Текст книги "Председатель (сборник)"

Автор книги: Юрий Нагибин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

...Они прошли Кировский мост, перед ними был памятник Суворову, дальше – перспектива Марсова поля.

– Наверное, мне надо быть вашим гидом, – сказала Наташа, Ну, это вы, конечно, знаете, памятник Суворову знаменитого скульптора Козловского. Слева дом, построенный Деламотом...

– Нет, – очнувшись от своих дум, сказал Гущин. – Вы ошибаетесь. – Это не Деламот, а Кваренги.

– Я коренная ленинградка, – обидчиво сказала Наташа. – Неужели я не знаю? Это ранняя работа Вален-Деламота.

– Зачем вы спорите? На доме есть мемориальная доска со стороны площади. Там ясно сказано, что дом построен Кваренги. Это одна из первых его работ в Петербурге. Хотите сами убедиться?

Но едва они ступили на мостовую, раздался пронзительный свисток милиционера.

– Вы даже не знаете, где можно перейти .улицу, – злорадно сказала Наташа, – а туда же, спорите!..

– Да, нам придется сделать крюк, – согласился Гущин. – Но это не меняет дела. Хотите, я назову вам все известные постройки Кваренги и Деламота, сохранившиеся, сгоревшие, снесенные, уничтоженные временем или перестроенные до неузнаваемости? Лучше начать с Деламота, он меньше строил: Академия художеств совместно с Кокориновым, Малый Эрмитаж, дворец графа Чернышева, позднее перестроенный, Гостиный двор, "Новая Голландия"...

– Можно не переходить улицу, – поспешно сказала Наташа. – Ничего не понимаю. Эти познания распространяются и на других зодчих или у вас узкая специальность: Кваренги – Деламот?

– На всех, кто строил Петербург, – с наивной гордостью сказал Гущин, будь то Квасов или Руска, Растрелли или Росси, Фельтен или Соколов, Старов или Стасов, но Кваренги мой любимый зодчий.

– Почему? Разве он лучше Воронихина или Росси?

– Я же не говорю, что он лучше. Просто я его больше люблю.

– Так кто же вы такой? Катаггультист, архитектор, искусствовед, гид или автор путеводителя по Ленинграду?

– Катапультист, – улыбнулся Гущин. – Вы можете проверить на студии.

– А при чем тут Кваренги и все прочее? Ведь вы даже не ленинградец?

– Порой человеку нужно убежище, где бы его оставили в покое. Люди даже придумали паршивое слово для обозначения этого спасительного бегства души: хобби. Старый Петербург – мое хобби. Тьфу, скажешь – и будто струп на языке.

– Слово противное, но как вы пришли к этому?

– Вас все время интересуют истоки...

– Наверное, потому, что я сама чего-то ищу, – живо перебила Наташа.

– У вас же есть профессия.

– Да, и я ее люблю, только любит ли она меня?.. Но вы не ответили на мой вопрос.

– Я сам не знаю. Началось с путеводителей, потом я стал доставать у букинистов редкие издания. Город я хорошо знал, воевал на Ленинградском фронте... Главное же, у меня много свободных вечеров, их прекрасно заполнять Захаровым, Кваренги, Чевакинским, Росси. Начинаешь верить, что человека нельзя унизить, пока он причастен "мировому духу".

– И вы по книжкам влюбились в Ленинград?

– О нет! – чуть улыбнулся Гущин. – Наша связь куда крепче! Я воевал на Ленинградском фронте...

...Окраина Ленинграда зимой 1942 года. Вдалеке зыбится неповторимый контур Ленинграда с куполом Исаакия и Адмиралтейским шпилем. По заснеженной, изрытой бомбами и снарядами дороге медленно бредет толпа. Обгоняя пешеходов, проходят машины с притулившимися друг к дружке, закутанными в платки и тряпье темными фигурами.

Люди бредут молча, натужно, не глядя друг на друга Малышей и слабых стариков везут на саночках. Ленинградцы держат путь к Ладоге, к дороге спасения...

Мы видим в приближении их обескровленные, восковые лица, провалившиеся, будто остекленевшие глаза. Тишину прорезает пулеметная очередь. Кто-то упал, кто-то, словно в раздумье, опустился на дорогу. Но шествие продолжает неспешно, молчаливо идти вперед.

