Текст книги "Председатель (сборник)"
Автор книги: Юрий Нагибин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)
Наплывом возникает дощатая сцена, черное крыло рояля,
отражающее лица бойцов и офицеров, затем
взмокшее от волнения лицо артистки и ее руки,
бегающие по клавиатуре. Мощный звук рояля вдруг
усиливается в неимоверной степени, словно это уже не
рояль, а взрывы. Артистка самозабвенно играет,
ничего не замечая вокруг. В крышке рояля уже не
отражаются лица слушателей, что-то звенит, рушится,
и снова властвует рояль. Кончила испольнительница и
в изнеможении откинулась на стуле. Тишина. Она смотрит
в зал пыль, пустота, выбитые стекла, опрокинутые скамейки,
стулья, и лишь посреди первого ряда сидит командир,
прикрыв глаза рукой. Но вот он встает и начинает
бешено аплодировать.
Вагон. Рассказывает артистка.
– Оказывается, немец налет сделал и парочку фугасов под самые окна уложил. Все люди в укрытие спустились, а я ничего не заметила. Ну, этот командир меня к ордену представил. За проявленные доблесть и геройство. А надо бы за проявленную дурость.
– Чего зря говорить, правильно вас наградили, – заключает тетя Паша. А сюда как попали?
– Ну, надо же было орден оправдать. Сперва я в Ленинград сунулась. Там выступала, пока ногами вперед через Ладожское не вывезли. Отлежалась и на Сталинградский махнула. Здесь и работала в частях. Даже стихи читала. Мне сказали: раз артистка, значит, должна все уметь. Это был какой-то ужас.
– Да, в окопах не сладко! – усмехнулся одноглазый.
– Я говорю о своем чтении, – сухо поправляет артистка.
– Можно аккордеончик? – спросил Гребнев.
– Пожалуйста'
– Никто не возражает?
– Да нешто кто против музыки возразит! – говорит тетя Паша.
Гребнев играет и негромко поет:
На Смоленской дороге метель, метель, метель.
На Смоленской дороге столбы, столбы, столбы.
и т.д.
Медленно замирает отыгрыш мелодии,
в вагоне темнеет.
...Ночь. Тихо горят свечные фонари в двух концах вагона, да печурка бросает отсвет на лица спящих. Покачивается вагон.
Но вот зашевелился прикорнувший сидя инструктор Афанасьев. Обеспокоенно глянул в окно и осторожно, стараясь не шуметь, поднялся, застегнул дождевик. И тут же проснулся Гребнев, и приоткрыл заспанные глаза корреспондент.
– Погодил бы до станции, товарищ Афанасьев, – говорит Гребнев.
– Нельзя, брат, у меня сев. Это тебе не членские взносы собирать, отшутился Афанасьев.
– Опять ведь швы разойдутся, – тоскливо говорит Гребнев.
– Да нет, теперь крепко зашито!
– Ну, тогда и я с тобой, – и Гребнев подымается, опираясь на свою палочку.
– Это зачем же? – сердито говорит Афанасьев. – Тебе от станции ближе.
– Через Воронково доберусь.
– А нога, Владимир Николаевич?.. – присоединяет и свой голос корреспондент.
– Не по-партийному, брат! – укоряет его Афанасьев. – Христосика разыгрываешь!
Гребнев молча выходит в тамбур.
Афанасьев и корреспондент следуют за ним.
– Оба вы ненормальные! – кричит корреспондент. – Как можно в такую темень!..
– Мы солдаты.
– Счастливо оставаться, Сергей Иваныч, – спокойно и благожелательно говорит Гребнев.
Афанасьев молча пожимает руку корреспонденту. Приноровившись и подобрав плащ, Гребнев прыгает в ночь, следом – Афанасьев. Корреспондент встревоженно следит за ним и Гребнев оступился, упал. Афанасьев помог ему подняться. И вот они зашагали по шпалам, едва различимые в темноте, высокий и маленький, партии рядовые...
Корреспондент с задумчивой улыбкой
возвращается в вагон, закуривает.
Осторожно подымается со скамейки, где она спала рядом со своим приемным отцом, девочка, подсаживается к печи и внимательно, с недетской серьезностью смотрит на тлеющие угли.
Застонала во сне молодая беременная женщина, открыла большие, страдающие глаза, И тут же, с чуткостью любящего сердца, вскочила спавшая рядом на чемоданах черненькая кондукторша.
