Текст книги "Перекресток Теней (СИ)"

Автор книги: Юрий Гельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

– Можно верить или нет, но зачем же препятствовать тому, что с очевидностью принесет пользу? Северин, подумай. Видит Бог, я не хочу разругаться с тобой вдрызг! Я не хочу потерять брата только из-за того, что он не разделяет моих взглядов.

– Послушай же и ты меня, брат! – Северин впервые за весь разговор повысил голос, и это сразу заставило Венсана умолкнуть. – Есть вещи, через которые тебе никогда не перешагнуть. Есть препятствия, которые тебе никогда не преодолеть. Поверь, я за эти годы хорошо изучил историю Ковчега, и вот что тебе скажу. Ты знаешь, например, почему он был вывезен из Иерусалима плотно обернутым в несколько слоев ткани? Ты знаешь, что за два века пребывания в Европе Ковчег никто и ни разу не разворачивал и не только не заглядывал внутрь, но и просто не смотрел на него? А почему, как ты думаешь, Венсан?

– Я догадываюсь. Но все равно скажи...

– Потому что эта святыня создана иудеями задолго до возникновения нового мира, и ни одному чужеродцу – пусть христианину, пусть мусульманину, пусть даже самому фанатичному ревнителю какой-либо веры – не позволительно смотреть на Ковчег в настоящем его виде, а тем более снимать с него крышку и совершать какие-то обряды. Любая подобная попытка в прошлом неминуемо приводила к гибели. Бог не церемонился с нарушителями и карал их самым жестоким образом. Так было со времен Моисея, так будет всегда! Я видел Ковчег, я перевозил его из одного подземелья в другое, но я не смел даже подумать о том, чтобы отвернуть хотя бы край ткани и заглянуть внутрь. Как никогда раньше, я чувствовал рядом присутствие смерти! От этого сундука в два с половиной локтя длиной, сделанного из дерева шиттим, веет ледяным холодом! Поверь, брат, это очень страшно! И даже допуская, что твои помыслы чисты, я не хочу, чтобы ты совершил роковую ошибку... и вместо славы приобрел вечный покой...

Наступила пауза – длинная, как лунная дорожка на речной глади Сены. Все затихли, осмысливая слова Северина де Брие. Стало слышно, как потрескивали, стремительно тая, свечи.

Вдруг Венсан поднял голову, будто осененный какою-то догадкой, и повернулся к Северину.

– Принимая во внимание то, что Бог создал человека по образу и подобию своему, – медленно и глухо сказал он, – следует полагать и то, что отношения с Богом человек истинно верующий должен строить исходя из равенства с Создателем. Однако же ни один народ на земле не может сравниться в этом плане с тем народом, которому Бог подарил свое особенное расположение и любовь, которому раз и навсегда доверил обладание Истиной. Ковчег Завета, как бы богато он не был украшен, как бы тщательно не оберегался и в чьи бы руки не попадал, – представляет собой для любого народа не более чем реликвию, обладающую мифической силой и ценную благодаря своему древнему происхождению. Истинное же значение Ковчега, истинное его могущество по-настоящему откроется лишь тому, кто был избран для этого самим Создателем, тому, в чьих жилах текут потоки Иордана.

Наступила зловещая тишина. Венсан де Брие медленно обвел взглядом присутствующих.

– Есть только один человек, которому под силу подобное испытание, – тихо сказал он и перевел взгляд на Ребекку.

Сердце женщины заколотилось с бешеной силой. Казалось, еще минута – и она упадет в обморок.

– Только она может стать посредником для нашего общения с Богом, – продолжил Венсан. – Только ей откроется то, что будет недоступно нам...

Ребекка покачнулась.

– Мама! – вырвалось у Эстель.

Она обняла женщину за плечи и так стояли они теперь – тесно прижавшись друг к другу.

– Если ты любишь ее, брат, – тихо сказал Северин, – если ты действительно любишь ее, как об этом говоришь... не подвергай Ребекку подобным испытаниям... Если вдруг с ней что-то случится... ты ведь не простишь себе, брат. А я не прощу тебе...

