Текст книги "Святослав. Великий князь киевский"
Автор книги: Юрий Лиманов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)
Святослав улыбнулся, сделал козу.
– У, половецкое отродье, гули-гули... А всё же на меня похож, верно? Ну ладно, унеси.
Мамка с кормилицей вышли.
– Значит, так и порешим: заберёшь повесть и наградишь певца. И милость окажем, и покровительство увечному, чем Игореву гордыню уязвим. А повесть сбережём, никуда она из моей библиотеки не денется.
– Мудрость твоя велика!
– Оставь, боярин, знаешь ведь, не люблю... – Князь поморщился. – Кого за певцом пошлём?
– Может, княжича Борислава? – мстительно предложил Ягуба в надежде унизить княжича мелким поручением.
– Княжича за певцом? Не велика ли честь? – раздражённо сказал Святослав.
Борислав занимал особое место и при дворе, и в мыслях великого князя. Его не переставали мучить угрызения совести, что не признает он внука перед всеми, сироту, выросшего после смерти боярыни Басаёнковой в его доме. Всех детей, и внуков, и правнуков отеческой любовью наделяет, а этого, первого внука, обделил, хотя тайно души в нём не чаял. Но что делать? Признать его сейчас – значит оскорбить память Марии. Если уж признавать, то надо было делать это при её жизни – повиниться и признать, а теперь уж поздно...
Оправдывал себя Святослав тем, что внука, пусть и не признанного, всячески выделял и даже поставил на место Петра. О тайной любви Борислава и Весняны он знал. Не одобрял, но и не возражал, потому что Мария покровительствовала им. А может быть, права была покойница, и надо было подтолкнуть эту любовь ко всеобщей выгоде?
Так размышлял про себя Святослав.
Ягуба покорно ждал.
– Игорь браком Весняны с Романом союз с Рюриком против меня укрепить надеется, так? – неожиданно сказал князь.
– Так, – согласился Ягуба, ещё не понимая, к чему клонит князь.
– Вот пусть Борислав и поедет за певцом.
Ягуба опешил, но тут же нашёлся:
– Без лести скажу – велика твоя мудрость.
На этот раз Святослав не одёрнул боярина, а улыбнулся самодовольно.
Уже спустилась ночь, когда Весняна, сопровождаемая старым дружинником, подъехала к воротам своего дома. Она спрыгнула с коня, бросила поводья старику, крикнула:
– Выгуляй! – И застучала рукояткой плети в ворота.
Ей открыла ключница Мария, со светильником в руке.
– Как Вадимысл? – спросила коротко.
– Поел немного, спит теперь. – Счастливая улыбка скользнула по осунувшемуся лицу молодой женщины.
– Вот и хорошо. – Весняна пошла к крыльцу, поднялась по ступенькам, оглянулась.
Мария спешила за ней, глядя вопросительно.
– Попусту я в город съездила. Отец и слышать не хочет о нём. – Весняна хлестнула плетью по перилам крыльца. – Приказал выгнать. – Она заговорила быстро, отрывисто о том, что уже обдумала по дороге домой: – Тебя отпускаю с ним. Гривен дам, телегу. И лошадей... Живите в счастье.
Мария поклонилась.
– Спасибо за доброту, княжна, век буду молиться за тебя! Только телеги нам не нужно.
– Возгордилась? – крикнула яростно княжна, выплёскивая в одном слове всё – и обиду на отца, не внявшего её мольбе, и раздражение на человека, из-за которого она претерпела унижение.
– Что ты, государыня-княжна, разве я могу! Днём, когда тебя не было, княжич Борислав приехал из Киева...
– Он здесь? – От растерянности Весняна почувствовала, что щёки у неё пунцовеют.
– Конечно, княжна, где же ему быть, здесь. За Вадимыслом он прискакал. Великий князь берет его к своему двору. – Мария торопилась выложить радостные для неё вести, не замечая, как мрачнеет Весняна. – И повесть его берет в библиотеку, и наградит...
– Что ж, собирайтесь, уезжайте!
– Княжича к тебе прислать?
– И Борислав пусть едет!
– Не поняла я что-то, княжна, сдурела от радости, наверно. Как же уезжать Бориславу? Он к тебе четыре дня из Киева скакал!
