Текст книги "Святослав. Великий князь киевский"

ГЛАВА ПЕРВАЯ

осемь столетий назад облака в небе текли так же неторопливо и отрешённо, как и в наши дни... Утреннее солнце вызолотило тронутые первой осенней желтизной листья грабов и дубов. Звонкие клики охотничьих труб вспугнули птиц, и они с порханием вырывались из кустов, разлетаясь в стороны, исчезали в зелёном мареве леса. Вдоль опушки мчалась охота – с десяток холопов во главе с ловчим и сокольники. Впереди на сухом тонконогом коне скакала девушка в коротком голубом плаще, в высокой, красного бархата, шапке, отороченной соболем. Она сидела в мужском седле уверенно и свободно. Толстая, в руку, золотистая коса вилась за спиной, билась о плащ. На полкорпуса отставая, скакал за ней седой кряжистый воин в дорогом аксамитовом платье под коротким плащом, но с боевым щитом у седла и тяжёлым мечом у бедра. Оба они неотрывно следили за соколом. Тот сделал горку и теперь падал на едва различимое в траве рыжее пятно – лисицу. Девушка привстала в стременах; воин на мгновение отвёл взгляд от лисицы и по выработанной в боях и походах привычке огляделся.

   – Половцы, княжна! – Он указал в сторону шляха.

Всадники ехали неторопливой, ровной, неутомимой рысью. Впереди ярко одетый молодой хан, за ним полусотня, крыльями захватывающая уже убранные и возделанные под озимь поля. Навстречу им брели слепец с поводырём, шли несколько смердов. Завидев степняков, они бросились с дороги в поле, к кустам за пашней. На шляхе остались только старик слепец с гудами и прижавшийся в страхе к нему поводырь, паренёк лет пятнадцати.

Кто-то из половцев гикнул, но хан оглянулся недовольно, придержал коня, достал из седельной сумы лепёшку, бросил к ногам слепца. Половцы осторожно обтекали старика и парнишку.

Охота сгрудилась вокруг княжны. Половцы уже заметили их и помчались к ним галопом.

   – Скачи домой, княжна! – В голосе старого воина прозвучал приказ. – Задержим поганых.

Половецкая цепь изгибалась луком, охватывая охотников точно так же, как совсем недавно те охватывали лисицу, отрезая ей путь к лесу, к жизни.

   – Скачи, княжна, не медли!

Воин снял с седла щит и вздел на правую руку. Оглянулся на охотников. Их молодые, недавно разгорячённые, политые румянцем азарта лица побледнели. Смерть десятка почти безоружных людей в бою против полусотни закалённых в боях степных воинов была неминуема, но никто не поворотил коня, и чем стремительнее скакали степняки, тем суровее, твёрже становились лица молодых русов. Старый воин невольно улыбнулся с горькой гордостью – все они были его выучениками, – тронул коленями коня, выехал вперёд, оттесняя княжну и одновременно прикрывая её от половецких стрел.

   – Скачи, княжна! – Это была уже мольба.

   – Я на своей земле! – Княжна подняла лук и, не глядя, нащупала в колчане боевую стрелу.

Но в сотне шагов от охоты половцы осадили коней, один проскакал вперёд и что-то крикнул, показывая пустые ладони. И сразу же в ряд с ним выехал молодой хан.

Половецкий воин крикнул по-русски:

– Хан Отрак, сын великого хана Кончака, с миром к князю Игорю.

Старый воин ответил:

– Перед тобой княжна Весняна, дочь князя Северского Игоря Святославича, госпожа земли и волости!

Княжна, не опуская лука, крикнула:

   – Спроси своего хана, почему его люди скачут по пашне, а не по шляху, если вы с миром?

Хан подскакал к Весняне, сияя белозубой улыбкой. Был он ещё совсем молод, тёмная бородка только начинала курчавиться на его дублёных степными ветрами и солнцем щеках.

   – Счастлив, что у меня такая прекрасная и смелая свояченица – так ведь говорят русы? Моя сестра замужем за твоим братом. Мы свояки – или я плохо говорю по-русски?

   – Ты хорошо говоришь по-русски, хан. – Весняна опустила лук. – Но я могла бы говорить с тобой на вашем языке.

   – Мы на твоей земле, и беседу нам должно вести на твоём языке! – Хан изысканно поклонился, прижав руки к груди. – Мой отец послал меня со словами привета к твоему отцу, прекрасная Весняна. Мы заключили мир с великим князем Киевским Святославом.

По всему поведению молодого хана было ясно, что ему приятно поговорить с красавицей княжной, но Весняна не ответила. Она подумала, что охота испорчена. И ещё, что там, в стольном городе отца, в Новгороде-Северском, начнутся, наверное, пиры, и съедутся витязи, и будет воинская потеха, охоты и ловы...

   – Мягкого пути копытам твоих коней, – сказала она по-кыпчакски, развернула коня и поскакала к лесу.

Вечерело. Низкие тучи медленно ползли с севера, уныло моросил дождь, ничто не предвещало погоды на завтра. Просторный, заросший травой двор загородного дома князя Игоря Северского, где жила Весняна, был обнесён высоким, в полтора человеческих роста, дубовым забором. При нужде за ним можно было отсидеться от налёта малой вражеской силы.

На высоком красном крыльце одиноко стояла Весняна, прислонясь к бревенчатой стене спиной и закинув голову, отчего казалось, что следит она за ленивыми низкими тучами, а может быть, за струйками дождя, стекавшими с навеса крыльца. И ещё казалось, что она вот-вот взвоет от беспросветности этой осени... Перестарок. Что ждёт её – монастырь ли, династический ли брак по приказу отца, нелюбимый муж и жизнь, такая же тоскливая, как и этот осенний ненастный вечер? Княжна протянула руку, поймала струйку воды в горстку, подержала в ладони, разжала пальцы, и вода утекла, как утекали её дни в этом захолустье...

В ворота постучали. Залаяли невидимые в темноте собаки. Весняна не двинулась с места, только взгляд её оживился. Стук повторился. Княжна хотела крикнуть кого-нибудь из дворовых, но тут над частоколом показалась голова человека. Промокшая шапка вороньим гнездом налезла ему на самые уши, скрывая лицо. Он огляделся осторожно и, не заметив ни дворовых, ни спущенных с цепи собак, взобрался на забор, сел верхом: пугало не пугало, половец не половец, а так, нахохлившийся воробей. Ничего страшного в нём не было, скорее он мог вызвать улыбку. Весняна и в самом деле усмехнулась. Человек спрыгнул, откинул на воротах запор, отворил створку.

За воротами стоял слепец, тот самый, что брёл по шляху, когда налетели половцы. Значит, «воробей» – его поводырь, догадалась Весняна, продолжая молча наблюдать. Паренёк протянул слепцу руку, и тот, придерживая укутанные от дождя толстой холстиной гуды, вошёл во двор. Собаки умолкли. А слепец, постояв некоторое время, уверенно, словно зрячий, двинулся к крыльцу и, остановившись в двух шагах or «его, поклонился.

   – Здравствуй, государыня княжна.

   – Здравствуй, Микита. – Весняна узнала слепца. – Как ты меня угадал? Я слова не проронила.

– Полсотни лет, почитай, без глаз – чему не научишься! От тебя добром веет, Веснянушка.

– Добром? Льстив ты стал, Микита, – резко сказала княжна.

   – Стар я льстить, Веснянушка.

Приложив палец к губам, княжна на цыпочках, бесшумно спустилась с крыльца, скользнула мимо Микиты, остановилась рядом с парнем.

   – Новый поводырь у тебя?

Слепец растерянно обернулся на её голос, и тогда Весняна удовлетворённо рассмеялась.

   – Вот и не учуял, старый.

   – Сердце твоё молчало сейчас, а женского лукавства я не улавливаю... давно уже не улавливаю... Новый. Данилка. Грамотен и смышлён...

   – Есть хотите?

   – Люди добрые в пути накормили, – степенно ответил Микита.

Княжна ушла в дом.

   – Это она и есть, та самая дочь князя Игоря? – тихонько спросил слепца Данилка.

– Она и есть.

– Воистину Весняна, ибо прекрасна, как весна.

– Весна, Весняна, – недовольно пробурчал слепец. – Тавтология это, ежели по-гречески. А по-нашему, по-певческому, повтор от скудости слов...

Он не докончил, потому что вернулась княжна. За нею шла холопка с подносом, на нём стояли две чарки.

   – Чего мокнете под дождём? Поднимайтесь, – пригласила княжна и указала поводырю на чарки. – Согрейтесь.

Микита поднялся без помощи паренька, холопка протянула ему поднос, он медленно, словно улавливая токи, неходящие от мёда, но уверенно взял чарку, выпил, отёр усы, протянул, не поворачивая головы, чарку Данилке. А тот пил неумело, мёд тек у него по подбородку. Холопка прыснула и забрала у него чарки.