Венсан де Брие снова сел на табурет и обхватил голову руками. Тяжелые мысли роились теперь в ней. Как никогда раньше, он стоял перед выбором, и его изворотливый и быстрый ум впервые не находил правильного решения. От этого рыцарю было нестерпимо тяжело на душе. Он почувствовал, что в эти минуты теряет так четко обозначенный раньше смысл жизни. Теряет и не может этому противостоять...

Спокойное величие уверенного во всем человека соседствовало в нем теперь с непреодолимой усталостью, накопившейся за долгие годы напряженной жизни. И эта усталость превалировала над всеми остальными чувствами, сковывая их надежно и нерушимо.

– Давайте будем спать, – чужим голосом вдруг сказал он. – Придет новый день, придет и развязка...

Ни слова не сказав, женщины бесшумно удалились. Братья остались одни. Северин ждал, пока Венсан уйдет, но тот все никак не двигался с места. Казалось, он уснул в своей каменной позе.

Получить рану от руки врага на поле боя и при этом остаться в строю – великая и почетная миссия каждого воина. Получить рану от близкого человека, которому доверял, как самому себе, которого любил до самозабвения – великая трагедия, которой порой нет объяснения и которую не всякий способен перенести достойно.

Северин, как никто другой, понимал брата и смотрел на него с состраданием.

– Скажи, брат, – спросил вдруг Венсан, – а он тяжелый?..

2

Ветер дул не спеша, размеренно, будто хотел остаться незамеченным. Вечерело. В тусклом небе осторожно появлялись первые звезды – робко, будто подглядывая из-за кулис. Инна сидела на "своей" скамье и наблюдала за ними. Как огоньки сигарет – звезды подрагивали, то становясь на мгновение ярче, то будто угасая.

Была пятница. С прошлого воскресенья ничего не происходило. Ночи, предваренные тревожными ожиданиями, проходили спокойно, без снов. Им дали паузу – ей и Андрею? Их встречу подслушали и теперь где-то решают, как с ними поступить? Затишье перед бурей? И четыре дня длилось молчание. Невыносимое. Несносное. Тягостное.

Они не писали письма – ждали. Уже не нужно было ничего говорить, уже они и так понимали друг друга – даже по молчанию...

И все же накануне она не выдержала.

"Писем нет... и, вероятно, не будет долго – я просто начинаю готовить себя к худшему варианту развития событий... что-то сломалось, нарушилось, перестало существовать... я не хочу сходить с ума... и, надеюсь, не сойду... а просто уйду к себе, лягу лицом к стене и буду рассматривать узоры на обоях... или закрою глаза и буду представлять марсианские долины из пересохшей и потрескавшейся красной глины, как там сухо... и морозно... и одиноко... и от этого холода и одиночества вдруг заболит где-то в том месте, откуда пробивают себе дорогу слёзы... и из-под закрытых век потекут горькие ручейки... их будет послушно впитывать подушка – знакомое дело... а я поплачу и усну... и что там мне приснится?... может, ты... какой? Нет, лучше ничего не представлять, ни о чём не писать, слиться в капельку ртути, чтобы никто не понял, что – внутри: живая вроде, и ладно..."

Не отправила – не решилась. Боялась спугнуть тот настрой, который, как мучительно долгая нота, всё еще звучал, сохранялся – в душе, в жизни, в виртуальном мире...

И правильно сделала, что не отправила! Умница! Потому что с четверга на пятницу...

– Здравствуй! Извини, я немного опоздал...

Андрей подсел рядом, одну руку пряча от взгляда Инны за спиной.

– Я не заметила, что ты опоздал, замечталась... Здравствуй. А что это с тобой? С рукой что?

– Это тебе... – сказал Андрей, жестом отвечая на вопрос.

– Ой, подснежники! Спасибо.

Инна поднесла маленький букетик к лицу, зарыла нос в белых колокольчиках.

– К сожалению, они не пахнут, – сказал он.

– Еще как пахнут! – возразила она. – Лесом, весной. И еще – нежностью...

– Моя жена говорит: жизнью...

– Она у тебя философ. Сегодня ты ей что-то наврал?