– Что с тобой?.. Тебе плохо?..
– Не знаю... знобит...
Черненькая хватает свое пальтецо и укутывает подругу.
– Спи, я сейчас подтоплю.
Она быстро подкладывает в печурку березовые щепки.
– А ты чего не спишь, полуночница? – спрашивает она девочку.
– Я думаю, – серьезно и отчужденно отвечает девочка.
– Вот те на!.. О чем ты думаешь?
– О Ленинграде... о многом...
– Ты разве ленинградка? Девочка кивает.
– Значит, мы землячки. А на Волге ты как очутилась?
– Я приехала к бабушке. Эвакуировалась, – медленно и четко произносит она трудное слово.
– Ты так говоришь, будто одна приехала.
– Одна, – так же серьезно и строго подтверждает девочка
– Одна? – кондукторша недоуменно, чуть испуганно смотрит на девочку. Такая махонькая!.. Да как же тебя мамка пустила?
– Мамы уже не было, – тем же страшноватым в своей ровности голосом отвечает девочка.
– Ну так папка.
– Папы уже не было. И Фенички не было. Никого не было. И бабушки тоже нет, ее бомбой убило.
– Господи! – всплеснула руками черненькая.
– Тише! – резко, хоть и вполголоса, сказала девочка – Папа Коля проснется. Он не велит мне про это говорить. И я не говорю никогда. Я думаю.
– И думать не надо. Зачем о такой страсти думать. Ты лучше думай, как с новым отцом заживешь. Он у тебя хороший!
– Я сама знаю. – Это звучит почти надменно.
– Вот и умница! О плохом никогда думать не надо. У тебя столько хорошего будет в жизни, столько интересного, веселого!
И, чувствуя добрую искренность этих слов,
девочка впервые открывается чем-то наивным, детским.
– Папа Коля сказал, что у него есть дома ворон, который умеет говорить. Он много слов знает: грач, греча, гром, гребенка. А я еще новым его научу.
– Золотце ты мое!.. – и вдруг странно замолчала черненькая, отвернулась.
– Чего вы плачете?
– Кто плачет? Глупости какие!.. – незнакомым басом отзывается черненькая и наклоняется к печке.
Девочка смотрит на ее склоненную голову, и что-то вроде слабой улыбки появляется на ее замкнутом лице...
...Утро. Поезд стоит на разъезде. Вдоль состава бежит одноглазый парень с чайником, от которого валит пар. Подымается по ступенькам вагона, входит внутрь.
Корреспондент выкладывает на бумагу свои миноги, готовясь к завтраку.
– Это что ж за змеи такие? – удивленно говорит одноглазый.
– Миноги, – с кислым видом отвечает корреспондент. – Хотите попробовать?
– Миноги? Чудесно! Давайте их сюда! – и артистка не без изящества выкладывает миноги на лист газетной бумаги. – К столу, товарищи.
– А вы присоединяйтесь к нам, – отвечает одноглазый. – Мы тут пир сообща затеяли.
– Эй, боец! – окликает его черненькая. – Тебя за смертью посылать! Где кипяток?
– Есть кипяток, товарищ начальник! – одноглазый парень проходит к печке.
Прихватив ведро с миногами, корреспондент следует за ним. Тут же собран "стол", вокруг которого разместились все пассажиры вагона: артистка, тетя Паша, девочка одноглазого. При чем артистка продолжает выкладывать из своего баула разную снедь: банку тушенки, банку консервированной американской колбасы, сухари, какие-то липкие конфетки. Черноглазая толсто режет хлеб.
– Кому змеи? – кричит одноглазый.
– Я тоже хочу с вами, – говорит жена бригврача, пытаясь подняться с лавки, но черненькая начеку.
– И думать не смей! – она ласково удерживает ее за плечи.
– Врач, что сказал? И все!
Она щедро намазывает хлеб маслом, наливает в кружку молока и несет подруге.
– Ты бы раньше сама поела, Дусенька.
– Авось успею! Вон у нас стол какой! – с гордостью говорит черненькая.
Меж тем остальные начинают энергично насыщаться.
– Я бы солененького чего съела, – говорит жена бригврача.
– А можно?
– И не сомневайся, – вмешивается тетя Паша. – Я, когда первого своего ждала, одной квашеной капустой питалась.