   – Спой мне что-нибудь, Микита, – попросила Весняна.

   – Здесь, княжна?

   – В тереме как в клетке. – Княжна зябко поёжилась и, противореча сама себе, закончила: – Входи!

   – Дозволь и нам, княжна, послушать, – умоляюще сказала холопка.

Весняна согласно кивнула головой – ведь так редко случается веселье в этом медвежьем углу!

Горница быстро наполнилась людьми. Для княжны поставили стольце, рядом скамью для старого дружинника, остальные – молодые воины, дворовые девки, холопы – устроились кто как мог. Напротив Весняны на лавке сидел Микита, он задумчиво перебирал струны гудов и улыбался, прислушиваясь к негромким девичьим голосам, дожидаясь тишины.

Давешняя холопка потянула за рукав Данилку, потеснилась, давая ему место рядом с собой. Его охватило жаром, то ли от смущения, то ли от близости девичьего тела...

   – Что же спеть тебе, княжна свет Веснянушка? – Микита заговорил чуть гнусаво, нараспев, как бы примериваясь к горнице, соизмеряя голос с её пространством. – Об Илье Муромце, о заставе богатырской да о Змее Горыныче? Или о славных витязях ахейских, осаждавших город Трою, что перевёл из грека Омира княжич Борислав?

При имени Борислав холопка, стоявшая рядом с Данилкой, еле слышно охнула, взглянула на княжну, но та сидела невозмутимо.

   – Нового что знаешь?

   – Нет у меня новых песен, княжна, не обессудь.

Данилка, радуясь возможности отодвинуться от не в меру горячей девки, шагнул к слепцу, встал за спиной, шепнул:

– Дедушка, а та?

Микита подумал, что зря не предупредил поводыря, а парень ещё не искушён в тонкостях, ему любая песнь, если красива, – хороша. Та, что имел в виду Данилка, хоть и красна, но не для Северских князей. Микита чувствовал это и понимал, хотя, возможно, не сумел бы объяснить на словах. Он промолчал, надеясь, что Весняна не расслышала слов Данилки.

   – О чём он?

   – Да так, княжна, пустое.

   – Не петляй, Микита, лисицей, не к лицу тебе. Что за песня? – настойчиво спросила Весняна.

– Да так, объявилось одно творение на Руси... – Микита стал громче перебирать струны.

   – Раз объявилось – спой!

   – Не для пения оно, княжна, – для чтения. Для вникания...

   – Тогда читай. – Княжна сказала, как отрезала. – Я жду! Микита вздохнул, повернул голову лицом к Данилке, словно мог тот прочитать в его пустых глазницах укоризну, и так же протяжно, с едва заметной распевностью, которой не было в его обычной речи, заговорил:

   – Повесть сия о походе отца твоего славного князя Игоря Святославича против половцев поганых.

Весняна насторожилась. Нерешительность Микиты, явное нежелание петь или читать новую повесть – всё это было как-то странно, непривычно, и она перебила певца:

   – Отец много походов совершил. О котором же из них повесть?

Микита умолк, руки его приглушили струны.

   – О том самом, о злосчастном, княжна, – ответил он.

Стало тихо. Только Данилка, ничего не понимая, переводил удивлённо взгляд с княжны на певца.

   – Так... – Весняна выпрямилась в стольце. – Кому же понадобилось через столько лет вспоминать о поражении отца? Или не было у него славных побед?

Ты выслушай вначале, потом суди, княжна! – Микита посуровел, теперь это был не сгорбленный годами старец, слепой, убогий гудец, а певец, гордый сознанием того, что несёт он людям СЛОВО. Ударил по струнам и заговорил нараспев:

   – Когда взяли половцы поганые в полон Игоря смелого, понеслась горестная весть по Руси, долетела до Путивля-города, до младой жены его Ярославны...

При имени Ярославна княжна нахмурилась и подняла руку, чтобы остановить певца, забыв в раздражении, что он слеп.

А Микита уже кончил зачин и без перерыва, только смирив рокот струн, чтобы не мешали они речитативу, заговорил:

 
Рано утром плачет Ярославна
Во Путивле на городской стене:
«Полечу зигзицей над Дунаем,
Омочу шёлковый рукав во Каяле-реке,
Утру князю кровавые раны
На могучем теле».
Рано утром плачет Ярославна
Во Путивле на городской стене:
«О ветер-ветрило!
Зачем так враждебно веешь?
Зачем несёшь стрелы поганых
На своих незримых крыльях
Против воинов моего лады?
Или мало тебе радости
Ввысь взлетать под облака,
Корабли баюкать на море?
Зачем, господин, мою радость
В ковыле развеял ты прахом?»[51]51
  Здесь и далее перевод автора.


[Закрыть]
 

– Хватит! – прозвенел голос Весняны. – Распелся... – И она передразнила Микиту: – «Не для пения, для чтения, для вникания...»

Бесшумно исчезли дворовые, ушёл и старый воин. Княжна встала с кресла, остановилась перед слепцом. Тот сидел, сложив руки на струны гудов, подняв голову и глядя пустыми глазницами мимо девушки.

– Вся песня о мачехе?

– Нет, княжна, всё более о боях да о князьях.

   – Зачем это место выбрал, старый?

   – Думал, неужто красота слова не одолеет вражды женской?

– О какой вражде говоришь, старик? Опомнись! Не я ей мачеха, она мне! Не она в захолустье живёт – я! – Княжна заметалась по горнице, натыкаясь на лавки, отбрасывая их ногой. Обернулась, сказала яростно: – Не было красоты в песне, не ранила бы так...

   – И о тебе ещё споют, княжна.

– Кто? Ты?

Микита опустил голову. «Нет, – подумал, – уже не я... Я свои песни отпел, теперь только повторяю. Уходит леваческий дар с годами...»

Стукнула дверь.

   – Ушла княжна? – догадался он.

   – Ушла, дедушка, – ответил Данилка.

   – И кто тебя за язык тянул, парень... Знать надо, при каком княжеском дворе какие песни петь.

А Весняна стремительно шла по дому, бросая испуганной дворне:

   – Работайте, что расселись! – Всего два дня, как Марии-ключницы нет, а уже распустились!

Выплеснув гнев, вернулась в горницу, подошла к Миките с вопросом:

   – Кто же воспел Евфросинью свет Ярославну? – «Свет Ярославна» прозвучало в её устах издевательски.

   – В Киеве слышал на подворье...

   – Значит, уже и в Киеве люди красоту мачехи славят? Данилка бухнулся на колени, заговорил сбивчиво, надеясь успокоить княжну, умерить её гнев:

   – Нет, нет, княжна, нет! Ты не думай, не поют. Мы первые. Микита переимчивый, раз услышит – век помнит. А так – нет, не поют.

   – Загадками говоришь. – Княжна села.

   – Мы случайно встретили князя Борислава. Он только что вернулся от половцев, куда с посольством великого князя ездил, мир заключать. Вёз с собой он дружинного певца увечного, из половецкого плена его выкупил... Твоего отца, князя Игоря, дружинник... вот он и сочинил...

   – И давно он вернулся? – спросила Весняна.

   – Кто, княжна?

   – Борислав.

   – Да уже недели три... Его в Киеве с колоколами встречали, он мир с половцами привёз...

   – Три недели? – Княжна встала. – С половцами мир до первого наезда, сами вчера видели, какие они... в мире! Три недели... – Она прошлась по горнице. – Нет, брешет он. В тот раз отец всех воев выкупил. Брешет ваш увечный, не дружинник он! – И вышла.

   – Только сейчас говорил тебе, парень, придержи язык-то. Ежели не знаешь чего, лучше промолчи...

   – А что я такого сказал, дедушка?

   – Борислава помянул. Ждёт она его, а ты – «три недели, как вернулся»! Да и не князь он вовсе, а так, княжий сын, безземельный. Был бы князем, давно бы Весняну просватал. Нету им, княжнам-то, воли в любви, нету им и любви, и браки-то их заключаются не на небесах, а на княжеских советах...

Пришла всё та же девушка, повела певца и поводыря в отведённую им горницу. Данилка шёл за ней, с волнением глядя, как колышутся в такт лёгким, танцующим шагам девки крутые бедра под белёным полотном домашней длинной рубашки, и мучился от того, что не смел спросить, как её зовут. Микита словно догадался о мыслях своего поводыря.

   – Как зовут тебя, красавица?

   – Дуняша. – Девушка приостановилась, и Данилка натолкнулся на неё в тесном проходе. Ему показалось, что она нарочно прижалась к нему всем своим гибким телом и тут оттолкнула его: – Какой ты неловкий, Данилка, – сказала со смехом.

В маленькой горнице Микита сразу же сел на лежанку.

   – Как отдохнёте, дедушка, спускайтесь в баньку, княжна велела протопить для вас. – Дуняша откинула тканый полог на лежанке, будто певец мог видеть льняную белоснежную застилку, подвинула лавку, на которой стояла миска с варёной репой и сочными кусками мяса, ненароком задела Данилку локтем. – А Данилка может спать на сеновале, если охота... – И выскользнула в невысокую дверь, притворив её за собой без скрипа.

   – Иди, парень, иди, вижу, не сидится тебе, я тут правлюсь и сам.

Весняна стояла на крыльце. Данилка проскользнул мимо княжны во двор, к чёрному крыльцу. Весняна не обратила на него внимания, мысли её были далеко, в Киеве. Три нежели, как приехал Борислав, ни весточки, ничего...

Данилка остановился под навесом, загляделся на княжну. О чём она думает? О княжиче? Ждёт? Ему стало горько за эту красивую, властную и, видимо, умную девушку, облечённую жить вдали от отцовского двора и от любимого. «Почему?» – подумал он, и сами собой стали складываться Белова: «Горше горького бессилие, горше горького неволие...» Нет, было в них что-то чужое, слышаное-переслышаное от деда Микиты, от других. Вот тот, неведомый ему дружинник, мельком встреченный в Киеве, тот имел смелость петь по-своему, гордо заявив уже в самом зачине, что будет слагать по своему разумению, а не по велению Бонна...

Утром Микита встал чуть свет, растолкал поводыря.

   – Кто рано встаёт, тому Бог подаёт.

   – Данилка сел, зевая. Тело ломило от лежания на жёстком, в животе урчало. Он потянулся, встал.

   – Дождик вроде стих. Пойдём, Данилка поклонимся на поварне, может, сготовили уже чего, и в путь.

   – Куда в такую рань, дедушка?

   – В Киев, обратно.

   – Мы же в Новгород-Северский хотели...

   – Передумал.

В поварне хлопотала Дуняша, гордо позванивая ключами. Высвободившись, присела рядом, смотрела, как вкусно ел Данилка, и говорила без умолку:

   – Старый, – Данилка догадался, что речь идёт о старом дружиннике, дядьке при княжне, – ключи мне доверил... Ключница Мария в город уехала, третий день как нету, видно, что-то стряслось... А ты в Киеве живёшь?

   – Мы с дедушкой Микитой на дорогах живём.

   – Правда? – удивилась Дуняша.

   – Правда, красавица, так оно и есть, – подтвердил Микита. – Данилка лжу говорить не приучен.

   – А в Киеве был?

   – Был – ответил Данилка.

Микита встал:

   – Благодарствую, Дуняша, наелся. Пойду на дворе посижу...

Данилка вскочил, чтобы проводить слепца.

   – Сиди, парень, ешь, я сам, – сказал Микита и, постукивая палкой, вышел.

   – Ты давно у Микиты? – спросила Дуняша, как только старик вышел за дверь.

Данилка кивнул.

   – А правда, что про него у нас в девичьей болтают?

   – Что?

   – Будто в молодости любила его одна девушка, такая пригожая, такая прекрасная, что ходили к ней и князья, и бояре, только всем она отказывала, милого певца ждала. А он Русь обойдёт, все песни споёт и к ней возвращается с подарками. И вот однажды молодой боярин, голову от страсти потерявший, замыслил молодушку умыкнуть. В самый раз вернулся Микита, отнял красавицу у боярина, а тот взял да и ударил его половецкой витой плёткой и выбил ему очи. Правда ли это?

Данилка никогда ничего подобного от Микиты не слыхал. Он решил, что спросит певца непременно, но потом подумал, что не стоит – так рождаются народные сказания, а он случайно оказался у истоков легенды. Так надобно ли пытаться узнать истину?

– А дальше что? – спросил он Дуняшу.

   – А дальше грустное. Дождался боярин, пока Микита в обход по Руси с песнями уйдёт, убил красавицу, а дом поджёг... И приходит ныне на пепелище Микита каждый год льёт слёзы кровавые из пустых глазниц... – Дуняша вздохнула и утёрла украдкой слезу.

Действительно, на пепелище они с Микитой однажды приходили, это правда. Так, может быть, и не легенда всё это? Данилке представилась красавица, чем-то похожая на княжну Весняну и на Дуняшу одновременно. Он так и сидел с приоткрытым ртом над миской, пока не кликнул его в дорогу слепец.