– Ее нет, в командировке. Точнее, на курсах. Она в здравотделе работает, и там какие-то курсы...

– А дочери?

– Дочери я никогда не вру. Сказал, что мне нужно, и всё.

– Извини, что я спрашиваю, вторгаюсь...

– Пустяки. Нам нужно решить главное.

– Да, ты прав, остальное – потом, – согласилась она и поежилась.

– Тебе холодно?

– Как-то зябко. Я, наверное, опрометчиво легко оделась.

– И поэтому нам сегодня не избежать кафе...

– Пожалуй.

...Они заняли столик в углу, самый скромный и отдаленный. В полумраке сидело несколько человек – парами и в одиночку. Тихая инструментальная музыка, располагающая к откровениям, лилась откуда-то сверху. Ненавязчиво. Даже как-то в тему. Наскоро изучили меню, винную карту.

– Что будешь?

– Не знаю, я не разбираюсь, – скромно ответила Инна. – Вот "Шардоне" – знакомое название... Только немного.

– Меньше пятидесяти граммов не наливают. Рекомендую сто.

– Значит, сто, – согласилась она.

Андрей сделал заказ, и вскоре перед ними уже стояли два бокала вина и на блюдце лежала плитка черного шоколада. Подставка с салфетками, стаканчик с зубочистками и пепельница появились еще раньше.

– Я поломаю на клеточки? – спросил он.

Инна кивнула и с любопытством стала наблюдать, как Андрей разворачивает шелестящую фольгу, потом ломает шоколад, раскладывая неровные фрагменты по периметру блюдца.

"Эстет", – подумала она.

– Я вообще вино никогда не пью, – вдруг сказал он. – Предпочитаю водку, да и то изредка. Вино – это только ради тебя...

Он собирался подхватить свой бокал, продев его ножку между пальцев, но изящно, как у знатоков, не получилось – пузатый бокал качался, и выглядело это неловко и смешно. Тогда Андрей опустил его на стол и снова поднял – по-простому, зажав ножку в руке, привычно и уверенно. И заметил, как улыбается Инна – с теплотой и сочувствием.

– За что выпьем?

– За то, чтобы всё поскорее закончилось, – с задумчивой грустью ответила она, и Андрею показалось, что эту фразу она готовила давно.

– Если всё закончится, значит, мы больше...

– Давай не будем об этом. Пожалуйста...

– Хорошо, не будем. Тогда – за успех нашего дела?

Она кивнула и, осторожно пригубив бокал, сделала несколько мелких глотков.

– Какое замечательное вино!

– У тебя хороший вкус.

– Какой вкус? Это случайный выбор.

– Иногда случайный выбор является самым правильным, – сказал Андрей и как-то по-особенному посмотрел на Инну. Потом добавил: – Но наш выбор будет не случайным, хотя тоже должен оказаться правильным, самым правильным.

– Единственно правильным, – подчеркнула Инна.

– Да, согласен. Теперь, когда мы оба знаем всё... Теперь, когда до Ковчега осталось подать рукой...

– Ты всё еще сомневаешься? – спросила она, заметив его колебания.

– Наверное, уже нет. После этой ночи я понимаю, что миру действительно может грозить опасность. Тому миру, средневековому – а значит, через столетия может докатиться и до нас.

– Ты не должен ехать в Англию! Де Брие не должен... Откажись от своей затеи. Ради Ребекки, ради Эстель...

– Я не смогу этого сделать, Инна! Де Брие так долго шел к своему триумфу! Его мечта уже настолько реальна, настолько осязаема! И отступить в последний момент... даже если захочу я, мне не позволят...

– Но что же делать? Как предотвратить беду? Должен же отыскаться какой-то выход, иначе всё, что было до этого – напрасно. Если бы какая-то подсказка...

– А знаешь, – тихо сказал Андрей после паузы, – наш Сон – это как перекресток, на который одновременно съехались несколько автомобилей. И тут нужно всем вспомнить правила движения, чтобы точно знать, кто кого должен пропустить.

– Только мы не автомобили, – возразила Инна. – Мы – люди, нет, даже не люди – тени людей на этом перекрестке.

– Забавно то, что иногда тени делают историю, – усмехнулся Андрей.