– Как прискакал, так пусть и обратно скачет. – Весняна спустилась с крыльца. – Видеть его не желаю!
– Как же так можно с любовью своей поступать? – вырвалось у Марии.
– Уйди с глаз моих! – сорвалась на крик княжна. – По добру уйди, не то передумаю, не отпущу тебя!
На крыльцо вышел Борислав. Мария отступила к чёрному двору, исчезла неслышно, унося светильник. Стало темно.
– Веснянушка! – позвал Борислав. – Лада моя!
Он различил фигуру девушки в темноте двора, стал спускаться с крыльца.
– Не подходи!
Но Борислав уже спустился со ступенек и приближался к ней. Был он без шапки, в лёгкой светлой епанче, светловолосый, кареглазый, такой желанный, что у Весняны защемило сердце. Но она крикнула, отступая:
– Ещё сделаешь шаг – людей кликну, велю вытолкать взашей!
– Да что с тобой? – в недоумении воскликнул Борислав и снова подошёл к ней.
– Эй, люди!
Но княжич уже обнял Веснину, и голос её прозвучал глухо. Она выгнулась, оттолкнула его.
– Так-то ты меня ждала? Выходит, девичья любовь до первой разлуки? Или другого нашла?
Весняна отступила и наотмашь ударила плетью по улыбающемуся лицу княжича.
Он отшатнулся, зажал рукой щёку.
– Может, и на гумно наше с ним ходила?
– Да как ты посмел! – Она второй раз, уже по рукам, хлестнула княжича.
– Да что ты, что ты... Разлюбила, так и скажи! – Он отнял руку от щеки, на руке была кровь.
Весняна охнула, бросилась к нему. Борислав сразу же обнял её, прижал к себе, стал целовать закинутое лицо, а она, вдруг обессилев, шептала:
– Прости, прости... кровь... – Потом мягко высвободилась, поцеловала ссадину на его лице и сказала: – А теперь уезжай.
– Да что случилось, лада моя?
– Ты зачем приехал?
– Тебя повидать.
– Не лги, ты за Вадимыслом приехал, не ко мне!
– Так то же повод.
– Опять лжёшь, тебя за ним Святослав прислал!
– Служба у меня такая, понимаешь, служба!
– А повесть его в княжескую библиотеку пристраивать – тоже, скажешь, служба?
– Да что тебе в ней? – Борислав по многолетней посольской привычке ушёл от прямого ответа.
– Род наш позорит!
– Да как, ладушка? Такой красоты повесть...
– Для тебя, безвотчинного, безземельного, – Весняна поискала слово, чтобы больней ударить Борислава, – служивого, может, и есть там красота. А ты подумал, как эта повесть моего отца, князя и владетеля, принизила?
– Наоборот, возвеличила.
– Да? Я к отцу ездила просить – не за певца, за ключницу Марию, что ждала его, почитай, пять лет. Так отец и слушать меня не захотел, приказал певца прогнать из пределов княжества.
– Вот оно в чём дело... – Борислав поглядел на задний двор, там уже появились дворовые с факелами, вывели коней, суетились. Промелькнула Мария. – Только что же он там обидного для себя усмотрел?
Весняна язвительно рассмеялась:
– Ах, прославленный посольским умом княжич Борислав глупым прикидываться изволит. Не понимает, видите ли!
Борислав промолчал. Он действительно любил прекрасную княжну. Может быть, несколько ленивой любовью, понимая, что, раз отказав ему в руке дочери, князь Игорь будет стоять на своём, пока он, безземельный княжич, не получит престола. Вместе с тем Борислав допускал, что отец может вынудить Веснину вступить в брак, выгодный ему, и всё же отгонял эти мысли.
Уезжать ему не хотелось, он так давно не видел княжну, соскучился и ждал этой встречи. Она была тонким, умным собеседником, и это пленяло его ничуть не меньше, чем её красота и трепетность...
Весняна истолковала его молчание по-своему.
– Что там сказано о затмении солнца и затмении ума у батюшки?
– Образ то, «троп» по-гречески называется.
– Ты меня на греческие тропы не сворачивай, в слова не запутывай. Как это там? «Поборола в нём удаль доводы разума», так? Не сказал – каиновой печатью прихлопнул певец! Дальше как?
