Текст книги "Ставка на совесть"
Автор книги: Юрий Пронякин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)
3
Хабаров глядел из окна штаба батальона на улицу. День уже не хмурился, как с утра. Однотонная светло-серая пелена облаков поредела и прорвалась. В образовавшийся проем хлынул ослепительный поток солнечных лучей. С тонкой ветки осокоря, росшего под окном, сорвался ком снега и, рассыпавшись в воздухе, засверкал стеклярусной пылью. От радиатора парового отопления исходило приятное тепло.
Вдруг его осенило. Он вызвал старшину первой роты и велел принести карточки взысканий и поощрений личного состава.
В разговоре с Бригинцом Хабаров походя спросил, много ли у него поощрений. «Всего три», – виновато ответил сержант. «Всего?» – «Вероятно, больше не заслужил». – «А взыскания?» Их оказалось у Бригинца значительно больше, причем выходило, если судить по его словам, – наложены они без достаточных оснований. Но взыскания есть взыскания, от них никуда не денешься. Это как-то не вязалось с тем мнением о сержанте, которое у Хабарова начало складываться. «Что-то здесь не так… В общем, неясно», – высказался он про себя.
Перелистав карточки, он увидел, что больше всего записей там, куда заносятся взыскания. Поощрения были редкостью.
На другой день Хабаров спросил капитана Кавацука, почему у него односторонняя дисциплинарная практика.
– Кто что заслужил, то и получает, – с полной уверенностью в своей правоте ответил Кавацук.
– Не слишком ли вы щедры? – Кивнув на записи взысканий, Хабаров иронически поглядел на капитана.
Рыхлое лицо Кавацука с желтоватыми, в мелких морщинках отечными мешками под глазами осталось безучастно.
– Все по уставу, товарищ майор.
Более обстоятельным получился у Хабарова разговор с заместителем по политчасти капитаном Павлом Федоровичем Петелиным.
Трогая очки и жестикулируя, Петелин рассказал, что в недалеком прошлом уровень дисциплины определялся по количеству взысканий. Некоторые командиры стали бояться наказывать провинившихся, а если и наказывали, то взыскания старались не заносить в карточки. На одной из инспекторских проверок это вскрылось. Последовало разъяснение: оценивать дисциплину надо не по количеству: взысканий, а по истинному положению дел, по состоянию боеготовности подразделения. И тогда Прыщика словно прорвало: пошел сыпать взысканиями направо и налево. Да еще снимал с офицеров «стружку», если кто поступал не так.
– И вот вам результат. Вы уже убедились. В высшей степени ненормально!
Петелин передохнул и перешел на доверительный тон:
– Чего нам недоставало, так это человечности. Понимаете, подполковник Прыщик делил людей на начальников и подчиненных и усматривал в последних эдаких сопротивленцев линии, которую он, как командир, проводил. Он, мне думается, не верил, что подчиненные тоже пекутся о деле. И еще с ним было трудно потому, что не терпел он никаких советов и замечаний, обрывал на полуслове. «Я командир. Понял? В мои дела не суйся! Понял?» – вот его аргументы. Когда-то Михаил Иванович Калинин говорил в Военно-политической академии, что начальник должен быть не только начальником, но и товарищем для своих подчиненных. Жаль, что не все командиры сознают это. Тот же подполковник Прыщик… Для него единоначалие и всевластие – одно и то же.
Хабаров не вытерпел:
– А что сделали вы, чтобы переубедить его?
Кровь прилила к лицу Петелина и он быстро заговорил:
– Если б все дело было во мне… На одном партийном собрании я сказал, что коммунист Прыщик недостаточно повышает свой идейный уровень и это отрицательно сказывается на практической стороне… Я понимал, что навлеку на себя немилость. Но пошел на это. Ради дела. Надеялся: меня поддержат. И что бы вы думали? – Петелин хрустнул суставами пальцев. – Меня обвинили в подрыве авторитета командира-единоначальника. И кто! Командир полка.
– И что же дальше? – спросил Хабаров.
– Ничего. Ничего хорошего, разумеется. Проглотил горькую пилюлю – и все. Сам себе навредил, а положение в батальоне не изменилось. И не потому, что люди не понимают… Просто наказывать легче, чем воспитывать.