Он допил вино, отодвинул от себя бокал, вынул из стаканчика деревянную зубочистку и стал вертеть ее пальцами. И вдруг произнес сквозь зубы:

– Де Брие нужно убрать с дороги.

Инна вздрогнула от его слов и пристально посмотрела в лицо Андрею. Оно светилось какою-то внутренней решимостью.

– Его нужно убить! – продолжал он тем же тоном. – И сделаешь это ты...

– Я?!

– Больше некому... Из всех персонажей только мы с тобой знаем, чтО происходит на самом деле. Кроме тебя некому...

– Но я... как я смогу, я – слабая женщина, а он! Я в своей жизни убивала только назойливых комаров... Я не смогу, мне не хватит духа!

– Сможешь. – В голосе Андрея появилась какая-то глубокая уверенность. Стальная уверенность. И несвойственный, почти приказной тон. – Ты сможешь, я знаю.

– Господи! За что? За что это мне?..

Сидящие за соседним столиком парень и девушка оглянулись на них.

– Инночка, успокойся, возьми себя в руки!

– Я не могу, я сейчас распла... Я ведь его люблю – там! А тебя – здесь! Нет, это невыносимо! Пойдем отсюда...

***

– Я что-то не то сказала?

– Почему? Всё то...

Они медленно шли по темной улице. Инна попросила Андрея проводить ее: после зимы в живых остались не все фонари. Ветер стих – и сразу стало как-то теплее. Или это вино мягко грело изнутри. Они держались за руки – так было спокойнее.

– Ой, я букетик там забыла!

– Вернемся?

– Нет, пусть кому-то достанется, пусть кто-то улыбнется...

– Пусть... – согласился он.

Несколько минут шли молча – в паузе между штрихами пунктира. Вдруг Инна остановилась, потянула Андрея за руку, повернула лицом к себе.

– Я не знаю, как там сложится... у них... и у нас... Но пока мы рядом, пока мы вместе... я хочу, чтобы ты рассказал мне...

– О чем?

– О той высокой цене, которую ты платишь за счастье творить. И еще о том испытании, которое проходит твоя любовь к жене...

– Тебе действительно это нужно? Я думал, ты не спросишь...

– А я спросила. Я должна это знать, Андрюша... всё про тебя знать...

– Хорошо, я попробую объяснить. Возможно, это прозвучит нелепо, невероятно или даже глупо. Но я однажды понял, что своим творчеством вступил в противоречие с мирозданием, которое поступает с "выскочками" предельно просто, но вполне эффективно. Сейчас объясню. Дело в том, что когда я написал свой первый роман – чуть ли не на следующий день заболел. Провалялся неделю в больнице и был выписан с неясной этиологией. Тебе понятно это слово?

– Ну, это как причина заболевания?

– Да, именно. Моё общее недомогание, низкое давление, вялость, упадок сил остались тогда непонятыми врачами. И всё бы как-то забылось – как случайный эпизод, если бы не повторилось снова. И знаешь, когда?

– Ты еще что-то написал?

– Второй роман! Потом, через год – третий.

– И опять?

– Чётко, как по расписанию! Это со мной так боролись – я понял...

– Так и перестал бы писать прозу. За стихи же тебя не наказывали? О чем хотя бы твои романы? Они изданы где-нибудь? Может быть, стоило сменить тему?

– Романы разные: исторические, фантастика. Они не изданы: говорят – неформат. Слово такое придумали, чтобы всё нормальное от коммерческой литературы отделить. Это уже другой разговор, Инна. Не в этом дело. Главное, что мои книги объединяет – кроме фамилии автора, конечно, – это то, что на вершину пирамиды поставлен Человек и его Любовь. Всё остальное – эпоха, сюжет, приключения – это антураж. И вот, скорее всего, отношение автора к Человеку – где-то не понравилось...

– Как я хочу всё это почитать!

