Текст книги "Перекресток Теней (СИ)"

Автор книги: Юрий Гельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

– А что же тогда?

– Отныне, мой друг, Орден переходит в скрытное положение, полностью сохраняя устав и принципы, которыми руководствовался два столетия до этого. У нас по-прежнему есть люди, способные вести за собой, у нас найдутся и те, кто с открытым сердцем выступит на защиту прежних идеалов.

– А вы, мессир...

– Полагаю, ты теперь догадался, что я – один из тех, а ты, надеюсь, станешь одним из этих.

– Не сомневайтесь в моей преданности, мессир! – с воодушевлением произнес Тибо. – За вами я готов пойти хоть на край света!

– Не исключено, что именно это нам предстоит сделать, – тихо сказал де Брие, положив свою тяжелую руку на плечо бывшего оруженосца.

2

Время – это такая категория... растяжимая и непредсказуемая. Оно – как кошка: его нельзя приручить. Оно течет с убийственной монотонностью, и ничего с этим не поделаешь. Время – это единственная данность, в которую человек не в состоянии всунуть свой любопытный нос.

Некоторые, правда, пытаются как-то изменить свои неизбежные отношения со временем: лукавят, пробуют намеренно отстать от него, полагая, что таким образом замедляют течение своей жизни, – и кажутся смешными; другие, напротив, пытаются его опередить, обогнать, забежать наперед и встречать время на каком-то обозначенном рубеже, наивно считая себя победителями, – эти также смешны, как и первые, и в той же степени вызывают сочувствие у тех, кто просто стремится от времени не отставать, иными словами – идти с ним в ногу.

...Следующие три дня тянулись, как тринадцать. Или тридцать... Не шли, а именно тянулись.

Уже начались каникулы, уже можно было полностью расслабиться, если не считать каких-то приготовлений – закупок на несколько дней, уборки в квартире, и еще пусть небольшой, но все-таки ёлки. Инна всегда ставила ее посреди комнаты – чтобы замечать постоянно, чтобы не нарошно, а как бы случайно цеплять локтем веточки, проходя мимо, и поправлять соскользнувший на пол "дождик". А иначе – как? Это ведь драгоценный лучик света прямо из детства, из того детства, когда, оберегаемый родителями, ты совершенно не знал никаких забот, когда запах мандаринов и хвои становился запахом исполнения желаний и соответственно – счастья. Оказывается, у счастья есть запах!

Тридцатого утром позвонила мама Сережи Литвинова.

– Извините, я не смогу прийти, – сказала Инна. – У меня изменились обстоятельства. Передайте ребятам самые лучшие пожелания...

Даже покраснела от вранья, но ничего не смогла с собой поделать. Вот бывает же так – не хочется никуда идти, никого видеть. А вместо этого – запереться в четырех стенах, где каждый звук – родной, где даже в темноте любой предмет – безошибочно наощупь. Иными словами – побыть с собой наедине, и больше ничего. Вот только наедине с мыслями – это уже не наедине, это уже с кем-то. С тем, о ком мысли...

Маялась. Приготовила "Оливье", "Селедку под шубой", запекла мясо в духовке – много, как на двоих... Потом посмотрела на всё это, пожала плечами – когда съем? Запихнула в холодильник, и в кухне стало как-то пусто.

Торт печь в этот раз не стала, решилась купить в кулинарии. Этикетку заветную достала с названием – у кого-то на Дне рождения от коробки отскоблила и спрятала. Понравился очень: с черносливом и орехами, весь шоколадный такой, монолитный, будто крепость...

Телевизор не выключался весь день. Какой-то итоговый концерт молодых талантов шел – не за что зацепиться, не на ком глаз остановить: то девицы полуголые с вульгарными лицами и движениями, то парни уж слишком смазливые все. Сама себе удивлялась: раньше ведь эстрада нравилась. Гм, так то – раньше. "Иронию судьбы" в сто тридцатый раз посмотрела. Скорее, прослушала, хотя и так все эпизоды знала наизусть. Все равно улыбалась в некоторых местах. И сердце замирало – от особенной какой-то романтики, особенной ауры этого фильма.

