Текст книги "Председатель (сборник)"
Автор книги: Юрий Нагибин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)
– Видал? Хорошо было – все забросили могилу Ивана Семеныча, пришло лихо – вспомнили, кто тут советскую власть делал.
– Мамань, его белые убили?
– Мятеж контрики подняли сразу после революции. Ну, которые деревенские коммунисты, в подполье ушли, а Сушкин Иван Семеныч отказался. Я, говорит, ничего плохого не сделал, зачем мне прятаться! Чистой, детской души был человек. Прискакали сюда конные, взяли Ивана Семеныча прямо в избе, повели на расстрел, да не довели, насмерть прикладами забили.
Постояли, посмотрели на могилу первого клушинского коммуниста мать с сыном и двинулись дальше…
Ночью Юра ворочался, стонал во сне, вскрикивал. То ему снились проносящиеся над деревней с яростным грохотом самолеты, то гордый сельский коммунист Иван Семенович Сушкин, не склонивший головы перед мятежной контрой…
Он вскочил ни свет ни заря, когда вся семья еще спала, и опрометью кинулся к своим друзьям-летчикам.
Юра бежал напрямик сквозь мокрый от росы орешник, через овраг, острекался злой осенней крапивой, но все равно опоздал. Летчиков не было. Лишь в темной торфяной жиже сиротливо торчал полузатонувший истребитель. Носовая его часть была разворочена и черна от сажи – перед отлетом летчики вывели из строя мотор.
Юра с грустью поглядел на пепельный кружок костра, на глубокие борозды, оставленные самолетом, унесшим летчиков.
А потом, перепрыгивая с кочки на кочку, добрался до полузатонувшего самолета и залез внутрь. Занял место пилота, положил руки на штурвал, и его детское лицо исполнилось недетской серьезности. Он чуть повернул штурвал, перед ним распахнулось небо, а внизу легла земля в квадратах полей и лесов, в тенях облаков.
…И сместилось время – курсант Саратовского аэроклуба Юрий Гагарин совершает первый в жизни самостоятельный полет.
Гагарин сделал круг над аэродромом и приземлился возле посадочного знака. Спрыгнув на землю и стараясь не выдавать обуревавшего его восторга, отрапортовал инструктору Мартьянову:
– Товарищ инструктор летного дела, задание выполнено!
– Молодец! Поздравляю! – Мартьянов шагнул вперед и крепко обнял Гагарина.
– Для первого полета совсем неплохо, – заметил подошедший к ним седоусый генерал авиации со Звездой Героя на кителе. – Какой путь себе избрали? – обратился он к курсанту.
Гагарин смешался, за него ответил Мартьянов:
– Индустриальный техникум кончает, будет литейщиком.
– Хорошее дело, – наклонил крупную голову генерал. – А только он прирожденный летчик. Мог бы стать Пилотом с большой буквы.
– Я хочу летать, товарищ генерал! – вдруг звонко сказал Гагарин. – Я ничего другого не хочу!..
– Вон как! – Генерал внимательно посмотрел на курсанта. – Фамилия?
– Гагарин.
– Хорошая фамилия, княжеская, – усмехнулся генерал.
– Не, мы колхозные, – как во сне произнес Гагарин.
– Боже мой! – Генерал приложил пальцы к седому виску. – Я уже слышал однажды эти слова…
– Под Клуш ином… за Гжатском… в начале войны… – взволнованно проговорил Гагарин.
– Надо же!.. Вот уж правда гора с горой не сходится, а человек с человеком!.. Значит, звезды по-прежнему зовут?
– Зовут, товарищ генерал, – ответил Гагарин…
…Очнулся за штурвалом восьмилетний Юра, провел рукой по глазам. На лице его затухает странная улыбка. А вокруг все то же: мертвый самолет, пустынное болото, тающий туман, дымы по окоему пространства, ворчание приближавшейся войны…
Учительница Ксения Герасимовна повела первоклассников на экскурсию. Совсем недалеко – просто за околицу.
Гжатская земля, село Клушино и его окрестности, не раз оказывались ареной ожесточенных битв русского воинства с иноземными захватчиками. А в глубокую старину русские богатыри стояли тут на страже молодого зарождающегося государства.
И сейчас учительница показывает ребятам округлую насыпь, по которой проложена узкая дорожка.
– Эти насыпи называются «жилища богатырей», – поясняет Ксения Герасимовна. – Кто знает почему?
Ребята молчат.
– Тут богатыри жили? – высказал предположение толстый мальчик Лупачев.