– А перестать писать – значит сдаться, – продолжал он свою мысль. – Сдаться – значит позволить общему уровню культуры оставаться на весьма среднем значении и даже не пытаться приподнять его хотя бы на йоту. А я так не могу! В меня при рождении, нет, при зачатии заложена творческая программа, и я обязан ее выполнить, чего бы мне это ни стоило. Это висит надо мной не на земном, а на каком-то высшем, энергетическом уровне. – Андрей заглянул Инне в глаза: понимает ли она. – Что ты на меня так смотришь?

– Как?

– Как на Дон-Кихота.

– А ты и есть он самый...

– Ну вот, я предполагал, что ты не воспримешь этого... Инна, они думали, что сломают меня, но я выдержал все испытания и выкарабкался.

– Да кто "они"?

– Какая разница? Ты ведь без деталей понимаешь, о чем я говорю.

– Думаю, что понимаю...

– Тогда я скажу тебе главное.

– А это еще было не главное?!

– Нет. Слушай. Когда там, наверху, поняли, что, ломая мое здоровье, со мной не справятся, они нашли иной способ – куда более действенный и жестокий. Они ударили по самому больному моему месту – по ребенку.

– Как это!?

– Очень просто: в мою любимую девочку внезапно вселился невидимый и страшный недуг – сахарный диабет. Дай бог тебе никогда не знать, что это такое! А мы живем с этим уже четвертый год. Это не просто другая жизнь, это – другая планета! По мнению ученых, лет через шесть-восемь что-то появится для полного излечения от диабета, да и то, может быть... А пока – нигде в мире, нигде!.. Но моя девочка восприняла болезнь мужественно и стойко, она довольно быстро научилась распознавать свое состояние, хотя контролировать уровень глюкозы в крови – весьма непросто. Дома она, конечно, пользуется специальным мерителем, он "глюкометром" называется, но в школу его брать не хочет. У нее в рюкзачке всегда есть конфетка или печенюшка – на случай падения показателей до низких цифр. Это гораздо страшнее, чем повышение – бывают случаи впадания в кому, мы читали... И шприц с инсулином тоже всегда у нее в рюкзачке – на случай повышения. Уколы она давно сама себе делает, а иногда приходится и в школе. Заходит в туалет, закрывается в кабинке и делает... когда в бедро, когда в живот...

– В живот?!

– Да, Инна. Там есть определенные места для уколов инсулина. Вообще их на теле немало, но не во все делать удобно без посторонней помощи.

– Я понимаю...

– Так вот, – продолжал Андрей, – по закону мы оформили на дочь инвалидность. Об этом мало кто знает, мы не стали афишировать, чтобы не привлекать к себе внимания, чтобы дети не стали на нее коситься. Они ведь еще глупые были тогда, пятиклашки всего-то. Директор школы знает с самого начала и классная, а одноклассникам – не обязательно. Так мы решили. Конечно, когда-нибудь наш секрет раскроется, но они-то, ровесники ее, уже станут старше и воспримут адекватно. Наша девочка – умница! Она старается, она не хочет отличаться от других. Она и повзрослела раньше всех... из-за этого... У нее глаза изменились... В них – другое наполнение, понимаешь? Мы с ней всегда были очень дружны. Как-то так сложилось, что главные свои новости и проблемы она несла сначала мне, а потом уже маме. И до сих пор так. Раньше мы любили играть в "кто кого пересмотрит". Бывало, по несколько минут вглядывались друг в друга, даже старались мысли свои внушать. Потом разгадывали, смеялись... А сейчас иногда смотрю ей в глаза, а там такая глубина – не донырнуть...

– Господи, почему так!?

