Текст книги "Перекресток Теней (СИ)"

Автор книги: Юрий Гельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

– Что это?

– Это заявление, которое мы, рыцари Храма, взятые под стражу, передали епископам Лондонскому и Чичестерскому в церкви Всех Святых в Беркипгчерч, когда нас доставили туда на допрос.

Северин развернул документ и прочитал следующее:

"Да будет известно достопочтенному отцу нашему, епископу Кентерберийскому,

примасу всей Англии, и всем прелатам святой церкви, и всем христианам, что все

мы, братья-тамплиеры, которые собрались здесь, все вместе и каждый в отдельности,

как добрые христиане веруем в Господа нашего Иисуса Христа, и веруем в Бога-Отца

Вседержителя, создавшего небо и землю, и в Иисуса, Сына Его, зачатого от Святого

Духа, рожденного от Девы Марии, претерпевшего страдания и страсти, умершего на

Кресте за всех грешников, спустившегося в ад, а на третий день восставшего от

смерти к жизни, и поднявшегося на небо, и воссевшего одесную Отца, и грядет Он в

день Страшного суда судить живых и мертвых, и сие да пребудет вовеки; и веруем

во все, во что верует святая церковь и наставляет нас. И что наше монашеское

служение основано на повиновении, целомудрии, нестяжательстве и пособничестве в

завоевании Святой земли Иерусалима, всеми силами и мощью, кои дарует нам Господь.

И мы полностью отрицаем и не признаем, все вместе и каждый в отдельности, все

виды ересей и злодеяний, кои противоречат вере святой церкви. И во имя Бога и

милосердия мы просим вас, тех, кто представляет нашего святого отца, папу,

видеть в нас истинных детей святой церкви, ибо мы хранили и блюли веру и закон

церкви и нашего собственного монашеского братства, доброго, честного и

справедливого, в соответствии с привилегиями и ордонансами римского престола,

объявленными, утвержденными и принятыми Собором; и оные привилегии, вместе с

уставом нашего ордена, записаны в римской курии. И мы могли бы пригласить всех

христиан (кроме врагов и клеветников наших), с кем мы хорошо знакомы и среди

которых мы жили, чтобы они рассказали, как и каким образом проводили мы нашу

жизнь. И если при допросе мы сказали или сделали что-либо дурное из-за незнания

слова, ибо мы неграмотны, то мы готовы пострадать за святую церковь, подобно

Тому, Кто умер за нас на Святом кресте. И мы веруем во все церковные Таинства. И

мы молим вас во имя Господа и во имя вашего спасения, чтобы вы судили нас так,

как придется вам ответить за себя и за нас пред Господом; и мы просим, чтобы

наши показания были зачитаны перед нами и перед всеми людьми на том языке и в

тех самых словах, в каких они были даны и записаны на бумаге".

– Кто составил этот документ? – спросил Северин.

– Уильям де ла Мор, магистр Храма, твой покорный слуга и еще несколько наших братьев.

– А что было потом?

– Это заявление никак не устраивало папских инквизиторов. Понтифик, узнав о таком повороте событий, написал строгое письмо королю Англии Эдуарду, и тот направил новые приказы мэру и шерифам Лондона, велев поместить тамплиеров в отдельные камеры и заковать в цепи. С нами обращались то строго, то снисходительно – и в эти моменты нас посещали ученые прелаты и мудрые доктора теологии, которые путем увещеваний, убеждений и угроз пытались вырвать у нас требуемые признания. Так продолжалось больше двух месяцев. Мне казалось, я побывал в аду! – Святой отец замолчал. Было видно, с каким трудом даются ему воспоминания. – Шестого июля, я хорошо помню этот день, епископы Лондонский, Винчестерский и Чичестерский беседовали в Саутворке со мной и несколькими братьями-служителями Нового Темпла в Лондоне. Они сказали, что мы очевидно повинны в ереси. Клирики объясняли нам, что мы жестоко заблуждались, считая, что магистр ордена, который не имеет священнического сана, был вправе отпускать нам грехи, и предупредили, что если мы станем упорствовать в своем заблуждении, нас признают еретиками, и что если мы не можем очистить себя от этого обвинения, нам следует отречься от всех ересей, в которых нас обвиняют. Мы ответили, что готовы отречься от заблуждения, в которое впали, и что смиренно и почтительно подчиняемся приказаниям церкви, моля о прощении и милосердии. Затем епископы торжественно отпустили нам грехи и приняли в лоно церкви. Нас выпустили на свободу, а мне, как священнику, разрешили вернуться к своей прежней деятельности.