– Не просто жили, а землю Русскую охраняли. И друг с дружкой перекликались. – Учительница вскарабкалась на насыпь и, поднеся ладони рупором ко рту, закричала: – Ого-го!.. Спокойно ли у вас, други-витязи?.. Не тревожит ли рать вражеская?..
Она очень трогательна сейчас, эта немолодая женщина со встрепанными ветром седеющими волосами. Юра Гагарин пристально смотрит на учительницу. В ушах его звучит:
– Нет спокоя нам, други-витязи!.. Тучей черной ползет рать вражеская!..
Юра встряхнул головой, прогнав наваждение.
Ксения Герасимовна подвела ребят к могильному кургану.
– А здесь покоятся русские воины, которые в семнадцатом веке гетмана Жолкевского на Москву не пускали. Страшная битва была Воевода Дмитрий Шуйский, царев брат, муть не всю рать положил. Но и от воинства гетмана не много уцелело. Жолковский говорил: «Еще одна такая победа, и нам конец»… А вот скажите, ребята, кто еще через Клушино на Москву шел?
– Наполеон!.. – враз вскричало несколько учеников.
– Правильно, Наполеон… Вот какое историческое место наше Клушнно!
– Ксения Герасимовна, а Гитлер сюда придет? – спросил Лупачев.
– С чего ты взял? – вспыхнула учительница.
– Беженцы говорят, он уже под Гжатском.
– Москвы Гитлеру не видать как своих ушей, – твердым голосом сказала Ксения Герасимовна, уклонившись, однако, от прямого ответа.
Дети это почувствовали.
– Ну а к нам? – настаивал Лупачев.
Ответа не дождался. Из-за леса на низком, почти бреющем полете стремительно вынесся самолет и хлестнул пулеметной очередью.
– Ложитесь! Ложитесь! – закричала Ксения Герасимовна.
Дети распластались на земле где кто стоял. Им отчетливо были видны пауки свастик на крыльях и черные кресты на фюзеляже.
Самолет пошел на деревню. Громко, отчетливо забили его крупнокалиберные пулеметы.
– Зажигалки! – крикнула Былинкина. – Он кидает зажигалки!
Дети вскочили на ноги.
В стороне деревни взметнулось пламя, столбами повалил черный дым.
– Школа горит! – крикнул Гагарин.
Со всех ног дети кинулись к деревне.
– Стойте, ребята!.. Куда вы?.. – тщетно взывала Ксения Герасимовна.
Никто ее не слушал, и учительница тоже побежала.
Когда они достигли Клушина, немецкий самолет, сделав свое черное и бессмысленное дело, убрался восвояси. Деревня горела в разных концах. Пылали коровник, водокачка, несколько изб, горела школа.
Неподалеку от школьного крыльца лежала расстрелянная с самолета молодая женщина.
– Дуня… Позднякова… – узнали ребята клушинскую почтальоншу.
Ксения Герасимовна сняла с головы шерстяной платок и прикрыла лицо погибшей.
От конторы подбежали мужики, с ног до головы испачканные глиной, – видать, отлеживались в огороде. Они подняли Дуню и отнесли.
И тут все услышали плач, прерывистый, взахлеб, похожий на кудахтанье.
На чурбаке, у поленницы дров, сидела маленькая девочка и горько плакала, прижимая кулаки к глазам.
Ребята окружили девочку. Ксения Герасимовна опустилась перед ней на землю.
– Ты кто такая?
Рыдания стали громче.
– Откуда ты, девочка?
Ксения Герасимовна сильно и умело отвела кулаки девочки от глаз. Открылось мокрое веснушчатое личико с заплаканными черными глазами. Она была невиданно весновата, лицо ее напоминало апельсин, и дети сразу оценили это маленькое чудо.
– Вот это да! – восхитился толстяк Лупачев. – Она пестрей Людки Былинкиной!
– Сравнил тоже! – подхватил чернявый как жук Пека Фрязин. – Людке до нее, как до небес!
– Помолчите, ребята! – строго сказала Ксения Герасимовна. – Ты откуда, девочка?
– Мясоедовские мы, – по-взрослому ответила девочка.
– Как тебя звать?
– Настя.
– А фамилия?
– Жигалина.
– Постой, ты не предколхоза дочь?
– Ага.
– А как ты здесь очутилась?
– Меня мамка привела. К тете Дуне жить…
– Дуня вам родня?
– Ага. Она тети Валина дочка.
