Текст книги "Ставка на совесть"
Автор книги: Юрий Пронякин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)
…В своем выступлении на собрании Ерохин припомнил этот разговор и заявил, что Шляхтин, как видно, ничего не учел.
Иван Прохорович окончательно решил никаких объяснений не давать. Если понадобится, он все доложит тому, кто подписал приказ о его назначении.
А собрание шло своим чередом. После обычных процедур – заключительного слова докладчика, обсуждения и принятия резолюции, выдвижения кандидатур в состав бюро – Иван Прохорович, пока счетная комиссия заполняла избирательные бюллетени, вышел из клуба. На дворе было тихо и чисто. Выпавший днем первый снег голубовато отсвечивал в матовом сиянии молодого месяца, который торопливо скользил по зеленовато-синей глади. Вдруг он нырнул в белесую пену облаков, и снег сразу потускнел. Мягкий перелив красок и успокоительная свежесть воздуха, встретившие Ивана Прохоровича минуту назад, исчезли. В темноте ощутимей стали чувства подавленности и одиночества, погасившие собою недавно клокотавший в Иване Прохоровиче гнев. Сейчас он был один, никому не нужный, всеми отвергнутый.
Ко всему, что было потом, он отнесся с полнейшим безразличием, словно дело происходило где-нибудь в совершенно чуждой ему среде. Он точно по принуждению взял бюллетень для тайного голосования и безо всякого интереса пробежал глазами список кандидатов в партийное бюро полка. И даже увидев фамилию замполита первого батальона, не вычеркнул ее, хотя как раз с него-то все и началось. Ивану Прохоровичу теперь было все равно, войдет ли Петелин в бюро или нет, потому что с того самого момента, как он, командир полка, отказался от выступления, в нем стало вызревать решение, которое он в создавшейся ситуации считал единственно верным: ему, полковнику Шляхтину, делать здесь больше нечего.
…Придя на утро, после бессонной ночи, в полк, Иван Прохорович узнал от дежурного, что секретарем партийного бюро избран капитан Петелин.
– Так, значит… – вымолвил Иван Прохорович таким тоном, словно иного не ждал, прошел в свой кабинет и заперся на ключ.
3
С отчетно-выборного собрания Станислав Торгонский домой вернулся поздно. Однако Марина не спала, она сидела у зажженного торшера в глубоком кресле с объемистой книгой на коленях. В комнате царил уютный полумрак.
– А ты почему полуночничаешь? – удивился Станислав.
Марина ответила, что сегодня она столкнулась с трудным случаем заболевания суставов ног, поэтому решила пополнить свои знания. «А-а», – протянул Торгонский и сказал, что он хочет есть. Марина отложила книгу и отправилась готовить.
Станислав переоделся в пижаму, умылся и, посвежевший, розовый, пришел на кухню. Он удобно уселся за стол и с аппетитом навалился на только что вынутую из холодильника буженину с хреном. Марина села напротив и поинтересовалась, как прошло собрание.
– О, ты не представляешь, мамочка, что это было за собрание! Накал страстей. Зрелище, достойное пера Шекспира.
И Торгонский, жуя буженину, со смаком стал описывать подробности критики полковника Шляхтина.
– Между прочим, твой друг юности – решительный человек. Послушала бы ты, как он говорил. Молодчина! Вообще, только так можно поставить на место зарвавшихся чинуш.
Торгонский подцепил вилкой последний ломтик мяса. Марина спросила:
– А ты, Стась, не выступал?
– Я? Ораторов и без меня хватало. Но даже не в этом суть. Понимаешь ли, я – врач. Мое дело – лечить больных. А они были и будут, независимо от того, хороший у нас начальник или бурбон. – Станислав отодвинул от себя опустевшую тарелку, провел рукой по животу и дурашливо продекламировал: – Ну вот, теперь, как утверждал товарищ Маяковский, «и жизнь хороша, и жить хорошо»… Пойдем спать, мамочка.
Торгонский встал и сладко потянулся.