Однако, признав свою вину, тем самым я признал себя слабым. От всего, чему я так долго учил других, пришлось отречься. Я предал не только братьев тамплиеров, я предал себя и веру! И я пришел к Нему – не столько для того, чтобы в иной форме продолжить путь наставления, а больше для того, чтобы замолить собственный грех.

– Вы считаете, что оставшись твердым в своих убеждениях и, возможно, разделив участь Великого магистра, вы принесли бы больше пользы Ордену и человечеству в целом?

– Об этом судить не мне, дорогой Северин, а тому, кто распоряжается людскими судьбами.

– Как говорится, грешно подменять собственной волей творящую волю Бога. Не так ли?

– На мне уже достаточно грехов! – сокрушенно воскликнул священник. – До самой смерти хватит, о чем молить Всевышнего.

– Я полагаю, Он распорядился вашей судьбой именно так, чтобы привести к выполнению еще одной миссии, – понизив голос, сказал Северин. – Возможно, самой главной и ответственной в жизни...

– Я не совсем понимаю, о чем ты говоришь...

– Я поясню, святой отец. Для этого я и приехал.

Старик внимательно посмотрел на гостя. На лице Северина де Брие не дрогнул ни один мускул.

– Это связано с какой-то тайной? – предположил де Мьюс.

– Да, вы правы. Это связано с тем, что спрятано в подземелье этой церкви.

– Ковчег?! – воскликнул старик. – Ему угрожает опасность?

– Пока еще нет, но есть вероятность, что такое возможно.

– Откуда ты знаешь?

– Вчера я получил письмо из Парижа. Человек, которому у меня нет оснований не доверять, сообщил, что тайные агенты короля Филиппа разыскивают Ковчег по всей Франции. Не исключено, что они могут напасть и на британский след. Когда восемь лет назад Жак де Моле привез эту святыню в Англию, его сопровождало немало людей. Далеко не каждому было известно, что именно везет в своем багаже Великий магистр. Но были и те, кого де Моле посвятил в тайну. Где эти люди сейчас? Кому они служат? Этого мы с вами не знаем, святой отец. Поэтому я считаю необходимым как можно скорее перенести реликвию в другое место. И чтобы знали об этом только два человека: вы и я.

– Ты сразил меня наповал! – сказал де Мьюс. – У меня путаются мысли. А если бы инквизиторы что-то прознали тогда...

– Теперь вы не станете отрицать, что остались жить на этой земле для высокой цели?

– Да, Северин, эта цель стОит того, чтобы именно за нее отдать свою жизнь.

– Но этого от вас никто не требует.

– И, тем не менее, я готов!

– Нам нужно обговорить детали, – сказал Северин. – Прежде всего: куда переправить Ковчег?

– Тут нужно подумать.

Филипп де Мьюс опустил подбородок на сжатый кулак и задумался. Северин не стал торопить старика с ответом. Он хорошо знал своего старшего собрата по Ордену: пройдет минута-другая, и у того будет готово решение – продуманное и взвешенное.

Наконец священник встрепенулся и поднял голову.

– В десяти милях от Херефорда на берегу реки Монноу стоит церковь, – тихо сказал он. – Знаешь, чье имя она носит? Святого Михаила, как и наша. Там, неподалеку от валлийской границы, была одна из старейших в Англии прецепторий. И мне знаком капеллан этой церкви – верный и надежный человек. Я думаю, что Святой Михаил, который так долго охранял Ковчег здесь, постарается сберечь его и там.

– Святой отец, я не сомневался, что вы примете самое верное решение! – сказал Северин.

– Это решение продиктовал мне Он, – ответил священник, поднимая глаза к небу.