– Вот – цена моего творчества, Инна! И вот испытание моей любви к жене, которая вкладывает всю душу теперь в нашу дочь. Она ведь у меня медик, она лучше других знает, что такое эта болезнь... Она ведет дневники каждого дня, она изучает статистику, она пытается отыскать какие-то закономерности – наперекор всем книгам и справочникам, которые о закономерностях не говорят. Она специально встает ночью, чтобы сделать контрольный замер и не будить для этого дочь. Аккуратно прокалывает ей палец и меряет. Каждую ночь, Инна, четыре года – и каждую ночь. С самого начала болезни, когда дочери еще было двенадцать. Она хронически недосыпает, она находится в постоянном стрессе, понимаешь? Моя жена теперь – это тоже другой мир, богатый и цельный, как раньше, но – другой. Наполненный иным содержанием, доступным далеко не каждому. Мне – тоже лишь частично. И еще за это – за то, что она теперь знает гораздо больше меня и позволяет иногда прикоснуться к своим жизненно необходимым знаниям, – я люблю ее еще больше... И, как могу, поддерживаю. Я люблю ее беззаветно, не только как женщину, но еще и как воплощенного в человека ангела-хранителя для моей дочери. Для нашей дочери. И пусть иногда у жены не находится времени для меня, пусть иногда она уклоняется от моих ласк – я всё понимаю... что она устала, что ей практически некогда расслабиться, что она – на своей тревожной волне... И я тихо отхожу в сторону, чтобы не дать этой волне разбиться о скалу моих собственных интересов. И никогда – веришь, никогда! – не позволяю себе даже думать о ком-то другом...

– А твоя жена понимает, что всё это... как-то связано с твоим творчеством? Верит в эту связь?

– Наверное, понимает. Она умный и тонкий человек. Но она понимает и то, что одним только словом на эту тему – убьет меня... Она хочет, чтобы рядом с ней был я – такой же, как всегда... творческий человек. И она молчит, мы оба молчим. Это я только с тобой так разговорился...

– Спасибо тебе, Андрюша...

– Я вот что подумал: когда закончится наша история с Ковчегом – должно что-то поменяться. В лучшую сторону поменяться. Я верю. Появится просвет в жизни, появится солнце над головой, вернется счастье... оно ведь у нас прежде было... Те, кто навязал тебе и мне этот Сон, позволяют нам только то, что соответствует их планам. Они не ожидают, что мы способны еще и делать над собой сверхусилия. От сверхусилий человек чаще всего ломается или рвется, как гитарная струна. И поэтому от нас не ждут непредвиденных шагов... Мы – пешки среднего уровня, того – определенного мирозданием, и нам не дано прорваться в ферзи. Но мы – сможем! Потому что кто-то помогает нам держаться... Или что-то...

– Это любовь... Твоя и моя любовь... – Голос Инны дрожал. – Она сильнее всех недугов...

– Почему... почему ты плачешь?..

– Не знаю... Я только одно хочу сказать: я всё сделаю, чтобы в твоей жизни появился свет...

ГЛАВА 17

1

На зеленой лужайке возле дома было как-то по-особенному тихо. Теплое майское утро побуждало к проявлениям радости, но радости не было. Женщины вынесли для себя скамеечки и, оголив плечи и спины, устроились то ли загорать, то ли просто греться. Рядом с ними, расстелив на траве циновку, уселся Тибо, который от безделия давно не находил себе места.

Настроение у всех было подавленное, каждому хотелось его изменить, но никто не знал, как это сделать. Все прекрасно понимали, что не только настроение, но и вся дальнейшая жизнь зависели теперь от воли Венсана де Брие. А он еще спал, он не выходил из своей комнаты. И они с тревогой ждали.

Эстель и Ребекка после того, как накануне ночью отправились в спальню, почти не сомкнули глаз и проговорили до самого утра, и теперь, разомлев на солнце, сидели полусонные, готовые растянуться прямо на траве.

– Тибо, расскажи что-нибудь веселое, – попросила девушка, бодрясь. – Несмотря ни на что, жизнь продолжается, не так ли? Мы не знаем, какое решение примут сеньоры де Брие, когда проснутся, но не хоронить же нам себя раньше времени!

– Мы еще поживём! – со слабой надеждой в голосе воскликнул оруженосец. Потом, полагая, что это поможет, почесал затылок толстыми пальцами и спросил: – А что рассказать?

– А сам придумай! – ответила Эстель, зажмуриваясь от солнечных лучей. – Только чтобы мы с мамой не заснули, а то неудобно будет перед сеньорами...

Но не успели тяжелые раздумья омрачить лицо Тибо, не успел он открыть рот, как из дома на лужайку в одних шоссах вышел Северин де Брие. Потянувшись и поиграв мышцами оголенного торса, он направился к маленькой компании. Тибо тут же вскочил на ноги и, отвесив полагающийся поклон, торопливо сказал:

– Простите, ваша милость, но я не мог поступить иначе...