– А где же твои родители?
– Папка в этом… ополчении, а мамка в госпитале.
Ксения Герасимовна чуть помолчала, что-то соображая про себя.
– Слезами горю не поможешь, – решительно сказала учительница. – Пойдем, будешь у меня жить…
…Клушинская школа расположилась в помещении колхозного правления. Сюда же переколотили школьную вывеску.
После уроков, когда ребята гуртом выкатились на улицу, толстяк Лупачев предложил Пеке Фрязину:
– Эй, жук, давай из новенькой «масло жмать»!
– Лучше из тебя жмать, жиртрест! – огрызнулась новенькая. – Настя Жигалина.
Ей бы помолчать – из новеньких всегда «жмут масло», и ничего страшного тут нет, но ее насмешка обозлила Лупачева, а строптивость – Пеку Фрязина. И «жмать» ее стали с излишним азартом.
– Да ну вас!.. Дураки!.. Пустите!.. – крикнула Настя. – Да ну вас, черти паршивые!.. – В голосе ее послышались слезы.
Но ее вопли лишь придавали прыти «давильщикам», они разбегались и враз прижимали девочку с боков. Настя захныкала. И вдруг вместо податливого Настиного тела Лупачев встретил чье-то колючее плечо, ушибся о него ребрами и отлетел в сторону.
– Ты чего?.. – пробормотал он обиженно, но сдачи не дал, ибо отличался миролюбивым нравом и задевал лишь тех, кто был заведомо слабее его. А с Юркой Гагариным, известно, лучше не связываться. Вот Пека Фрязин попробовал – и оказался на земле. Вскочил, сжал кулаки – и снова уткнулся носом в грязь. И главное, Юрка не злится вовсе, губы улыбаются, глаза веселые, блестящие и… опасные. А крепок он, как кленовый корешок. Нет, лучше с ним не связываться. Да и на кой она сдалась, эта конопатая плакса! И Лупачев пошел себе потихоньку прочь, а за ним, ругаясь и грозясь, ретировался отважный Фрязин.
– Не плачь, – сказал Юра девочке. – Они же в шутку.
Настя дернула носом раз-другой и успокоилась.
– Какой ты сильный! – сказала она восхищенно. – Здорово дал!
– Да это понарошку, – отмахнулся скромный рыцарь. – Слушай, ты умеешь хранить тайну?
– Ага!
– Побожись, что никому не скажешь.
– Гада буду!.. – Веснушчатое Настино лицо выражало трепетное любопытство.
– Тогда пошли!..
И ребята быстро зашагали по деревне в сторону околицы…
… – Видишь? – Гагарин показал на торчащие из болота останки самолета.
– Чего? – В глазах Насти полнейшее равнодушие.
– Как – чего? Самолет! – И с гордостью: – Это мой самолет, никто о нем не знает.
– Ну да? – вежливо удивилась Настя.
– Рыжим буду!.. Тут наши летчики сели. Одного немцы подбили, а другой его прикрывал. Вза-имо-выручка, – выговорил он важно, хоть и не без труда. – Хочешь, покатаемся?
– А он же сломанный, – резонно заметила Настя.
– Да нет же!.. Знаешь, как летает? Будь здоров! Надо только залезть туда и сильно-сильно захотеть. Я сколько раз летал!.. Правда.
Настя весьма скептически относится к Юриному энтузиазму, но, как существо женственное, чувствует, что это из тех мужских глупостей, которым лучше верить или хотя бы делать вид, будто веришь, если не хочешь потерять друга.
– Ну, давай… – Она шагнула вперед и сразу провалилась в торф. – Топко!..
– Полезай на закорки!
Юра пригнулся, Настя обхватила его руками за шею и повисла у него за спиной. Он пересек узенькую подоску болота и опустил ее на крыло самолета Вскарабкался сам и помог ей забраться в кабину.
– Держись крепче. Сейчас мы взлетим.
Он делает вид, будто заводит мотор, берет на себя штурвал и отменно имитирует воющий звук самолета.
Чуть побледнев, Настя смотрит на плывущие по небу облака.
– Поднимаемся! – ликует Юра. – Чувствуешь, как высоко?
То ли налетел ветер, убыстрив ход облаков и облив тугими струями искалеченный фюзеляж и разгоряченные теки, то ли такова власть чужой убежденности и веры, но Настино сердце на миг испытало ощущение полета. Она зажмурилась и закинула голову назад, маленький рот чуть приоткрылся. Вслед за тем она испуганно распахнула глаза и крикнула.