Петелин несколько раз быстро провел ладонью по торчащим на темени волосам, снял очки и стал протирать стекла. Хабаров сосредоточенно глядел в окно. На дворе сияло предзакатное солнце. Солдаты счищали с плаца и дорожек остатки неубранного вчера снега. Мимо окна прошагали караульные: разводящий вел смену на посты. Откуда-то доносились звуки гармошки. Батальон жил своей обычной жизнью, и трудно было разглядеть какие-то «отклонения от нормы», как говорят медики. Но эти отклонения были: и в колебаниях успеваемости по боевой и политической подготовке, и в дисциплине – Хабаров уже начал нащупывать их. Повернувшись к Петелину, он раздумчиво сказал:
– Так не пойдет… Надо ломать.
Петелин промолчал, ему не вполне ясно было, что Хабаров имел в виду.
– А что, если мы соберем офицеров и напрямую поговорим… Что волнует их, что тревожит нас. Как считаете, Павел Федорович?
– Превосходно! Это то, что я хотел, но не решался вам предложить.
– Почему? – Хабаров насторожился.
– Откровенно?
– Давайте условимся не играть в жмурки.
– Хорошо. Так вот… В вашем упреке мне почудилось недоверие.
Хабаров сухо заметил:
– Но я принял батальон, и мне необходимо знать о нем все.
– Понимаю, – кивнул Петелин.
– Давайте, Павел Федорович, договоримся вот еще о чем: что касается нужд и запросов личного состава, решайте самостоятельно, только ставьте меня в известность. Если что сами не в силах, вместе будем. Да, кстати, в первой роте есть один солдат. Забыл его фамилию. Он узбек из Кагана. Отличник. Кадыров? Нет, не так…
– Кадралиев, – подсказал Петелин. – Кадралиев Акрам.
– Он самый. У него, кажется, неладно дома. Разберитесь, пожалуйста. Надо помочь.
– Слушаюсь, – обрадованно ответил Петелин и, поднявшись, чтобы уйти, спросил: – Когда мы соберемся?
– Да хотя бы в начале будущей недели.
Однако этот день наступил раньше.
III. ПРИОТКРЫТЫЕ ДВЕРИ
1
После оттепельных, подразнивших весною дней в одну ночь вдруг все переменилось – резко похолодало, завьюжило. На ощетинившейся рыжей стерней залежи, где в эту зиму проходили занятия по тактике, взвились снежные вихорьки. Крутясь, они стремительно неслись по-над землей, точно фантастические белые змеи, и свирепо жалили нос и уши, холодяще обжимали тело.
В конце поля чернел небольшой лесок. Он точно возник прямо из клубящегося снежного пара и в своей беззащитной наготе страдал от стужи, наверное, не меньше лейтенанта Перначева. Ветер рвал полы лейтенантской шинели, обжигал колени, слепил глаза. Василий не успевал подносить к носу повлажневший, неприятно холодный платок и злился на все: на собственный нос, на коварное непостоянство погоды и на самого себя за то, что не обул яловые сапоги, а отправился в поле, будто на танцы, в хромовых – ноги стали как деревяшки. Василию трудно было поспевать за цепью солдат, которые, нагнув голову и выставив перед собой автомат, ходко продвигались к лесу – там, на опушке, засел «противник», – и он с ненавистью глядел на учебное поле. Этому полю не было сегодня конца и края, оно сливалось с белесым небом, на котором временами из-за облаков робко проглядывало убегающее от холода солнце – белый, будто покрытый инеем шар. От одного его вида бросало в озноб. Чтобы согреться, Василий стал вызывать в памяти картину, которая, когда ему бывало не по себе, часто возникала перед ним: актовый зал суворовского училища, огромная, золотом и хрусталем сверкающая люстра, навощенный паркет, музыка, веселый гомон, разгоряченные суворовцы и нарядные девочки. Кружатся пары, кружится голова от всей этой старомодной роскоши и тайком выпитого вина. В тот вечер Василий и его друзья храбро разрешили себе вкусить запретного плода: ведь они выпускники, перед ними распахиваются ворота в боевое будущее. Они уже мнили себя офицерами и в мечтах своих гордо вышагивали впереди колонн под бравурные марши полковых оркестров. Таких офицеров Василий видел на парадах и всякий раз испытывал нетерпеливое волнение и зависть к этим счастливцам.