– Мы не договорились – когда.

– Ты сам говорил, что тянуть с этим опасно. Ведь так? В таком случае, давай завтра же отправимся в путь. Ты достанешь лошадь и повозку, я подготовлю провиант в дорогу.

– А сколько туда ехать?

– Не больше двух дней.

– Хорошо. Я пока вернусь в Лондон, – сказал Северин. – А завтра к вечеру приеду к вам уже с телегой. Не станем же мы выносить Ковчег из церкви среди белого дня.

– А все-таки как здорово, что я в свое время посвятил тебя в эту тайну! – воскликнул де Мьюс. – Если бы ты не знал о Ковчеге...

– Даже страшно подумать, что бы могло произойти...

Они помолчали несколько минут.

– Я ни разу за все эти годы не спускался туда, – вдруг сказал священник.

– Это глубоко?

– В комнату ведет узкий коридор, он делает два поворота и все время опускается вниз. Если не ошибаюсь, там восемьдесят семь ступенек. На какую глубину они ведут – определить трудно.

– А вход?

– Вход в подземелье находится под алтарем. Крышка над входом накрыта ковриком.

– Как всё просто! – воскликнул Северин. Потом добавил: – Вы помогали де Моле восемь лет назад?

– Нет, ему помогали другие люди, я не помню их имен. Я только сопровождал Великого магистра.

– А что кроме Ковчега хранится в подземелье?

– Ничего.

– А Ковчег тяжелый?

– Одному, пожалуй, не под силу. Я видел, как его несли двое. Не беспокойся, Северин, я хоть и стар уже, не подведу. Теперь мы просто обязаны справиться, чего бы нам это ни стоило!

 ***

Спускаясь вниз, Северин невольно вспоминал подземелье в Ренн-ле-Шато: такие же ступени, такой же спертый воздух, в котором не было даже глотка жизни – только дыхание тайны, граничившей с вечным покоем.

...Несколько лет назад, когда его по личному распоряжению Жака де Моле из командорства Кампань-сюр-Од перевели в Лондон, Северин де Брие даже не предполагал, какую высокую миссию ему, в конце концов, придется выполнять. Набожный и смиренный, он строго придерживался устава Ордена, не позволяя себе даже думать о каком-то продвижении по службе. И когда в Ренн-ле-Шато с инспекцией прибыл Великий магистр, Северин де Брие, будучи новоиспеченным комендантом крепости, никоим образом не пытался как-то угодить главе Ордена, выделиться и казаться нарочито полезным.

Жак де Моле, давно знакомый с Венсаном, не переставал удивляться тогда не столько внешнему сходству братьев де Брие, сколько различности их характеров. Как мудрый и дальновидный человек, Великий магистр быстро уловил перспективы от такого знакомства. Решительный и твердый, а порой жесткий в поступках Венсан нужен был Великому магистру для быстрых и продуктивных действий, мягкий и деликатный же Северин – для более тонкой деятельности, невидимой, скрытой от всеобщего обозрения, но от этого остающейся не менее важной для Ордена.

И он назначил его помощником прецептора Лондона с особыми полномочиями, о которых могли знать только три человека: магистр Ордена в Англии, Жак де Моле и сам Северин.

– От тебя, брат мой, не требуется геройство на полях сражений с неверными, – говорил Северину Великий магистр во время ужина tete-a-tete в Кампань-сюр-Од. – Для этого есть другие люди, коих я высоко ценю и переживаю за судьбу и здоровье каждого. От тебя требуется умение анализировать и сопоставлять, умение предупреждать и предвидеть, умение убеждать и возлагать доверие на тех, кто, по твоему собственному разумению, окажется наиболее достоин этого. Ты будешь сам распоряжаться, кому можно доверять, а кому нельзя. Ты будешь моим вторым сознанием, моей неотъемлемой частью, ты будешь тенью Ордена, завесой, покрывающей его тайну. Мой мальчик, я уже не молод, мне порой трудно охватить разом всю деятельность Ордена. Поэтому я избрал тебя для самого ответственного и деликатного задания и убежден, что именно ты на этом поприще проявишь себя наилучшим образом.

