Текст книги "Председатель (сборник)"
Автор книги: Юрий Нагибин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)
– Верно, бабы! – крикнула скотница Прасковья. – Зачем зря говорить!
– А чего раньше строить будут? – спросил кто-то.
– Колхозный двор, инвентарный сарай, конюшню, птичник, мастерскую. Неделимый фонд – первая наша забота. И приступим мы к этому строительству, товарищи мастера, буквально завтра!
Слышится взволнованный шум.
Трубников находит глазами Надежду Петровну и Борьку и неприметно подмаргивает им: мол, разговор-таки состоялся.
Они отвечают ему понимающей улыбкой.
– Егор Иваныч, а что со стендом делать? – спрашивает кто-то.
– Как – что? Пусть стоит как свидетельство нашей славы.
– Неудобно! Ну-ка чужой кто увидит?
– Так снимем…
– Может, подчистить резинкой, ножичком соскоблить? – покраснев, предложил Павел Маркушев.
– Добро! Вот ты этим и займись. Семена Трубникова привлеки, он днем свободный, – спокойно и благожелательно советует Трубников.
* * *
…Большая, жилистая крестьянская рука, сложенная в кулак, медленно разжимается: на ладони зерна ржи. Игнат Захарыч на крыльце новой конторы показывает эти зерна Трубникову. Тут же находится и Василий Коршиков, и кузнец Ширяев, и несколько молодых колхозников.
За их фигурами – раскаленная зноем деревенская улица: бредет изнемогающий от зноя пес с высунутым потным языком, поникли пыльные ветви деревьев, стоят смуглые, сухие травы.
– Еще несколько дней, – говорит Игнат Захарыч, – и зерно начнет гореть.
– Точно! – подтвердил Ширяев. – Надо убирать.
– Я звонил в район, – зло бросает Трубников, – говорят, нет указаний сверху.
– Еще чего! – хмурится Игнат Захарыч. – Зерно само указывает. Заволыним с уборкой – пропадет урожай.
– А нешто наверху не знают? – невесело усмехнулся Коршиков.
– Бюрократизм! – резко говорит молчаливый кузнец Ширяев. – Он для земли страшнее засухи…
– Поеду в МТС, – решительно говорит Трубников. – Или они начнут уборку, или расторгну договор к свиньям собачьим!
– Верно, – говорит Ширяев. – Уберем вручную. Народу у нас много, справимся.
– А по такому хлебу вручную даже лучше, – добавил Игнат Захарыч, меньше потерь будет.
Кабинет директора МТС.
– Брось, Егор Иванович, – говорит директор, вытирая платком потный лоб. – Небось не маленький, сам знаешь: раз нет команды – сиди и не рыпайся.
– А урожай пусть гибнет?.. Короче, если ты завтра же не начнешь уборку, мы обойдемся без вас.
– Не пугай, мы уже пуганые, – усмехнулся директор МТС.
Трубников поглядел на него, резко снял трубку телефона.
– Колхоз «Труд» попрошу… Да-a!.. Игнат Захарыч, ты? Объяви людям: завтра начнем уборку… Что-о?!
Трубников отстранился от трубки, провел рукой по сухим, растрескавшимся губам, повернулся к директору МТС.
Тот, поняв, что уборку уже начали, ошалело глядит на Трубникова.
* * *
Ржаное поле, залитое жгучим солнцем. Недвижимы плотные ряды колосьев. И, надвигаясь на них, широким фронтом идут косцы.
Мелькают знакомые нам лица: Василий Коршиков, кузнец Ширяев, разящие колосья, как вражескую рать.
Павел Маркушев.
Колька-замочник.
Алешка Трубников.
* * *
Другое поле. Здесь женщины серпами жнут рожь.
Заводилой в том трудовом согласье – Прасковья, у которой серп забирает колосья, что добрая коса Руки, трудовые женские руки… Молодые и старые, тонкие, покрытые первой загрубелостью, и темные, будто из ремней плетенные, повитые толстыми жилами, и все равно прекрасные человеческие руки, творцы всего доброго, что есть на земле!
А вот чьи-то сильные, загорелые руки вдруг выпустили крепко схваченные в горсть колосья. Уронили на землю синеватый серп.
Надежда Петровна стоит, прикрыв глаза, на лице ее странное выражение счастья и боли. Руку она положила под сердце.