Перначев был в ударе. Упоенно кружил в вальсе свою партнершу – хорошенькую девятиклассницу в коричневом платьице с белым передничком и кружевным воротничком. Когда заканчивался танец, Василий манерно подавал партнерше согнутую в локте правую руку и горделиво вел девушку к ее подружкам. Старательно щелкал каблуками, галантно отвешивал головой легкий поклон и возвращался к своим товарищам. Неторопливо пересекая зал, будущий блестящий офицер слегка сутулился и косил глаза по сторонам: смотрят ли на него школьницы? Восхищаются ли им?
– Твоя девочка, Василь, шедевр, – сказал кто-то из друзей.
От самодовольства Василий чуть не расплылся в глупой улыбке, но спохватился и только плечами передернул:
– Ничего особенного. – Он осторожно погладил мизинцем черную ниточку усиков: мы, мол, и не таких видывали!
Но как только опять заиграла музыка, Василий заспешил к своей девятикласснице.
После очередного вальса девушка сказала суворовцу:
– Вы очень хорошо танцуете.
– Офицер должен уметь не только командовать… – с достоинством ответил он.
Школьница взглянула на Перначева своими большими синими глазами и спросила:
– Скажите, а вы очень, очень хотите стать офицером?
– Это мечта моей жизни.
Девятиклассница вздохнула:
– Ах, какой вы счастливый!.. Ну, почему, почему я родилась девчонкой?
– Каждому свое, – философски изрек Перначев. Ему хотелось, чтобы школьница почувствовала: не всякому дано стать офицером, и, поняв это, стала бы гордиться тем, какой человек с нею танцует и за нею ухаживает…
«Нашла чему завидовать, глупая», – раздраженно подумал Перначев, возвратись от прошлого к действительности. Воспоминание не принесло облегчения. Скорее наоборот. Он острее, чем прежде, ощутил боль замерзающих ног и нестерпимую ломоту пальцев рук, обтянутых тонкими кожаными перчатками. Перначев окинул взглядом свой взвод и вдруг с каким-то мстительным чувством пронзительно крикнул:
– Газы!
Команду подхватили командиры отделений, и многократное «газы!», как поземка, взвихрилось над полем. Цепь приостановилась. Солдаты стали натягивать на себя тугие резиновые маски. «Надо побегать, не то в сосульку превратишься». Перначев подал новую команду: «Бегом марш!» Солдаты тяжело побежали, командир взвода – за ними. Он задыхался оттого, что ноги плохо его слушались. А до леса оставалось еще порядочно. «Скорее бы лес… Там затишье, там теплее», – думал лейтенант. Вдруг он заметил: пулеметчик из третьего отделения перешел на шаг, опустил пулемет, как палку, побрел следом за цепью. Затем неожиданно резким движением сорвал с лица маску противогаза и остановился. Перначев бросился к солдату. Это был Мурашкин.
– Кто разрешил? – исступленно закричал лейтенант. В этом крике выплеснулось наружу все, что скопилось у него на сердце за время изнурительного полевого занятия. Лицо Перначева перекосилось.
– Нехорошо мне что-то, товарищ лейтенант. С утра еще, – безучастно проговорил Мурашкин.
Это, как вожжой, подстегнуло Перначева.
– Нехорошо? А им хорошо? Им легко? – он ткнул пальцем в сторону солдат. – Или мне, думаете?.. А если бы это в бою? Отделение без пулемета! Без огневой поддержки!
Мурашкин молчал, опустив глаза.
– Газы! Вы слышите: газы! – по-прежнему не в силах сдержаться, выкрикнул Перначев. – Наденьте противогаз и догоняйте цепь!
– Не могу…
Лейтенанту показалось, что солдат произнес это дерзко. Перначев приблизился к упрямцу вплотную:
– Я приказываю!..
Глаза Мурашкина неестественно заблестели, он часто заморгал, покорно надел противогаз и явно через силу побежал. Однако Перначев ничего не заметил, как не заметил и того, что слишком далеко зашел в своем несправедливом гневе.