– Назад хочу!
– Идем на посадку! – радостно откликнулся Юра.
Он перенес Настю на твердое.
– Понравилось летать?
– Ага, – сказала она равнодушно и уже совсем иным тоном – живым и мечтательным: – Пирожка бы сейчас!
– Оголодала?
Настя замотала головой.
– Я сытая. Пирожка охота… У нас каждый-каждый день пироги пекли. С яйцами, грибами, капустой, рисом, с яблоками, вишнями, черникой…
– А ты, видать, балованная! – засмеялся Гагарин.
– Конечно, – с достоинством подтвердила Настя. – Я моленое дитя.
– Как это – моленое?
– Папка с мамкой никак родить не могли. И бабка покойная меня у Бога вымолила.
– А разве Бог есть? – озадачился Юра.
– Только у старых людей. У молодых его не бывает.
– Жалко! – снова засмеялся Юра. – А то бы мы пирожка намолили!
– Посмейся еще! – обиделась Настя. – Я с тобой водиться не буду.
– Знаешь, – осенило Юру, – пойдем к нам. Мать вчера тесто ставила. Насчет пирогов – не знаю, а жамочку или пышку наверняка стрельнем.
– Пышки с вареньем – вот вкуснота! – плотоядно зажмурилось моленое дитя…
…Но пока настал черед сладким пышкам, им пришлось отведать кисленького. У Гагариных сидела встревоженная и обозленная Ксения Герасимовна.
– Явились – не запылились! – приветствовала она появление нежной пары. – Я тут с ума схожу а им и горюшка мало. Куда вы запропастились?
– Да никуда, – подернул плечами Юра. – Просто гуляли.
– Дышали свежим воздухом, – присовокупила Настя.
– Видали? – всплеснула руками Ксения Герасимовна, и седые волосы ее взметнулись дыбом от возмущения. – Воздухом они дышали! – Она повернулась к Анне Тимофеевне, с укоризной поглядывающей на сына. – Недовольна я вашим парнем, Анна Тимофеевна, очень недовольна.
– Чего он еще натворил? – огорченно спросила Гагарина.
– Ведет себя кое-как…
В избу вошел Алексей Иванович и остановился у печи, чтобы не мешать разговору.
– …дерется, товарищей обижает.
– Сроду никого не обижал, – сумрачно проговорил Юра.
– Вспомни, что было после уроков…
– А зачем они с меня «масло жмали»? – вмешалась Настя.
– Не «жмали», а «жали», Жигалина, – по учительской привычке поправила Ксения Герасимовна и слегка покраснела. – Прости, Гагарин, я не знала, что ты заступился… Ладно, пошли домой, Настасья!
Зоя внесла кипящий самовар, поставила на стол.
– Может, чайку попьете, Ксения Герасимовна? – предложила Гагарина. – С горячими пышечками.
– Спасибо, Анна Тимофеевна. Мне еще гору тетрадок проверять. Бывайте здоровы.
Учительница увела разочарованную Настю, но Юра успел – уже в сенях – вручить своей подруге кулечек с теплыми пышками…
…Семья Гагариных в полном составе чаевничает под семейной лампой. Не скоро соберутся они так вот вновь за обшей домашней трапезой. Меньшой, Борька, сидит на коленях матери.
– Гагарины завсегда отличались бойцовой породой, – рассуждает Алексей Иванович, направленный в это воинственное русло известием о подвигах сына..
– Ладно тебе, Аника-воин! – Анне Тимофеевне не по душе такие разговоры.
– Правду говорю. Батька мой Иван Гагара – первый кулачный боец во всем уезде был.
– Сказал бы лучше, первый выпивоха и дебошир.
– И это верно. Он мог ведро принять – и ни в одном глазу. А ты злишься, что он ваших шахматовских завсегда колотил.
– Подумаешь, заслуга! В моей семье не дрались. Мы народ пролетарский, путиловской закваски.
– И мясоедовских пластал, – не слушая, продолжал Алексей Иванович. – Никто против него не мог устоять.
– Папань, а правда, он, поддамши, избу разваливал? – спросил Валентин.
– Не разваливал, а разбирал по бревнышку. И в тот же день обратно складывал. Золотые руки! Отменный мастер, герой, победитель!..
– Шатун, перекати поле… – вставила Анна Тимофеевна, которая явно была настроена против героизации этого гагаринского предка.
Но парни кроме несмышленыша Борьки и даже женственная Зоя слушали отца с восторгом: светила им легендарная фигура основоположника рода.