– Ты поступил так, как должен был поступить, – хмуро ответил рыцарь, остановившись возле Ребекки. – Жаль, что у меня никогда не было такого слуги.

– Благодарю, ваша милость. Я рассчитываю в будущем принести немало пользы не только моему хозяину, но и вам, сеньор!

– Жизнь покажет, нужна ли она будет мне, – ответил Северин де Брие и уселся на циновку, с которой только что вскочил Тибо.

Все затаились, ожидая, что скажет сеньор. А тому нечего было сказать, он тоже находился в ожидании, причем, не менее тревожном, чем слуги. Выдернув из земли травинку с жестким стеблем, Северин принялся трепать его зубами, ощущая на языке горьковатый сок растения.

– Расскажите нам что-нибудь, сеньор, – попросила Ребекка, оживившись. Казалось, сон, с которым она только что боролась, улетучился без следа. – Мы так мало знаем о вас...

– Гм, что вы хотите от меня услышать? – спросил Северин, повернувшись к ней.

– Расскажите, как стали тамплиером! – вдруг попросила Эстель, не отводя глаз. – Это, наверное, какой-то особый ритуал?

– Рыцарями храма становятся прежде всего в душе, дитя моё, – ответил Северин. – А обряд посвящения действительно представляет собой нечто особенное – то, что никогда невозможно позабыть.

– Мы готовы слушать сколько угодно! – заявила Ребекка. – Не так ли, Эстель?

– Что ж, – задумался Северин де Брие, – если угодно... Церемония моего посвящения проходила в Овернской часовне. Это был редкий случай, может быть, даже единственный...

– Почему?

– Меня принимали одновременно и в рыцари, и в Орден члены капитула во главе с самим Жаком де Моле!

– Это, наверное, очень почётно? – спросила Эстель.

– Еще больше ответственно, – ответил Северин, – поскольку накладывает на посвященного особые обязанности – быть достойным доверия самого Великого магистра!

– Расскажите же, как это было! – Эстель нетерпеливо поморщилась. – Пожалуйста...

Северин посмотрел на девушку, и сдержанная улыбка едва тронула его губы.

– Вначале Жак де Моле сказал, обращаясь к капитулу: "Возлюбленные братья! Мы согласились принять этого человека как брата. Если кто-то из вас знает что-нибудь такое, что является помехой для законного вступления этого человека в Орден, пусть скажет об этом сейчас, потому что лучше узнать это до, чем после его вступления в наши ряды". Он показывал на меня рукой и ждал замечаний со стороны рыцарей, потом произносил то же самое в адрес других кандидатов.

Северин де Брие замолчал. По его одухотворенному лицу было видно, что он с трепетом вспоминает события пятнадцатилетней давности, будто переживает их еще раз.

– Потом, – продолжил он после паузы, – меня спросили: "Брат, желаете ли вы принадлежать к Ордену?" При этом мне перечислили все тяготы и самоограничения, которые предстояло испытать в будущем. "Ради любви к Всевышнему я готов выдержать все испытания, до конца жизни храня преданность Ордену", – ответил я. После этого мне задали целый ряд вопросов, на которые ждали искренних ответов, и в конце спросили, не передумал ли я. Тогда я ответил, обращаясь к Жаку де Моле: "Сир, я предстаю перед Богом и перед вами во имя любви к Господу и Святой Деве, умоляя вас принять в лоно Ордена и сделать участником его благородных дел человека, который всю свою жизнь будет слугой и рабом вашим". – "Возлюбленный брат, – ответил мне Великий магистр, – вы мечтаете о великом, потому что вам известна только внешняя сторона Ордена, его оболочка. На самом деле наши прекрасные кони в богатом убранстве, наша изысканная еда и роскошная одежда – всего лишь видимость. Вы надеетесь, что вам будет хорошо и спокойно среди нас. Но вы не знаете суровых правил, которых все мы придерживаемся. Вам, который до сих пор был хозяином самому себе, нелегко будет стать слугой другому человеку. Вы никогда уже не сможете поступать по собственному разумению. Когда вы захотите остаться здесь, вас отправят на другой конец света. Вас могут послать против вашей воли в Антиохию или Армению, в Ломбардию или Англию, в любую другую страну, где есть наши владения. Когда вам захочется спать, вам прикажут бодрствовать, когда захотите прогуляться, придется отправляться в постель, когда вы почувствуете голод, то получите приказ оседлать коня. И поскольку всем нам будет невыносимо больно, если вы что-то скроете от нас, призываю вас во имя уважения к Святому Евангелию правдиво ответить на все вопросы, которые мы вам зададим. Потому что если вы солжёте, то станете клятвопреступником и подвергнетесь позорному изгнанию, упаси вас от этого Господь!"