Черненькая тянется за каким-то мясом, но тетя Паша ее останавливает.
– Нет, солонины ей как раз не положено. А вот соленый огурчик – вреда не будет.
Черненькая не без опаски берет за хвост миногу и соленый огурец, относит подруге.
В вагон робко, неуверенно входит неопределенных лет человек с размытыми чертами лица и чаплиновскими усиками, в старомодном пенсне. Садится у прохода на край скамейки.
– Товарищи, у нас новый попутчик!1 – объявляет артистка.
Черненькая с ее чуткой натурой немедленно отзывается на это сообщение:
– Эй, гражданин, просим к нашему шалашу! Человек так же робко, неуверенно подходит. Смотрит на роскошную снедь, непроизвольно проглатывает слюну.
– Не могу... – тихим голосом произносит он. – Мне нечем соответствовать... Я все потерял..
– Да будет вам, садитесь! – и артистка освобождает ему место рядом с собой.
Человек неловко, застенчиво присаживается, затем, будто только сейчас вспомнив, говорит:
– Вот разве лишь... – из заднего кармана брюк достает сверток в газетной бумаге, начинает разворачивать.
Все с невольным интересом ждут, что там окажется. Даже одноглазый парень, усиленно потчевавший свою дочку, уставился на человека
Снята одна обвертка, другая, третья, четвертая, пятая и, наконец, появляется... морковка.
– Вот это да! – черненькая выхватывает у него морковку и торжественно вручает дочке одноглазого.
А человеку, который все потерял, со всех сторон преподносят: артистка – бутерброд с колбасой, корреспондент – миногу, тетя Паша – соленый огурец. Он не отказывается, ибо аппетит явно не входит в число его потерь.
И тут будто шквал налетает на товарняк.
Платформы с орудиями, танками, "катюшами",
могучая техника, победоносно сработавшая
на решающем участке второй мировой войны,
мчится вдогон за отступающим противником.
Пассажиры дачного вагона бросаются к окнам. Восторженно, нежно, гордо и радостно провожают они взглядом громадные орудия, танки с иссеченной броней, зачехленные "катюши". Но вот пошли вагоны с пехотой, и пассажиры машут руками, платками, шапками
– Наши будущие победы!.. – говорит артистка, ненароком смахнув слезу.
Промчался эшелон, и пассажиры возвращаются к прерванному завтраку.
– Эх, одного не хватает, – говорит одноглазый, – стопочку за победу!
– Правда твоя, – подхватила тетя Паша, – я ее, дьявола, в рот не беру, а сейчас бы не отказалась!
– Погодите! – вдруг говорит человек с усиками. Лезет за пазуху куртки и достает сверточек, тоже обернутый в газетную бумагу.
Повторяется та же процедура; словно листья капусты отделяются
обертка за оберткой под напряженно-заинтересованными взглядами
пассажиров, и на свет появляется крошечная бутылочка с прозрачной
жидкостью.
– Чистый, медицинский, – застенчиво объясняет человек с усиками.
– Спиритус вини! – говорит корреспондент.
– А еще говоришь, что все потерял! А ну, бабы, доставай наперстки! смеется тетя Паша.
Спирт сливают в пустую бутылку, разбавляют водой и
делят между присутствующими, мужчинам побольше,
женщинам на донышке.
– За нас всех! – говорит тетя Паша.
– За победу! – провозглашает одноглазый.
– И за того, кто появится! – адресуясь к жене бригврача, говорит корреспондент.
Все пьют.
А когда выпили, черненькая вскакивает с каким-то лихим зазывным возгласом и, заломив руки, начинает притоптывать, напевая:
– Эх, поеду я в Ленинград-городок!..
Артистка достает аккордеон играет плясовую. Почти. не сходя с места, черненькая пляшет и пляшет искусно,сзадором, с огоньком, трясет по-цыгански плечами. глаза ее влажно блестят, вся она будто вспыхнула изнутри, стала красивой.
На печально-сосредоточенном лице девочки одноглазого тоже загорается улыбка. Заметив это, одноглазый парень растроганно берет ее крошечную ручку в свою огромную пятерню. И в его взгляде, обращенном на черненькую, появляется что-то...
И снова меркнет свет от намчавшего эшелона наступающих войск...