– Все Гагарины волю любят, – веско сказал Алексей Иванович. – Я вон тоже побродил по белу свету…
– А чего хорошего? – перебила Анна Тимофеевна.
– Как – чего? Людей поглядел, чужие города, места разные интересные, озера, реки. Человеку нельзя сиднем сидеть. Ему вся земля нужна…
– И все небо, – будто про себя проговорил Юра.
– Правильно, сынок! И все небо, и все звезды…
– Размечтались!.. Шумел, колобродил Иван Гагара, а пропал ни за грош.
– Убили?.. – охнула Зоя.
– Заснул и под поезд угодил.
– А все равно он жить умел, радоваться умел. Великое это дело – радость любить. Тогда ничего не страшно.
– Тут я с тобой согласная: чтоб ни случилось – держи хвост морковкой! – заключила Анна Тимофеевна…
На рассвете Гагариных разбудил рев танков. Выскочили из дома – к околице, жуя землю гусеницами и разбрызгивая грязь, подошли два черных, обгорелых, с оплавившейся броней танка и подрулили к колодцу. Тоже черные, в крови и копоти, танкисты выскочили из горячих машин и стали жадно пить, остужая раскаленное нутро.
– Родненькие, как там положение у нас? – обратилась к ним Горбатенькая.
Ничего не ответили танкисты, только рукой махнули. Забрались назад в танки и ушли, но не к фронту, а в обратном направлении.
– Не туда наступаете, ребята! – крикнула им с болью Горбатенькая.
А вскоре процокала копытами и конная часть, видать, тоже из боя. Под фуражками бинты, кровь на ватниках. Иные лошади шли в поводу: выбили их седоков из строя.
Мрачно смотрели клушане на отходящее воинство. Ничего уж не спрашивали, и так все было ясно…
Вечером в просторной и пустой избе Горбатенькой набилось чуть ли не полдеревни женщин – все безмужние, среди других и Ксения Герасимовна с Настей, Миром не так страшно лихо встречать. Унылые велись речи:
– Немцы уже в Гжатске…
– Не иначе, ночью придут…
– Что с нами будет?..
– Самое, говорят, страшное – первые дни…
Горбатенькая и Ксения Герасимовна шептались в уголке.
– А председатель ваш убрался? – спрашивает Горбатенькая учительницу.
– Убрался. Все оставшиеся коммунисты в лес ушли.
– И слава богу! Их бы не помиловали.
В избу явилась со всеми чадами Анна Тимофеевна. Четырнадцатилетняя рослая Зойка, измазанная сажей, в залосненном ватнике и драном платке, испуганно жалась к матери.
– Ты чего это оделась, как от долгов? – подскочила к ней Горбатенькая.
– Для маскировки, – сумрачно отозвалась Зоя.
– А чтоб они Зоеньку не обидели, – пояснила Анна Тимофеевна. – Ее все за взрослую принимают.
– Будто они малолетками гребуют, – бросила Горбатенькая.
– Примешь гостей, Пашунчик? Или у тебя без нас тесно?
– Та чего там, Тимофеевна, устроимся! – отозвалась Горбатенькая. – Хозяина-то куда дела?
– На печи лежит. Ногу ему схватило.
Пришедшие устраиваются на полу, возле Ксении Герасимовны. Горбатенькая дает им подушки без наволок, разное тряпье, старый тулуп. Они ложатся. Анна Тимофеевна одной рукой обняла дочь, другой – младшего, Борьку.
Юра толкнул в спину Настю и незаметно передал ей гостинец. Настя накрылась с головой одеялом и захрумкала.
– Не бойтесь, Тимофеевна, – шепнула учительница. – Мы врагу не дадимся. – И показала старый музейный пистолет.
– Где же это вы откопали? – ужаснулась Анна Тимофеевна.
– Из реквизита драмкружка. Наполеоновский!
– Спрячьте его подальше, за-ради бога! Беды с ним не оберешься.
Горбатенькая потушила лампу. Темнота. Тишина. Громко тикали ходики. Завыла собака на улице. И выла так истошно, выматывающе и долго, что не было сил терпеть. Опять настала тишина, только стучали ходики, будто отсчитывая последние мгновения жизни. И никто не знал, в глухую ночь или под утро деревня наполнилась ревом моторов, чужими страшными голосами, топотом, лязгом.