– Иди. Я уберу посуду, – сказала Марина, но, оставшись одна, не сразу поднялась со стула. Некоторое время она пристально смотрела на тот край стола, за которым сидел Станислав, и с грустью подумала, что вот так у него всегда: дома он горячо возмущается какой-нибудь задевшей его несправедливостью, охотно изливает свои обиды ей, Марине, негодует по поводу бездеятельности вышестоящих органов и начальников за то, что они не принимают надлежащих мер. Но Марина не помнит, чтобы Станислав когда-нибудь похвастался, как он схватился с кем-нибудь, защищая интересы дела или чье-то человеческое достоинство. Даже после того как Станислав провалился на защите диссертации, он лишь заклеймил всех своих оппонентов как бездарей, завистников и склочников, а сам засунул в глубь ящика письменного стола папки с плодами многолетних изысканий и на том смирился. Не однажды потом Марина напоминала ему: «Пересмотри диссертацию, осмысли критические замечания». Но всякий раз Станислав безвольно отвечал: «Нет, мамочка, лбом стену не прошибить…»
«Боже мой, как ты обрюзг душой», – не желая этого и жалея мужа, заключила Марина. Ей стало тоскливо. Она через силу убрала посуду, вымыла ее, вытерла стол, погасила на кухне свет и медленно, точно по принуждению, пошла в спальню.
XIII. УПРУГИЕ ПОБЕГИ
1
Всякий раз, когда в кабинете Шляхтина появлялся секретарь партийного бюро Петелин, Ивана Прохоровича охватывало такое чувство, будто замышлялось покушение на его командирскую самостоятельность. Он сознавал: пора смириться с тем, что с ноября прошлого года партийная организация не броско, но цепко охватывает своим влиянием все узлы полкового механизма. Однако Ивану Прохоровичу казалось, что эти перемены вызваны не столько решением Пленума ЦК, сколько неслыханными дотоле выступлениями на отчетно-выборном собрании, тем более что дерзкие ораторы находились у Ивана Прохоровича в подчинении. Простить им их выпады против него он не мог, хотя и понимал: надо. Поэтому и к побегам нового в жизни полка относился предубежденно. Тут чувства Ивана Прохоровича никак не хотели поладить с рассудком. Особенно когда это касалось Петелина. С него же, по сути дела, все началось. Иван Прохорович наверняка бы сам, без его обличений сделал для себя практические выводы из октябрьского Пленума. Но тогда бы это исходило от него, командира полка. Сейчас же все выглядит так, будто он один ничего не желал понять и упрямо сопротивлялся.
…Шляхтин поднял глаза на остановившегося в дверях Петелина и буркнул, указав на стул:
– Прошу.
Петелин не принял во внимание неприветливый тон приглашения, сел напротив командира, притронулся кончиками пальцев к очкам и невозмутимо стал излагать цель своего визита. Павел Федорович уже свыкся с холодной корректностью шляхтинского обращения к себе, хотя поначалу это его угнетало. И он в открытую высказал Шляхтину: «Приятен я вам или нет как человек… но меня избрали секретарем, доверили… Почему же вы ко мне так, точно я палки в колеса втыкаю?» По замкнутому лицу Шляхтина скользнула недобрая усмешка: «Дозвольте мне лично определять свои симпатии. Без вмешательства парторганизации…» – «Хорошо, – сказал Петелин, – в эту область мы вмешиваться не станем. Но что касается всего остального – боевой и политической подготовки, дисциплины… на роль стороннего наблюдателя мы не пойдем». Он говорил как бы от имени тех, кто в ноябре поддержал его и голосовал за избрание в бюро. Шляхтин понимал это и, помня о собрании, на дальнейшее обострение отношений не пошел, но и сократить дистанцию между собою и секретарем также не собирался…
Полк только что переехал в лагерь, надо было определить, на что направить усилия коммунистов в новых условиях.