Фашистский самолет делает новый заход. Он сечет свинцом беззащитных людей, в чьих обобранных голодом телах едва теплится жизнь. Все больше людей ложится на белую дорогу без стона, без крика, без жалобы. А стервятник заходит снова, С оглушительным воем идет он на бреющем, и летчик вручную сбрасывает на дорогу гранаты и некрупные бомбы.

Лунатическое спокойствие голодной толпы рухнуло. Женщины подхватывают детей и бегут куда глаза глядят. Иные бросаются в придорожные сугробы, словно пушистый снег может дать защиту. Брошенный посреди дороги старик на детских санках беспомощно и жалко озирается...

Когда фашистский самолет вновь пошел на заход, его атаковал сверху советский истребитель. Он сечет "мессеpa" короткими очередями, но опытный немецкий летчик искусно выходит из-под огня и открывает ответный огонь... Завязывается бой. Каждый стремится зайти другому в хвост. Но вот загорелся "мессершмидт", и в ту же минуту пламя охватило советский истребитель. Почти одновременно летчики выбросились на парашютах. И символично распахнулись над советским летчиком белый зонт, над фашистом – черный.

(Это не выдумка, на Волховском и Ленинградском

фронтах у наших летчиков парашюты были из светлой

ткани, у немцев – из темной.)

Ветер гонит парашютистов к лесу, но советский летчик умело подтягивает стропы, тормозит снос и дает противнику приблизиться к себе. Гущин, а это был он, уже видел глаза немца и вытащил из кобуры "ТТ". Но немец, догадавшийся о его намерении, успел выстрелить первым. Пуля пробила рукав комбинезона Гущина. Завязалась необычная воздушная дуэль. Оба изобретательно маневрируют, но ни одному не удается избежать пули.

На землю падают два бесчувственных тела. В глазах немца остановилась жизнь, и черный парашют обволакивает его крепом. И Гущина накрыло белым саваном парашютного шелка...

...Госпитальная палата Лежит забинтованный, как мумия, Гущин. Видны лишь его большие, блестящие глаза Сестра раздает почту. Протягивает Гущину маленький, неумело склеенный конверт. Тот неловко вскрывает его толстыми от бинтов пальцами, с удивлением разглядывает незнакомый, крупный, полудетский почерк.

"Здравствуйте, дядя Сережа! Поздравляем вас с замечательной победой прорывом ленинградской блокады. Ваша мама заболела немножко, и я пишу за нее, только вы, пожалуйста, не беспокойтесь"... Гущин пропустил несколько строк и заглянул в конец письма "До свидания, дядя Сережа, побеждайте скорее фашистов и приезжайте домой. Ваша любящая Маша"...

– Удивление и усмешка в глазах Гущина...

– Сергей Иванович! – послышался голос Наташи. – Куда вы исчезли? Вернитесь!..

– И правда, исчез, – смущенно улыбнулся Гущин. – Прошлое – как западня... Ну да бог с ним!.. Хотите я покажу вам свой Ленинград, вы не знаете такого Ленинграда.

– Где он находится, ваш Ленинград?

– В переулках, в маленьких двориках, на задах знаменитых зданий, а иногда прямо посреди Невского, только его не замечают, как часто не замечают того, что рядом.

– Сергей Иванович, милый, да нам дня не хватит! Гущин оглянулся. Они стояли возле знаменитого Стасовского здания, служившего некогда казармами. От Кировского моста на большой скорости приближалось такси. Кошачий глазок над счетчиком свидетельствовал, что такси свободно.

Гущин замахал руками, но такси мчалось, не снижая скорости, не сворачивая к тротуару, и тогда Гущин выбежал на мостовую, преградив такси путь.

Наташа испуганно вскрикнула.

Таксист нажал на все тормоза, но машину протащило юзом почти до самых ног Гущина

– С ума сошел? – заорал на него таксист. – Отвечай за тебя!

– Не шуми, браток! – весело сказал Гущин и распахнул перед Наташей дверцу.

Наташа села в машину, Гущин – рядом с ней.

– Давай прямо, браток, – так же весело сказал он. Ошеломленный решительностью клиента шофер с лязгом включил скорость. Машина тронулась...

...Сменяются планы Ленинграда. Вначале машина кружится в центре, и Гущин радостно сообщает Наташе:

– Кваренги – Оловянные ряды. Опять Кваренги – старая аптека... вон, видите, в перспективе дом с колоннами, это тоже Кваренги...