Дверь распахнулась, ударил свет электрического фонарика. Световой кружок забегал по лицам. Люди жмурились, закрывались рукой. Бортом ватника, ветошкой, иные вперяли в зашельца полные ужаса глаза.
Анна Тимофеевна, будто в сонном беспамятстве, навалилась на дочь, закрыла ее собой. Ксения Герасимовна сжимала в руке наполеоновский пистолет. Настя капризно куксилась и терла глаза кулаками.
Немец продолжал водить фонариком, не пропуская никого в избе. Он видел ужас, страх, притворство, растерянность, настороженное любопытство, смятение, но ничто не задевало очерствевшего сердца старого солдата. И тут лучик его фонаря упал на спящего. Да, в этом испуганном человеческом массиве один продолжал крепко спать – мальчик лет восьми. Солдат приблизил фонарик к его лицу. Не было никаких сомнений – он действительно спал, мерно и глубоко дыша, посреди этой грязной ночи. Что-то вызывающее было в этом спокойном, безмятежном сне.
Немец усилил свет фонарика и направил лум прямо а глаза мальчика. Тот сморщился, чихнул, открыл круглые блестящие глаза и, не жмурясь, поглядел прямо в свет фонаря и улыбнулся, то ли незнакомцу в зеленой ядовитой шинели, то ли еще не истаявшему в нем сновидению, то ли побудке, обещающей продолжение жизни.
И Ксения Герасимовна, цепенеющая рядом, одна поняла те странные слова, которые сказал на своем языке немолодой, с усталым лицом немецкий солдат:
– Ну и глаза у этого мальчишки! Ну и глаза!.. Какие же сны ему снятся, если он может так смотреть!..
Свет фонарика погас, скрипнули половицы, захлопнулась за солдатом дверь.
– Юр, Юр, что тебе снилось? – шепотом спросила учительница.
– А как мы раков решетом ловили… – зевнув, ответил мальчик…
С того утра стало Клушино не советской колхозной деревней, а оккупированной территорией. Всюду звучала немецкая речь, немецкие песни, немецкие марши. Но улицам бегали солдаты в зеленых шинелях. Рычали немецкие грузовики. Тарахтели немецкие мотоциклы.
Во двор к Гагариным въехал небольшой грузовик, а в нем – тридцатилетний румяный верзила с фельдфебельскими погонами. Он вошел в дом, хозяйским взором окинул скромный крестьянский уют, сбросил на пол рюкзак, автомат, противогаз, швырнул на чистую крахмальную постель грязную зеленую шинелишку и произнес такой монолог, мешая немецкие и русские слова:
– Их бин фельдфебель Альберт Фозен, аус Мюнхен. Тут у вас ганц гут, карашо, кейне швейнерей. Их блейбе хир. Буду проживать. – Он сильно втянул воздух носом и аж задрожал под мундирчиком, почуяв запах печеного хлеба – Эй, матка, давай брот, булька, хлиеб!
– Никст, пан, брот, – ответила по-немецки Анна Тимофеевна. – Откуда хлебу-то взяться? Твои камрады утресь заходили, весь брот, всю муку забрали.
Фельдфебель потыкал в свой нос.
– Врать, врать! Рус всегда врать! Хлиеб есть!..
– Нет, пан!.. Никст!.. Не веришь – сам поищи!..
Альберт выскочил наружу и позвал сидящего переводчика, прыщавого малого в немецких брюках и ватнике. Переводчик понимающе закивал головой, они вдвоем вошли в дом.
– Будет вам дурочку строить, – сказал толмач. – Вы немца обмануть можете, только не меня. Пекли вы хлеб, нешто я запаха не чувствую.
– А мы и не отказываемся. Пекли. Только забрали у нас все до крошки.
– Кто забрал? Укажите.
– Помилуй, пан! Нешто мы в них разбираемся? Все на кузнечиков похожи. Такие же оголодавшие товарищи, как вот этот. – Анна Тимофеевна кивнула на фельдфебеля Фозена.
Толмач посмотрел сумрачно.
– Помалкивай, целее будешь.
– Спасибо за добрый совет.
Тут фельдфебель что-то заорал, брызгая слюной от ярости, а руками показывая на дверь.
– Он говорит, чтобы вы катились отсюда к чертовой матери.
– Куда же мы пойдем из собственного дома?
Немец понял и без переводчика.
– Цум тейфель!.. Ин дрек!.. Ин бункер!.. Ин келлер!.. Ин шайсе!..
– Вон сколько мест, чего и выбрать!..
– Переселяйтесь в погреб, коли не хотите, чтобы вас вовсе со двора выгнали, – порекомендовал толмач.