В тот день Мурашкина положили в лазарет…
2
– Что, комиссар, отрыжка прыщиковщины? – язвительно спросил Хабаров Петелина, узнав о происшествии во взводе Перначева.
Петелин вспыхнул. Он понял подспудный смысл вопроса: будешь на Прыщика валить все пороки? Но ты же сам с Прыщиком работал, был его правой рукой… Петелин и без того чувствовал себя косвенным виновником истории с Мурашкиным: почему Перначев унаследовал дурные замашки прежнего комбата, но не впитал в себя идеи, которые внушал ему и другим офицерам он, Петелин? Выходит, его влияние, как замполита, было недостаточным.
– Почему вы так решили, Владимир Александрович?
– Мне вспомнились ваши слова о человечности. Вы говорите, здесь этого не было. Но батальон – не один Прыщик…
Оправдываться Петелин не стал:
– Товарищ майор, я пришел не затем, чтобы валить на кого-то… Как было в прошлом, вы знаете. И я с себя вины не снимаю. Я пришел… – Петелин остановился, чтобы унять прорвавшуюся в голосе нервную дрожь. – Я пришел посоветоваться… Чтобы такого больше не было.
Хабаров примирительно улыбнулся:
– Не горячись, Павел Федорович. Обидеть тебя не думал. Просто удивляют меня некоторые вещи, вот и высказал. Кому ж, как не комиссару (вторично это слово Хабаров произнес с теплотой), высказать… Работать нам вместе.
– Вместе. И мое желание: чтобы ни у одного из нас не было сожаления об этом, – очень серьезно ответил Петелин.
– Мое тоже. – И давая понять, что хватит выяснять отношения, Хабаров деловито осведомился: – Что думаете относительно Перначева?
– Безобразный факт, оставлять так нельзя. Мое мнение: лучше, если вы сами… – Петелин, не договорив, сделал короткий взмах кулаком. Хабаров догадался: замполит хотел, чтобы новый командир на деле доказал, что он не таков, как его предшественник, благо повод для этого был подходящий. «Хитер», – отметил про себя Хабаров и только собрался ответить согласием, как неожиданно усомнился:
– Павел Федорович, а правильно ли будет наказывать Перначева? – Хабаров положил руки на стол, сцепил замком пальцы, навалился на них грудью и вприщур снизу вверх уставился на Петелина.
– Я вас не понимаю! – Петелин кончиками пальцев обеих рук притронулся к очкам.
Хабаров пояснил:
– Согласен: Перначев поступил безобразно. Но, с другой стороны, он потребовал выполнить свой приказ. Откуда ему было знать, что Мурашкин заболел?
– Мурашкин не станет обманывать. Виноват Перначев. Я убежден…
– Может быть… Но и солдат тоже… Он должен был еще утром доложить, что ему нездоровится. Такой порядок. Теперь вы согласны: если я накажу Перначева, формально это будет выглядеть как наказание за командирскую требовательность.
– Извините меня, Владимир Александрович, но какая это, к шуту, требовательность…
– Вот на эту тему и следовало бы поговорить, – спокойно сказал Хабаров. – О командирской требовательности. О том, как понимать ее.
– Это идея! – обрадовался Петелин и корпусом подался к Хабарову. – Владимир Александрович, не вынести ли нам вопрос о Перначеве на заседание партийного бюро? Нет, нет, мы не станем обсуждать его служебную деятельность. Увы, нельзя. А поговорим о его личных качествах, о его отношении к воспитанию подчиненных. Можем же мы, в конце концов, заслушать кандидата партии Перначева: как он готовится вступить в члены КПСС?
Хабаров кивнул.
– Заседание сделаем расширенным, пригласим командиров рот и взводов.
– Не возражаю.
– Тогда я начну готовить бюро. Сегодня же, сейчас.
И Петелин вышел из комнаты.
3
Павел Петелин, как замполит батальона, складывался под началом Прыщика. Судьба свела их вместе после того, как Павел успешно окончил курсы политсостава. Общительный по натуре, он любил работать с людьми и шел в батальон преисполненный желания стать его душою. Но с первых же шагов он столкнулся со странным предостережением Прыщика: «Ты того, не очень с ними рассусоливай…»
Павел на этот счет был противоположного мнения и однажды высказал Прыщику в глаза, что не все в его «методе» работы с людьми он, как замполит, приемлет. Прыщик озлился: «Ты меня не учи. Комиссаров теперь нету, понял? Я на фронте командовал, когда ты под стол пешком шлепал».
«И я был на фронте», – отпарировал Павел. Прыщик смерил его недоверчиво-презрительным взглядом и только засопел, ничего больше не сказав.
Переубеждать Прыщика Павел считал сизифовым трудом и делал свое дело, как подсказывали знания, опыт и совесть. Роль просветителя, на которую толкал его Прыщик, Павла не устраивала, и он стремился вникать вовсе стороны жизни подразделений. Но как раз это и не понравилось норовистому «старикану» (так за глаза называли Прыщика): он заподозрил замполита в подкопе под свой авторитет. Отношения между ними стали накаляться. А после полкового партийного собрания, на котором Павел, не вытерпев, покритиковал Прыщика, вконец испортились. Тем более что на сторону Прыщика стал сам Шляхтин. На Павла это подействовало удручающе, но «не поставило на место», как того добивался Прыщик. Павел пошел к замполиту полка подполковнику Неустроеву. Тихий, покладистый, редко покидавший свой кабинет, Неустроев приходу Петелина обрадовался. Сочувственно выслушал жалобы, посетовал: «Ай, как нехорошо получилось у вас, молодого политработника, с командиром!» – И неожиданно для Павла стал уговаривать его помириться с Прыщиком: «Понимаете, человек в летах, с большим опытом. И с некоторыми причудами опять же. Что с него возьмешь? Он свое дело сделал. Пусть спокойно дослуживает. Не он к вам, вы к нему должны подлаживаться. А вы, молодежь, чуть что – на дыбы, под сомнение берете то, что выверено годами». Все это Неустроев высказал дружелюбно, улыбчиво щуря свои добрые глаза. Однако у Павла тоскливо заскребло в груди.
Дальше он никуда не пошел. И с Прыщиком старался ладить. Зато былое рвение к работе у Павла пригасло.
Когда Павел узнал о смене власти в батальоне, его первой мыслью было: «Не дай бог, новый командир окажется таким, как старый. Как быть тогда?» Однако это опасение не подтвердилось. Павел воспрянул духом. Между двумя офицерами начали складываться добрые отношения. Павел их укреплял. Не ради того, чтобы новый комбат думал о нем, какой он хороший, а ради работы без придирок.
Заседание партийного бюро решено было провести в комнате политико-просветительной работы[3]3
Так назывались тогда ленинские комнаты.
[Закрыть] подразделения Самарцева. К 18 часам сюда стали сходиться члены бюро и офицеры-коммунисты.
Самарцев встречал их как хозяин – близ входа.
Пришли Хабаров и Петелин. В новом, ладно облегавшем торс кителе, с щеголевато согнутыми лодочкой погонами, командир батальона, казалось, явился на какое-то торжество, а не на обычное заседание партийного бюро.
Офицеры вежливо замолчали. Хабаров сел за противоположный председательскому месту конец стола, обвел взглядом собравшихся, недовольно отметил про себя изрядно помятый, лоснящийся на животе китель Кавацука с замусоленными ленточками фронтовых наград.
Самарцев занял председательское место. Живое, с веселинкой, лицо старшего лейтенанта сделалось строгим:
– Членов бюро прошу поближе.
Партийная организация батальона была немногочисленной, поэтому бюро состояло из трех человек. В него входили Самарцев, Петелин и старшина сверхсрочной службы Крекшин. Старшина раскрыл перед собой книгу протоколов и приготовился писать. Самарцев объявил повестку дня: «Информация кандидата партии Перначева о подготовке к вступлению в члены КПСС», – и коротко изложил суть дела: в работе Перначева не все ладно, и это вызывает у партийной организации тревогу, тем более что у Перначева уже истекает кандидатский стаж. К сообщению Самарцева Перначев отнесся спокойно, но выступить не решался:
– Пусть командир роты, он лучше скажет.
– А вы?
– Да самому как-то… – Перначев замялся.
– Ну, точно красная девица, – усмехнулся Хабаров. – Смелее, вы же сами командир.
Чем больше спрашивали Перначева – об успеваемости и дисциплине солдат его взвода, о работе с отстающими и нерадивыми, о внедрении опыта передовиков и его, коммуниста Перначева, личной примерности в службе, – тем труднее было ему говорить. В своих ответах он старался обходить камни, которые, как при спаде воды в горной реке, вдруг стали обнажаться. Однако вопросы коммунистов все время наталкивали его на эти камни. Наконец толкнули так, что он вновь почувствовал себя словно перед судьями.
– Расскажите, что получилось у вас с Мурашкиным?
– Сам не знаю, – Перначев потупился. – Не думал, что он заболел, думал, сачкануть хочет. Знаете, как холодно было!
Наступило молчание. У Перначева зародилась надежда: возможно, теперь перестанут пытать его?
– Скажите, Перначев, – вдруг тихо проговорил Хабаров, – если завтра в бой, кому вы доверите самое ответственное задание? Кто из ваших подчиненных, если потребует обстановка, прикроет своей грудью вас, командира?
Вопрос вызвал в памяти лейтенанта дымящееся поземкой поле и белое, с бисеринками пота, страдальческое лицо Мурашкина. «Этот?» Перначев не мог сказать про него: «Да». А об остальных? Он отчетливо увидел цепь солдат, словно убегавших от него. Перначеву стало не по себе.
Молчание затягивалось. Офицеры начали перешептываться. Самарцев не выдержал:
– Отвечайте, мы ждем.
С трудом разжав губы, Перначев пробормотал:
– Я полагаю, каждый способен… В присяге говорится… – Он умолк, почувствовав зыбкость своего утверждения.
Офицеры заулыбались. Самарцев спросил, есть ли еще вопросы к Перначеву.
Вопросов больше не было.
– Кто желает выступить?
Таких тоже не оказалось.
Петелин снял очки и стал нервно протирать стекла: он так тщательно готовил заседание бюро – и вот на тебе: молчат. И тогда он поднялся сам.
– Кого как, а меня ответы Перначева не удовлетворили. Почему? Потому что Перначев, чувствуется, идет не со взводом, а сбоку, Не живет, чем живет взвод, а наблюдает. Подчиненных знает слабо, не верит им. Случай с Мурашкиным – лишнее тому доказательство… Перначев упомянул присягу. Да, присяга обязывает… Но кроме долга у солдата есть право на чуткое к нему отношение. И это, думается, не только к Перначеву относится. Если приоткрыть дверь нашего хозяйства да заглянуть… к товарищу Кавацуку хотя бы. У личного состава одни взыскания. И что удивительно – это мало кого тревожит. Эдакое олимпийское спокойствие. Пора отрешиться от него. Пора!
После Петелина поднялся Кавацук. Грузно, словно его поддерживали под мышки.
– Ясно, может, оно и так. А ежели с другой стороны: не всегда, что блестит, – золото, – витиевато повел он речь. – Ясно, может, и перегибы случаются. Так ведь подсказать нужно… Капитан Петелин у нас много работает. А чтобы так, конкретно: «Вот тут у вас, товарищ Кавацук, недоработочка…» Конкретно, понимаете?.. – Кавацук сожалеючи вздохнул. – Нет еще у нас такого. – И сел, обмякший, с выражением правдолюбца на лице.
Петелин почувствовал, как ошпарило ему щеки. Он машинально притронулся к очкам, но тут же опустил руки. Первым его порывом было бросить Кавацуку: «Это неправда! Вспомните-ка наши беседы еще при подполковнике Прыщике!» Но он удержался, чтобы своим выступлением не наложить табу на откровенность собравшихся. Пускай говорят…
И Павел не промолвил ни слова.
Взглянув на его лицо с заметно заострившимися в последние дни чертами, Хабаров начал догадываться, что с замполитом что-то происходит.
– Так в чем же все-таки причина неполадок? – спросил он Кавацука.
– Руководим плохо, – ответил за Кавацука Самарцев.
– Это целиком зависит от нас. Варягов сейчас нет, звать некого. – Хабаров развел руками.
Офицеры заулыбались: ведь реплика Самарцева прозвучала несколько двусмысленно, и то, что комбат не отнес ее целиком на свой счет и не обиделся, понравилось всем.
Продолжал Самарцев:
– Начну с нашего распорядка. Сколько говорят: пора упорядочить рабочий день офицера. А что в итоге? Торчишь в подразделении от зари до зари. А надобность? Иной раз – никакой. – Самарцев пробороздил рукой волосы. – Мы понимаем: когда надо – дело другое. Но каждый день… А почему так? Потому что слишком опекаем солдат. Выделяют, скажем, команду для уборки территории – старшим идет офицер. Что-нибудь такое третьестепенное – опять офицер. Оружие мы солдату доверяем, а вот метлу или лопату?..
– За роту ты же отвечаешь, – бросил Кавацук. Он сидел уже в своей излюбленной позе – привалившись к спинке стула и соединив руки на животе. Стриженная под «бокс» и оттого кажущаяся квадратной голова его была втянута в плечи. Самарцеву словно подножку дали, он запнулся. Паузой воспользовался командир третьей роты Сошников:
– Верно, чувствуешь себя за все в ответе – тут и суток мало. А подчиненным эту ответственность не прививаем.
– Почему? – спросил Хабаров. – Есть же в подразделениях люди, которым не откажешь в чувстве ответственности за дело. У вас, например, сержант Бригинец, – кивнул он Кавацуку.
Тот выпрямился, удивленно глянул на командира батальона: откуда, мол, вам известно? – и со вздохом сказал:
– Таких, как Бригинец, раз, два и обчелся.
– Воспитывать нужно, – сказал Хабаров.
– Пока вырастишь, глядь – он уже увольняется, – ответил Кавацук.
– Чего ж ты хочешь? Чтобы увеличили срок службы? – насмешливо бросил Самарцев.
– Да нет… Впору сократить его. И порядку будет больше, и боеготовность не пострадает.
– Ну, это не нашего ума дело, – протянул Самарцев.
Но Кавацук перебил его:
– Демократию зажимаешь.
– Пожалуйста, высказывайся. Только по существу. Сам ведь жалуешься: времени на воспитательную работу нет.
– Конечно нет, – принял сторону Кавацука Сошников. – А замполитов в ротах упразднили.
– Зато есть партгруппы и комсомольские организации, – поднял голову Петелин.
– А кто за роту отвечает? – снова сел на своего конька Кавацук.
– Ты, понятно. Но дай почувствовать это и им, – возразил Самарцев.
– А время? Где время на это взять? – выставил контрвопрос Сошников.
Хабаров внимательно слушал каждого. Но он сомневался, чтобы все упиралось в загруженность офицеров. И почему никто не говорит о Перначеве? Ведь именно его отношение к служебному долгу обсуждается на бюро. И в этом молчаливом обходе того, что, казалось Хабарову, должно было офицеров взволновать, он мало-помалу разглядел ответ на тревоживший его вопрос и попросил слова.
– Без рекогносцировки трудно организовать бой, да еще на незнакомой местности… – начал он негромким, ровным голосом. – Вот мы с товарищами Петелиным и Самарцевым и решили поговорить о наших делах на бюро. Да и причина для этого основательная – последний фокус Перначева. Именно последний… У него и раньше случалось по службе… На прошлой неделе проверял я занятия в поле. И что же вижу? Положил Перначев взвод на снег и ну объяснять, как солдат должен атаковать противника. Долго, очень долго объяснял, а потом удивляется: почему подчиненные слабо усвоили? А если бы вас, товарищ Перначев, вот эдак, в снег… Как бы вы восприняли учебный материал? – Хабаров сделал паузу и, повысив голос, продолжал: – Я не говорю о других недостатках в организации занятия. Например, Перначев совершенно забыл о «противнике» и никак его не обозначил. Я считаю так: раз ты выбрал себе в жизни дорогу – быть офицером, так иди по ней, как при форсированном марше, выкладывай всего себя. Давайте условимся: сообща отбросим все, что не годится. И еще хочу вам заметить: о каждом офицере я буду судить не по прошлым заслугам или промахам, а по нынешней работе. И прошу партийную организацию помочь мне. – Хабаров помолчал, словно обдумывая, что бы еще сказать, потом повернулся к Перначеву и подобревшим голосом закончил: – Хочу верить: когда у вас истечет кандидатский стаж, мы единогласно примем вас в партию.
– Буду стараться… – подавленно вымолвил лейтенант.