...Возле путей сообщения бродит, собирая щепочки, девочка, поодаль возится с какой-то корягой корреспондент, с отстутствующим видом бродит человек, который все потерял. У штабеля гнилых шпал одноглазый парень разговаривает с кондукторшей. Они имеют право на эту предышку, возле них порядочная груда щепок.
– Да я сама знаю, что в Ленинград пропуск нужен, – говорит черненькая. – Мне бы Нину Петровну до Москвы довезти, а там видно будет...
– А ты давно ее знаешь?
– По госпиталю. Я и мужа ее знала. – Голос ее становится таинственным и значительным. – Он был на двадцать годов ее старше, весь уж белый, а любили они друг друга, как только в кино показывают!
– Я бы тоже мог так любить, – подчеркнуто говорит одноглазый, – как в кино.
– Куда тебе! Тут особое сердце нужно!
– Нешто вы знаете мое сердце? – обиделся парень.
– Ладно, не подъезжай. Видали мы таких, – ощетинилась вдруг черненькая. – Местов свободных нет!
Неподалеку группа пленных немцев под охраной часового чистит снегом пищевой котел.
Дочка одноглазого потянула примерзшую к земле веточку, но ей не по силам ее отодрать. Это замечает один из пленных, пожилой, в очках с одним разбитым стеклом. Он приходит на помощь девочке.
– Куда? – кричит часовой, хватаясь за автомат. Немец, будто не слыша окрика, отдирает веточку от земли и отдает ее девочке.
– Спасибо, – хмуро говорит девочка.
Пленный смотрит на нее и возвращается к своим товарищам.
"Фриц, а ведь тоже чувствует!" – подумал про себя часовой.
...Одноглазый с глубоким укором смотрит на черненькую.
– За что так? – говорит одноглазый.
К ним подбегает девочка с охапкой щепок. Обиженное выражение вмиг оставляет лицо одноглазого парня, он снова – весь доброта и трогательная нежность.
– Вот молодец! – говорит он. – Да этим не то что печку, цельный паровоз можно накормить!
Он подбирает с земли чурки и вместе с дочерью направляется к вагону.
– Эй, боец! – окликает его черненькая кондукторша. Он оборачивается.
– Ты того... не сердись, – говорит она тихо, смущенно. – Есть в тебе такое сердце...
...Вагон. Парень сваливает свои чурки у печи, девочка – свои, корреспондент притаскивает огромный сук, кондукторша – несколько березовых полешков. Последним появляется человечек, котрый все потерял. Он долго шарит по карманам, достает кусочек коры и аккуратно присоединяет к остальному топливу.
Слышится далекий паровозный гудок. Вагон дергается.
– Граждане! – радостно кричит кондукторша. – Даю отправление!..
Утро. Товарняк стоит на довольно крупной разбомбленной станции. За станцией – погорелье поселка. В вагоне сейчас одни женщины. Они собирают обед. По сравнению с прежним пиршеством нынешняя трапеза выглядит весьма жалко: несколько луковиц, огурцов, хлеб. Тетя Паша варит кашу.
– Маловато выходит, – говорит черненькая.
– А мы добавим. – Тетя Паша берет чайник и щедро доливает в котелок воды.
– Жидковато будет.
– Как ни крутись: или маловато, или жидковато.
– Нашиковали мы в первые дни, – замечает артистка, – а теперь зубы на полку.
– Кто же знал, что мы на каждом разъезде по полсуток стоять будем! говорит тетя Паша.
– Можно было сообразить! – несколько раздраженно говорит артистка. – С нашим неважным грузом мы только путаемся под колесами воинских эшелонов.
– А я так считаю: хоть день, да мой! – задорно говорит черненькая. Разве нам плохо было?
– Хороший у вас характер, Дуся, – сразу оттаяв, улыбается артистка.
В вагон входят одноглазый парень с дочерью, корреспондент и человек, который все потерял.
– Живем, граждане, – весело говорит одноглазый, – за станцией базар!
С загоревшимися глазами артистка хватает сумочку.
– Деньги там не идут, – останавливает ее корреспондент, – только натуральный обмен.
Артистка бросает сумочку, лихорадочно шарит в своем бауле, наугад выхватывает оттуда какие-то веши и кидается к выходу.
– Дусенька, – слабым голосом просит жена бригврача, – посмотри у меня в чемодане, может, что поменяешь...