– Не помню уж...
– Не лукавь, не к лицу тебе. Говори!
Борислав задумался: кто его знает, что сейчас будет правильнее – уйти от ответа или увлечь Весняну в разбор красот повести?
– Что же молчишь?
– У певца сказано: «Так затмило ему ум желание, что и знамение ни во что, хочется испить князю Дона великого!»
– Наизусть уже выучил!
– Сама же заставила прочитать...
– А ты и рад. Так ещё о господине и князе своём никто не писал.
– Не всякому и талант дан. Может быть, этими словами «твой отец навечно прославлен будет, а не тем, что он князь я владетель Северский.
– Кому нужна такая слава?
– А ты как, по старинке восхвалений ждёшь? Истинная слава всегда с горечью сплетена, а без горечи – пустое славословие, и умирает оно с рокотом струн, как Бояново песнопение. Сладка лесть, да недолговечна, горька правда, зато бессмертна.
– Ну что ты болтаешь языком! Только бы говорить да себя слушать, книжник! – Столько горечи прозвучало в словах девушки, что Борислав взял её руку и стал тихо, еле касаясь, целовать ладонь, щекоча усами...
– Ты сама-то хоть читала повесть? – спросил он.
– Нет.
– Что же с чужих слов судишь?
– Не с чужих – с отцовских. Он и певца слушал, и сам рукопись читал, когда Вадимысл к нему в Новгород-Северский пришёл.
– А всё не свой разум. Вот что, давай возьмём у певца рукопись, почитаем, сама убедишься, сколь дивно и необычное творение. – Княжич продолжал целовать ей руку, потихоньку притягивая к себе.
Весняна вырвала руку.
– Отступись от певца!
– Как?
– Так! Не вези его к Святославу! Скачи к отцу, упади в ноги, расскажи, что отступился от певца, проси моей руки. Может быть, и зачтёт он тебе эту службу, согласится – уж больно повесть ему поперёк сердца. Как заноза она ему. Слышишь, решай! Другого случая такого не будет!
– Веснянушка, любимая...
– Отступись от певца, – в голосе княжны послышалась мольба, отчаяние, – не вози его к Святославу, езжай к отцу!
– Я великому князю клятву верности давал, слову своему изменять не научен.
– Тогда забирай его немедленно! – Княжна оттолкнула Борислава, с ненавистью повторила: – Немедленно, слышишь! Эй, люди, скоро вы там? Сей же час отправить княжича с певцом в Киев!
На заднем дворе забегали, холоп вывел коня княжича, показались слуги и воины, приехавшие с Бориславом. Из дома вынесли носилки с Вадимыслом, стали устраивать на телеге. Мария подпихивала сено в изголовье...
– Есть ещё время... Если любишь, решай! Останешься, завтра к отцу вместе поскачем, в ноги упадём...
– Ас ним что станет? – Борислав указал на телегу, где уже лежал Вадимысл, укрытый плащом.
– Он тебе дороже?
– По-твоему, я его предать должен?
– Ты меня предаёшь! И себя. Свою жизнь устроить не в силах, а за чужую отвечать собрался? Иди прочь!
Весняна взбежала на крыльцо, рванула дверь, открыла, но не вошла, а встала в проёме, освещённая сзади слабым мерцающим светом из горницы, словно ореолом.
«Страстотерпица», – мелькнуло в голове Борислава.
Что же делать? Предать певца, ему доверившегося? Бросить старого Святослава, предать и его, которого любил почти сыновьей любовью? Наконец, оставить все надежды на собственный престол, что мог он получить лишь из рук великого князя?
...Страстотерпица. С ней спокойствия не будет. Но и без неё не жизнь...
Холоп подвёл коня. Борислав потоптался в надежде, что Весняна оглянется, сел в седло, пропустил вперёд телегу с певцом, потом Марию... Весняна всё так же стояла у открытой двери. Телега скрылась в темноте ночи за воротами.
Борислав разобрал поводья и с места пустил коня вскачь, ним поскакали воины и холопы. Двор опустел.
– Книжник... Книгочей проклятый... постылый... – шептала Весняна в отчаянии.