Шляхтин ответил не сразу. Задержал взгляд на сцепленных замком пальцах положенных на стол рук и задумался. В ссутуленную спину полковника сквозь раскрытое окно давило утреннее солнце. Обойдя сурового хозяина, оно проникло в его кабинет двумя потоками лучей и уперлось ими в еще не просохший после мытья деревянный пол. Над рабочим столом полковника – с допотопным мраморным чернильным прибором и раскрытой папкой для деловых бумаг – в изголуба-золотистом сиянии с веселой нетерпеливостью вспыхивали роящиеся пылинки. Со двора доносился беспечный щебет воробьев.
Петелин, обмякнув от обилия света и какой-то особенной, свойственной майскому утру теплоты, ждал, ничем не напоминая Шляхтину о себе.
Наконец, по-прежнему не поднимая глаз, Иван Прохорович, словно читая по писаному, сказал: главное сейчас – полевая выучка. Не по красивым словам и призывам будут судить о боевой готовности полка, а по действиям личного состава в поле, без всяких там условностей и послаблений.
Обычно громкий, с металлической твердостью голос Ивана Прохоровича звучал в этот раз приглушенно, с усталиной. Казалось, командир полка хотел дать понять секретарю партийного бюро, что говорит ему все это лишь по необходимости, а не потому, что всерьез рассчитывает на его подмогу. Перечислив, что́ для решения главной задачи предстоит сделать по плану боевой подготовки, Шляхтин приподнял голову. «Хватит того, что я сказал? Теперь оставьте меня в покое», – прочел Петелин в его взгляде. Но Павел Федорович был на этот счет другого мнения. Ему хотелось, чтобы Шляхтин вопреки внутреннему сопротивлению, которое нетрудно было в нем угадать, поверил в нужность работы, проводимой партийным бюро. И Павел Федорович пошел встречным курсом. Он тут же стал развертывать программу действий, которая, по его мнению, должна была обеспечить успех намеченного командиром плана. Не созвать ли в подразделениях собрания и не обсудить ли на них вопрос о повышении ответственности коммуниста за полевую выучку личного состава? А не провести ли с офицерами полка нечто вроде теоретической конференции об особенностях современного общевойскового боя? Ведь иным взводным и ротным из-за текучки некогда всерьез заняться углублением собственных военных знаний. И хорошо, если бы основной доклад на этой конференции сделал командир полка.
Начав говорить сдержанно, Петелин под конец, как обычно, когда это касалось дела, близкого ему, зажегся. Он верил, что придет время – и Шляхтин скажет: «Спасибо вам за добрые советы и помощь, без них мне не управиться…» Встречаясь с командиром по партийным делам, Павел Федорович спрашивал себя: «Не случится ли это сейчас? Говорят же: «Терпение исподволь свое возьмет». И то, что Шляхтин, когда Петелин выговорился, ответил не сразу, заронило в душу секретаря надежду. Он не знал, какие думы заботили командира – по его подернутым холодком глазам угадать было трудно, – но, что бы тот ни думал, видимо, в высказанном секретарем было что-то такое, что удерживало Шляхтина от категорического «нет!».
А с желанием сказать так Иван Прохорович как раз и боролся. Уже одно то, что младший по чину навязывал ему – пусть даже в почтительной форме совета – какие-то действия, идея которых должна была бы исходить от него, командира, пробудило в Шляхтине дух несогласия.
Полковник издавна страдал этим недугом. Об опасности заболевания ему никто в глаза не говорил. И потому, может быть, отчетно-выборное собрание, давшее Ивану Прохоровичу поглядеть на себя как бы со стороны, казалось, должно было его насторожить. Однако вышло вопреки ожиданию. Благоприятствовало этому событие, происшедшее вслед за собранием.
Уже на другой день, придя в свой служебный кабинет, Иван Прохорович с остротой обреченного почувствовал: он здесь чужой. И решение, мучительно вызревавшее в полковнике в течение долгой бессонной ночи, враз приняло законченную форму. Иван Прохорович нетерпеливым рывком подвинул к себе стопку бумаги и на чистые листы густо, строка к строке, стало ложиться то, чему в душе оскорбленного больше не было места: мол, в полку создалась такая обстановка, работать нормально в которой невозможно; здесь не заботятся об авторитете командира и подвергают публичной критике его действия; здесь требовательность и необходимая строгость выдаются за посягательство на конституционное равноправие всех и вся; здесь поднимают руку на основной принцип строительства Советской Армии – единоначалие.