Еще в электронную почту заглядывала раз десять – ящик был пуст, практически стерилен...

"Дура... Размечталась... Сказано же тебе: семья, дочка. Интересно, что у него на праздник наготовлено? Дура..."

В половине восьмого вечера вышла прогуляться – район тихий, почти заповедный, не страшно одной. Думала купить сигарет, потопталась возле киоска – передумала, спохватилась, ушла.

Снега не было, уже не было. Растаял и истлел, превратив город в грязную лачугу... Такая зима, что поделаешь, не привыкать. Старую песню вспомнила: "Снег кружится, летает, летает, и поземкою клубя, заметает зима, заметает всё, что было до тебя..." Так – тихо, почти шепотом напевая, к своему дому и подошла. С настроением, в общем-то, не безнадежным. А возле подъезда – пьяный какой-то крутится. Не местный, не сосед. Расхристанный, и взгляд нагло-мутный какой-то. Заблудился, что ли? Может, "Третью улицу строителей" ищет?

– Эй, дамочка, вы в этом подъезде живете?

– Нет!

И прошла мимо. Испугалась. Круг сделала: на улицу вышла, дом обогнула и снова к подъезду вернулась. Никого. Торопливо код набрала, озираясь, и бегом – в лифт, из лифта – домой. Фу, знакомый запах родного жилья! Тепло, сухо.

Переоделась, в кухню пошла. Есть не хотелось, только чаем согреться. Пока чайник терпел и не сигналил – включила компьютер, а там!..

"Здравствуй, Инна!

Вот собрался и решил еще в этом году порадовать тебя. Ты ведь просила еще что-то почитать, посылаю с удовольствием. Пусть эта зимняя подборка станет моим скромным подарком тебе к Новому году. Не знаю, какая у тебя в городе стоит погода, а у нас зима пока не радует. В детстве, помню, снега бывало по пояс – это мне, первокласснику, а взрослым, наверное, по колено. У меня были санки, с которых я позднее, лет в десять, снял спинку, чтобы разгоняться и катиться лёжа. Мама переживала, а папа сказал, что я всё делаю правильно. Они на работе были, когда я со школы приходил. Поем быстро – и во двор. А там нас было несколько однолеток, и у каждого санки. Так мы ходили в одно место – «спуск» называлось: там горка такая длинная, метров сто, наверное, будет. А внизу она как бы соприкасалась с дорогой, по которой ездили большегрузные автомобили. Там поворот был, и машины притормаживали. А мы-то с горки без тормозов летим! Головой вперед! И перед самой дорогой носками ботинок за снег укатанный цепляемся, чтобы свернуть и под колёса машине не попасть. А тормозить – не получается! Адреналину было – полные штаны! И снежной крошки – полные ботинки, а щеки – как свеклой натерты у каждого. И не болел никто. Сейчас там по-другому всё, перестроили. А вообще, детство – это единственная тема в жизни, которую никогда не устанешь вспоминать и которую, как правило, окутывает светлая грусть. И грусть эта от того, что наше ожидание взрослости в те годы, ожидание самостоятельности еще не знало постоянных примесей этой взрослой жизни в виде ответственности, долга или каждодневных забот, о которых никто из нас даже не подозревал. И это был период настоящего счастья, о котором сейчас и хочется грустить.

Впрочем, что это я? Скоро праздник – рубеж обновления календаря и обновления жизни. Хочу тебе пожелать, чтобы твои обновления были направлены только в сторону позитива, и никуда больше. Ты тонкий и умный человек – я это чувствую и вижу. Спасибо тебе за то, что написала мне. Спасибо Господу за то, что подарил мне общение с тобой. Здоровья, исполнения желаний и любви тебе, Инна, в новом году! "

И стихи – много!

Прочитала залпом, как говорится, не переводя дыхания – как одно сплошное стихотворение. Они-то и цеплялись друг за дружку – темой, образами, выстраивались в целую подборку. Опомнилась, когда чайник на кухне охрип и чуть не расплакался.