Как было бы сладко сейчас завыть по-бабьи в голос, стучаться головой о балясину, выплёскивать тоску и отчаяние в горьких словах... Весняна встала, крикнула сипловато:
– Старый!
Старик дружинник появился как из-под земли. Она не удивилась: он был с нею с самых малых лет, пестовал, наставлял, приучал и к седлу, и к охоте, и к лёгкому копью, и даже к сабельному, от половцев перенятому бою, был привязан к ней и верен, знал её, как никто другой.
– Взял у Марии ключи?
Старый молча кивнул, показал связку.
– Кликни Дуняшу.
Воин скрылся и вскоре вернулся с Дуняшей.
– Будешь ключницей, – сказала Весняна.
Щёки Дуняши разгорелись, гордость сквозила в глазах.
Она молча поклонилась. Старик передал ей связку ключей – все знали, что не терпит княжна пустых слов, долгих разговоров.
– Завтра, коли не будет дождя, на зорьке охоту поднимай, – приказала княжна старому. – Идите.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Кажется, совсем немного времени прошло после возвращения Борислава с Вадимыслом и Марией в Киев. Затяжные дожди ушли на юг, наступило бабье лето.
В библиотеке заметно прибавилось книг, предназначенных для отдаривания на пиру. Одетые в телячьи переплёты, изукрашенные изографами, ждали они своего часа. Отец Паисий изредка подходил к ним, поглаживал рукой, словно прощался, и на лице его явственно читалась грусть оттого, что придётся расставаться с ними, хотя и были то краткие изборники, только бегло пересказывающие малую долю из того, что хранили в себе толстые фолианты Паисиевых сокровищ.
У переписчиков появилось свободное время, и они с усердием и любопытством принялись за повесть Вадимысла. Работа шла споро, хотя они часто прерывались, чтобы прочитать друг другу отдельные фразы из повести и обменяться впечатлениями.
Борислав почти не показывался в библиотеке, его закрутило на княжеской службе. Большой съезд князей всегда требовал долгой и умелой подготовки, которая напоминала зачастую торг на рынке, столь многими условиями обычно оговаривался приезд того или иного владетеля земли Русской на торжество. Но что поделать, если великий князь хотел видеть на своём пиру цвет Руси, приходилось раскошеливаться, быть щедрым не только на обещания, но и на пожалования и льготы.
Удельные князья хлопотали о новых волостишках. Привычно артачились новгородцы. Величались волынцы. Не ясно было с суздальцами – кого пошлёт «себя вместо» великий князь Всеволод, сын Юрия Долгорукого, тридцатипятилетний владетель огромного Владимиро-Суздальского княжества. И как поведут себя его вассалы, рязанские Глебовичи. И многое другое... Борислав должен был всё учитывать, удерживать в памяти, ему приходилось долгими часами сидеть со Святославом в его маленькой светёлке к зависти Ягубы... Великий князь всё более ценил княжича. Тот умел и сыграть на струнах человеческих слабостей, и умело подогреть тщеславие.
Скрипнула дверь в библиотеку. Паисий поднял голову. На пороге стоял чернец в глухом монашеском плаще, клобук был низко надвинут на лицо.
– Отче!
Голос, приглушённый и тем не менее слишком высокий даже для совсем юного чернеца, показался Паисию знакомым. Он встал, засеменил к чернецу, вглядываясь и всё более внутренне пугаясь своей догадки: грубая хламида не могла скрыть, что чернец худ и строен, а руки его тонки и белы.
– Княжна Весняна! – узнал девушку Паисий. – Ума рехнулась, в таком обличье? Увидит кто – сраму не оберёшься...
Весняна, уже не сторожась, подняла голову. На Паисия глянули страдающие, потемневшие до синевы глаза на осунувшемся лице.
– Тсс... Чернец я, и всё. Есть здесь кто кроме тебя, отче?
– Нет. Как же ты так, княж... чадо моё?
– Всем двором Северским вчера приехали.
– Так, так, разумею...
– Ты уж не осуди, отче, надо мне Борислава повидать, и нет у меня иного пути.
Паисий взял Весняну за руку, увёл за полки, снял толстую книгу, сунул ей. Всё это торопливо, оглядываясь. Прошептал:
– Запомни: ты пришёл из дальнего монастыря, книгу принёс возвратить, а другую, что у княжича, забрать... Я сейчас, одна нога здесь, другая там... Ох ты, Господи, Боже ж ты мой, что же делается... – Он заглянул Веснине в лицо: – Не от доброй жизни, чадо моё?