Наташа с интересом наблюдает за Гущиным, ее радует и чуть удивляет эта юношеская увлеченность пожилого человека.

Шофер вдруг резко свернул к какому-то неважному зданию нынешнего века, стилизованному под старину.

– Куда вы? Нам прямо! – вскрикнул Гущин.

– А вон этот... как его? Кваренги, – сказал шофер. Наташа засмеялась.

– Давайте на Литейный.

– А там Кваренги нету.

– Когда-то был, да еще какой! Сгорел в революцию. Но там есть кое-что другое. Поехали!..

...Они остановились возле невзрачного дома, во дворе которого находились винные подвалы и складские помещения. Тяжелые першероны тащили платформы с винными бочками, туго набитыми мешками и прочей кладью.

– Не выключайте счетчик, – сказал Гущин. – Мы скоро.

– Не слишком живописное место, – заметила Наташа.

– Подождите, – сказал Гущин, увлекая ее в глубь двора.

Они миновали бочкотару и штабеля полуразбитых ящиков, проскользнули под грустной лошадиной мордой, обогнули какую-то накрытую брезентом гору и оказались возле чугунных, никуда не ведущих воротец. Рисунок воротец, некогда принадлежавших ограде давно сгинувшей городской усадьбы, был дивно хорош: изящно стилизованные цветы, виноградные кисти, вьюнок, плющ.

– Чудо! – от души восхитилась Наташа – Как вы это открыли?

– Если б я!.. Воротца есть в книге "Старый Петербург", но там они существуют в другом пейзаже. И, признаться, попав сюда впервые, я хотел было повернуть назад... Слава богу, что не повернул, – добавил он серьезно.

– Какой вы милый! – так же серьезно сказала Наташа. Гущин смутился.

– Кваренги? – раздался за их спиной голос шофера. Его захватило это путешествие в прошлое.

– Нет, сказал Гущин. – Я склонен думать, что это Фельтен. Помните, решетку Летнего сада?

– Еще бы! – сказал шофер и задумчиво добавил: – Может, и Фельтен, кто их, к дьяволу, разберет!

– Теперь вы понимаете, что я имел в виду под "моим Ленинградом", спросил Гущин, когда они двинулись назад к машине.

– Да, – она улыбнулась, – мне нравится этот незнакомый город.

Они сели в машину, и тут в поле зрения Гущина случайно попал счетчик. У него вытянулось лицо.

– Заедем на минуту на вокзал, – обратился Гущин к шоферу...

...Гущин наклонился к билетной кассе.

– Поменяйте мне, пожалуйста, мягкую "Стрелу" на пассажирский некупированный, – попросил Гущин.

Старая, видавшая виды кассирша посмотрела на него поверх очков и сказала осудительно:

– Эх вы, господа командировочные, вечно до последней копейки проживаетесь.

– А как же, – сказал Гущин. – Гулять так гулять! Он получил билет и денежную разницу и засунул все это в старый потертый бумажник, где уныло помещалась одинокая десятка...

– А теперь на Васильевский остров! – сказал Гущин шоферу.

Мелькнули Казанский собор, Адмиралтейство, сверкнул вдали шпиль Петропавловской крепости, надвинулась Биржа, Ростральные колонны...

Гущин привел Наташу в маленький садик на Васильевском острове, где под кустами хоронился обломок фигуры ангела на гранитном постаменте. От ангела уцелел лишь каменный хитон да одно крыло – гордое и красивое, как у лебедя на взмахе.

– Он был необыкновенно хорош, – с нежностью говорил Гущин. – Его второе крыло готовилось к взмаху, он как будто не знал – взлететь ему или остаться на земле. И тут была заложена мысль... – Он вдруг осекся, приметив в траве крупную металлическую птицу.

На обтекаемое тело птицы была накинута железная кольчужка из мельчайших, плотно прилегающих чешуек. Золотистая рябь пробегала по кольчужке, когда птица попадала в перехват солнечного луча

– Кто это? – оторопев, прервал свои рассуждения Гущин.

Проследив за его взглядом, Наташа сказала:

– Господь с вами, Сергей Иваныч, скворца не узнали?

– Но какой он громадный! – растерянно произнес Гущин. – Царь-скворец, чудо-скворец... Ей-Богу, скворец куда лучше ангела. Он-то хоть живой!..