Черненькая открывает чемодан. Там оказываются одни книги в строгих солидных переплетах.
– И, милая, книг-то сколько! – удивляется тетя Паша.
– Это книги моего мужа, – отвечает жена бригврача. – По медицине.
Дуся в тамбуре снимает кофточку и прямо на комбинацию одевает пальто.
– Папа Коля, – говорит девочка, – а бабушка Вера знает, что мы приедем?
– Конечно, знает. Я ей письмо послал.
– А какая она, бабушка?
– Старенькая, седая, а сказки рассказывает!.. – Парень крутит головою.
– Я не люблю сказки, – задумчиво говорит девочка – В них все неправда. Так не бывает.
– Ну и что же! Зато интересно, страшно!..
– Нет, – девочка вздохнула, – в сказках совсем не страшно.
– Ну вот, – огорченно говорит одноглазый, – опять ты за свое!..
– Папа Коля, – без всякого перехода, но с интонацией говорит девочка, – а тебе нравится тетя Дуся?
Одноглазый смущен.
– Что значит нравится?.. Я с ней чисто по-товарищески обращаюсь.
Девочка опять вздохнула.
– А мне она очень нравится!
Одноглазый оторопело смотрит на нее, не в силах постигнуть сложные ходы детской души. Откашливается, не зная, что сказать.
– Мы с ней всю ночь разговаривали... Она сказала, что ты хороший.
– Ну да? Так и сказала? – с чрезмерной горячностью спрашивает одноглазый.
Девочка делает предостерегающие глаза – вернулась в вагон черненькая. В руке у нее стаканчик со сметаной.
Появляется артистка, в руках у нее несколько свертков
– Ну, и цены на этом базаре! – говорит она возмущенно. – Два яичка шелковая кофта, луковица – чулки, мясо – гарнитур. Грабеж средь бела дня! Огурец, паршивый огурец, – она патетически потрясает в воздухе соленым огурцом, – мои любимые клипсы!..
– Я, кажется, совершил более удачную торговую операцию, – говорит корреспондент, – шесть лепешек выменял за иголку и катушку ниток.
– Я всегда была непрактичной! – тяжело вздыхает артистка
– Им нитки да игла всего дороже, – говорит тетя Паша, – у них, поди, столько дыр и прорех – век не залатаешь!
– Базарчик такой, что плакать хочется. Еще немного, я бы даром все отдала. Только мысль о нашем голодном коллективе удержала, – говорит артистка.
Как всегда скромно и неуверенно приближается человек, который все потерял, он что-то держит за спиной.
– Разрешите мне, – обращается он к артистке, мучительно краснея, – от лица ваших почитателей вручить вам этот маленький букет первых весенних цветов.
Он вынимает из-за спины действительно очень маленькой букетик голубеньких подснежников: пять-шесть цветочков.
Кто-то насмешливо улыбается, но артистка растрогана.
– Спасибо! Это лучший букет в моей жизни. Правда, – добавляет она самокритично, – их было не так-то много...
Черненькая разглядывает принесенную снедь, что-то оставляет, что-то откладывает:
– Масло и сметана – Нине большой и Нине маленькой...
– Не надо, Дуся, – слышится голос жены бригврача, – я буду, как все...
– Отставить разговоры! – приказывает артистка – К столу, товарищи по несчастью!
Машина стоит под красным светофором. На перекрестке идут люди.
– Замечательные люди были ваши спутники...
– Обычные люди, каких мы постоянно видим вокруг себя.
Лена иронически улыбнулась.
– Да, это были самые обычные люди... Машина тронулась.
Медленно проплывает военный пейзаж.
В этот момент вагон дергается.
– Неужели едем?!.. – говорит черненькая.
– Небось, на другой запасной путь перегоняют... – говорит одноглазый.
– В тупик!.. – говорит актриса
Одноглазый парень выглядывает в окно. К вагону с двумя огромными мешками, висящими через плечо, спешит какой-то старик.
– Нет, похоже, что едем. – Говорит одноглазый. Поезд тяжело и медленно трогается.
– Эх, поеду я в Ленинград-городок!.. – в восторге выкрикивает черненькая.
Старик бежит рядом с вагоном, мешок колотит его по крестцу.
– Нет, не успеет! – сочувственно говорит одноглазый парень.
– Кто не успеет?
– Да старик вон... – парень оглядывается на корреспондента, – пошли, может, подсобим.
Парень и корреспондент выбегают в тамбур.
– Живей, папаша! – орет одноглазый, далеко высунувшись из вагона
Рослый, крепко сбитый старик в коротком, толстом азямчике, с седыми, в прожелть, усами и бородой клинушком, нагоняет подножку и бежит с ней вровень, вытянув вперед правую руку, а левой поправляет сползающие с плеча мешки.
Он было ухватился за поручень, но поезд прибавил ходу, и качнувшийся вагон толкнул старика в бок, едва не сбив с ног.
– Кидай сюда мешки! – кричит одноглазый.
Старик, видимо, не слышит. Он снова молча бежит рядом с вагоном, выпучив бледно-голубые глаза. Снова пробует ухватиться за поручень и снова выпускает его.
– Кидай мешки, слышь! – надрывается одноглазый, и корреспондент присоединяет свой голос.
Но все впустую. Старик молча бежит, и задний мешок колотит его по крестцу, будто подгоняя. А затем он вдруг решается. Он подпрыгивает, правая рука его находит поручень, но тяжесть мешков перевешивает, старика заводит назад, еще миг и он свалится под колеса. Но тут одноглазый парень ловит его за ворот, корреспондент хватает за плечо и с огромным трудом им удается втащить старика в тамбур.
Ни слова не говоря, старик проходит в вагон, раздвигает чьи-то вещи, прямо к печке скидывает свои мешки и, сняв матерчатый ватный картуз, утирает взопревшее лицо.
– Так и погибнуть недолго! – говорит тетя Паша, обводя всех сердитыми и добрыми глазами.
– Неосторожный вы, дедушка! – в тон ей упрекает старика черненькая.
– Вам бы скинуть мешки!.. – втолковывает старику одноглазый.
Старик не отвечает на все эти речи. Он уже отдышался и сейчас производит впечатление странного спокойствия, которое в данных обстоятельствах легко принять за обалдение. Пассажиры так к этому и относятся, они оставляют старика в покое, благо и тетя Паша подает на "стол" котелок с пшенной кашей.
Сдвинув ногой чьи-то пожитки, старик удобно располагается на своих мешках.
– Присаживайтесь, дедушка, – гостеприимно говорит тетя Паша, горяченького похлебать.
– Мы на чужое не заримся, – степенно отвечает старик
– Да вы не стесняйтесь, что за счеты! – уговаривает его артистка. Как говорится, "щи, но от чистого сердца".
Старик не отвечает. Он достает складной нож с фиксатором, затем извлекает из мешка шматок сала, нежного, чуть розоватого, с присыпанной солью корочкой и кусаный уломок ржаного хлеба.
– Ах, какое сало хорошее! – говорит тетя Паша, она словно хочет подсказать старику, как ему следует себя вести.
– Сало, оно сало и есть! – бормочет старик, впиваясь в розоватую мякоть беззубыми деснами.
– Всю войну такого сала не видели! – продолжает тетя Паша
– И не увидите. – Что-то вроде далекой усмешки мелькает в бледно-голубых глазах старика.
Тетя Паша мучительно краснеет – уж не принял ли старик ее за попрошайку: Артистка ласково обнимает ее за плечи
– Да ну его к черту!.. – довольно громко говорит артистка.
Старик, равнодушный ко всему окружающему, с тупым и жадным выражением жует сало...
...Свечерело. У окна, чуть в сторонке, стоят одноглазый парень и Дуся.
– Места у нас исключительные, – говорит одноглазый парень.
– А в шести километрах Борисоглебск, там любую профессию можно приобресть.
– А я вот люблю свою профессию! – с вызовом говорит Дуся. – Это так считают: мол, кондукторша – последний человек. Чепуха! Столько людей за день проходит... Эх, не умели мы до войны жизнь ценить. Меня пассажиры уважали, я сроду никому грубого слова не сказала.
– Конечно, – вздыхает парень, – в Борисоглебске трамвая не имеется... – и вдруг осененный внезапной идеей говорит – Постой, у нас же автобус курсирует "Борисоглебск – совхоз 'Якорь'"!
– У автобуса звонка нет, – улыбается черненькая. Одноголазый смотрит на нее обескураженно...
...Возле печи артистка показывает человеку, который все потерял, и тете Паше свои фотографии.
– Прямо кукла!.. – восхищается тетя Паша,
– А это после окончания училища. Тут уже было ясно, что Гилельс из меня не вышел. – Рослая, красивая девушка – опять же возле рояля. – Это неинтересно, – пропускает одну карточку артистка, – тут я с бывшим мужем...
– С бывшим! – встрепенулся человек, который все потерял.
– Да, почему это вас так взволновало?
– Я ничего... простите, – смешался тот.
В это время старик, дремавший на мешках, проснулся
и тут же вспомнил о жратве. На этот раз он не ограничивается сухомяткой. Он достает сковородку и, накрошив сала, начинает поджаривать его на печурке.
– А вот трудовой процесс, – говорит артистка.
– Это вы на голове стоите? – спрашивает человек, который все потерял.
– Нет, это Любка Океанос, – рассеянно отвечает артистка, ее ноздри раздуваются, ловя аппетитный запах шипящего на огне сала. – А я в глубине, с аккордеоном.
Она говорит немного нервно и забывает о фотографиях.
Старик, насадив на лучину колбасу, вращает ее над огнем. Дразнящий запах, шипение жира, вкусный чад делают мучительным пребывание здесь трех наголодавшихся людей.
– Давайте перейдем туда, – предлагает артистка, – здесь слишком душно.
Они переходят в ту часть вагона, гда находятся одноглазый и Дуся.
– Да старик там все протушил, – объясняет им тетя Паша. – Будь он неладен!..
– Должна сказать прямо, – решительно заявляет артистка, – если бы мне предложили хороший бифштекс с яйцом и картошкой-пай, я бы не отказалась!
– Пирог с грибами и луком – тоже неплохо, – замечает одноглазый.
– А я бы поела картофельного супчика, – говорит черненькая.
– Неужели вы отказались бы от украинского борща с кусочками сала, колбасы, сосисок, с маленькими ватрушками! Или от солянки с осетриной, красной рыбой и каперсами, или тройной ухи!
– Конечно нет! А все ж таки картофельного супчику я бы поела.
– А вы бы что съели?
– А я бы съел шашлычок, – робко заявляет человек, который все потерял.
– Карский или натуральный? – требовательно спрашивает артистка.
– Натуральный....
– Берите карский, он сочнее!
– Надо и наших ребят покормить! – восклицает Дуся.
Она проходит к печурке. Старик уже насытился и отошел на покой. Дуся роется в кошелке, достает чекушку с молоком и белые лепешки.
– Нина большая, Нина маленькая, пора ужинать! Девочка продолжает крепко спать, жена бригврача подымает голову с подушки.
– А как же вы все?..
– Да мы уже нарубались! – нарочито грубовато говорит Дуся. – Такой обед закатили, слышь, как пахнет.
...Ночь. Пассажиры спят. Старик, намотав на руку веревку, лежит. Он не спит. Бледные глаза его перебегают с одного спящего лица на другое и задерживаются на полном, с чуть приоткрытым ртом, румяном от печурки лице тети Паши. Старик кончает жевать, на четвереньках подползает к тете Паше и трясет ее за плечо.
Испуганно охнув, тетя Паша приподнимается. Зажав ей рот рукой, старик шепчет на ухо. Тетя Паша вырвалась, с возмущением глядит на него.
– Сдурел, что ли?
– Делом тебе говорю, – натужно шепчет старик.
– Постыдился бы, старый человек! Люди услышат.
– Не бойся, не такой уж старый. А люди спят.
– Эк тебя повело с сала-то!
– Слышь, иди ко мне. Все дам: и сальца, и колбаски. Я по-хорошему. Иди, сладкая!
– Знаешь, отцепись! – вдруг громко, с презрением, которое сильнее ненависти, сказала женщина. – Не то хвачу между ушей, – и она с силой отпихивает старика
– Т-с, ты, бешеная! – хрипит он и ползет на свое место...
...Утро. Идет поезд. Хотя почти все пассажиры дачного вагончика уже проснулись, здесь царит необычайная тишина. Люди утомлены многодневным путешествием, ослаблены голодом, а кроме того, в их чистую, дружескую среду проникло инородное тело. Атмосфера словно заражена тлетворным дыханием старого мешочника.