Прасковья заметила неладное. Она подошла к Надежде Петровне и, обняв за плечи, повела ее прочь с полосы.
– Ступай, слышь, домой! Нашла чего – на жнитве ломаться…
* * *
На другом конце поля, где, удаляясь к горизонту, размахивают косами мужики, слышен треск мотоцикла.
Примчавшийся из райцентра Раменков взывает через кювет к Трубникову:
– Да вы понимаете, что теперь будет?! Кто дал указание начинать уборку?! – кричит он, краснея мальчишеским лицом.
– Зерно! – отвечает Трубников. – Самое высшее начальство!
– А где же техника? – кричит Раменков. – Где машины?
– Вы недооцениваете поэзию ручного труда! – с усмешкой отзывается Трубников и идет прочь.
– Вам это так не пройдет! – кричит Раменков и остервенело жмет на педаль. – Анархия! Вы ответите за это партийным билетом!..
Мотор, чихнув, тут же замолкает, Раменков жмет еще, еще и еще, но мотоцикл не заводится. Раменков с мученическим видом слезает с седла и толкает мотоцикл вперед.
Райком партии. По лестнице подымается человек, показывает партбилет вахтеру и проходит в коридор, где на деревянном диване покуривают двое: председатели колхозов «Луч» и «Звезда».
– Сергей Сергеич, привет! – окликают они вошедшего. – Как жизнь молодая?
– Живем не тужим, ожидаем хуже… – с невеселой усмешкой отвечает Сергей Сергеич.
– А что, и тебя тоже?
– Ободрали как липку! – доканчивает председатель «Красного пути». – Все до зернышка сдал, на трудодни ноль целых хрен десятых, людям в глаза стыдно смотреть!
– А мне скоро и стыдиться будет некого, – замечает председатель «Луча», – страсть как бежит народ.
– План-то хоть выполнил?
– Куда там! Погорело зерно…
– Молодец Трубников! – с восторгом и завистью говорит председатель «Звезды». – Так, видать, и надо!
– А что он? – спрашивает Сергей Сергеич.
– Да, понимаешь, намочил носовой платок в спирте, рот обмазал, за голенище нож сунул – и к директору МТС. Глаза красные, сивухой дышит, я, говорит, контуженный и за себя не отвечаю: или начинай уборку, или расторгай договор!
– Да брехня все это, легенда!
– Ничего не брехня, – обиделся председатель «Луча», – люди видели.
– Да ладно вам спорить! Дальше что?
– А дальше – убрали они хлеб вручную. Решили, сколько сверх плана сдать. Засыпали семенной фонд, а остальное – на трудодни. Натуроплаты МТС им не платит – дай бог сколько вышло! А когда тут хватились, – председатель кивает на дверь, ведущую в секретарский кабинет, и понижает голос, – он уже чистенький!
– Главное, что обидно? Он насамовольничал – и ему почет, а мы по указке действовали – и с нас же стружку снимать будут!
Из кабинета высунулся Раменков.
– Товарищи, прошу, начинаем!
Председатели поспешно гасят папиросы и проходят в кабинет.
У подъезда райкома остановился тарантас Трубникова. Это все тот же драндулет, но отлакированный до блеска, и сбруя и дуга на Копчике новые. Трубников выпрыгивает из тарантаса и быстро проходит в райком.
Трубников входит в кабинет, где уже началось совещание, и слышит:
– Наша страна испытывает могучий рост производительных сил и невиданный подъем в сельском хозяйстве. Мы стоим на пороге изобилия, товарищи. В этих условиях мы должны бороться за каждый колос, каждое зерно, чтобы еще умножить богатство и мощь нашей великой Родины. И мы не можем мириться с фактом недоперевыполнения плана колхозом «Труд», где председателем товарищ Трубников.
В дверь заглянула секретарша Клягина.
– Товарищ Клягин, возьмите трубочку, вас обком вызывает.
Клягин встает и берет трубку.
– Клягин на проводе… Здравствуйте, товарищ Чернов… Не проходим мимо, товарищ Чернов, внушаем. Так точно. Квалифицируем… делаем соответственные, Николай Трофимович. – Положил трубку. И тут же продолжает: – Район не выполнил плана хлебосдачи. Засуха? Да! Но не только засуха Председатель колхоза «Труд» товарищ Трубников разбазарил урожай. Вместо того чтобы сдать весь хлеб государству…
* * *
Из магазина выходит Алешка с новыми сапогами, перекинутыми через плечо.