Весняна отвернулась. Послышались голоса, в библиотеку вернулись монахи-переписчики.
Паисий нагнулся, глянул между фолиантами. Пантелей и Карп несли книги. Остафий шёл праздным.
– Тсс, – сделал Паисий знак княжне.
– Ну вот, и эту в переплёт одеть успели, а Паиська удрать обещал с перепугу. – Карп укладывал книги.
– Трусишь розги-то? – спросил Пантелей и по дурной своей привычке гыгыкнул.
– За дело не обидно, а попусту бранное слово сказанное на душу камнем ложится. А красно сработали, братья? – Карп раскрыл книгу и залюбовался буквицами.
Остафий сел на скамью, опустил голову на ларь. По всему видно было, что монахи никуда не собираются уходить. Паисий растерянно почесал бородку, по-птичьи склонив голову набок, решился, сделал знак Весняне и вышел из-за полок.
Пантелей разинул рот от удивления.
– Паиська, значит, драть вас собрался? – елейно спросил смотритель. – Какой такой Паиська? А ты, чернец, знаешь? – обратился он к княжне, включая её в разговор. – Я, к примеру, знаю лишь отца Паисия, чина он иеромонашеского, великим князем уважаем.
Пантелей неуместно гыгыкнул, а Карп, склонившись в пояс, забормотал смиренно и с должным почтением:
– Прости прегрешения мои, отче, злоязычен без умысла, по неразумию...
– Отмолишь, – отмахнулся Паисий, ухмыляясь своей ловкости и тому, как вышел он из затруднительного положения, отвлёк внимание от чернеца. – Вот что, Остафий, одна нога здесь, другая там, – он повторил слово в слово то, что минуту назад говорил о себе, – отыщи княжича Борислава, книга у него должна быть, скажи, отец Паисий напоминает, пришли из монастыря, мол, за ней.
Остафий встал, скользнул безразличным взглядом по чернецу. Сюда действительно приходили из монастырей, заимствовали и возвращали книги. Паисий вёл отданному строгий учёт, но не трясся над книгой, считал, что должна она служить не одному, а всем алчущим знания. Великий князь не возражал, справедливо полагая, что чем больше книг из его библиотеки ходит по рукам, тем громче его слава.
По-хозяйски, не постучав, вошёл игумен. И Паисий, и монахи-переписчики были взяты из его монастыря, да ещё к тому же был игумен дальним родственником Святослава по матери и потому полагал себя вправе вмешиваться в дворцовые дела. Все склонились под его благословение.
Игумен был раздражён. Вчера на ужине у митрополита дёрнул его лукавый заговорить о «Слове о полку Игореве». Сам игумен повести не читал, да и не мог – не было в Киеве ни единого списка, кроме как в библиотеке Святослава, – но со слов монаха, слышавшего чтение на подворье, составил о ней представление. Выяснилось, что весь высокий клир уже гудит от возмущения – никто не читал, но все краем уха слышали, что проникнута повесть безбожным духом. Преподобные отцы стали к тому же в нос тыкать игумену, что, мол, повесть переписывают его монаси. И уже во дворце узнал игумен такое, о чём и помыслить богопротивно! Вот и вошёл к переписчикам, кипя от гнева.
– Кислым пошто пахнет? – спросил он вместо приветствия.
– Ась? – оторопело уставился на него Паисий.
– Кислым, говорю, пахнет. Несёт, аки из монастырских подклетий.
– Это да, это есть... – забормотал Паисий, кланяясь. Дался им этот запах! Благовония, что ли, курить? Но сказал елейно: – Вишнёвый квас держим для прояснения взора и укрепления руки, отец игумен.
– Что за чернец? – Игумен вальяжно сел на лавку. – Нашего монастыря?
– Дальнего, отец игумен, дальнего... Книгу вот вернул, да...
– Даёшь читать кому ни попало. Не радеешь о княжеском добре! – повысил голос игумен.
– С великокняжеского разрешения, отец игумен.