Старик меж тем не стесняется. Он предается чревоугодию: что-то жарит, что-то варит, не переставая при этом жевать сало, которое ловко отрезает от шматка большим острым ножом с фиксатором.
Особенно тяжело это действует на артистку. Она то закидывает голову, то отворачивается к окну, чтобы не слышать манящих запахов, то мечет на старика возмущенные взгляды, то вздыхает.
Понурилась и тетя Паша, видимо, ночное происшествие оставило в ней тяжелый осадок.
Хмурится одноглазый парень, его тревожит затянувшееся путешествие: как он прокормит приемную дочку?..
Поезд замедляет ход и останавливается на очередной разбомбленной станции
– Схожу на разведку, – ни к кому не обращаясь, говорит одноглазый. Может, есть базарчик.
Вслед за ним молча выходит человек, который все потерял.
Тетя Паша и артистка тоже смотрят в окно. От питательного пункта несколько пленных в сопровождении конвойного тащат огромный котел, над которым шапкой стоит пар.
– Отличная вещь – солдатский борщ! – замечает артистка.
– Какой там борщ, так, баланда! – отвечает тетя Паша.
– Зато горячая! – мечтательно говорит артистка. – С черным хлебом!..
– Я лучше умру от голода, чем буду есть из одного котла с ними.
Артистка раскрывает свой баул и дольше обычного роется в тряпках.
Возвращается человек, который все потерял.
Тетя Паша пристально смотрит на него: на верхней губе у того отчетливо отпечатались молочные усы.
– Утрись! – говорит она тихо и брезгливо. – Вот теперь ты и впрямь все потерял, даже самого себя.
Человек в жалкой растерянности закрывает рот рукавом.
Артистка ищет в своем бауле, под руку ей попадают расползшиеся шелковые чулки, рваная косынка, еще какие-то тряпки, не имеющие меновой ценности. Затем она достает нарядное эстрадное платье, длинное, шуршащее, в блестках, и тут же прячет его назад
Взгляд ее падает на аккордеон. Она нерешительно подвигает его к себе. На черном коленкоре, которым склеен футляр, нацарапаны надписи: "Западный фронт, июль-август 1942", "Ленинград, январь 1942 г., август 1942 г.", "Сталинград"... Ее руки ласково трогают жесткое, пострадавшее от времени и передряг тело старого друга. Вынимает аккордеон. Он жалобно пискнул. Актриса кладет аккордеон на место. Она решительно хватает платье с блестками и спешит на базар.
От звуков аккордеона проснулась жена бригврача. Она садится на лавке, приводит в порядок одежду, снимает с гвоздя полушубок и накидывает на плечи.
– Куда ты? – испуганно спрашивает черненькая.
– Здесь душно...
– Я с тобой!
– Нет! – властно и твердо говорит жена бригврача. – Я хочу одна. – И ее нежное, таящее лицо становится на миг таким решительным, сильным, что совсем легко представить, какой она была, когда, обезоружив гитлеровцев, отомстила за смерть мужа. И черненькая, не понимая, чем вызван поступок подруги, невольно склоняется перед силой ее решимости.
Жена бригврача пробирается по вагону, придерживаясь за лавки, стены. С
трудом спускается по ступенькам вагона и бредет в сторону базара.
Ее шатает, словно травинку под ветром, но с тем же решительным,
бледным лицом маленькая женщина продолжает свой путь.
Базарчик на задах водокачки, жалкое торжище времен войны, где человеческая нужда справляет свой печальный праздник.
Жена бригврача оглядывается и медленно подходит к лотку, на котором лежит довольно крупный кусок темно-красного мяса.
– Это солонина?
– Она самая! – отвечает продавщица, рослая, обхудавшая, но широкая в кости женщина
Жена бригврача вытаскивает из кармана шелковое дамское трико с кружавчиками и протягивает продавщице.
Та со смехом берет трусики, кажущиеся кукольными в ее больших руках, распяливает их и показывает соседкам. Она задирает подол и прикладывает трусишки к своим штанам из чертовой кожи, похожим на рыцарские латы. Смех становится общим.
Прозрачно-восковое лицо жены бригврача страдальчески кривится. Чуть откинув назад верхнюю часть туловища, она сводит лопатки и левой рукой что-то нашаривает за спиной. Вынув из-за спины руку, она погружает ее за пазуху, резкий рывок – и она протягивает продавщице шелковый лифчик.