* * *
Кабинет, где происходит совещание.
– Что скажете на это, товарищ Трубников? – спрашивает секретарь райкома Клягин.
Трубников – он сидит у окна – поворачивает сухое, замкнутое лицо.
– Колхозник должен жрать! – медленно и раздельно произносит он и вновь отворачивается к окну.
Он видит, как на другой стороне площади, возле рынка, сходятся Коршиковы, гонящие только что купленную корову, и Алешка Трубников. Они хвастаются друг перед другом своими приобретениями: Коршиковы – коровой, Алешка – кирзовыми сапогами неходовых размеров.
– Мы должны прежде всего о государстве думать, товарищ Трубников! говорит Клягин.
– Да, о государстве! – Трубников снова смотрит на секретаря. – А разве колхозники – не государство? Выходит, от земли должны кормиться все, кроме тех, кто на ней вкалывает?
Калягин стучит карандашом по столу.
– Обожди, товарищ Трубников. – И председателям: – На сегодня, товарищи, вы свободны… Егор Иваныч, ты останься, – говорит Клягин.
С шумом председатели покидают кабинет.
– Видал, какой оборот! – шепчет председатель «Луча». – У нас-то задница чистая, а Трубников по уши влип!
– Диалектика, брат! – хихикает председатель «Звезды».
* * *
…Кабинет секретаря. Тут же и Раменков.
– Брось демагогию разводить, товарищ Трубников, – раздраженно говорит Клягин, – заладил «народ», «народ»! А народ тобой недоволен: и груб ты, самодурствуешь, и устав нарушаешь, ведешь себя вроде помещика… – Секретарь достал из ящика стола кипу писем и бросает их на стол. – Вон сколько сигналов поступило! Матом народ кроешь, с артелью какой-то мухлюешь, рукоприкладствуешь…
Трубников сделал такое движение, будто хотел схватить пачку, но Клягин накрыл ее ладонью. Несколько мгновений они молча глядят друг другу в глаза.
– Может, все это одной рукой писано, – с трудом произносит наконец Трубников.
– Как бы то ни было, мы обязаны прислушаться, – говорит Клягин. – И учти: мы тебя назначили, мы тебя… – Он все же не решился произнести слово «снимем».
– И правда, назначили, – задумчиво говорит Трубников. – Разве это выборы были? Народ и не знал, за кого голосует… Ну что же… – устало вздохнул он, – коли у народа нет ко мне доверия – переизбирайте… – И он выходит из комнаты.
– Подработать кандидатуру? – бодро спрашивает Раменков.
– Кандидат у нас уже имеется – товарищ Раменков! – Значительно говорит Клягин.
Раменков вздрогнул, и что-то омертвело в его карих доверчивых глазах.
* * *
Мимо конторы, на двери которой висит объявление об отчетно-выборном собрании колхоза «Труд», к своему дому проходит Семен.
– Все! – с торжеством говорит он, заходя в избу. – Накрылся Егор. Сколь веревочке ни виться, все кончику быть!
Но это сообщение не вызвало особой радости.
– Ты о перевыборах, что ли? – небрежно спрашивает Доня.
– О чем же еще?
– Так это как народ посмотрит…
– Дурища! – надменно говорит Семен. – Тут главное, что начальство от него отступилось. А то бы хрена лысого эти перевыборы назначили.
– А хорошо ли, что его снимут? – задумчиво говорит Доня. – Нынче хоть малость народ вздохнул… Вон коров покупают.
Семен зло смотрит на нее, но Доню не смущает его взгляд.
– Кабы наша семья честью работала, может, и мы бы сейчас с прибылью были…
– А мне не нужна Егорова прибыль! – уже не просто со злобой, а с какой-то нутряной тоской кричит Семен. – Пусть Егор где хошь командирствует, на земле я сам себе голова. Я в Конькове с молодых зубов первым хозяином был и в поддужные к нему не пойду!
– Глупый ты, Семен! – с удивлением говорит Доня. – Несчастный и глупый…
– А все поумнее Егора вышел, – ухмыльнулся Семен.
В новом, смолистом здании конторы идет собрание. За большим столом президиума, крытым свежим кумачом, сидят Ширяев, Клягин, Раменков в черном костюме, Игнат Захарыч. Трубников стоя держит речь.
– Мой отчет, – говорит председатель, жестко глядя в зал своими синеватыми глазами, – у вас в хлевах. – И дважды звонко хлопнул ладонью по столу, воспроизведя смачный шлеп коровьего блина.
По собранию прокатился легкий смешок.
– Мой отчет, – продолжает председатель, – у вас в закромах. До новины хлеба хватит?
– Хватит!.. Дотянем! – разноголосьем отзывается собрание.
– Добро! Первую заповедь колхоз выполнил. Долгов не имеет. Все остальное – здесь! – Трубников махнул рукой в обвод стен, увешанных слева цифрами выполнения плана, справа – обязательствами. – А теперь приступим к перевыборам.
– Слово имеет товарищ Клягин, – объявляет Ширяев.
– Товарищи, – привычным голосом начал Клягин, – в районный комитет партии поступили многочисленные сигналы на известного вам товарища Трубникова. Мы обязаны прислушаться к критике, и товарищ Трубников, надо отдать ему справедливость, как сознательный коммунист сам настоял на перевыборах. Районный комитет рекомендует на должность председателя колхоза «Труд» всем вам хорошо известного человека, видного районного работника товарища Раменкова Владимира Лукича!
Аплодисментов не последовало. Раменков жадно затянулся папиросой, и бледное лицо его окуталось облаком дыма.
– Биография товарища Раменкова, – продолжает Клягин, – это биография нашего передового современника…
В сенях сквозь толпу дымящих самосадом мужиков пробираются запоздавшие Семен и Доня. Оба принарядившиеся, как на праздничное торжество. Впрочем, для них перевыборы ненавистного Егора и впрямь праздник Мужики неохотно расступаются, и Трубниковы наконец-то пробиваются в зал.
– И мы выражаем уверенность, что данная кандидатура оправдает возложенное на нее доверие. Прошу поднять руки! – слышат они голос Клягина.
Кто-то подвинулся. Трубниковы сели в уголок, и взгляду их представился странно недвижимо молчащий зал.
– Чего тут деется? – шепотом спросил Семен какую-то старушку.
– Раменкова выбирают, – прошептала та.
Тот же зал со стороны президиума: люди словно окаменели, есть что-то давящее, почти грозное в этой недвижимости и молчании.
Нахмурился Клягин.
Непроницаемо суров Трубников.
Спокоен Ширяев.
Слабая улыбка надежды тронула бледный лик Раменкова.
– Товарищи, вы, может, не поняли… – начинает Клягин.
– Все поняли!
– Не хотим!
– Не нужны перевыборы!
– Даешь Трубникова!
– Мы к Егору Иванычу претензиев не имеем! – вскочив с места, кричит скотница Прасковья.
Трубников поднял руку.
– Неужто? – холодно произнес он. – Я человек грубый, жестокий, самоуправный…
– Да мы не в обиде! – кричит кто-то из задних рядов.
– Не в обиде? – Трубников впился в зал своими глазами-буравчиками. – А я так в обиде! Плохо работаете, мало. При такой работе сроду в люди не выйти…
– Так говори прямо, чего надо! – слышится свежий, молодой голос Павла Маркушева. – Не тяни резину, батька!
При этом слове Трубникова шатнуло, как от удара в грудь. Тихо, со странной хрипотцой он ответил:
– Двенадцать часов в полеводстве, четырнадцать – на ферме.
– Так бы и говорил! – весело крикнул Маркушев. – Нашел чем испугать!
Кто-то засмеялся, кто-то хлопнул в ладоши, кто-то подхватил, и вот уже аплодирует весь зал.
– Голосуем! Голосуем! – требуют люди.
– Кто за Трубникова? – говорит Ширяев. – Прошу поднять руки!
Радостно и гордо люди вскидывают вверх руки; чуть помедлив и покосившись почему-то на угол, невысоко поднял руку Алешка Трубников. Но это не так. В зале воцарилась странная, напряженная тишина, и люди медленно, угрожающе поворачиваются к углу, где сидят Семен и Доня Трубниковы.
Под взглядом односельчан Семен опустил глаза. Доня заерзала на лавке, пальцы ее судорожно передернули на плечах нарядную шаль. А люди смотрят молча, ожидающе, недобро, поднятые вверх руки словно застыли. Доня опустила шаль с плеч, будто ей жарко, и вдруг резко, зло пнула мужа локтем в бок и тут же вскинула белую, по плечо голую руку. Его губы беззвучно шепчут:
– Уеду… Уеду… Уеду…
– Единогласно! – громким, твердым голосом произносит Маркушев.