"Ой, что это я? Так и пожар можно сделать! Дура!"

Потом неспешно, обстоятельно, с паузами – каждое стихотворение. По второму кругу. И по третьему... А они короткие, строк по двенадцать-двадцать всего. Не любил, видно, Андрей Глыбов растекаться мысью по древу. И так всё понятно было, успевал главное сказать...

                                   Разъезжен снег, разбросан по кюветам,

                                   изрезан чёрным скальпелем дорог,

                                   освобождён от девственного цвета

                                   и от прикосновения продрог -

                                   прикосновенья гусениц к асфальту,

                                   прикосновенья тысячи подошв,

                                   размыт цивилизованною фальшью,

                                   как горстку пепла размывает дождь.

                                   И я стою, уже не веря в чудо,

                                   ловя губами сырость января.

                                   Теперь мой город – грязная лачуга,

                                   испачканная ретушью заря.

                                   И я стою, лишившийся наследства -

                                   той чистоты, струящейся в тетрадь,

                                   которая вросла корнями в детство,

                                   и без которой страшно умирать...

Опешила. Остановилась здесь, перевела дыхание. "Господи! Как такое возможно вообще? – подумала вдруг. – И я ведь сегодня, вот только что, город с лачугой сравнивала... Это мистика какая-то... Или телепатия... Или еще что-то..."

Она читала стихи, и они застревали в ее воображении цветными картинками – близкими, понятными, осязаемыми. И оставались жить в нем, полностью совпадая по группе крови... Через полчаса некоторые строки уже просто знала наизусть. И радовалась, как девчонка радовалась – что они у нее есть...

***

"Ты рассказал мне о детстве... Вот так просто взял – и рассказал. Мне, в общем-то, незнакомому человеку, поведал какие-то тайны своей души. Один отдельный эпизод – а как трогательно... Спасибо.

Я тронута и растеряна тем, что ты вообще написал мне. Так я должна была начать ответ на твоё первое письмо. Но ты написал снова, и я... почувствовала, что почему-то тебе нужна... Зачем? Я уже привыкла быть одна, давно научилась закрываться в своей раковине, быть и казаться всем грубой, шершавой, обросшей мхом и водорослями. Утрирую, конечно, но всё же... Я будто вижу, как ты, читая эти строки, пытаешься мне возразить. Как ни уверяй меня, я не хочу казаться никому человеком. Мне так проще жить. Говорят: вот этот человек, эта женщина, Инна эта, то да сё, – а я не обращаю внимания. Это про Инну какую-то говорят, про другую, а я-то – раковина, камень, подорожник. У меня 25 жизней. Я знаю, что никогда не умру, как бы меня ни убивали. Всё преимущество теперешнего воплощения только лишь в том, что я могу тебе писать, но кто его знает, возможно, и камень может общаться – по-своему? Душа ведь у всего на свете есть. Бывает, что служит и он – камень – орудием или великой наградой в руках Господа. Может, и мы – всего лишь исполнение Его предназначения? Не хочется думать, что орудие или наказание... лучше бы сладкая награда...

С первого твоего письма я хожу и в любую свободную минуту говорю с тобой. Глупо, да? Уж слишком я наивна, да? Для учителя неприемлемо? Когда я читаю твои письма, душа моя отзывается под левой ключицей сладкой болью. Этого не надо пугаться, это пройдёт... Меня посещает состояние непонятных вибраций. Они похожи на то, как бывает перед началом концерта симфонического оркестра. Музыканты вразнобой пробуют инструменты – зазвучит то скрипка, то флейта, приглушённый гул зрительного зала, дирижёр стучит своей палочкой по пюпитру, вот-вот погаснет в зале свет, вспыхнут софиты, и начнётся сказка... и вот меня словно настраивают на этот оркестр, проверяют звучание, и диссонанс отзывается болью в затылке и в стенке аорты. Такое ощущение времени и пространства у меня сейчас. Короче, улетевшая дурочка, никогда не слышавшая добрых слов. Пора ставить диагноз: Чучело, в котором только – солома, шляпа, крест, а всё остальное – фантазии, фантазии и ничего от реальной жизни. И сомневаюсь, что я тебе по-настоящему нужна.