– Что это вы вдруг? – удивилась Наташа

– Может, хватит старины? – просительно сказал Гущин. – Мне захотелось в сегодняшний день.

– Как хотите, Сергей Иваныч, – мягко сказала Наташа – Я совсем не устала.

– И все-таки, хватит прошлого, – настойчиво сказал Гущин. – Тем более, мой Ленинград сейчас вовсе не в этих обломках.

– Ого! – Наташа сделала большие глаза. – Вы опасный спутник, Сергей Иваныч!

– Куда мне!.. – Гущин безнадежно махнул рукой.

Они вернулись к машине, Гущин заплатил весьма солидную сумму по счетчику и хотел дать водителю на чай, но тот наотрез отказался.

– Не надо!.. Вы так здорово нам все объяснили.

Гущин пожал ему руку, и они побрели пешком к мосту лейтенанта Шмидта.

– Вы одиноки, Сергей Иваныч? – участливо спросила Наташа.

– Вовсе нет. У меня семья: жена и дочь, большая, почти ваша ровесница. А почему вы решили?...

– Мне показалось, что у вас никого нет, кроме... – она слабо усмехнулась, – кроме Кваренги.

– Это правда, – угрюмо сказал Гущин. – Хотя я не понимаю, как вы догадались.

– Ну, это несложно, – произнесла она тихо, словно про себя.

– А вы? – спросил Гущин. – Вы, конечно, не одиноки? У вас семья, муж?

– У меня никого нет. Отец погиб на фронте, мать – в блокаду. Меня воспитала бабушка, она тоже умерла – старенькая. И замуж меня не берут. Но я не одинока, Сергей Иваныч.

Они остановились на мосту и стали глядеть на реку и белую ракету, вылетевшую из-под моста. И снова Гущина перенесло в его главную жизнь...

...Девушка лет семнадцати, разительно похожая на Гущина, его дочь Женя, мажется перед зеркалом. Гущин, по обыкновению листавший какой-то альбом с видами Ленинграда, увидел ее отражение в оконном стекле.

– Ты уже мажешься? – спросил он удивленно.

– Давным-давно! Ты не наблюдателен, папа.

– Спасибо. Не могу сказать, что ты меня обрадовала.

– Я, кажется, не давала подписки делать все тебе на радость.

– Разумеется! – принужденно усмехнулся Гущин.

– Или это было условием моего появления на свет? – безжалостно настаивала Женя.

– Ну, ну, перестань. Ты, как мама, любишь добивать противника.

– Что ж, у меня есть чему поучиться, – с вызовом сказала Женя.

Гущин не подхватил брошенной перчатки.

– Ты куда-то собираешься?

Женя пренебрежительно дернула плечами.

– Да ничего интересного!

– Слушай, а может, завалимся в Химки?

– Водные лыжи? – чуть оживилась Женя. – Жаль, я только что сделала прическу.

– А хочешь, пойдем в бар – по кружке ледяного пива с сосисками.

– Это соблазнительно. Но от пива толстеют.

– А в зоопарк? – упавшим голосом предложил Гущин.

– Я уже вышла из этого возраста.

– Ну, а куда ты хочешь пойти? – почти с отчаянием спросил Гущин. – В кино, в ресторан?..

– Не старайся, папа, все равно ничего не выйдет.

– Как странно: все говорят, ты похожа на меня. Но ты вылитая мама.

– Я не большая мамина поклонница, – холодно сказала Женя. – Но кое в чем мамин опыт заслуживает внимания.

– Мама прожила нелегкую жизнь...

– Только не вспоминай войну, карточки и заслуги фронта перед тылом. Все это в зубах навязло. Я имела в виду другие мамины достоинства.

– Какие же?

– Умение быть самой собой, ни с кем и ни с чем не считаться.

– Я лично не вижу в этом... – начал Гущин. Женя зажала уши.

– Только не ссылайся на свой пример! Это, извини меня, просто смешно. Ты, конечно, хороший специалист, все это знают. Но каждый человек, если он не круглый идиот, обязан понимать в своем деле. Ты не думай, что я тебя не люблю, папа, просто детские представления о Великом отце миновали. Я все увидела таким, как есть. И это меня не устраивает, вернее, устраивает на условиях полной свободы. И не будет ни зоопарка, ни планетария, ни водной станции, ни киношки – не рассчитывай на уютный домашний заговор обиженного отца с любящей дочерью против грешной матери...