– Единогласно! – повторяет Ширяев. Трубников встал из-за стола, шагнул вперед.
– Ну, так… – сказал Трубников и замолчал. – Раз вы так. – Он опять замолчал.
А зал, почувствовав его волнение, ответил шквалом аплодисментов.
Перекрывая шум хлопков, Трубников крикнул:
– Будем, как говорится, насмерть… вместе – до коммунизма!
Часть вторая
Быть человеком…
Пепельница, полная окурков. Чья-то большая волосатая рука давит в пепельнице хилое тело «Гвоздики», как называют в народе папиросы «Прибой».
В кабинете секретаря райкома идет очередное заседание. Сейчас говорит Трубников. Он сильно изменился с той поры, что мы с ним расстались: поседел, лицо изрезалось глубокими морщинами на лбу и вокруг рта, но взгляд по-прежнему тверд, неуступчив.
– …Обязательства, обязательства! Вечно одна погудка. Разве мать берет обязательства перед младенцем? Она его просто кормит своим молоком. Вот и мы должны накормить народ…
– О том и речь! – торжествующе перебивает его секретарь райкома Клягин. – Вот товарищ Сердюков, – он кивает на тучного председателя с буденновскими усами и Золотой Звездой Героя Социалистического Труда на кителе, – обязуется довести годовой надой до шести тысяч литров молока.
– От каждой из двадцати коров рекордной группы, – насмешливо доканчивает Трубников. – А с остальных трехсот, дай бог, полторы тысячи нацедит!
– Сказал бы просто, что славе моей завидуешь! – Председатель с буденовскими усами косит на свою звездочку.
– Нет! – с силой говорит Трубников. – Спаси меня и помилуй от такой славы, как твоя или его. – Он тычет культей в другого «звездоносца».
– А я чем тебе не угодил? – усмехается тот.
– Высокими урожаями, – отвечает Трубников. – Тридцать пять центнеров с гектара на площади, где собаке задрать ногу негде!
– Постой, Егор Иваныч, – вмешивается секретарь. – Ты подойди к вопросу политически. Товарищ Сердюков и Мышкин своими рекордными достижениями показывают всему миру безграничные возможности колхозного строя.
– Показывают – это точно! – с горечью говорит Трубников. – Да разве колхозы для показухи существуют? Наше дело – производить… А вот что мы производим…
Он достает из кармана завернутый в газетную бумагу кусок ржаного хлеба Разворачивает газету, видна дата: «30 марта 1952 года».
– В столовой я этот хлебушек взял, – говорит Трубников. – Кусок с ноготок, а сто граммов тянет. Вода, глина и жмых – тяжелая смесь. Вот чем людей кормят!
Председатели, кто смущенно, кто с огорчением, кто равнодушно – не такое видывали, – разглядывают страшный суррогат хлеба.
– К чему это? – поморщился секретарь.
– А к тому, что хозяйничать по-сердюковски колхоз «Труд» не будет. Мы берем три тысячи литров с коровы, зато от всего стада. А стадо у нас восемьсот голов. Урожай зерновых у нас – шестнадцать центнеров с гектара, зато на всей площади. И наша задача – сделать все хозяйство высокопродуктивным, а не поражать мир липовыми цифрами. – Трубников перевел дух, поднялся! – Если разрешите, товарищ Клягин, я пойду, сын у меня что-то приболел.
– Будь здоров, Егор Иваныч, – с некоторым облегчением произносит Клягин.
Трубников выходит.
– Вечно он воду мутит, – замечает Сердюков.
– Пыжится, как принц Умбалла, – подхватывает Мышкин, – а где в «Труде» орденоносцы?
– Зато все сыты, – вполголоса произносит председатель колхоза «Красный путь».
– Ты, Пантелеев, эту потребиловку брось! – осаживает его Клягин.
– При чем тут потребиловка! – взорвался обычно тихий председатель. Прав Трубников. Вместо дела показуху разводим!
– Смотри, товарищ Пантелеев, подобными разговорами ты поставишь себя вне рядов партии, – предупреждает его Клягин.
– Да я ничего… – смешался Пантелеев.