– Мало ли что он разрешит в бесконечной доброте своей, а ты охраняй, на то и поставлен. Вот заберу вас обратно в монастырь!
– Так за нас князь вклады немалые делает, – осмелился напомнить Паисий и тут же прикусил язык.
Игумен вскипел.
– Ты мне монасей распустил! Кислым несёт, чернецы разные, книги невесть какие. – Игумен схватил одну, взглянул на название и с возмущением потряс ею: – Латинскую ересь собираешь!
Хотел было Паисий возразить, что по велению самого Святослава переписывают, но тут игумен, бесцеремонно покопавшись в рукописях, с торжеством поднял кипу несшитых листов, взмахнул ими и накинулся на смотрителя:
– Повесть дружинного певца переписываешь! А прочёл ли ты её пастырским оком, с христианским смирением, прежде чем хвалить на весь Киев?
«Вот откуда ветер-то дует», – подумал Паисий и, поклонившись, ответил смиренно:
– Великое творение, Господь рукой певца водил...
– Ты Бога-то не поминай, – перебил его игумен, – ибо писано без Господа в сердце и в мыслях, писано язычником, токмо напялившим на себя личину христианина, а в душе сохранившего веру в идолов поганых – и в Перуна, и в Даждьбога... Тьфу!
– Так то для красоты слога, а в душе у него есть Бог, есть и в помыслах, отец игумен.
– Там, где много богов, нет ни единого! Множество не суть единство!
– А троица, отец игумен? – Паисий спросил и пожалел.
Игумен налился гневным багровым румянцем, стукнул посохом о пол, сверкнул очами, привстал.
– Не лукавь! Пошатнулась вера на Руси! Одни к старым богам, к идолам, тянутся, другие – к латинской ереси. Спасать надо души заблудшие, спасать, вразумлять, карать отступников, а не мирволить им! – Сел, отдышался. – Вели квасу подать.
Карп проворно взял жбан, налил в чашу, подал с поклоном.
– Как зовут? – Игумен пригубил, отдышался, выпил большими глотками.
– Карпом наречён.
– Проворен, брат Карп, проворен. – Отдал чашу. – Вот скажи мне, брат Карп, ведомо ли тебе слово, писанное о полку Игоревом?
– Глядел, отец игумен, но не уразумел.
Паисий поразился постному лицу Карпа, а ещё более словам его – ведь не раз говорили они о красоте повести, переписывая её.
– Ничего не уразумел?
– Это... Про Ярославну, жену князя Игоря Северского, очень проникновенно сказано.
Игумен удовлетворённо кивнул и обратил свой взор на Пантелея.
– А ты, брат?
– Брат Пантелей, – подсказал Паисий. – Нашего же монастыря.
Знаю, – отмахнулся игумен. – Такого детину грех не приметить. Говори, брат Пантелей.
– Бой там с погаными описан – просто зрят очи, и руки чешутся, ударить бы на них, отец игумен. А иное что – не по моему разумению... гы-гы...
Игумен удовлетворённо покивал, поглядел мрачно на Паисия.
– Внемли, брат, и вдумайся. Не чёрного люда глас, а книжного. – Изрёк и принялся бегло читать переписанный ясным чётким почерком Остафия зачин повести.
Вошли Борислав и Остафий. Игумен их не заметил, погруженный в чтение. Один лист, другой, третий... Наконец отпихнул от себя рукопись и заговорил, слегка юродствуя:
– Вот мне, старому, умом убогому, невдомёк, чем певцу стал плох Боян? Сто лет его песни поем, слава те Господи, не жалуемся, более того, превозносим за красоту слога. А дружинному певцу, никому не ведомому, вишь ты, плох!
– Это почему же, отец игумен? – спросил Паисий.
– А не он ли в зачине говорит, что будет петь не по Боянову замышлению, а по событиям сего времени? Что же это выходит? Боян, когда пел, лукавил? Лжу его струны рокатали? Певец своей славы ещё не добыл, а уже на чужую замахивается! А как я начну всех игуменов, что до меня в нашем монастыре сидели, поносить ради одного того, чтобы себя выставить? Чужую славу не замай, свою заслужи.
– Бояновой славы от того не убудет, отец игумен. – Борислав подошёл к монаху, склонился под благословление.