Вот чувствую, что сейчас разоткровенничаюсь... но... хочется, и ничего с собой поделать не могу... Мне в жизни моей всегда хотелось и всегда не хватало любви, внимания и понимания. Мои родители в годы детства моего и юности были очень занятыми людьми. Мама – учительница в интернате для отсталых детей, она уходила на работу в 7 утра и возвращалась в 10 вечера – измотанная и нервная. Папа был директором предприятия слепых, всё время  до и после работы что-то строил, выбивал цемент, кирпич, советовался с областным начальством. Все каникулы я проводила в деревне у папиной старшей сестры. Меня, конечно, любили по-своему, заботились, но свободы я с детства накушалась вдоволь. Мужского внимания мне не хватало, а хотелось очень, чтобы папа приласкал, спросил, как у меня дела, что со мной. Меня и мама-то не баловала нежностью. Когда я поступала в университет в Одессе, то получила от неё письмо, которое начиналось словами: «Милая доченька...» Я сутки рыдала над ним, потому что первый раз в жизни она меня так назвала. Конечно, и у неё детство было несладким, послевоенным – я понимаю, и никого ни в чём не виню. Я просто пытаюсь сейчас отыскать корни своих проблем, отчего я такая. Наверное, я и замуж-то выскочила в 19 лет поэтому – вдали от родителей, в чужом городе. И только через два года поняла, что у нас не сложилось... Прости, Андрей, это другая история...

Ты знаешь, был такой период в жизни – нежелания жить, не в смысле желания смерти, а просто спрятаться от всех, уйти от шума, взглядов, слов каких-то ненужных, элементарно лечь лицом к стене, и чтобы не трогал никто. Подруга повела меня к знакомой женщине – экстрасенсу. Та поколдовала надо мной пару раз, и у меня словно спала пелена с глаз: всё стало видеться таким чётким и выпуклым, и цветным, стали просматриваться детали, и захотелось жить, летать, радоваться чему-то, просто жизни, просто дождику, просто прохожему. Поменялось само восприятие жизни. Давно это было...

А вот последние полгода я с тревогой стала за собой замечать, что снова хочется схватить песчинку и захлопнуться в раковинку – жемчужинку выращивать – так я называю это состояние. Та женщина-экстрасенс давно перестала принимать. Обращаться к другим? Сплошные шарлатаны кругом. А куда денешься? Стала искать, газет всяких накупила: ни один психотерапевт не поместил объявлений о приёме, старые телефоны вдруг оказались заблокированы, а те, что отвечали, только кодировали от пьянства. Значит, это не для меня, надо подождать. Я подождала совсем немножко, может пару недель, и вдруг... нашла тебя... Вот стихи твои, Андрей, именно такие. Не понадобилось никаких экстрасенсов, чтобы стало видно небо и ласточек в нем, чтобы стали как-то близки дождинки на листьях и муравьи в траве, и цвета – сочные, летние. Пыль, или что это было, прибило дождём, и весь мир окрасился в яркие краски, которыми ему положено быть разукрашенным. Спасибо тебе за это".

Палец дрожал над левой кнопкой "мыши" – то ли ждал приказа, то ли подтрунивал над своей хозяйкой. Потом, наконец, толкнул мягко клавишу – и письмо улетело в бескрайнее пространство: искать того, единственного, кому...

Сна не было. Долго, как в юности, мечталось о чем-то, картины всякие занимали воображение, хромали, спотыкались о робость, о застенчивость, о целомудрие – даже здесь, наедине с собой...

"Странно, – думала Инна, – уж не влюбилась ли я на старости лет!? Почему на старости? Я-то еще ничего так... Точно, влюбилась. Втюхалась! "

Она встала с кровати, накинула на плечи толстый махровый халат и вышла на балкон. В небе с серебристым звоном сияла почти полная луна. Крошечного сегмента не было с левой стороны ее, будто кто-то нарочно стесал один край. Кто? И звезды – они веселились наперебой, перекликались задиристыми голосами, перемигивались. А во дворе, внизу – одинокий фонарь с подвесным конусным колпаком упрямо светил в угол детской площадки. Стоял, сгорбившись, и терпел, терпел...

Инна постояла несколько минут, потом почувствовала, как стылый сумрак позднего декабрьского вечера заползает снизу под халат, бесстыдно крадется по ногам. Нет, она не потерпит подобного нахальства! Вдохнула напоследок плотного, сырого воздуха, впорхнула обратно в комнату и уже там – выдохнула.

И снова легла – впрыгнула под одеяло, натянула его на лицо, стала дышать часто, чувствуя, как тепло и влага ложатся, осыпаются на лоб и щеки. Зажмурилась от удовольствия и вдруг... увидела его... Силуэт, контур – сперва расплывчатый, потом все более четкий. Будто направлялся к ней, но не становился крупнее. Так – на расстоянии держался. Высокий, фигура стройная. Он ли? А кто тогда? Точно влюбилась! Как малолетка, ей богу!

Протянула руку к пуфику, что возле кровати постоянно, как дрессированный, сидел. Подсветила будильник: половина первого.

"Всё, родная, пора спать!" – приказала себе и уснула.

И когда луна через два часа сперва осторожно, а потом бесцеремонно заглянула в окно спальни, она увидела, как женщина во сне улыбается ей ... А кому же еще?

ГЛАВА 3

1

Ночной Париж не замирал ни на минуту. От хлебного рынка приятно веяло свежим ароматом – как-то уютно и по-домашнему. В городе, давно не отличавшемся чистотой, в городе, где по прорытым канавам вдоль улиц текли фекалии, редко можно было вдохнуть глоток чистого воздуха. Разве что снежной зимой, да и то не на каждом квартале.

Издалека слышны были голоса торговцев, грузчиков, скрип колес и фырканье лошадей. Многочисленные лавки, булочные и пекарни, растянувшиеся на добрую сотню метров улицы Жюиври, даже в столь позднее время продолжали жить напряженной жизнью. Несколько более замедленной, чем в светлое время суток, но все-таки – жизнью.

Венсан де Брие неторопливо брел по улице. В темном небе над городом угадывались вереницы стремительно летящих облаков. То и дело вспыхивали и снова гасли, исчезая из виду, звезды. Было свежо, как бывает всегда в начале весны.

Отправив Тибо спать, рыцарь вышел прогуляться. У них уже давно сложился обычай – спать по очереди, оберегая сон другого. Тем более это нужно было сейчас, когда Орден оказался обезглавленным, разорванным на клочки, и уцелевшим его членам необходимо было проявлять особенную осторожность, чтобы скрываться от случайных "доброжелателей". Впрочем, в этот вечер Венсану де Брие меньше всего думалось об опасности. Что-то оборвалось в нем, что-то навсегда покинуло прочные позиции в душе...

Тибо заснул мгновенно. Он был настоящим солдатом, и три часа, отведенные ему для отдыха, умел использовать с максимальной пользой для себя. Он хорошо знал, что через определенное время будет разбужен твердой рукой хозяина, и тогда уже ему придется бодрствовать столько, сколько понадобится бывшему рыцарю для восстановления сил. Они давно доверяли друг другу, давно стали единым целым – живым, подвижным организмом, двуликим и четырехруким, но с общим сердцем и общим отношением ко всем превратностям судьбы, не смотря на разницу в происхождении и образовании. И то, что дворянин де Брие читал по-древнегречески, а писал и говорил на латыни, в то время как Тибо не умел писать даже на родном французском – вовсе не мешало им быть больше чем друзьями.

...Сначала де Брие хотел выйти в одной камизе – нательной рубашке, едва покрывавшей бедра. Ему было душно в харчевне – то ли от количества выпитого, то ли от пережитого в последнее время. Но во избежание простуды он все же накинул поверх камизы еще и котту – туникообразную куртку, доходившую до колен. Болеть никак было нельзя, особенно теперь, когда не стало тех, на кого можно было положиться, когда он сам  превратился в одну из ключевых фигур в далеко еще не оконченной партии...

Под ногами шуршал песок. Полусапожки из свиной кожи, без каблуков и со слегка заостренными носками, которые так любил Венсан де Брие, помогали ему ступать тихо, почти бесшумно. Часть улицы Жюиври, где находилась харчевня Одноглазого Жака, не была вымощена булыжником – он начинался дальше, от пекарни Жанетты, где в эти минуты еще горели факелы и царило привычное оживление.

Рыцарь сделал несколько десятков шагов и уже собирался поворачивать назад, как вдруг чья-то рука легла ему на плечо. Но прежде чем он выхватил кинжал, спрятанный на поясе под туникой, прежде чем он обернулся, Венсан де Брие услышал голос. И напряжение, в один миг охватившее его, схлынуло так же быстро.

– Это я, сеньор!

– Эстель?

– Простите мою дерзость. Но я все время шла вслед за вами.

– Зачем?

– Не знаю. Мне так хотелось увидеться снова!

– Но ты ведь поужинала и ушла домой, не так ли?

– Я обманула вас. У меня нет дома.

– Почему? И где ты живешь?

– Живу где придется, снимаю комнату то там, то здесь. А в основном брожу по свету в поисках удачи.

– И промышляешь древним ремеслом?

– Да, сеньор. А иначе на что жить?

– А твой дом, твои родители? Где они живут?

– Про отца я ничего не знаю, мать родила меня на одном постоялом дворе, а потом оставила там и убежала. Так мне говорила Аделайн, простая крестьянка  из Клюи, у которой я жила до семнадцати лет. Она воспитала меня, научила жить. Спрашивайте меня, о чем хотите, я готова всё рассказать...

Венсан де Брие смотрел на девушку с какой-то легкой брезгливостью, к которой примешивалась жалость. И даже плохо различая в полумраке его лицо, Эстель догадывалась об этом.

– Ты замерзла? – спросил он вдруг с неожиданной заботой в голосе. – Тут неподалеку есть неплохая таверна. Это на улице Нуайе, возле моста Планш Мибре. Пойдем?

– Я не смею навязывать вам свое общество, дядя Венсан, – робко ответила девушка.

– Тем, что караулила меня на улице, ты уже сделала это.

– Простите великодушно, сеньор! Но мне почему-то так хочется быть рядом с вами! Я не знаю, как это объяснить...

– Сейчас выпьешь подогретого вина и объяснишь, – сказал рыцарь и взял спутницу за локоть. – Пошли.

 Через несколько минут они уже сидели за столом, в центре которого тускло горела, порой выстреливая оранжевые искры, толстая, наполовину оплывшая свеча. Пламя ее колебалось от дыхания собеседников, и по их лицам блуждали тени.

– С первого взгляда я почувствовала влечение к вам, сеньор. И это не вино развязало теперь мой язык, и не мой промысел позволил говорить столь открыто и дерзко. Со мной такое впервые в жизни... Я чувствую, что рядом с вами могу быть защищена от всех напастей...

Она говорила, и ее голос был эхом чистой и непорочной души, которую не запятнали ни беспросветная жизнь, ни условия древней профессии. В ней угадывался космос – бескрайний и загадочный.

– Возможно, ты ошибаешься, девочка, – с непривычным смущением ответил Венсан де Брие. – Мне кажется, что ты просто давно нуждаешься в опекуне. Ты ведь росла без отца, и ремеслом своим занялась не потому, что дурно воспитана или это был единственно возможный твой заработок, а исключительно для того, чтобы познать не только мужскую силу, плоть или страсть, но и мужскую ласку, которой ты с детства была лишена. Или я не прав?

Эстель молчала, не отрывая от лица рыцаря своих печальных глаз, на дне которых уже вспыхивали искры восторга.

– Наверное, я все-таки прав, – сам себе ответил де Брие. – Но ты ошибаешься в том, что видишь во мне надежную защиту для себя. Мне бы самому устоять и уцелеть, самому отыскать гавань, где могли бы укрыться от урагана мои корабли. Впрочем, я очень надеюсь, что ураган вскоре закончится, и в моей жизни наступит ясная погода...

– Вы говорите так загадочно, дядя Венсан. Вы вкладываете в слова какой-то скрытый смысл...

– Да, я не склонен откровенничать с первой попавшейся девушкой, даже если она проявляет ко мне повышенное внимание.

– А если эта девушка готова зачеркнуть ради вас всю свою прежнюю жизнь? Если готова служить вам верой и правдой в любом качестве? Если согласна идти за вами хоть на край света?

– Хм, ты второй человек, кто сказал мне сегодня эти слова, – грустно усмехнулся рыцарь.

– А кто был первым? Наверное, Тибо?

– Да, ты угадала, Эстель.

– И вам действительно предстоит подобное путешествие?

– Возможно...

– Осмелюсь предположить, что вы...

Девушка осеклась. Она испугалась, что слишком далеко зашла в своих откровениях и вопросах.

– Что? Договаривай, – властно сказал рыцарь.

– ...что вы не тот, за кого себя выдаете...

Де Брие налил вина из кувшина в глиняную кружку. Долго, мелкими глотками пил, не спуская глаз с одухотворенного лица девушки. Что-то было в ней – неуловимое, загадочное, во что непременно хотелось проникнуть и познать. Когда-то он уже испытывал подобные чувства, когда-то его душа трепетала и взлетала под облака от одного лишь женского имени, от одного лишь взгляда. Это было так давно, что в реальность затерявшихся в памяти событий теперь было трудно поверить. Он давно научился сдерживать чувства, он давно воспитал в себе холодность и твердость, граничившую с самоотречением. Этого требовал и устав Ордена тамплиеров, это стало его личным убеждением. Но теперь, когда...

– Ты действительно готова пожертвовать собой ради меня? – Его голос прозвучал глухо и от того как-то магнетически. – Ты искренне желаешь изменить свою жизнь?

– Да, сеньор... – Эстель задрожала, она совершенно отчетливо понимала, что в эту минуту решается ее судьба. – Я готова на всё...

– И ты не предашь меня ни при каких обстоятельствах?

– Не предам.

– Даже если твоей жизни будет угрожать смертельная опасность?

– Да...

– Готова поклясться?

– Да.

– Тогда знай, что перед тобой сидит не торговец сукном из Руана, как считает хозяин харчевни Жак, а рыцарь Венсан де Брие, исполняющий обязанности прецептора Франции. И ты была очень проницательной, Эстель, когда представляла меня тамплиером с бородой. Мне пришлось сбрить ее совсем недавно...

Девушка затрепетала от волнения и чуть не опрокинула свою кружку с вином. Де Брие заметил это. Ее губы задрожали, глаза опустились и уткнулись в стол.

– Ты испугана?

Эстель ответила не сразу. Она сплетала и снова разрывала пальцы рук, то и дело поправляла на себе складки платья.

– Да, испугана, – наконец, выдавила она из себя.

– А я ведь предупреждал.

– Нет-нет, – торопливо сказала девушка. – Не это...

– А что же тогда тебя так напугало?

– Я кое-что знаю про тамплиеров, – тихо ответила Эстель, не осмеливаясь взглянуть в лицо де Брие. – И меня напугало, что вы... что вы никогда не сможете... меня полюбить...

 ***

Большая бледная лысина с пучком волос в том месте, где высокий лоб переходил в темя, слегка лоснилась от пота. Папа Климент нервничал. В его пристальном колющем взгляде из-под густых ломаных бровей, в длинном с горбинкой носе, в губах, изогнутых в раздраженной гримасе, было что-то демоническое.

Он сидел за столом, бесцельно и беспорядочно перекладывая перед собой какие-то документы. Свет из высокого стрельчатого окна падал на листы, на бронзовый с позолотой чернильный прибор, на тонкие пальцы понтифика с кустиками волос на фалангах. На безымянном пальце правой руки то и дело вспыхивал, пересекаясь с солнечным лучом, большой сапфир, вправленный в золотой перстень.