– Одному Трубникову все сходит, – заметил кто-то из председателей.
– И ему не сойдет, всему свой срок, – успокоил председателя Клягин.
– Продолжаем, товарищи. Особенно плохо в нашем районе обстоит со свиным поголовьем. Достаточно сказать, что по свиноводству у нас нет ни одного Героя Социалистического Труда…
* * *
…Площадь перед зданием райкома, исхлестанная дождем со снегом. Выходит Трубников, на ходу натягивая прорезиненный плащ. Забирается в стоящий у подъезда вездеход. За рулем – Алешка Трубников, сменивший профессию ездового на водителя.
В нем появилась большая уверенность, а в отношении к Трубникову почтительная свобода.
– На щите или со щитом? – с улыбкой спрашивает Алешка.
– Отбился, – устало отвечает Трубников. Машина трогается.
– Скажи-ка, Алешка, для чего существуют колхозы?
– Как – для чего? – Алешка удивленно смотрит на Трубникова. – Чтоб хлеб растить, чтобы люди сыты были…
– Вот и я так думал, – усмехнулся Трубников.
* * *
Вездеход Трубникова катит по улице Конькова.
Несмотря на снег, дождь, слякоть, разительно приметно, как изменился облик деревни, как она выросла, раздалась вдаль и вширь. Дома один к одному, под железом, с тугими плетнями палисадов, вдалеке высится каменное нарядное здание достроенного клуба, еще дальше – сложенная из белого кирпича школа.
Вездеход подвозит Трубникова к его дому.
Трубников входит в кухню. Навстречу ему из второй горницы появляется Надежда Петровна. Годы не отразились на ее статном облике. Лишь тревога, сквозящая во взгляде, несколько нарушает впечатление спокойной величавости, какой веет от красивой, моложавой женщины, счастливой в материнстве, в любви, во всем, чем может наградить жизнь человека.
– Как Максимка? – тревожно спрашивает Трубников жену.
Вместо ответа Надежда Петровна судорожно прикрыла рот концом шейного платка. И вмиг сдуло с нее пыльцу позднего очарования – она будто разом постарела.
– Жар у него!.. Под сорок накатило!..
Они выходят в другую комнату и смотрят на спящего мальчонку. Слипшиеся от пота волосы разметались по подушке, от лица несет жаром.
– Доктора вызвала?
Она махнула рукой.
– В Москву он уезжает…
Ничего не сказав, Трубников быстро выходит из горницы.
Трубников идет через улицу, неловко натягивая на плечи пальто. Погруженный в свои мысли, он почти столкнулся с дородной, румяной бабой, Мотей Постниковой. За спиной у Моти мешок, в котором ворочается и порой повизгивает молочный поросенок – вечная Мотина забота.
– Никак ослеп, председатель?! – радостно вскинулась Мотя.
– Извини, Матрена, – рассеянно проговорил Трубников, продолжая свой путь.
Мотя устремилась за ним.
– Мальчонка-то ваш как, Иваныч?
– Температурит, – отмахнулся Трубников от докучной бабы.
– Врача хорошего надо! Наш-то Валежин – фасона пуд, а толку грамм!
Но Трубников уже взбежал на крыльцо дома, где живет сельский врач Валежин. Он проходит из сеней в черную горницу, посреди которой стоят два перевязанных ремнями чемодана – большой и маленький, – а также клетчатый саквояж. Со свертком в руке из другой комнаты выходит Валежин, молодой, длинновязый, белокурый парень в свитере и модных брючках, и кричит кому-то незримому:
– Ведьма Иванна!
С печи свешивается голова старухи с темным горбоносым лицом и узким ртом об один зуб.
– Ведьма Иванна, образцовая сестричка так и не открывшейся больницы, молись за отрока Сергия, оставляю тебе лыжный костюм и сподние, шерстяные, почти целые… – Валежин швыряет сверток на лавку и тут замечает Трубникова. – Привет!
– Дезертируешь, Валежин? – бешеным голосом говорит тот.
– Меня гнусно надули. Я согласился работать в больнице, а не в вонючей курной избе… Извини, Ведьма Иванна. Больницы нет и не предвидится.
– Больницу закончат к новому году, слово! Уже все оборудование заказано! Электротерапия у нас будет, Валежин, рентгеновский кабинет, зубодерня!.. – Похоже, что, увлекшись, Трубников забыл о причине своего визита.