– Весьма благодарен вам, мессир, – с трепетом сказал Северин де Брие. – Для меня остается неразрешимой загадкой, почему вы для этой деятельности избрали именно меня, а не кого-то другого. Есть ведь немало в вашем окружении людей, достойных самых высоких оценок.

– Есть, брат мой, и есть действительно немало, – ответил Жак де Моле. – Но свой выбор я остановил на тебе и объяснить этого не могу... Должно быть, это был голос свыше, который дал мне подсказку... Видишь ли, Северин, возможно, в скором будущем Орден ждут большие и серьезные перемены. Возможно, случится так, что я не смогу в полной мере управлять этой огромной организацией. Возможно, существование Ордена перейдет в несколько иную форму или же окажется перед угрозой полного исчезновения...

– Я слушаю вас с внутренним трепетом, мессир...

– А мне приходится с трепетом говорить эти слова.

Жак де Моле сделал паузу. Он отпил вина из кубка, задумался. Северин, затаив дыхание, наблюдал за Великим магистром.

– Самое главное – это сохранить святыни, – произнес, наконец, де Моле. – И ты, брат мой, справишься с этим. Здесь, в Ренн-ле-Шато, на протяжении многих лет хранится Ковчег завета. Скоро я поеду в Англию и сам перевезу его туда – подальше от короля и папы, каждый из которых давно стремится им завладеть. В Англии есть надежное место, где Ковчег можно спрятать. Об остальных реликвиях и об архиве Ордена я тоже позабочусь в свое время. И ты, брат мой, непременно обо всем узнаешь.

– Ковчег завета хранится здесь?! – воскликнул Северин. – И в нем – каменные скрижали Моисея?!

– Да, брат мой, именно так, – ответил Жак де Моле.

Северин, всегда отличавшийся спокойствием и сдержанностью, вдруг поднялся с табурета и зашагал по трапезной. Сделав несколько шагов, он остановился, потом встал перед Великим магистром на колени.

– Мессир! – возвысив голос, произнес рыцарь. – С глубочайшей благодарностью я принимаю от вас это новое для меня назначение и клянусь все силы и всю жизнь положить на то, чтобы оправдать ваше высочайшее доверие ко мне.

– Я не сомневаюсь, мой мальчик, что сделал правильный выбор, – ответил тогда Жак де Моле.

...Спускаясь в подземелье церкви Святого Михаила, Северин вспоминал этот разговор с Великим магистром. Тогда, восемь лет назад, ему не удалось как следует рассмотреть святыню: он оставался у входа в пещеру, тогда как люди Жака де Моле, завернув реликвию в несколько слоев плотной серой ткани, вынесли ее из темноты многолетнего захоронения в темноту ночи и погрузили на телегу.

Великий магистр подошел к Северину и сказал, положив одну руку ему на плечо, а другой указывая на повозку за спиной:

– Брат мой, ты вскоре отправишься в Англию, где встретишься с ним. Наш преданный друг и брат Филипп де Мьюс поможет тебе обустроиться. Помни лишь одно: никто из христиан не может снять крышку с Ковчега, никто не может заглянуть внутрь – это привилегия избранных, для остальных – это мучительная смерть. Почитай Талмуд, и ты узнаешь об этом подробнее. А теперь прощай...

...И вот сейчас, приближаясь к святыне, Северин снова вспоминал эти слова Жака де Моле, и трепет снова охватывал его. Шуршал песок под ногами, потрескивал факел в дрожащей руке. Наконец, ступени кончились, и перед ним открылся проем, за которым угадывалась небольшая комната.

– Это здесь, – произнес де Мьюс, выглядывая из-за спины Северина.

Оба мужчины вошли в комнату, в которой едва ли могли развернуться три человека. Свет факела выхватил из темноты серые стены и низко нависший потолок.

– Ничего не понимаю! – воскликнул святой отец. – Как такое возможно?!

Северин холодно посмотрел на священника и повернулся лицом к выходу.

– Я не виноват, я ничего не знаю! – Голос де Мьюса дрожал. – Надеюсь, ты меня ни в чем не подозреваешь?

– Подозревать вас – значит растоптать веру. Этого я себе позволить не могу, – ответил Северин, шагнув обратно в коридор.

2

Снег растаял, сошел очень быстро, превратился в воспоминание. Водостоки приняли последнюю зимнюю влагу, помогли асфальту быстрее высохнуть. И во второй половине февраля пришла весна – еще робкая, осторожная, но все-таки настоящая. И всё проснулось, потянулось к свету, к теплу, к жизни. Разнообразие красок, звуков, запахов. Разнообразие лиц. И мыслей. И чувств.

Весной почему-то больше всего думается о начале – начале пути, начале отношений, начале творчества. С началом пути все ясно: билет на поезд или самолет, решительный шаг к новым горизонтам. Можно и пешком – просто уйти из дому – куда глаза глядят, лишь бы от прошлого. Тоже ведь начало. И в чем оно: в твоей мысли о том, что пора бы уже что-то поменять? Или в железнодорожной кассе, куда ты пришел за билетом? Или в том дереве, из древесины которого сделана бумага для билета?

С отношениями – тоже нет ясности. Когда они зарождаются, где тот самый – тот самый – взгляд? Или вздох, или мысль? В какой момент времени, в какой точке пространства? Что должно пересечься и почему, какая искра должна вспыхнуть? "Любовь с первого взгляда" – общепринятая формулировка. Чушь собачья – невозможно влюбиться от одного лишь первого взгляда! Мало этого, мало... А тембр голоса, а поворот головы, а жест, а запах волос или духов, а шуршание платья или шагов, да и сами шаги – их размеренность или их торопливость, а касание рук... Какое касание, спросите вы? Не было? А легкий ветерок от тела к телу, неощутимый, неосязаемый, как взмахи невидимых крыльев, а флюиды, что сталкиваются в полете навстречу друг другу – это не физика, это не подзаконно, а если все же физика, то из такой тонкой материи, куда еще не проникла со своими грубыми формулами человеческая мысль. Вот и касание! Начало...

Впрочем, в чем состоит начало творчества – разве с этим определением нет проблем? Да тут их еще больше! Творческий процесс непредсказуем, он вообще не поддается описанию, поскольку находится за гранью общепринятых схем, за гранью логики. Он приходит к тебе, сваливается из ниоткуда и захватывает тебя целиком – не отвертеться... Вдохновение – легкое, как бабочка над цветком, неуловимое, невесомое, просто несуществующее... Это то редкое, что подарено человеку Богом без всяких объяснений. Заметим – подарено далеко не всем. Почему? Разве не мог Творец приобщить к творчеству каждого, сделать всех гениальными? Наверное, мог, но как тогда можно было бы отличить великое от обыденного? Как можно было бы заметить "Сикстинскую мадонну" или "Джоконду" в ряду похожих полотен? Как можно было бы услышать Сороковую симфонию Моцарта или Первый концерт Чайковского, если отовсюду бы звучало нечто подобное? А Слово? Разве существует необходимость, чтобы Словом владел каждый? Если все будут писать – кто останется читателем? Это как в военной авиации: есть ведущие в звене, а есть ведомые. Кому-то дано принимать решения, а кому-то – им подчиняться. Кому-то дано говорить, а кому-то слушать. Следует только помнить, что Слово – это движение. Слово – есть воплощение мысли, выраженной устными или письменными символами. А поскольку сама мысль подвижна – вслед за ней подвижно и Слово. И пока это так – продолжается жизнь. И пока это так – ширятся страдания, потому что творчества без страдания не бывает. ОН так задумал...

***

" Перед тем, как уснуть, промелькнула в голове неясная мысль о тебе, не словами, а каким-то странным образом – как газо-пылевая туманность. Вот, жаль, что ты далеко и Атлас звёздного неба смотрю я одна. Много бы ты мне мог порассказать, думаю я, засыпая... И ещё думаю, смогу ли я за это время долететь до тебя мыслью? И за этот час приснился сон – тоже про тебя, только мы были не люди – а вот эти туманности, или частицы – мы носились где-то в космосе и никак не могли встретиться. Зазвенел будильник на телефоне, открыла глаза и никак не могла понять – кто я, где я... почему тут... и одна?.. ведь ты только что был рядом... и зачем я сюда сегодня – с утра... тут пусто и безлюдно... и не видно следов человека... за моим окном пусто и темно – и здесь пусто и темно также... я знаю, чтО это – это начало полярной ночи, начало пустоты и одиночества... я ничего не прошу... и пусть бывают в полярной ночи северные сияния – но у меня не та широта, чтобы им быть... да и когда взгляд всё время вниз... от того, что груз тяжек... трудно заметить сияние в небе... и Солнце... и Луну... заметишь отражённый свет, подумаешь: как счастлив тот, для кого они светят... без зависти – потому что понимаешь: раз Бог не дал, значит, недостойна... и бредёшь себе дальше своей дорогой... и глотаешь свои горькие слёзы, склонив голову... чтобы не увидал никто...

Я ведь начала писать – снова... уже несколько стихотворений тебе послала, ты мой первый читатель. Знаешь, Андрей, как-то так радостно от этого! Будто какая-то опора в жизни опять появилась, какая-то цель, что ли... писать, мучиться от того, что никак не подберешь слова... рифму... Тут только жаловалась, что в школе устаю, а сама про стихи... От них я не устаю, от них – тепло, от них – свет в душе, от них – смысл жизни, наверное... Пафосно сказала, да? Но это же правда. И всё это ты всколыхнул во мне! И волны, как на море, накатываются, накатываются... Прости, не могу думать о тебе только как о де Брие... не могу...

Боже мой, думаю, сколько в нём трогательной, щемящей этой нежности, этой осторожности, словно хрупкий сосуд в руках. Даже от того, кто со мной был наяву, в физическом плане, я не получала столько заботы, столько ласки... никто не спрашивал, хорошо ли мне, сладко ли, тепло или прохладно. А ты мягок, нежен и ласков так, как, наверное, ждёт женщина от любящего мужчины. Просто за всю мою жизнь никому не было интересно – про меня, что я чувствую, что я думаю, что меня огорчает или радует. Тебе – это интересно – всё. И почему считается, что по-мужски – это обязательно сухо и сдержанно. Мне кажется, по-мужски – это сильные чувства, это бережно и нежно, это так – как ко мне относишься ты. Думала ли я, что Бог мне даст такое счастье? И, наверное, всё-таки хорошо, что мы далеко. Представь, что я бы обрушилась на тебя со всею своею любовью в непосредственной близости. Наверное, крышу бы снесло у обоих. А так – можно жить без потерь. И знаешь, после твоих писем – хочется летать и всех любить – а уж тебя-то – целовать во все места, обнимать, залезть под руку и мешать работать, потом, нахохотавшись, сесть рядом, положить голову на колено и просто наслаждаться близостью тебя, покоем, умиротворением, пока ты работаешь... если ты сможешь, конечно, работать...

Прости, я не сдержалась, а удалять... не поднялась рука..."

***

"А знаешь, я, когда начинал писать стихи – в периоды школьных влюбленностей, – мне казалось, что так глубоко и проникновенно не пишет никто. Представляешь? Ну, в юности каждому, кто пишет стихи, кажется, что он – непревзойденный поэт. Я просто был поглощен всем этим: постоянно влюблялся и постоянно писал. Не то чтобы метался в своих чувствах, а просто мне хотелось любить всех! Полно было вокруг хороших девчонок, повезло! А количество любви, заложенной в меня, видимо, было достаточным именно для этого. Я уже тогда где-то в глубине души ощущал свою особенность, отличность от других, но не думал, что это всё настолько затянется – практически навсегда. И стихосложение, и душевные муки...

Я стремился отыскать адекватную форму своим мыслям, своему страданию, сначала юношескому, потом – повзрослевшему. Днем набирался впечатлений, терпел, не торопил событий, оставляя самое сокровенное ночи.