В белой сутане, перетянутой муаровым поясом, и с алой маццеттой, накинутой на плечи, папа выглядел бы вполне мирно и дружелюбно, если бы его волнение не выдавал голос. Когда Климент был чем-то недоволен, его обычно мягкий и вкрадчивый голос, становился резким и каким-то даже лающим.

– После того, что случилось, – сказал он, – у меня больше нет доверия к вам! Вернее сказать, оно катастрофически уменьшилось. Слышите, катастрофически!

Гильом де Бофе развел в стороны свои короткие руки. Он никак не ожидал, что папа всех собак спустит на него. Но спорить с Климентом не стал, полагая, что гнев понтифика вскоре пройдет, сменится привычной сдержанностью, и с папой можно будет обсудить некоторые вопросы в более спокойном тоне.

– Мои люди доложили, что обнаружили в протоколах допросов показания рыцаря Жана де Шалона. Он утверждает, что в ночь перед арестами из Парижа вышли три крытые повозки, груженные сундуками с сокровищами Храма. Повозки сопровождал конвой из сорока двух рыцарей во главе с прецептором Франции Жераром де Вилье.

– Да, ваше высокопреосвященство, – робко согласился епископ Парижа, – возможно, так и было.

– Вы говорите "возможно"? Вы не уверены в этом?

– Осмелюсь сказать, что сейчас нельзя быть уверенным ни в чем.

– Знаете, де Бофе, – раздраженно сказал папа, – меня вовсе не удивляет, что сокровища тамплиеров бесследно исчезли. Жак де Моле, и это очевидно, был весьма неглупым и осторожным человеком. И он окружил себя людьми, способными не только героически сражаться, но и чрезвычайно строго хранить секреты Ордена. И если нам удалось, в конце концов, развалить эту старую крепость, то это вовсе не означает, что мы одержали безоговорочную победу. Где трофеи? Где несметные богатства, о которых мы столько слышали, ради добычи которых затеяли эту кровавую авантюру, но которых нам так и не удалось не только осязать, но и увидеть?

– Это известно одному Богу, – осторожно ответил Гильом де Бофе.

– А должно быть известно мне! – вспылил папа, ударяя ладонью по столу. – Вы столько лет занимались следствием, потратили столько средств! Где результат? Где результат, я вас спрашиваю? И почему, в конце концов, самые важные показания, полученные на допросах, теряются в ворохе бесполезных документов и доходят до моего сведения с таким чудовищным опозданием?

Чем больше он кричал, тем больше заводил и накручивал самого себя. Казалось, этому не будет конца.

– Мы безусловно виноваты, ваше высокопреосвященство, – поспешил ответить епископ Парижа. – Однако осмелюсь предположить, что следователи, которые вели это дело с самого начала, могли не все документы передать нам вовремя. У них ведь тоже свой интерес...

– Вы имеете в виду короля?

Папа задумался. Де Бофе заметил, что он колеблется. Наконец, Климент продолжил более спокойным тоном:

– Филипп расточителен и несдержан. К тому же он глуп и вспыльчив, и вы сами об этом знаете. Не так ли? – Епископ Парижа, не моргая, смотрел на папу. – От его неоправданной горячности пострадало уже немало людей. Что нашел он в подземельях Тампля после ареста де Моле и его окружения? Несколько оброненных монет? А ведь по его собственным словам там содержалось по крайней мере несколько десятков сундуков с золотом и драгоценными камнями, старинные изделия и украшения, которым нет цены. Но самое главное, там хранились святые христианские реликвии, в том числе Священный Грааль. Где теперь это всё?

Епископ Парижа угрюмо молчал. Гильом де Бофе хорошо знал, что гнев папы не может продолжаться долго. Пройдет еще минута, другая, и глава Церкви поменяет интонацию разговора. Так случилось и на этот раз.

– Присядьте, де Бофе, – после паузы спокойно предложил папа. – И слушайте меня очень внимательно.