«Ввиду вышеизложенного прошу освободить меня от занимаемой должности в данном полку с переводом в другую часть». —
Шляхтин размашисто подписался и с этим рапортом-ультиматумом отправился к командиру дивизии.
На беду Ивана Прохоровича у комдива сидел начальник политотдела. По тому, как тот конфузливо умолк на полуслове, Иван Прохорович понял, что Ерохин докладывал генералу о вчерашнем собрании. Это придало Шляхтину злой решимости, с какою он в былые времена поднимал роту в атаку и сам шел впереди, не думая, чем для него лично это может кончиться. Шляхтин чеканным шагом подошел к столу командира дивизии и молча положил рапорт. Комдив читал его, как показалось Ивану Прохоровичу, очень долго. Наконец, отложив бумагу, генерал с изумлением, как на некое диво, поглядел снизу вверх на полковника гранитным изваянием замершего в стойке «смирно» и в сердцах сказал: «Дубина ты, Иван Прохорович. Прости меня, что я так недипломатично… Не ожидал. Словно ты меня прикладом меж глаз…»
Генерал встал и шагнул к Шляхтину – такой же большой и крепкий; недобро скрипнули половицы. И оттого, что командир дивизии не стал ни поносить, ни уговаривать, а назвав Шляхтина тем, кем он в ту минуту, наверное, был, – от всего этого Ивана Прохоровича обдало огнем и тут же повергло в холод.
– Сам порвешь свое сочинение или мне дозволишь? – язвительно процедил комдив и перевел взгляд на начальника политотдела: – А ты, Олег Петрович, уверял… – генерал махнул рукой, вернулся на свое место – опять с укором проскрипели половицы, – сел и приказал Шляхтину: – Садись… Вытянулся, как юнкер на смотре.
Иван Прохорович повиновался. Комдив через свой стол протянул ему рапорт и тоном, не допускавшим несогласия, отчеканил:
– Писанины твоей я не видел. Перевод и все прочее из головы своей выбей. Из вчерашнего собрания советую сделать партийный вывод, не такой, как… – генерал небрежным жестом указал на рапорт, жегший Шляхтину руки. – Постановление Пленума – не для дяди, а для нас… А в том, что покритиковали, сам повинен: зарвался, видно.
Иван Прохорович не только внешне, как младший по должности и званию, но и внутренне уже готов был согласиться с комдивом, но тут заговорил Ерохин. Он припомнил Шляхтину его прошлые «удельнокняжеские выверты» и свои, начальника политотдела, предостережения. Выговорив это Шляхтину спокойным, с интонациями учителя, разжевывающего урок ученику-тугодуму, голосом, Ерохин заключил, что от нынешнего поведения Шляхтина отдает малодушием, что оно сродни дезертирству. Длинное назидание начальника политотдела дало Шляхтину возможность прийти в себя после краткой, но ошеломляющей отповеди комдива и изготовиться к самозащите. Но открыто возражать было неразумно, Шляхтин это хорошо понимал: соотношение сил сложилось не в его пользу – два к одному.
Шляхтин исполнительность почитал как первейший долг военного человека и никогда не ставил ее в зависимость от настроения. Он покинул кабинет командира дивизии сдержанно-покорный, готовый исполнить все, что ему было велено, но затаивший в душе тяжкое чувство подавленности от того, что линия его дальнейшего поведения была ему навязана.
И хотя уже в кабинете комдива Иван Прохорович почти подсознательно почувствовал мудрость этой линии и потом утвердился в мысли, что в новой обстановке иначе нельзя, все же работать с былым упоением он не мог. Ему казалось, что за ним подслеживают, чтобы вот-вот дернуть за полу: «Не забывайся!» В особенности обострялось это ощущение, когда к Ивану Прохоровичу приходили со всякими советами и рекомендациями его подчиненные. Он понимал, что ими движут добрые намерения, но заставить себя измениться был не в силах.