И ночь брала меня в плен – поглощала, впитывала, растворяла в себе, и в благодарность за это безропотное подчинение – дарила сверхъестественные, космические фантазии, насквозь пронизанные несносным ароматом эротизма. И результатом этих невообразимых и бесконтрольных полётов были не только обильные брызги физиологических соков, смущавшие и обескураживавшие по утрам (прости за натурализм), но и бешеные по ритму, по напору, по эмоциональному посылу стихи. Они рождались внутри меня, но вне моего разумения. Вскакивая на рассвете, я записывал их в тетрадь – торопливо, размашисто, не экономя бумаги, рука моя будто парила над листами, а слова, не дожидаясь написанного окончания, уже вспархивали в полёт, начинали жить самостоятельной, независимой жизнью – и будто радостно перекликались между собой, освобожденные из плена безмолвия.

Вот так, практически ежедневно, ежемесячно и ежегодно преодолевая и радость, и сложности жизни, я становился поэтом, и мало что из возвышенного, романтического прошлого счастья с годами оставалось жить во мне. Чем больших высот мастерства и постижения я добивался – тем угрюмее и мрачнее становился сам. Мне теперь виделась откровенной и понятной разительная несправедливость мира, искусно завуалированная под всякие привлекательные блага, щедро сдобренная обманом и обернутая в яркую упаковку. И я уже мог ее осязать, мог сделаться ее аналитиком, ее хронистом – но никогда не умел с ней бороться. А те стихи... я никому их не показывал, они в моих старых тетрадях, спрятанные от всех... Они давно умерли вместе со мной – прежним...

И вот прошло много лет – не знаю, сколько. И вот настало сегодня. И вот появилась ты. И пришло то, что должно было прийти. Пришло ко мне и к тебе – к нам. Наверное, для того, чтобы мы вместе что-то преодолели: в мире или в себе. И неизвестно еще, что важнее..."

ГЛАВА 14

1

Оба двухэтажных строения желто-серого цвета, принадлежавшие графу Гишару де Боже, каменными были только наполовину, потому что верхние этажи их представляли собой деревянные надстройки. Дом был старым, но еще вполне крепким, добротно сколоченным и практически ничем не выделялся среди других домов парижской знати, расположенных на улице Сен-Жак. Правда, молодой граф к знати себя не причислял, образ жизни вел довольно скромный, замкнутый и никогда не появлялся в королевском дворце в качестве гостя на каком-нибудь приёме.

Впрочем, его дом все-таки отличался от многих других – садом, который в конце апреля роскошно цвел и благоухал всеми возможными ароматами. Эти живые белые, кремовые и розовые запахи обновленной природы с трудом, но все же перебивали стойкое зловоние, доносившееся с набережной Турнель и окутывавшее весь двухсоттысячный город. Именно в саду теперь хотелось находиться жителям этого дома. Именно в маленькой деревянной беседке, устроенной между двумя яблонями и одной грушей, сидели тихим теплым вечером Ребекка и Эстель, мать и дочь, которым было о чем поговорить.

– Я хочу, чтобы ты рассказала мне про свою жизнь, – сказала Ребекка, с нежностью глядя на Эстель. – Поверь, мне это очень важно знать.

– Если бы вы на самом деле хотели о ней знать, то давно бы разыскали меня, – ответила девушка.

– Наверное, ты права, моя милая девочка, – согласилась Ребекка. – Я давно боролась с желанием покинуть монастырь и отправиться на поиски тебя.

– И что же вам помешало?

– Я боялась...

– Чего?

– Я боялась разочарования...

– Что вы имеете в виду?

– А ты не понимаешь?

– Кажется, понимаю, – ответила девушка. – Вы боялись узнать, что моя жизнь, скорее всего, в точности повторяет вашу собственную в молодости. Так оно и есть. Нет, так оно было. Вы разочарованы?

– Повторяет, – согласилась Ребекка, – но с той разницей, что в твои годы я любила молодого графа де Брие.

– А я – взрослого...

– Это разные люди.

– Мы с вами тоже разные.

– Эстель, милая девочка, почему ты относишься ко мне с такой прохладой? Если Богу было угодно соединить нас по прошествии стольких лет, почему бы нам самим не сблизиться, как родным людям, почему не шагнуть навстречу? Почему бы не открыть друг другу сердца?