– Сергей Иваныч, а хотите, я покажу вам свой Ленинград?

– А это удобно?

Наташа засмеялась.

– Я была уверена, что вы скажете что-нибудь в этом духе. Конечно, удобно.

– А где он, ваш Ленинград?

– Совсем рядом – на Профсоюзном бульваре. Они пошли туда пешком.

Возле бульвара им попался навстречу маленький ослик под громадным, нарядным, обитым красным плюшем седлом. На таких осликах катают детей в парках.

– Какая крошка! – удивился Гущин.

– Спасибо скворцу за то, что он такой большой, а ослику за то, что он такой маленький, – нежно сказала Наташа.

– О чем вы? – не понял и отчего-то смутился Гущин.

– Спасибо жизни за все ее чудеса, – так же нежно и странно ответила Наташа

Они подошли к дому Наташиных друзей, миновали двор, толкнули обитую войлоком дверь и сразу оказались в мастерской художника

Чуть не половину обширного помещения занимал гравировальный станок и большая бочка с гипсом. Помимо двух мольбертов здесь находилась приземистая, широченная тахта, десяток табуретов и торжественное вольтеровское кресло. С потолка свешивались изделия из проволоки, напоминающие птичьи клетки, – модели атомных структур, вдоль стен тянулись стеллажи с гипсовыми скульптурами каких-то диковинных фруктов. Картины, рисунки и гравюры свидетельствовали, что мечущаяся душа хозяина мастерской исповедовала множество вер. Суздальские иконописцы, итальянские примитивы, французские импрессионисты, испанские сюрреалисты, отечественные передвижники поочередно, а может, зараз брали его в плен. Но во всех ипостасях он оставался размашисто, крупно талантлив. Да и сам художник был хорош: громадный, плечистый, с кудрявыми русыми волосами, он являл собой в редкой чистоте тип русского былинного богатыря Микулы Селяниновича

– Познакомьтесь, – сказала. Наташа, – мой старый друг – художник Петя Басалаев, мой новый друг – инженер Сергей Иванович Гущин.

Художник тряхнул русыми волосами и размашисто пожал Гущину руку.

– Наташкины друзья – наши друзья.

– Наташа слишком щедра ко мне... – церемонно начал Гущин.

– Мы познакомились только сегодня, на улице, – просто сказала Наташа Но это ничего не значит.

– Конечно! – ничуть не удивился художник. – А ну, дайте вашу руку, обратился он к Гущину.

Тот удивленно протянул ему свою руку.

– Хорошая рука, я сделаю с нее слепок.

– Зачем?

– Для коллекции, – художник мотнул головой на камни. – Там конусом, расширяющимся книзу, свешивалась гроздь гипсовых слепков человеческих рук.

Гущин подошел к камину, чтобы получше рассмотреть эту необычную коллекцию.

– Наташа, дай пояснения, а я покамест гипс разведу, – распорядился художник.

– Вы видите тут руки всевозможных знаменитостей, – тоном завзятого гида начала Наташа – Скульпторов, художников, поэтов, пианистов, скрипачей, ученых изобретателей, мастеровых. Громадные, как лопаты, – это руки скульпторов, пианистов. Большие, но узкие, с тонкими длинными пальцами скрипачей, актеров, людей, владеющих ремеслом. Слабые, недоразвитые поэтов...

– Но при чем тут я? – взмолился Гущин. – Я же никто!

– Чепуха! – оторвавшись от своего занятия, крикнул художник. – У вас хорошая, талантливая рука

Гущин еще раз посмотрел на гипсовую гроздь и обнаружил среди бесчисленных рук трогательный слепок маленькой узкой ступни с тугим натяжением сухих связок на подъеме.

– А чья это нога?

– Великой Улановой! – значительным голосом произнес художник. Садитесь! – указал он Гущину на табурет.

– Я пойду к ребятам, – сказала Наташа

– Гелла тоже дома, – сообщил художник. – Не пошла на работу. Вели ей соорудить "обед силен", как писал князь Георги своему соседу.

Наташа вышла в другую комнату, откуда послышались радостные возгласы и ликующие дикарские вопли.

Гущин с закатанным рукавом сидел перед художником, а тот нежными, ловкими движениями громадных лап накладывал гипс на его кисть.

– Готово! Теперь надо малость подсохнуть. Сидите спокойно, а я на жалейке поиграю.