Именно это напластование из уязвленного самолюбия, обид и недоверчивости затуманило Ивану Прохоровичу глаза и помешало сразу разглядеть в предложениях Петелина «рациональное зерно». Лишь спустя некоторое время Иван Прохорович признался себе, но не сказал Петелину, что теоретическая конференция – дело стоящее. Вслух же он произнес только: «Не возражаю». А когда секретарь партбюро ушел, еще раз подумал: не кто иной, как он, полковник Шляхтин, должен сделать доклад на конференции. После отчетно-выборного собрания он ни разу не выступал перед полком, даже когда нужно было – перепоручал начальнику штаба. Но на теоретической конференции он выступит сам, ибо дело касалось чисто военной области. А кто в полку лучше понимает природу современного боя и знает, какие требования предъявляет он бойцу? И еще одно связывал Шляхтин с предстоящей конференцией: глубоким, умным докладом он восстановит свой упавший престиж – волевого, сильного командира полка.
Иван Прохорович встал из-за стола, с удовольствием хрустнул замлевшими в плечах суставами и повернулся к окну. И только сейчас открыл для себя, какое удивительно чистое и волнующе-ласковое на дворе утро.
2
Теоретическая конференция на тему: «Особенности современного общевойскового боя» проходила на густо окруженной акацией веранде, служившей в лагере классом для занятий с офицерами и залом заседаний.
Стоя за легкой фанерной кафедрой, полковник Шляхтин, строгий и важный, почти не заглядывал в раскрытую рабочую тетрадь с записями. Уверенным басом излагал он утвердившиеся в последнее время взгляды на современный бой.
Полковник увлекся. Он свободно оперировал еще не привычными для многих офицеров, воспитанных на классическом военном искусстве, формулировками и числовыми величинами, уверенно водил указкой по развешенным схемам с грифом «секретно», испещренным условными обозначениями боевых порядков сторон. Громовой голос оратора звучал вдохновенно. Чувствовалось: то, о чем говорил командир полка, было его убеждением, хотя три-четыре года назад его тактические взгляды были иными, и он с не меньшей страстностью, чем теперь, проводил их в жизнь. Офицеры слушали внимательно, даже напряженно, и хотя сами знали, что в военном искусстве происходит ломка, они, захваченные речью своего командира, начинали глубже сознавать, насколько эта ломка серьезна и бесповоротна. Они представляли, что принесет стране, народу, их собственным семьям новая война, если, она разразится. Однако ж со всей серьезностью стремились постичь особенности этой войны в целом и боевых действий частей и подразделений в частности. В иное время, в иной обстановке, слушая по радио последние известия или читая в газетах о головокружительной гонке вооружений и милитаризации Западной Германии, они с тревогой спрашивают себя: «Чем это кончится?» Вместе со всеми советскими людьми они одобряют разумные предложения нашей делегации на сессиях Генеральной Ассамблеи ООН о разоружении, о мире. И, как всех, их до злости возмущает дипломатически верткое упорство Запада.
Но сейчас эти люди словно забыли, что всем существом своим они против войны. Потому что сами – военные. Они ясно сознают свое предназначение. И как бы ни было естественно для каждого из них стремление к мирной жизни, они понимают: мир в наше сложное и жестокое время держится не на трепетных крыльях белых голубей. И ни у кого не возникало сомнения: нравственно ли изучать и развивать теорию будущей войны, против которой мы сами же выступаем? Другое волновало сейчас слушателей. Какое место в ракетно-ядерной войне отводится обычным видам оружия? Ствольной артиллерии хотя бы. Или как быть с исходными позициями для наступления? Ведь радиус поражения атомной бомбы велик, значит, войска должны находиться от противника на каком-то безопасном удалении. Тогда как в Отечественную войну, наоборот, перед началом наступления старались подойти к противнику как можно ближе, чтобы сразу, как только артиллерия перенесет огонь в глубину, атаковать его. Свойства нового оружия еще не были до конца изучены, поэтому и взгляды на тактику боя постоянно уточнялись и совершенствовались. Немало было неясностей…
Время для ответов на вопросы, которые посыпались к докладчику, едва он сошел с кафедры, решили отвести в конце конференции, а до того выслушать содоклады о роли танков в будущей войне, об инженерном обеспечении боевых действий, о противоатомной защите, о работе тыла, послушать всех, кто желает высказать свое мнение.