Днём снова зарядил дождик. Весняна слонялась по дому, хмурая, раздражённая. Дворовые попрятались, чтобы не попадаться ей на глаза. Дуняша усадила девок за пяльцы, те пели заунывно, хоть вешайся, хоть вой в голос...

Весняна снова вышла на крыльцо, прислонилась, как давеча, глядя в низкое, Лохматое от туч, небо.

В ворота постучали. Княжна вздрогнула. Постучали снова.

   – Эй, кто-нибудь, отворите ворота! Заснули? – Крикнула она.

Из дома вышла Дуняша, подошла к воротам, прильнула к щели и сразу же стала открывать.

   – Кто там? – нетерпеливо крикнула ей княжна, но Дуняша не успела ответить – в ворота вбежала ключница Мария в тёмном, промокшем плаще. Платок сполз на плечи, Тёмно-русые волосы выбились из-под гребня, синие глаза в опушке тёмных ресниц были заплаканы. Она заметила княжну на крыльце, подбежала к ней и рухнула перед самым крыльцом на колени – в лужу, в грязь.

   – О милости прошу, государыня княжна!

Весняна всё ещё смотрела поверх головы Марии на ворота, потом поняла наконец, что того, кого она ждала, там нет, и обратила внимание на женщину, стоявшую по-прежнему на коленях, в грязи.

   – Где же ты пропадала, почитай, три дня, Мария? Хороша ключница! Как в воду канула, а хозяйство без неё вкривь да вкось...

   – О милости прошу! – повторила Мария, возвысив голос.

   – Вот велю выпороть – и будет тебе милость! Говори!

   – Дозволь на твоём дворе увечному дружиннику остановиться. Раны открылись в пути, плох он...

   – Когда и кому я в приюте отказывала? Встань, не пристало ключнице на коленях ползать, – сказала Весняна спокойно. – Уж не суженого ли встретила по дороге, что так просишь?

   – Суженого, княжна, суженого, без вести пропавшего, моего единственного... Сколько лет ждала, против разума надеялась.

   – Это кого же? – заинтересовалась наконец Весняна.

   – Может, помнишь, государыня, дружинного певца молодого, что Вадимыслом прозвали за разум и смётку? Того, что в плен попал тогда с отцом твоим...

Весняна нахмурилась гневно: сегодня словно все сговорились напоминать о неудачном походе отца.

   – Отец всех выкупил!

   – Не всех, княжна, его – нет... А теперь вернулся. Увечный, горит весь, лихоманка его терзает...

Весняна вспомнила и молодого дружинника, учившего её играть на гудах, и его песни, и то, как незаметно занял он место старого дружинного певца, могучего и, казалось, вечного Ясеня, когда тот стал вдруг прихварывать. Вспомнила о чём шушукались в девичьей: что её сенная девушка Мария влюблена в певца, а он на неё внимания не обращает, и ещё глухие слухи о том, что отец бросил раненого певца, когда бежал из плена, опасаясь, что станет тот путами на ногах... И не выкупил потом... А певца передавали от хана к хану, сохраняя жизнь увечному рабу за его песенный дар...

   – Так что же ты, пусть входит.

– Прости, княжна, что не всё сразу сказала. – Мария продолжала стоять на коленях.

   – Ну?

   – Твой отец его не принял... Со двора согнал, в пределах княжества появляться запретил...

– За что?

   – За повесть, им написанную.

   – О походе отца?

Мария вздрогнула и безнадёжно горьким голосом прошептала:

   – Знаешь уже...

Весняна долго молчала, теребя косу.

   – Что же ты его, увечного, под дождём так долго держишь, дура?

Мария охнула, вскочила на ноги и побежала к воротам. Через минуту она уже вводила во двор двух мужиков с носилками, на которых лежал укутанный воинским изношенным плащом человек.

   – Осторожно, осторожно, – предупреждала она мужиков, идя рядом с носилками, глядя в мокрое, без кровинки, с заострившимся носом лицо раненого, придерживая носилки и приговаривая ласково: – Потерпи, лада мой, потерпи... немного осталось...

Мужики с носилками скрылись на заднем дворе. Весняна всё стояла на крыльце и думала, что вот так же мог бы приехать и Борислав, пусть раненый, увечный, она бы выходила его... Но его нет, он в Киеве, а есть дождь, и тоска, и ожидание, и смутная зависть к Марии и её любви, такой прекрасной в своём неистовстве и такой горькой... И ещё томило её предчувствие, будто вошло в её дом вместе с этим человеком что-то новое, страшное, что переломит всю её судьбу...