Альберт продолжал выкрикивать какие-то раздраженные фразы.
– Он говорит: забудьте, что это ваш дом. Это его дом. Он будет здесь жить всегда. Он привезет сюда свою жену Амалию и деток. А вы будете служить им, и ваши дети будут служить, и ваши внуки.
И тут с печи, крепко напугав немца, спрыгнул в одних подштанниках занедуживший Алексей Иванович Гагарин.
– Ладно, заткни фонтан! Мы и сами тут не останемся. Нам вольного воздуха не хватает. Забирай, мать, барахло! – И, стянув с вешалки ворох старой одежды, он первым направился в огород…
…До позднего вечера трудились всей семьей Гагарины, приспосабливая под жилье холодный погреб. Копали землю, натаскивали дерну, утепляли, оборудовали печурку с трубой. А тем временем Альберт Фозен превращал их сарай в мастерскую для зарядки аккумуляторов…
Фельдфебель Альберт Фозен, зарядчик аккумуляторов во славу гитлеровского оружия, пошел в огород опорожнить поганое ведро и увидел, что несколько деревенских ребятишек копаются в сбросе свежей земли у бункера Гагариных, извлекая оттуда то обломок штыка, то старинного литья пулю, то разрубленную кирасу, то проржавевший ружейный ствол. Альберт, заинтересованный, подошел к ребятам.
– О, кульгельн!.. Эйне флинте!.. Дас ист ферботен!.. Запрещено!..
– Старое… От французов осталось, – пояснил Юра.
– Францозен? Варум францозен?..
– Наполеон через наше Клушино на Москву шел.
– Нах Москау?.. Мы тоже ходить нах Москау.
– Ага! Сперва «нах», а потом «цурюк»!
Ребята засмеялись.
– Мы не «цюрик»! – разозлился Альберт. – Нур дранг нах Остен!
– Дранг нах Остен, драй нах Вестен! – заорали ребята и кинулись врассыпную.
Альберт бросился за ними, но всю ватагу будто ветром сдуло. Остался лишь маленький Гагарин – Борька. В младенческом неведении он жевал черную корку и радостно смеялся, сам не зная чему. Альберт схватил его, поднял на воздух и повесил за шарфик на сук ракиты. Борька обронил корку и закричал. Теперь пришла очередь смеяться Альберту. Отсмеявшись вдосталь, он вернулся к своим аккумуляторам…
Анна Тимофеевна ведать не ведала, какая беда стряслась с ее меньшим, когда в землянку вбежал Юра.
– Мам, Борьку повесили!
Без памяти, простоволосая, Анна Тимофеевна бросилась во двор.
Борька уже не кричал, а хрипел, красный, полузадохнувшийся. Он висел высоко, матери было не дотянуться. И тогда крупная, крепкая в кости женщина от беспомощности стала жалко прыгать вокруг ракиты в тщетной надежде достать сына.
Рыжий Альберт видел все это и от души веселился.
– Мам, подсади меня, – попросил Юра.
Анна Тимофеевна подняла Юру, и он быстро освободил братишку.
Альберт расстроился, хотел было вмешаться, но тут подкатило какое-то начальство, и ему пришлось отложить свои мелкие мстительные планы…
Из машины вылезли лейтенант, сержант и полицай – тот самый чернявый, цыганистого обличья мужик, с которым имел столкновение Алексей Иванович Гагарин. Он разительно изменился: приосанился, раздался в плечах, будто выше ростом стал.
На нем была зеленая немецкая курточка, сапоги с короткими голенищами, ватные брюки и советская командирская фуражка без звездочки. Вся команда направилась к землянке Гагариных.
– Хозяин дома? – спросил полицай Анну Тимофеевну.
– Болеет он…
– Все болеют. Раз не помер, пущай выйдет.
Анна Тимофеевна мигнула Юрке, тот опрометью кинулся в погреб.
– Чего им надо, Сергун? – спросила Анна Тимофеевна полицая.
– Какой я тебе Сергун, халда? – обозлился тот. – Господин Дронов, заруби себе на носу.
Тут вышел Алексей Иванович, красный, в жару, глаза воспалены.
– Кому я тут занадобился? – спросил, глядя в землю.
– Ну что, Иваныч, рановато меня выпустили или, может, в самый раз? – посмеиваясь, спросил Дронов.
– В самый раз, – пробурчал Гагарин.
– Хальт мауль! – невесть с чего завелся лейтенант. – Будешь мельница работать.