Северин де Брие снова замолчал. Всем, кто его в эти минуты слушал, показалось, что он больше не хочет ничего рассказывать.

– Сеньор, – жалобно позвала Эстель, – а что было дальше?

– Дальше? – встрепенулся рыцарь. – Дальше я дал ряд всевозможных обещаний ради Господа и Святой Девы. И только после этого Великий магистр сказал: "Тогда от имени Господа и Святой Девы Марии, от имени Святого Петра и господина нашего папы римского, от имени всех братьев мы предоставляем все благодеяния, совершенные Орденом с самого начала и которые ему еще предстоит совершить, в ваше распоряжение. Вы же предоставьте нам все ваши благодеяния, как уже совершенные, так и те, которые вы еще совершите. Мы дадим вам хлеб, воду и бедные одежды нашего Ордена, а также работу и наказания в достаточном количестве".  Потом Жак де Моле накинул мне на плечи белый плащ с красным крестом и сам тщательно застегнул его. Капеллан прочитал сто тридцать второй псалом и молитву Святому Духу, а все братья, присутствовавшие на церемонии, хором повторяли: "Патер". Великий магистр поцеловал меня в губы, и на этом обряд завершился.

– Господи, как это всё интересно! – воскликнула Эстель. – Сколько в этом таинства и величия! И дядю Венсана так же принимали в Орден?

– Этого я не знаю.

– А что было потом? – спросила Ребекка.

– Потом? – переспросил Северин и задумался. – Потом было потом... Сам не знаю, почему я согласился рассказать вам это...

– Ах, как бы я хотела хоть одним глазком взглянуть, как жили рыцари, как учились обращаться с оружием, как готовились к походам! – мечтательно произнесла Эстель. – Но ведь женщин к Ордену и близко не подпускали?

– Да, ты права, девочка, – ответил Северин. – Устав Ордена тамплиеров рассматривал женщин как соблазнительниц и искусительниц, которые могут ввести рыцарей в грех, подстрекать их нарушить обеты и тем самым подвергнуть свои души опасности. Ведь церковь полагает, что женщины нечисты посредством предательства Евы, которая развратила Адама и способствовала лишению человеческого рода благодати.

– А вы, сеньор, тоже так считаете? – не удержалась Ребекка.

– То, что считаю я, при мне и останется, – уклончиво ответил Северин.

– А что тогда есть благодать, сеньор? Чего лишен человеческий род? – задумчиво произнесла Эстель.

– Тебя на самом деле это интересует? – в свою очередь спросил Северин де Брие, грустно усмехнувшись.

– Да, – твердо ответила девушка.

– Что ж, Блаженный Августин говорил когда-то, что силой, которая во многом определяет спасение человека и его устремление к Богу, является божественная благодать. Благодать действует по отношению к человеку и производит изменения в его природе. Без благодати невозможно спасение человека. Свободное решение воли – лишь способность стремиться к чему-либо, но реализовать свои стремления в лучшую сторону человек может только с помощью благодати, то есть, как я уже говорил, устремления к Богу...

– Без Бога ничего не происходит вокруг, – вставил Тибо. – И наши поступки – это, скорее всего, испытания, которые Господь нам посылает, чтобы проверить, на что каждый из нас способен. Но ведь кто-то совершает добро, а кто-то зло. Так неужели Бог причастен к тому, чтобы на земле творилось это самое зло? Как вы думаете, сеньор?