Он снял с полки тонкую дудочку, взгромоздился на бочку с гипсом, и полились нежные звуки свирели.

Гущин понял, что тут нет никакого ломания. Так вот жил этот художник писал, ваял, рисовал, лепил, а в минуты отдохновения играл на свирели, чтобы полнее отключаться от забот.

Пришло время разгипсовывать Гущина Художник отложил свирель и проделал необходимую работу с присущей ему ловкостью. А тут Наташа и Гелла, худенькая женщина с тающим лицом, внесли круглую столешницу, уставленную бутылками, бокалами, тарелками с бутербродами. Столешницу поставили на два табурета.

– Моя жена Гелла! – объявил художник. – Гелла, это Наташин друг Серега Гущин. Человек с прекрасной рукой.

К вящему удивлению Гущина жена художника обняла его и поцеловала в щеку.

Вбежали два светловолосых мальчика лет шести и сразу повисли на Наташе.

– Мои бандиты, – представил их художник. – Петя и Миша – близнецы. Похожи друг на друга как две капли воды...

– Особенно Миша! – в голос подхватили близнецы знакомую шутку.

Художник с поразительной быстротой наполнил бокалы, не пролив при этом ни капли.

– За искусство! – произнес он торжественно. Все послушно выпили.

Художник снова наполнил бокалы.

– За женщин!

Гущин вопросительно посмотрел на Наташу. Она поняла его взгляд и сказала шепотом:

– Ничего не поделаешь – ритуал. Иначе – смертельная обида.

Художник в третий раз наполнил бокалы.

– За любовь! – и синий взор его подернулся хрустальной влагой.

Гущин осушил последний бокал, и вино ударило ему в голову.

– Чудесное вино! – сказал он. – Похоже на Цимлянское.

– Это перекисшая хванчкара, – спокойно пояснил художник. – Не выдерживает перевозки.

Пришли два молодых поэта. Их приход не вызвал особой сенсации, видимо, они были здесь свои люди. Художник представил их Гущину.

– Беляков и Гржибовский – пииты!.. А это, – обратился он к поэтам, Сергей Иваныч, человек порядочный, не вам чета, авиационный инженер.

Белякова это сообщение ничуть не взволновало, а Гржибовский как-то странно, исподлобья глянул на Гущина, затем перевел взгляд на Наташу.

Беляков, мальчик лет девятнадцати, тоненький, с круглым детским личиком, сразу начал читать стихи звучным, налитым баритоном, удивительным при его мизерной наружности. И стихи были крупные, звонкие, слегка напоминающие по интонации есенинского "Пугачева", но вовсе не подражательные.

– Здорово! – от души воскликнул Гущин. – Как свежо и крепко... словно антоновское яблоко!

– Свежий образ! – иронически сказал Гржибовский, рослый, красивый молодой человек, Наташиных лет.

Гущин смешался.

– Образы – это по твоей части, – заметила Наташа – Только ты не очень-то нас балуешь.

– Почему? – самолюбиво вскинулся Гржибовский. – Есть новые стихи.

Негромким, но ясным, поставленным голосом он прочел коротенькое стихотворение об одиноком фонаре и ранеными глазами взглянул на Наташу.

– Очень мило! – равнодушно сказала она. Поэт вспыхнул и отвернулся.

– Серега, выпьем на "ты"? – предложил художник Гущину.

– С удовольствием, – чуть принужденно отозвался тот.

Они сплели руки, осушили бокалы и поцеловались, причем художник вложил в поцелуй всю свою бьющую через край энергию.

– Пошел к черту! – сказал художник свирепо.

– Пошел к черту! – вежливо отозвался Гущин. Художник стиснул ему руку.

– Нравишься ты мне. Костяной ты человек и жильный. Тебя ветром не сдует.

Красивый поэт Гржибовский запел под гитару смешную и трогательную песню о стране Гиппопотамии.

В разгар пения в мастерскую ворвался темноволосый юноша и с ходу обрушился на хозяина:

– Значит, Верещагин гений и светоч? На него шикнули, он зажал рот рукой. Поэт оборвал песню и отбросил гитару.

– Почему вы перестали? – обратился к нему Гущин.

– А кому это нужно! – неприязненно отозвался поэт.

– Так Верещагин светоч и гений? – снова кинулся на хозяина вновь пришедший.

Тот, рванув на себе ворот рубашки, как древние ратники перед битвой, грудью стал за Верещагина:

– Ты сперва достигни такого мастерства!..

– Ерунда – фотография.

– А колорит – тоже ерунда?

– Колорит? – язвительно повторил вновь пришедший. – Колер у него, как у маляров, а не колорит.

– П-прошу покинуть мой дом! – от бешенства художник заговорил "высоким штилем".

– Да ноги моей у тебя не будет, натуралист несчастный!

– Мальчики, мальчики, будет вам! – кинулась к ним Наташа. Опомнитесь, как не стыдно!

Художник и его оппонент дрожащими руками взялись за бокалы.

– Только ради Наташки, – с натугой проговорил художник. – Твое здоровье!

– Наташа, только ради тебя, – в тон отозвался темноволосый, – твое здоровье!

И они чокнулись.

Гущин почувствовал внезапную усталость и заклевал носом.

Он борол сонливость, улыбался вновь прибывшим: печальному

Мефистофелю, оказавшемуся видным

режиссером, и девушке с бледным русалочьим лицом,

Она сразу подсела к Гущину и спросила таинственным

голосом:

– Я из "Смены". Как вы оцениваете современную молодежь?

– Прекрасная молодежь! – от души сказал Гущин. – Горячая, заинтересованная...

– Благодарю вас, – сказала русалка тем же намекающим на тайну голосом, но дальнейшего Гущин не услышал – он задремал.

Правда, сквозь дрему он услышал еще, как Наташа сказала:

– Оставь человека в покое, дай ему отдохнуть. Порой в его сон проникали и звуки гитары, и пение, и разговор, то разгорающийся, то затихающий, словно пульсирующий. Но видел он другое застолье, в собственной, только что полученной, новенькой квартире, много лет назад. Он видел свою жену в пору женского расцвета, с молодыми, горячими глазами, и себя, лишь начавшего седеть, и молодых своих друзей, и золотоволосого юного Зигфрида возле Маши.

Кто-то трогает струны гитары, кто-то просит "Ну, подбери мне "Враги сожгли родную хату", кто-то спорит.

Юный Зигфрид показывает восхищенным зрительницам, как можно согнуть в пальцах трехкопеечную монету.

– Сережа, согни монету! – требует Маша.

– Я не сумею.

– Нет согни, я хочу!

Гущин добросовестно пытается выполнить приказ жены, но у него ничего не получается.

– Не огорчайтесь! – говорит Зигфрид. – Я специально тренировался по японскому методу.

– Зачем инженеру по электронике такие сильные пальцы?

– Мне нравится заставлять себя. Например, я решаю: буду гнуть монеты, как Леонардо да Винчи, и гну!

– Лучше бы решили так писать и рисовать.

– Это, видите ли, сложнее, – натянуто отозвался Зигфрид.

– Вы никогда не терпите поражений? – спросила Маша.

– Наверное, у меня все впереди, – ответил тот многозначительно.

Гость с гитарой чересчур лихо рванул струны. Гущин сделал большие глаза

– Разбудим Женю...

– Твоя дочка и не думает спать, – сказала Маша. – Накрылась одеялом и читает "Дневник горничной".

Гущин поднялся и прошел в соседнюю комнату.

Женя, лежа в постели, упоенно читает толстенный роман. Когда отец вошел, девочка повернулась и вся как-то расцвела ему навстречу. Он наклонился и поцеловал ее.

– Фу, ты пил, папа, – сказала девятилетняя Женя. – У тебя губы горькие.

– Я больше не буду, – пообещал Гущин, – как "Дневник горничной"?

– Это "Консуэло".

– Скучновато – да?

– Смертельно, но все наши девочки зачитываются.

– Какая программа на завтра?

– Только не планетарий.

– Может быть, кафетерий?

– В сто раз лучше!

– А зоопарк?

– Надоело! Опять катание на ослике и вафли с кремом

– Ты знаешь, одного мальчика спросили, что ему больше всего понравилось в зоопарке.

– Ну?!

– Он ответил вроде тебя: вафли с кремом.

– Неглупо! Знаешь, полетим на Луну!

– Ого, начинается ломанье. Я ушел.

– Подожди!.. – страстный детский вскрик ударил Гущина в сердце.

Девочка обняла отца, прижалась к нему всем худеньким телом.

– Не уходи!