– Благослови тя Господь, Бориславе, сын мой! – Игумен перекрестил его. К княжичу он относился настороженно, не понимая ни его стремлений, ни его поступков. Вступать в прямой спор с ним было опасно: увёртлив в словах и доводах, сыплет ссылками на философов и мыслителей, коих имена игумен даже не слышал, а главное, улыбается снисходительно, аки с дитятей малым, неразумным разговаривает. Это с ним-то, с настоятелем прославленной обители!
– Нет в певце смирения. Многие места мутны, двоемыслием рождены!
– Какие, святой отец? – сразу же спросил княжич.
Игумен принялся суетливо разбирать листы, чувствуя на себе усмешливый взгляд Борислава.
– Вот, в самом начале, – нашёл он наконец и прочитал: – «Когда Боян вещий славу кому петь хотел, выпускал он десять соколов на стаю лебедей...»
– И что же в том двусмысленного, отец игумен?
– Ты дальше послушай, дальше, княжич! «Какую лебедь сокол первою ударял, та и стонала свою песнь во славу князя». Каково?
– Слепой Омир не отказался бы от такой строки.
– Ты мне Омира не поминай. Омир – язычник. Вдумайся. Хвалебная песнь князьям – лебединая песнь. Иначе – предсмертная. А подвиги князей-то в чём, если верить этому дружиннику? Всё больше в усобицах? Так кто же та лебедь, что стонет предсмертную лебединую песнь во славу князя? Как это понять?
– Что для князей восхваление за победы в усобных войнах, то для народа предсмертный стон, – раздался голос чернеца, по-прежнему стоявшего у полок с книгами.
– Воистину, брат мой младший во Христе, воистину. – Игумен наставил палец на Борислава. – И ты, княжьего рода, такое одобряешь? – Он поглядел на Паисия, на монахов, как бы приглашая разделить его торжество в споре.
– Вот ты, отец игумен, – сказал Борислав, – сетуешь, что пошатнулась вера на Руси.
– Неоспоримо то!
– А когда она была сильна?
– При Владимире Святом, при Ярославе!
– Другими словами, когда великий князь был силён, когда Русь под его властью была едина, то и вера стояла крепко. А певец в песне своей о единой Руси печётся. Так ли это богопротивно?
Игумен только откашлялся, но ничего не ответил.
– Вот что увидел в его творении великий князь, понял и приблизил певца.
– Он велик, пока мы за него, мы, церковь и князья! А без нас он – ничто! – Игумен встал. – Надоумил хитрец Ягуба Святослава читать повесть на пиру. – Это и была та богопротивная новость, о которой узнал игумен, идя во дворец. – А я воспротивлюсь! – закончил он, срываясь на крик, и вышел, громко стуча посохом.
– Это правда? – растерянно спросил Борислав Паисия. Слова игумена были для него неожиданностью, Святослав это не обсуждал с ним.
Паисий кивнул и сделал знак монахам.
– Проводите преподобного отца с почётом, братья.
Переписчики вышли. Борислав стоял в задумчивости. Новость была слишком неожиданна и значительна, он взвешивал возможные последствия. Радость за увечного певца смешивалась с не осознанной ещё тревогой.
Его размышления прервал голос Паисия.
– И я, пожалуй, пойду, да... – сказал смотритель, указал в сторону книжных полок, где стояла Весняна, и ушёл, тщательно прикрыв за собой дверь.
Борислав ничего не понял. Но тут Весняна, сбросив клобук с головы, шагнула к нему.
– Весняна?! – воскликнул он.
– Тише, – шепнула она, – отрок я из дальнего монастыря. – И, прижавшись к Бориславу, торопливо заговорила: – Прости меня, неразумную... Это я приказала позвать тебя, чтобы сказать...
Борислав обнял её и стал целовать. Княжна отстранилась, не сказала – выдохнула:
– Просватал меня отец!
– Как?
– Просватал за Рюрикова племянника, молодого Романа. На пиру и объявят! – Прижалась к Бориславу, исступлённо целуя его. Потом прошептала: – Зачем я тебя в тот раз прогнала? Люблю тебя, одного тебя люблю, знаешь ведь, несуразный ты мой!
– И ты дала согласие?
– А кто его спрашивал? Я в отцовской воле. Умоляла ведь: отступись от певца, упади отцу в ноги, поддержи нашу честь.