– Но у меня к вам нет чувств, – ответила Эстель. Потом добавила: – Пока нет. Почти нет...

– И все-таки ты даешь мне надежду...

– Знаете, жизнь научила меня во всем рассчитывать на саму себя.

– Меня ведь тоже! – воскликнула Ребекка. – И однажды я сумела направить свою жизнь по иному руслу.

– Моя тоже потекла по иному руслу, когда я встретила дядю Венсана.

– Вот видишь, у нас на самом деле много общего. Расскажи, как ты познакомилась с ним.

– Вы в самом деле хотите это знать?

– Очень.

– Если честно... – начала Эстель и запнулась. – Если честно, я просто хотела заработать. Я подсела к нему в одной харчевне.

– Ты спала с ним?!

– Нет, что вы! Дядя Венсан сразу дал мне понять, что этого не будет. Я, конечно же, удивилась, почему он отказывается от моих услуг. Но он повел себя так, что мне вовсе перехотелось его соблазнять. Он сразу показался мне каким-то особенным. Это уж потом, позже, я узнала, что дядя Венсан – бывший тамплиер.

– Бывших, моя девочка, не бывает.

– Да, вероятно...

– И что было дальше?

– Я попросилась повсюду сопровождать его. В один миг захотелось изменить свою жизнь. Мне  тогда казалось, что с ним я всегда буду в безопасности.

– А он согласился?

– Не сразу, конечно. Он везде бывал с Тибо, и я, наверное, показалась ему обузой. Потом мне удалось выполнить одно поручение, и дядя Венсан понял, что я не подведу его.

– И давно ты с ним?

– Примерно полтора месяца.

– А чем он занимается теперь, после того, как Орден распущен?

– Я толком не знаю, – честно ответила Эстель. – Мы ездили с ним в разные места, он с кем-то встречался, но я никогда не присутствовала при этих разговорах. Однажды я прямо спросила об этом, и дядя Венсан обещал рассказать, но до сих пор этого не сделал. Да мне и не нужно. Я понимаю, у мужчин могут быть серьезные секреты от женщин.

– Тогда я сама спрошу его об этом, – сказала Ребекка. – Полагаю, мне он не откажет.

– Дядя Венсан очень скрытный человек. Он не станет рассказывать о своих делах кому попало.

– Я не кто попало! – возразила Ребекка. – Меня с Венсаном де Брие связывают общие воспоминания. К тому же... когда-то он любил меня, и ты это знаешь.

– Это еще ни о чем не говорит. Любовь проходит – как аромат этих цветущих яблонь.

– Да, у кого-то проходит. Но бывает и так, что любовь остается в сердце, не смотря ни на годы, ни на испытания... Ты еще очень молода и не можешь этого знать. А я чувствую... И знаю...

– Что он вас по-прежнему любит?

– Да, Эстель.

– И думает о вас?

– Да.

– Странно, дядя Венсан ничем не проявил себя до сих пор. По-моему, его занимают совсем иные мысли. А те слова, что он вам говорил в часовне "Спасения Богородицы", могли быть всего лишь его оправданием прежних поступков...

– Если бы это было так, он бы не стал присылать тебя в монастырь. Он не из тех, кто совершает поступки или произносит слова по легкомыслию.

– А может быть, вы понадобились ему для чего-то иного?

– Может быть... – Ребекка задумалась. – Может быть...

– Он сказал, что скоро сюда должен приехать его брат Северин. Они не виделись много лет, и то, что дядя Венсан послал Тибо в Англию, означает только одно: он что-то задумал.

– И я выясню это сегодня же вечером.

– А Северин... – вдруг спросила Эстель, – он какой?

– Он... – начала Ребекка и замолчала, глядя куда-то вдаль – поверх высокого забора, за которым бронзовели закатные облака.

Пронеся через годы любовь и ненависть к одним и тем же людям, она просто устала выбирать между ними и решилась остановиться на том, что подсказывало ей теперь сердце. И сердце Ребекки не позволило женщине нарушить вселенский закон о гармонии, основой которого была Любовь.