– Пока я тут болтаюсь, воздвигнут свинарник на тысячу персон, птицеферма и парфенон для навоза, а где больница?
– Да пойми, Валежин, колхоз не обязан больницы строить, это дело района… Мы добровольно взялись!
– А мне-то что от этого?
– Вон как ты рассуждаешь! А ты сам помог стройке, ты хоть один кирпич уложил, вбил хоть один гвоздь?
– Я не каменщик, не печник, не плотник, не кровельщик, – говорит Валежин. – Я из другого цеха – хирург!
– Паразит ты, а не хирург! – со злобой говорит Трубников. – В Москву потянуло, небось пристроился. Ну и катись колбасой, нам такие не нужны!
Резко повернувшись на каблуках, он выходит из дома, громко стукнув дверью.
– Пришел, увидел, обхамил! – усмехнулся Валежин. – Ну, черт с ним. Ведьма Иванна, рванем на посошок!
– Опять, что ль, «спиритус вини»? – ворчит старуха.
– За то, чтоб мне Коньково и во сне не приснилось! – провозглашает Валежин и, чокнув донышком своей стопки по старухиной стопке, духом выливает спирт. – У, хам!
– Что?
– Хам, говорю, ваш Трубников.
– Ладно тебе. Мальчонка у него приболел, – заметила старуха – Поздний поскребыш… знаешь, как над такими трясутся?
– А чего же он не сказал?
– Видать, не захотел с шалопаем вязаться…
– Ведьма Иванна, смотри, наследства лишу, – без улыбки, о чем-то задумавшись, произнес Валежин.
В дом Надежды Петровны с двумя чемоданами и саквояжем вваливается Валежин.
– Почему вы не позвали меня раньше? – говорит он недовольно. – Я опаздываю на поезд.
Хотя Трубников находится туг же, Валежин делает вид, что не замечает его, и обращается только к Надежде Петровне. Он ставит чемодан на пол посреди кухни, сбрасывает куртку и торопливо ополаскивает руки под рукомойником.
– Чистое полотенце! – бросает он. – Что с мальчиком?
– Простыл, поди. – Надежда Петровна подает ему рушник.
– На что жалуется? – резко прервал ее Валежин.
– Горлышко болит… Может, ангина…
– Диагноз мне не нужен! Температура?..
– Тридцать девять и семь…
Валежин проходит в комнату, где лежит маленький больной.
Появляется Алешка Трубников.
– Дядя Егор, за врачом поедем? – громко говорит он.
– Тс ты! – прикрикнул Трубников:
Алешка округлил глаза и на цыпочках вышел. С озабоченным видом вернулся Валежин.
– Боюсь, что это дифтерит, – говорит он. – Срочно нужна сыворотка, но в районе ее нет…
– А в горбольнице? – спросил Трубников.
– Конечно, есть. Трубников тут же вышел.
* * *
Вездеход мчится в мартовскую черноту полей. Алешка давит на сигнал.
Поспешно отваливаются вправо, к обочине, возы с черным, прелым сеном, бестарки с навозом, грузовики. Трубников вцепился рукой в железную скобу…
Валежин достает из чемодана инструменты, белый врачебный халат. Закрывает чемодан и засовывает его вместе с другими своими вещами под лавку. Он явно распрощался с мыслью о скором отъезде.
– Вскипятите воду, – говорит он Надежде Петровне, надевая халат.
* * *
Вездеход мчится по улицам города. Подъезжает к старому зданию больницы и останавливается. Трубников быстро подымается по обшарпанным, ступенькам, толкает тяжелую дверь.
Кажется, что время остановилось в доме Трубниковых. Надежда Петровна все так же мерно покачивается, сидя на лавке, будто отмеривает секунды своего мучительного ожидания. Но когда из другой комнаты вышел Валежин с тазом в руках, она мигом вскочила с лавки.
– Он больше не задыхается, – успокоительно проговорил Валежин и вдруг в порыве внезапной слабости прислонился к притолоке и закрыл глаза. Валежин быстро овладел собой. – Дайте крепкого чая и… выделите мне отдельную посуду…
По вечереющей размытой дороге мчится вездеход. Его заносит, выбрасывает к обочине, кажется, что он вот-вот опрокинется.