Хабарову, как и большинству, доклады понравились, особенно первый. Страстность и убежденность Шляхтина-докладчика открыла для Хабарова новую черту в характере этого человека, черту, родственную самому Хабарову, – самозабвенную преданность военному делу. Было видно, что, живописуя картину современного боя, Шляхтин не робел перед сложностью обстановки, он в полной мере ощущал себя командиром полка и упивался этим.
Но, осмысливая изложенное им, Хабаров обнаружил в докладе уязвимое место. Шляхтин почти ни словом не обмолвился о тех, от кого все же зависит исход боя, операции, войны – о людях.
Вольно или невольно он фетишизировал ядерное оружие и могущественную боевую технику, забыв об их творцах и о тех, кому это оружие подвластно.
И Хабаров после перерыва, во время которого офицеры, куря, с жаром обсуждали поднятые в докладах проблемы, попросил слова. Свое выступление он начал с того, что в атомной войне части и подразделения зачастую будут действовать в отрыве друг от друга, в резко меняющейся обстановке. Следовательно, командиру любого ранга в большей мере, чем было прежде, придется принимать самостоятельные решения, проявлять инициативу. Хабаров стал развивать мысль о возросшей роли морального фактора в будущей войне.
Высказавшись, он заметил:
– Мне кажется, на этой конференции следовало бы выделить отдельным пунктом проблемы партийно-политической работы в современном бою.
– Вот вы и выделили, – с добродушной усмешкой вставил Шляхтин и в своем заключительном слове добавил: – Вам бы, Хабаров, политработником быть – речи такие произносите, в газете выступаете… Читали его статью о воспитании у солдата высоких морально-боевых качеств? Дельная статья. Вот бы и практически так, как на словах… Вы что там, Пинтюхов, рот до ушей? – прервав себя, бросил Шляхтин улыбавшемуся в глубине веранды лейтенанту. – То, что я говорю, не одного майора Хабарова касается…
Помолчав, Шляхтин строго сказал, что еще не считает полк подготовленным к ядерной войне на все сто процентов, что он, командир, требует от офицеров, обучая подчиненных, помнить: время – твой друг и враг.
– Все занятия проводить в поле. Половину из них – ночью. Никаких скидок на время суток и погоду. И чтобы секундомер в руках. Коль хотите научиться воевать по-современному… Впрочем, хотите или не хотите. Надо. Понятно? Надо!
Шляхтин сошел с кафедры, и начальник штаба объявил о закрытии конференции. Но и после этого веранда опустела не сразу. Офицеры продолжали обмениваться впечатлениями, и Шляхтин, глядя на них, сам ощутил потребность высказать кому-нибудь, что его приятно удивила жадная тяга подчиненных к изучению нового в тактике современного боя. Иван Прохорович увидел проходившего мимо Петелина и чуть было не поддался безотчетному порыву окликнуть его. Но давняя неприязнь к этому человеку взяла верх над добрым побуждением, и Шляхтин отвел от Петелина глаза. Однако секретарь партийного бюро сам подошел к командиру и с неподдельной радостью сказал:
– Удачно прошла конференция, товарищ полковник. И вы знаете, люди высказывают пожелание почаще устраивать такие! Может быть, лучше по отдельным, более узким вопросам?
– Подумаем, подумаем, – бесстрастно ответил Шляхтин и направился в штаб – неторопливо-размеренной, твердой поступью, поводя по сторонам хозяйским взглядом.