– Вот те раз! – удивился Гагарин. – Я плотник, столяр, кого хоть спросите. Какой из меня мельник?
Лейтенант злобно глянул на полицая.
– Врет он, ваше благородие, как сивый мерин. Плотник, столяр!.. А когда в голодуху на заработки шлялся, ты где вкалывал? На мельнице. В Малых Липках, под Брянском. Что, выкусил? У меня память железная.
– Вон что вспомнил! Когда это было!..
– Молшать!.. – сказал лейтенант. – Немецкий армей не нужен столяр, немецкий армей нужен мюллер. Форвертс!..
Гагарина схватили, скрутили и потащили к машине…
Скрипят крылья старого ветряка и будто отсчитывают дни, недели, месяцы. То сквозь дождь, то сквозь снег, то сквозь весеннюю крупу проносятся они и замирают на фоне чистого, прозрачного майского неба.
Алексей Иванович Гагарин объясняется с немецкими солдатами, привезшими на мельницу зерно для помола.
– Не выйдет, господа хорошие! Никст винд!..
Немцы что-то лопочут по-своему, но Алексею Ивановичу слышится лишь бессмысленное «ла-ла-ла-ла-ла!..»
– Да что там «ла-ла-ла», никст винд. Вона! – Он послюнил палец и завертел им во всех направлениях. – Ветра нету – мельница стоит.
Немцы опять принялись за свое «ла-ла-ла» и пальцами в грудь тычут: мели, мол, и никаких! Тут на мотоцикле подкатили двое: переводчик и полицай Дронов. Немецкие солдаты – к ним. Толмач стал переводить:
– Они говорят: когда своим молоть – всегда ветер, а когда немецким солдатам – у тебя никогда ветра нет.
– А ты им объясни: нешто это от меня зависит? Может, русский ветер им служить не хочет.
– Сам объясни, если ты в обиде на свою задницу.
– Саботажник он! Работать не хочет! – с ненавистью прохрипел Дронов.
Переводчик вздрогнул и что-то сказал немцам. Главный из них нацарапал несколько слов на листке бумаги и сунул Гагарину.
– В комендатур!..
– Допрыгался, гнида! – злорадно сказал Дронов.
Алексей Иванович своим неспешным, прихрамывающим шагом двинулся в поход. Он с грустью примечал все порухи, наделанные войной. Много домов было, сметено во время бомбежек, много погорело. Деревня стала сквозной, во все стороны проглядывалось ровное поле, окаймленное лиственным лесом. Там, где улица делала крутой поворот к центру села, он обнаружил сына Юру и окликнул его:
– Эй, сударь, ты чего смутный такой?
– Живот чегой-то болит.
– Переел, видать, – усмехнулся отец. – Перепояшься потуже, враз пройдет.
– А ты куда, папань?
– В комендатуру. Записку велели снесть.
– Зачем?
– Я так полагаю: просят выдать мне десять кило шоколаду.
– Не ходи ты за ихнем шоколадом, папань.
– Нельзя, сынок. Этак худшее зло накличешь. А то постращают для порядка – и делу конец.
Юра пошел с отцом. Они миновали гигантскую старую ветлу с мощным изморщиненным стволом, необъятной кроной, и была та ветла под стать древнему дубу.
– При деде моем стояла, – с нежностью сказал Алексей Иванович о дереве. – Может, оно еще в дни царя Петра посажено!
– Папань, ты что, спятил? – спросил сын. – Я же миллион раз это слышал.
– Неужто миллион? – удивился Алексей Иванович. – Стало быть, я повторяюсь? Видать, старею, сынок.
Впереди, на горушке, возникла красивая церковь, справа от нее находилась контора, превращенная немцами в комендатуру. За конторой лежал колхозный двор, пустующий ныне, только в конюшнях немцы держали своих заморенных лошадей.
– Полтораста лет назад так же вот были мы под неприятелем, – отвечая собственным мыслям, проговорил Алексей Иванович. – Выдюжили тогда, выдюжим и сейчас.
– Папань, и скоро его прогонят?
– Теперича, должно, скоро.
– А почем знаешь?
– По терпению своему. Мало его осталось.
В комендатуру Юру не пустили. Отец ушел, а сын остался снаружи и стал наблюдать в окошко, как в караулке отдыхающие немецкие солдаты борются с вшами. Они задирали подол рубахи, снимали вошь и, не догадываясь ее щелкнуть, кидали на пол, приговаривая:
