рассвирепел Альберт и скрылся в сарае.

Грузовик умчался, а фельдфебель вновь начал проделывать все ритуальные действия, которые призваны были оживить замолкший двигатель: отвинчивал какие-то гайки, что-то продувал, подкачивал, завинчивал и до седьмого пота крутил заводную рукоять. Но тщетно.

Послышался резкий, требовательный сигнал комендантского «оппеля». Фозен выскочил наружу, вид у него был разнесчастный.

– Извините, господин лейтенант, ночью стал движок. Зарядка прекратилась.

«Идиот», «дубина», «проклятый лентяй», «олух» были самыми мягкими определениями человеческой и профессиональной сути фельдфебеля Фозена в устах разгневанного коменданта Затем он сунул наручные часы к носу Фозена, погрозил ему кулаком и умчался.

Фельдфебель чуть не заплакал. Он вернулся к движку, в сердцах стукнул его кулаком и взвыл от боли. Несколько секунд метался по сараю, сжимая отшибленную кисть, затем в полной растерянности отвинтил пробку радиатора и обнаружил в нем тряпку. Потянул и вытащил длиннющие обтирочные концы. Он стал ковыряться в радиаторе, оттуда лезли и лезли тряпки. Тогда он заглянул в глушитель, в карбюратор и с проклятиями выскочил из сарая.

Ударом ноги Фозен распахнул дверцу и ворвался в подземное жилье Гагариных. Алексей Иванович лежал с грелкой на животе, Борька чего-то мастерил, но при виде фельдфебеля забился в угол, Анна Тимофеевна стряпала. Изрыгая страшные проклятия, Фозен потребовал, чтоб ему представили сию же минуту «омерзительного бандита и преступника Юрку».

Анна Тимофеевна наконец разобрала в яростном потоке немецкой речи имя сына.

– Нет его, пан. Не ночевал он дома, вот те крест! Мы уже думали, в комендатуру его забрали!

Фозен, надрываясь, орал, что этот уголовник испортил ему движок и что он застрелит его собственной рукой. Но по расстроенному лицу Анны Тимофеевны он понял, что она говорила правду Неизвестно, чем кончилось бы это объяснение, но снаружи сильно и плотно забили зенитки. Фозен выскочил. Анна Тимофеевна последовала за ним.

Над деревней низко шла шестерка краснозвездных бомбардировщиков, направляясь к ближним немецким тылам. Давно уже не видели в Клушине советских самолетов, и все жители высыпали на улицу, не обращая внимания на осколки зенитных снарядов. И немецкие солдаты, в том числе Альберт Фозен, глазели с тревогой и злобой на уверенный ход мощных бомбовозов.

Самолеты скрылись, истаял в воздухе их звуковой след, а фельдфебель Альберт, как-то разом утратив боевой пыл, скрылся в своей мастерской.

Анна Тимофеевна понимающе усмехнулась. Кто-то тронул ее за подол. Оглянулась – Настя.

– Что тебе, маленькая? – спросила с нежностью.

Настя поманила ее.

– Куда ты меня зовешь?

Настя прижала пальцы к губам. Она настойчиво тащила ее за собой, и Анна Тимофеевна повиновалась.

Настя привела ее к дому Ксении Герасимовны, но зайти не дала, а поманила дальше, за огород, к старой заброшенной баньке. Толкнула кособокую дверцу Из темноты на пришедших глянули блестящие глаза Юры.

– Что же ты делаешь, парень?.. Мы с отцом чуть с ума не сошли.

Юра молчал, потупив голову.

– Альберт убить тебя грозится. Видать, крепко ты ему досадил.

Юра махнул рукой. Что-то новое появилось в его лице – взрослое, что ли?

– Чепуха!.. Понимаешь, мамань, я должен был что-то сделать… Должен! – Он мучительно сморщился, не в силах выразить словами владевшее им чувство.

– Я понимаю, сынок, – тихо сказала Анна Тимофеевна. – Только побереги себя. Теперь уже недолго осталось. Наши наступают.

– Ладно, маманя. Ты не беспокойся. Я здесь отсижусь.

– Может, тебе чего нужно?

– У меня все есть. А понадобится – вот мой связной. – Он с улыбкой кивнул на Настю. – Вы там тоже…

Он не договорил. Послышался слитный гул возвращающихся с работы бомбовозов. Юра выглянул наружу. Машины шли тем же четким строем, но теперь их осталось только пять.

– Видать, сбили одного, – вздохнула Анна Тимофеевна.

Нет, не сбили, хотя и ранили. Он появился над деревней и шел низко, почти задевая верхушки старых берез, темный хвост дыма тянулся за ним. Немцы открыли по самолету бешеный огонь. Пули дырявили фюзеляж. Самолет вспыхнул. Уже объятый пламенем, он развернулся и врезался в колонну немецких грузовиков у заправочной станции. Раздался взрыв, и все задернулось черным дымом.

Наши наступали. На востоке небо то и дело обливалось алым. И все нарастал грохот орудий, все ближе подходил фронт к Гжатску. Уже первые снаряды советской дальнобойной артиллерии разрывались на улицах Клушина. Гарнизон спешно эвакуировался.

Собирался в дорогу и беспокойный постоялец Гагариных Альберт. Подогнал к дому грузовичок, погрузил в машину движок, но оставил в сарае аккумуляторы и прочее оборудование, считая, что в ближайшее время оно ему не пригодится. Зато щедро напихал в кузов узлы с гагаринским имуществом: постелями, скатертями, занавесками, домашней утварью. Даже керосиновой лампой не побрезговал.

Анна Тимофеевна, стоя во дворе, срамила ворюгу:

– Куда же вы, герр Альберт? А ведь обещали супругу свою привезти и все семейство. Мы бы вас обухоживали, и дети наши, и внуки служили бы вам верой и правдой…

– Хальт мауль! – огрызнулся Альберт, втаскивая в грузовик старую швейную машинку.

– Ох ты! Ух ты! Испугал!.. А вещички побереги, они трудом и потом нажитые. Мы еще за ними в твой Мюнхен явимся.

Рука Альберта невольно потянулась к кобуре, но в опасной близости Алексей Иванович тесал жердину топоришком, и фельдфебель почел за лучшее не связываться.

– Руссише швейне! – процедил сквозь зубы привычное ругательство.

– Ан свиньей-то ты вышел!.. У нас все чисто. Мы на чужое барахло не заримся, в чужой карман лапу не суем…

Может, и нарвалась бы Анна Тимофеевна на крупные неприятности, но тут два советских дальнобойных снаряда разорвались рядом, через дорогу… Альберт прыгнул в кабину – и ходу.

Камень, пущенный меткой рукой ему вдогонку, пробил стеклышко, что аккурат позади водителя. Альберт схватился за шею и увидел на руке кровь.

– Их штербе! – произнес он жалобным голосом, уверенный, что его настигла пуля, и откинулся на спинку сиденья.

Но, обнаружив, что жизнь еще теплится в нем, снова схватился за руль. Не дав машине опрокинуться в кювет, газанул до отказа.

– Хорошо, сынок, – одобрил Юрин бросок Алексей Иванович, – прямое попадание!

Немцы драпали из Клушина. Не в силах вывезти технику и оборудование, они взрывали зенитные установки, склады, поджигали все, что способно гореть. И улепетывали на грузовиках, пикапах, легковушках, мотоциклах, конных фурах, верхом на тяжеловозах.

За околицей, в Гжатской стороне, полицай Дронов и его прыщавый подручный пытаются уйти вместе с хозяевами. Но все машины и повозки переполнены, и мрачные автоматчики грубо отшвыривают своих вчерашних помощников, бьют по пальцам, суют прикладами в лица. Дронов действует молча и ожесточенно, он не привык никого щадить и не ждет от других снисхождения, но подручный совсем развалился.

– Родненькие, не бросайте!.. – молит он. – Миленькие, спасите!.. Мы-то, вам-то!.. Будьте отцами!..

Но весь этот жалкий лепет не производит никакого впечатления на профессионалов войны, озабоченных спасением собственной шкуры.

И тут более крепкому, сильному Дронову удалось наконец зацепиться за борт полуторки. Он подтянулся на руках, лег животом на борт. Пожилой солдат с косым шрамом через щеку хотел сбросить его, но толстый палач Бруно заступился за коллегу. Оказавшись в кузове, Дронов, то ли желая услужить немцам, то ли чтобы избавиться от лишнего свидетеля своих дел, поднял ногу в подкованном сапоге и тем же ударом, каким вышибал табуреты из-под осужденных, отбросил подручного.

Подручный упал на дорогу прямо под гусеницы бронетранспортера.

– Своего?! Сволочь!.. – взревел солдат со шрамом на лице и выбросил Дронова из грузовика.

Отскочив на обочину, Дронов в слепой ярости выхватил пистолет и открыл огонь по грузовику Автоматчик с бронетранспортера дал, не глядя, короткую очередь по Дронову. Полицай выронил пистолет, упал, скатился в кювет и пополз в поле, пятная снег темной кровью.

Красный флаг висит над дверью колхозного правления. Где-то весело, с переборами разливается гармонь.

Анна Тимофеевна с помощью Юры и Борьки перетаскивает в избу из землянки уцелевшее имущество, когда перед ними предстал глава семьи в дубленом полушубке и шапке-ушанке со звездочкой.

– Рядовой Гагарин убывает для прохождения воинской службы!

– Добился-таки! – всплеснула руками Анна Тимофеевна. – Да как тебе удалось?

А Юра и слова не мог молвить, пораженный блистательным обликом отца-воина.

– А я командованию минные поля показал и все проходы, – объяснил причину своего возвышения Алексей Иванович.

– Папаня, ты кто: пехотинец, артиллерист, сапер?.. – обретя дар речи, спросил Юра.

– Пехота. Царица полей, – горделиво ответил Гагарин.

– А где же твоя винтовка?

– В Гжатске выдадут. На складе.

– На каком складе?

– На военном, каком же еще? Не все мне картошку сторожить. Буду охранять военное имущество! похвалился Алексей Иванович, не замечая глубокого разочарования сына.

Клушинские ребята вновь принялись за учебу. Школа, как известно, была уничтожена еще в начале войны, и сейчас занятия возобновились в доме Ксении Герасимовны. Все ребята принесли с собой «учебные пособия».

– Ксения Герасимовна, вот чернила! – Конопатая Былинкина ставит перед учительницей бутыль с темной жидкостью.

– Что это?

– Свекольный отвар, густой-густой!..

Пека Фрязин высыпает на стол патронные гильзы.

– Палочки для счета.

– Бумага! – Лупачев кладет на учительский столик ворох всевозможной макулатуры: тут и обрывки обоев, и какие-то фрицевские приказы, и старая оберточная бумага.

– Вот… заместо учебника. – Юра достает из кармана «Боевой устав пехоты».

– Отличная хрестоматия! – говорит учительница. – Читать не совсем разучились? Гагарин Юра, начинай!

И Юра читает по слогам:

– «За-щи-та Ро-ди-ны есть свя-щен-ный долг каж-до-го…»

В сторонке отрешенно сидит Настя…

Лето. Свежи и зелены деревья, густы рослые травы в яркой россыпи цветов.

Юра выгоняет со двора рыжую корову Его поджидает на улице Настя. «Немая» – зовут ее в деревне.

Размахивая хворостиной, Юра гонит ее на выгон. Настя поспешает за ними. Юра без устали работает языком – ведь ему приходится разговаривать за двоих: за себя и за Настю.

– Знаешь, нам дали Буянку как семье фронтовика А папаня в гжатском госпитале лежит. То животом мается, то поясницей. Так до фронта и не добрался…

Буянка пощипывает спорыш обочь проезжей части улицы.

– До чего умная скотина! – восхищается Юра. – Худую траву нипочем есть не станет, а хорошую всюду найдет. Вчера мы с ребятами на выгоне пасли. Ихние коровы морду воротят – кругом ядовитая купальница да чистотел, а Буянка пырей нашла, козлобородник, борщевик и знай себе хрумкает. Такая умница!..

Они вышли из деревни, по сторонам раскинулось полевое разнотравье, а впереди открылось небо в наплыве огромной сизой тучи, по которой пробегали бледные сполохи.

– Гроза будет, – сказал Юра. – То-то парит…

Буянка потянулась и стала ощипывать молодой клеве-рок.

– Видишь, чего делает? Это ж колхозные поля. Такая несознательная скотина!.. – Он замахнулся хворостиной на Буянку. – Пошла, пошла, тебе говорят!..

Буянка покосилась на него глазом, только что не подмигнула, и продолжала уплетать колхозную траву.

– И всегда так, никакого уважения к общественной собственности. Буянка, предик!.. – крикнул он вдруг испуганным голосом.

Буянка тут же отпрянула на дорогу и с невинным видом затрусила вперед.

Настя чуть улыбнулась. Юра был счастлив.

– Я с ней в цирке выступать могу! – похвастал он.

Они свернули с шоссе на большак, потом пустырем двинулись к лесной опушке. Здесь Юра пустил Буянку по тощеватой траве, отведенной для выпаса частного скота. Ребята расположились в тени орешника.

Они набрали хворосту и сложили теплячок. У Юры в мешочке было несколько картофелин, он сунул их в костер. Потом достал потрепанную книжку.

– Продолжим?

Настя кивнула. Юра оперся спиной о тугие ветви орешника Настя пристроилась рядом.

– «Луиза уже ждала Рауля»… Ну вот, опять про любовь! – сказал он разочарованно. – Терпеть не могу! Я про сражения люблю и когда на шпагах дерутся. Может, пропустим?

Настя отрицательно мотнула головой.

– Ладно, – сказал он покорно. – «Луиза уже ждала Рауля. Она радостно вскрикнула, услышав на дворе знакомый цокот копыт».

Блеснула молния, и сразу мощно ударил гром.

– Ого! Будет дело!.. «Когда юноша вбежал в комнату, Луиза сделала ему навстречу несколько быстрых шагов. Увы, бедняжка хромала еще сильнее, чем в их последнюю встречу».

Снова ударил гром. Ветер затрепал листву орешника. Первые крупные капли гулко ударили по траве и лопухам.

– Бежим! – Юра схватил Настю за руку и потащил к Буянке.

Они едва успели забраться под ее брюхо, как мощным хлестом ударил ливень. Громадные вздутия Буянкиных боков не давали секущим каплям ужалить детей. Кругом неистовствовала разбушевавшаяся стихия, а детям было сухо, уютно и надежно под доброй защитой терпеливой Буянки.

Ливень отшумел так же быстро, как и начался. Туча ушла к деревне, а здесь опять вовсю сияло солнце с чистого, омытого неба. Сверкали капли в манжетках и чашечках распрямившихся цветов. Гудели шмели над медоносами, мир был опять прекрасен, только Юре ужасно не хотелось читать про любовные мерлихлюндии Луизы и Рауля. Он предложил неуверенно:

– Давай сбегаем на болото. Как там мой самолет? Я с тех пор туда не ходил. Помнишь?..

Настя кивнула.

– Пойдем?..

Она снова кивнула. И дети помчались через поле, вмиг забрызгавшее их с головы до пят дождевой влагой.

Их ожидало разочарование. Болото поглотило самолет, всосало его в себя, так что и малого следа не осталось.

– Надо же! – потрясенно сказал Юра.

Постояли дети, погоревали и побрели назад. А здесь их ожидал удар похуже – пропала Буянка.

Вот и орешник, и погасший костерок с мокрыми картошками, и мешочек, а Буянки нет, как и не бывало.

– Может, в лес ушла? – высказал предположение Юра. – Ты обшарь кустарник на опушке, – распорядился он, – а я маленько вглубь пройду. Ты не бойся, я аукать буду.

Густой смешанный лес с высокими соснами, темными разлапистыми елями, старыми березами, с плотным подлеском и буреломом меж деревьев принял мальчика в свою паркую духоту, прелый жар. Юра крался, сбрасывая клейкую паутину с лица, осторожно раздвигая ветви. Он и сам не мог бы объяснить, почему так напряжен и осмотрителен стал его шаг. Дети, особенно мальчики, очень впечатлительны и порой, неведомо для самих себя, начинают вести себя так, как действовали бы их любимые герои в сходных обстоятельствах. Через лес сейчас шел не деревенский мальчонка, а Следопыт, Зверобой, Разведчик.

Юра перепрыгнул через ручей, вскарабкался по крутому бережку и вдруг замер, удивленный странными, хорошо знакомыми и вовсе не уместными в лесу звуками. Он прислушался, сделал несколько быстрых шагов и раздвинул ветви.

На краю полянки спокойно стояла Буянка, лениво перекатывая в челюстях жвачку. Чьи-то большие, узловатые, загорелые руки дергали ее за дойки, и струи молока, позванивая, бежали в мятое жестяное ведерко.

Юра чуть просунулся вперед. К великому его изумлению, воровским делом занимался мужчина. Странный мужчина – с худым, вылущенным лицом, заросшим седой бородой, с темными острыми глазами, в изношенной, выгоревшей гимнастерке и ватных драных штанах. И доилец увидел Юру. Несколько мгновений они молча разглядывали друг друга, руки человека продолжали ритмично двигаться. Затем он неловко поднялся.