– Ну что ты, дурочка, – растроганно сказал Гущин. – Хочешь, я всех выгоню, а мы с мамой придем к тебе?

– Ты один, без мамы.

– Ну, хватит! Пойду взгляну, как там веселятся, и вернусь.

Гущин вошел в столовую – пусто. Грязные тарелки и рюмки на столе, горы

окурков, сдвинутые стулья – противный беспорядок покинутого людьми

праздника. В холодец вставлена крышка от папиросной коробки, на ней

написано: "Ушли к Кругловым. Догоняй".

Записка как записка, но почему-то Гущин изменился в лице и слишком

поспешно бросился к двери...

Спящий Гущин вздохнул, как застонал.

Возле него сразу оказалась Наташа

– Сергей Иваныч, вам нехорошо?

Гущин не ответил, он опять дышал ровно и спокойно.

К Наташе подсел поэт Гржибовский.

– Так он подцепил тебя на улице?

– Нет, это я его подцепила, – спокойно прозвучало в ответ.

– Вот не знал за тобой такой привычки!

– Я тоже не знала.

– И все-таки это свинство – так одеваться! – с бессильной злобой сказал поэт. – Сейчас не военный коммунизм.

– Странно, – сказала Наташа, – я даже не заметила, как он одет.

– Обычно ты замечаешь.

– Ну да, когда нечего больше замечать.

– Почему ты злишься? – горько спросил поэт.

– Я? Мне казалось, это ты злишься.

– Скажи, только правду. Чем мог тебе понравиться такой вот пыльный человек?

– Мне с ним надежно. Не знаю, как еще сказать. Я чувствую себя защищенной.

– А со мной беззащитной?

– Ну конечно, ты же боксер перворазрядник, можешь уложить любого, кто ко мне пристанет. Но я не о такой защищенности говорю.

– Может, он скрытый гений?

– Думаю, что он хороший специалист. Знает свое дело.

– И все?

– Это немало. Мы знакомы с тобой лет семь, а ты все тот же: начинающий поэт, актер-любитель и боксер-перворазрядник. Так начнись же как поэт, или стань профессиональным актером, или, на худой конец, – мастером спорта.

– Ты никогда не была жестокой, отчего вдруг?...

– Мне не приходилось никого защищать. А ты вынудил меня это делать.

Гущин вздохнул, открыл глаза и сразу зажмурился от

яркого света На лице его заблудилась растерянная

улыбка, словно он не мог взять в толк, где находится. И

тут он услышал Наташин голос

– Вы устали, Сергей Иваныч, давайте я подложу вам под голову подушку.

– Спасибо, – смутился Гущин. – Я не умею пить. Отвык.

– Никто не умеет. Хотя и привыкли. Пойдемте, Сергей Иваныч.

– Куда же? – огорчился художник. – Мы только разгулялись.

– Гуляйте на здоровье, а Сергей Иваныч устал! – решительно сказала Наташа

Художник сжал Гущина в объятиях, поцеловал и прошептал, скрипнув зубами:

– Будешь снова – в гостиницу не смей, прямо к нам! Наташку обидишь... – Он не договорил, но бешеная слеза, застлавшая синий взор, заменила слово "убью!"

Гущин растроганно жал ему руку.

– Возьми пирога и беляшей, – уговаривала Наташу Гелла.

– Тетя Наташа, не уходи! – орали мальчишки, цепляясь за ее юбку.

– Наташа, – сказал юный Беляков, – я, конечно, слабец, но, если нужно, только скажи – сдохну за тебя! – и это было вполне искренне.

Наконец они выбрались из гостеприимного дома.

– Мне на улицу Ракова, – сказала Наташа – Пойдемте пешком.

– Конечно! – обрадовался Гущин. – Только выберем не самый краткий путь.

– Через Дворцовую площадь?...

На их пути Ленинград был щедро высвечен прожекторами, выгодно изымавшими из тьмы дворцы, обелиски, памятники. Они довольно долго шли молча, как вдруг Гущин движением слепца коснулся Наташи рукой. Она вопросительно глянула на него.

– Простите, – пробормотал Гущин, – я вдруг усомнился, что вы правда здесь.

Наташа не удивилась, сказала успокаивающе:

– Здесь, конечно, здесь.

– Я так благодарен вам за ваш Ленинград... Какие все славные, талантливые люди!

– Да... – рассеянно согласилась Наташа – Но почему-то сегодня я любила их меньше.