К баранке приникло широкое, бледное лицо Алешки Трубникова. Рядом с ним – старичок профессор Колпинский. Воинственно торчит клинышек бородки из-под бобрового воротника старомодной шубы на лире.
– Молодой человек, – обращается старичок к Алешке, – тише едешь дальше будешь – правило не для вашего возраста.
– Опрокину, товарищ профессор, сами же заругаете! – огрызнулся Алешка.
– А вы думали, похвалю! И все-таки поднажмите.
Вездеход с воем устремляется вперед, ныряет в глубокую яму, огромная мутная вода ударяет в переднее стекло…
Изба бывшей хозяйки Валежина. С печи доносится легкое похрапывание. Тонко пискнула дверь, зажегся свет, с чемоданом в руках вошел Валежин. Старуха кубарем скатилась с печи.
– Свят, свят, свят! – забормотала крестясь.
– Не пугайтесь, Ведьма Иванна, это я. И пока еще во плоти, – проговорил Валежин. – Пришел помирать, а вас назначаю своей душеприказчицей… не волнуйтесь, наш договор остается в силе: сподники за вами…
* * *
Сырое серое утро. Рассвет медленно вползает в окна. Все отчетливее вырисовываются очертания предметов, наполняющих дом Трубникова.
Мы видим Надежду Петровну, окаменевшую в своем горе. Она сидит перед кроваткой сына.
* * *
Во дворе, под навесом, Трубников строгает доску, установленную в струге. Он строгает тяжело и неловко, сжимая рубанок своей единственной рукой. Капли пота, будто слезы, стекают по его притемнившемуся лицу…
С ночного дежурства в обычном драном, засаленном полушубке, треухе и толсто подшитых валенках, с берданкой за плечом бредет Семен. Подходит к плетню вокруг Егорова двора, с мрачным сочувствием глядит на трудную, неловкую работу брата.
– Подсобить? – проговорил с натугой.
Егор поднял голову и глазами показал: не надо, должен сам… Что-то былое, неискалеченное жизнью на краткий миг проскользнуло между двумя близкими по крови людьми. Семен понимающе качнул головой и медленно пошел прочь.
В избе, в той же позе, не в силах двинуть ни рукой, ни ногой, закоченела над кроваткой мертвого сына Надежда Петровна.
Трубников, кончив строгать, начинает сколачивать маленький детский гроб. Гвозди он держит во рту.
– Где я могу остановиться? – тихо спрашивает, входя под навес, старичок профессор.
– Остановиться? Зачем? – рассеянно говорит Трубников.
– Я задержусь здесь, пока доктор Валежин не будет вне опасности…
Лицо Трубникова сделалось сухим и мертвым.
– Доктор Валежин отсосал дифтерийные пленки у вашего сына, – так же тихо говорит профессор. – К сожалению, даже эта крайняя мера не помогла…
Жаркий июльский день. По правую руку от большака – старое деревенское кладбище, заросшее высокими травами, таволгами, шиповником. Двое людей стоят у низенькой могильной ограды. Это Трубников и Надежда Петровна.
На старой, замшелой плите можно разобрать: «Евдокия Семеновна и Иван Денисович Трубниковы», рядом – новое гранитное надгробие «Максим Трубников 1948–1952». На могилах – охапки свежих полевых цветов.
Надежда Петровна наклонилась и поправила цветы на могиле сына. Трубниковы медленно побрели с кладбища назад в Коньково.
На большой дороге им повстречался бродяга с тощим мешком за спиной. На бродяге была поношенная брезентовая курточка, штаны из мешковины с пузырями на коленях и кепочка-блин. Но самым удивительным была его обувь: самодельные мокасины из автомобильной покрышки, подвязанные веревками.
– На Турганово я правильно иду? – спросил бродяга.
– Правильно, – ответила Надежда Петровна, – все прямо, прямо, никуда не сворачивая.
Бродяга отблагодарил, дернул за козырек свою кепочку и заковылял дальше.
Что-то странное творилось с Трубниковым. В памяти с одуряющей ясностью возникла сопровождавшая его сквозь юность, молодость и зрелость, сквозь всю его боевую жизнь песнь войны и победы, песнь железной стойкости и яростной атаки. Но при чем тут этот жалкий бродяга? Трубников смятенно глядит ему вслед.
И странно – бродяга тоже остановился, оглянулся…
– Кочетков!.. Вася! – совсем негромко позвал Трубников.