– А моя честь?
– Так что же, выходить мне замуж за Романа?
– Веснянушка, зачем же так, подумаем...
– Ох, ненавижу таких гладких, да сытых, да спокойных! Ненавижу! С тобой только на гумно ходить, кобель... – И, переча своим злым словам, сказала с мольбой: – Ну сделай же что-нибудь! Мне на брачную постель – как на плаху!
«Лучше бы она меня плетью ударила, как в тот раз», – подумал Борислав, глядя в измученное, беспомощное и такое родное лицо Веснины. Забыв только что сказанное о чести, о службе Святославу, он выпалил:
– Бежим!
– Куда?
– В церковь святой Ирины, там у Паисия поп знакомый. Он нас прямо сегодня и обвенчает...
– Без благословения?
– Конечно.
– Опозорить отца? Не могу... Роду своему я не предатель.
– А любовь нашу предать, выйти замуж за другого можешь?
– Бог с тобой, что ты такое говоришь! Я не за тем сюда пришла. Молю тебя, добейся, чтобы не читали повесть на пиру! А я упаду отцу в ноги, всё расскажу, не может быть, чтобы не внял он...
– Что же получается, лапушка, без благословения выйти замуж за любимого человека – это предательство, а что мне предлагаешь совершить – то не предательство?
– Не перевёртывай мои слова!
– Нет, ты дослушай! Мне потакать твоему отцу – предать Святослава, предать певца, разве ты не понимаешь? Решайся, бежим!
В дверь, внезапно отворившуюся, стали входить один за другим переписчики. Весняна быстро набросила на глаза клобук, шепнула: «Мне надо уходить...» – и выскользнула из библиотеки.
Борислав опустился на ларь.
«О Господи, – подумал он, – помоги мне! Вразуми, какую просьбу обратить к тебе – ту, что в голове, или ту, что в сердце?»
Он встал, вышел к переписчикам, взял листы со «Словом».
Ему вспомнилось, как любил гадать великий князь, он закрыл глаза, перелистнул страницы, ткнул пальцем в строку, открыл глаза и прочитал про себя:
А мы соколика опутаем
Красною девицею...
«Вот и не верь гаданию старого князя, – подумал он. – И что в том, что гадает он на Псалтири, а я – на «Слове»? Всё едино перст судьбы...»
Великий князь сидел в своей светёлке в неизменной душегрейке. Вошёл Ягуба, доложил:
– От князя Рюрика Ростиславича к тебе...
– Гонец приехал или муж? – перебил его Святослав.
– Посол, великий князь. Просит о малом приёме.
– Малый приём? Выходит, дело семейное. Но и тайное, полагаю. Узнаю Рюрика: по обычаю своему, грамоте не доверяет, на словах передаёт.
– Пора бы ему самому уже приехать, чай, три часа неспешной езды от Белгорода до Киева.
– Пора, пора... – Святослав обдумывал, где сподручнее принять посла. В стольных палатах, во всём величии великокняжеского облачения, или здесь, по-домашнему, как ближнего боярина своего соправителя? – Отведи-ка его в библиотеку. Паисия и переписчиков выдвори.
Ягуба кивнул, ушёл. Святослав, немного помедлив, поднялся, скинул босовики, кряхтя, натянул мягкие сапожки и, посчитав сборы поконченными, пошёл своим, особым переходом в библиотеку. Там, всё так же с листами в руке, сидел Борислав.
– Ты один здесь? – спросил Святослав.
– Один, великий князь, Ягуба всем велел уйти. Что случилось?
– Гости уже съезжаются, а Рюрик посла прислал. Думаю, для пакости. Ты кстати здесь. Останься.
Князь подошёл к ларю, сел рядом с княжичем, мельком взглянул на рукопись, узнал «Слово», полистал, взял один лист, вытянул руку, отстраняя от себя, и прочитал молча, чуть шевеля губами и щуря дальнозоркие глаза.
– Да-а... – вздохнул он, – подводит зрение...
Вошли Ягуба и Рюриков посол. Ягуба отступил в сторонку, а посол прямо у двери поклонился поясным поклоном, метнул взгляд на Борислава, узнал княжича и заговорил торжественно:
