Текст книги "Ставка на совесть"
Автор книги: Юрий Пронякин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)
3
Перебрав все это в памяти, Яков наконец начал писать свою будущую речь:
«Товарищи! Главный рычаг воспитательной работы – индивидуальный подход».
Такое начало Якову нравилось: от него легче было перейти к тому, что хотел он рассказать о воспитательной работе с Суторминым. И вот, когда речь была уже готова, в отделении случилось ЧП: Сутормин ранил Ващенко.
Происшествие потрясло Бригинца. Он никак не мог свыкнуться с мыслью, что все это правда. Но отсутствие в строю отделения двух человек – прилежного, деловито-рассудительного Ващенко и неугомонного, немного шального Сутормина – немым укором давило Якова.
Особенно тяжело ему было в тот день, когда над Суторминым состоялся суд. Проходил он в летнем кинотеатре Дома офицеров. Обнесенный высоким деревянным забором, с врытыми в землю скамьями и белым, как саван, полотном экрана в глубине сцены, этот «зал суда» подействовал на Якова угнетающе. Он неотрывно смотрел на одинокую скамейку перед сценой. На ней боком к залу, согнувшись и опустив руки между колен, сидел Григорий Сутормин. Судьи занимали места на сцене, за большим столом, накрытым, как в дни торжеств, красным. Этот красный цвет показался Якову совсем не к месту.
Все, о чем говорил обвинитель, с трудом укладывалось в сознании сержанта, ибо он с внутренней дрожью ждал той минуты, когда ему придется выступать в качестве свидетеля. И такая минута настала. Яков вышел к сцене и встретился взглядом с Суторминым. Тусклый, безразличный к происходящему, взгляд его пронзил Якова: он увидел как бы другого человека, не того, которого знал и с которым изрядно намучился.
Бригинец рассказал суду, как случилось происшествие, ответил на вопросы обвинителя и защитника: не угрожал ли когда-нибудь Сутормин Ващенко; бывал ли обвиняемый – и как часто – в подавленном состоянии оттого, что он рос один, без родителей? Яков на оба вопроса сказал «нет».
Суд длился долго. Но в зале, заполненном солдатами, было тихо. Особенно напряженной тишина стала, когда с последним словом выступал Сутормин. Он не отрицал своей вины, не просил снисхождения. Только сказал, что если придется ему дослуживать срок, то к службе он будет относиться совсем по-другому и честным трудом постарается вернуть себе доброе имя.
– Жаль, понял все поздно. Не слушался, когда вдалбливали мне… Думал: придираются… И на службу смотрел… Ну, как это? Несерьезно, будто на игру какую. И доигрался. Вот… – Сутормин вдруг опустил голову и кулаком вытер глаза. Потом снова обратил к солдатам свое лицо, кажущееся от стриженых рыжих волос совсем белым, и натужным голосом закончил: – Как бы хотел я быть вместе с вами! И никому не желаю, чтобы кто-то оказался тут, на моем месте. Так же по-дурости, как я…
После суда Яков, расталкивая людей, бросился к выходу. Ему надо было еще раз увидеть Григория, с которым, наверное, больше не придется встретиться. Хотя, для чего увидеть, Яков отчетливо не сознавал. Скорее всего, порыв его был вызван тем, что все то время, пока шел суд, Яков чувствовал себя так, словно и он сидел рядом со своим бывшим солдатом. Но Григория, осужденного за преступную небрежность в обращении с оружием, увели под охраной, а Яков покинул место суда человеком свободным. И это угнетало его.
Сутормина он увидел уже возле крытой, без окон, автомашины с решеткой на дверце. Яков с гулко бьющимся сердцем приблизился к машине почти вплотную и в нерешительности остановился. Сутормин заметил его и попытался улыбнуться:
– Вот так, сержант, не сработались с тобой… Ты уж того, зуб не имей. И ребятам передай: хорошие вы, один я был у вас… Ну, бывай…
Сутормин сделал рукой прощальный жест и исчез в черном нутре автомобиля.
Машина тронулась, и тут Яков услыхал за спиной печальный голос Мурашкина:
– А ведь мы все виноваты, что с Гришей так приключилось…
Яков быстро обернулся и увидел рядом с собой солдат своего поредевшего отделения.
– Пойдемте, ребята, – тихо позвал он и вздохнул: – Теперь не поправишь…
Яков ожидал, что после всего случившегося его разжалуют и снимут с должности. Но этого не произошло. А легче Якову не стало: у него из головы не выходила фраза, сказанная бесхитростным Мурашкиным, когда увозили Сутормина.
IX. ИЗВАРИНСКАЯ «МУДРОСТЬ»
1
С совещания по итогам прошедших месяцев летней учебы Хабаров возвращался вместе с заместителем командира полка Аркадием Юльевичем Извариным. Им было по пути. Несколько минут они шли молча. В ушах Хабарова продолжало звучать обвинение командира: «С войны полк не имел такого. И нате вам… Первый батальон отличился. А в чем причина? Профсоюз развели. Согласовывают! Уговаривают! А нужно требовать. Требовать!» Хабаров не оправдывался. Но все-таки не выдержал и тихо сказал Шляхтину: «Разве суть требовательности в завинчивании гаек?» Своей репликой он лишь подлил масла в огонь…
Чувства Хабарова так ясно отражалась на его лице, что Изварин невольно улыбнулся.
– Полноте переживать, Владимир Александрович.
Хабаров покраснел, словно его уличили в чем-то недозволенном, и пробормотал:
– Стараюсь быть спокойным, а не могу.
Изварин извлек из кармана небольшую гнутую черную трубочку с головой Мефистофеля на конце, набил ее табаком, закурил и лишь после этого доверительно сказал:
– К тому, что было на совещании, относиться следует трезво. Поверьте, у командира полка неприятностей куда больше, чем радостей. Тут не до изящной словесности. И обижаться, право, негоже.
Голос у Изварина был ровный и сухой, под стать его высокой поджарой фигуре с безукоризненной строевой выправкой.
Хабаров чувствовал себя слишком усталым, чтобы спорить. Изварин, попыхивая трубочкой, продолжал:
– А вы знаете, мне весьма понравилась ваша неуступчивость в принципиальных вопросах.
– Почему же вы молчали?
Изварин наклонился и сбросил с сапога прилипшую травинку. Сапоги у подполковника были отличной выделки, с голенищами-бутылками.
– Любезный Владимир Александрович… – произнес он тоном, который явно выражал: «Мало вы еще понимаете», сделал многозначительную паузу и ушел в сторону: – Я не люблю по субботам философствовать. Кстати, вам известно происхождение слова «суббота»? От «сабат», то есть работе шабаш. Мудро. Между прочим, что вы собираетесь делать завтра?
– Отдыхать.
– Знаете что? – Изварин мундштуком трубки потеребил свою небольшую, заботливо ухоженную бородку. (Усов он не носил. Кто-то из остряков объяснил это так: «Из боязни подорвать авторитет своего усатого начальника».) – Пойдемте на рыбалку. Прекраснейший вид отдыха, хотя супруга моя и считает, что от рыбалки пользы, как от домино.
Изварин хохотнул. Хабаров улыбнулся:
– Каждый человек чем-то увлекается.
– Тогда мы найдем общий язык… Представьте себе: тихая река, воздух… Неоценимое средство для успокоения нервов. Вам оно тем паче пойдет на пользу. После сегодняшней экзекуции.
Изварин улыбчиво взглянул на попутчика. Хабаров был задумчив. Он вспомнил маленький городок на юге Узбекистана, капризную горную реку: часто с мальчишками удил там рыбу…
Изварин повторил предложение.
– Извините, задумался… Когда-то я увлекался рыбалкой. Вот и вспомнил.
– В таком случае вам просто необходимо встряхнуться!
На дворе было темно и свежо. Владимир включил фонарик и бодро зашагал к дому Извариных. Димка семенил рядом, стараясь не отстать. За поворотом дорожки сквозь черные заросли они увидели отсвет огня, падавший на кусты. Значит, Изварин тоже проснулся.
Застали они его на веранде. Одетый в лыжный костюм, он возился с керогазом, на котором стоял кофейник.
Изварин радушно поприветствовал рыболовов и пригласил к столу:
– Сейчас мы с вами откликнемся на призыв рекламы, украшающей наш город: «Кто утром кофе пьет, тот никогда не устает». Каково, а! Поэзия на службе горпищеторга. – Аркадий Юльевич засмеялся. Расставляя чашки, сказал: – Моя благоверная в знак протеста против рыбалки объявила итальянскую забастовку. Правда, на боку.
Из комнаты донесся сонный женский голос:
– Аркаша, не хами.
Изварин приложил палец к губам, на цыпочках подошел к двери и плотно закрыл ее.
– Так ты говоришь: сам поднялся? – обратился он к Димке.
– Ага. Я даже слыхал, как мама сказала папе: «Не буди его». А я взял и проснулся.
– Ох, эти мамы…
С кофе разделались быстро. Через четверть часа над сонной рекой, укрытой, словно пуховиком, плотным туманом, гулко затарахтел мотор, и лодка с рыбаками понеслась вниз по течению.
Серело небо. Гасли звезды. Поднимался над рекой туман. В этом шевелящемся тумане деревья и кусты казались призрачными существами. От воды тянуло сквозной сыростью. Владимир прижал к себе сына. Хрупкое тельце его мелко дрожало.
– Ну как, орел, не замерз? – весело спросил Димку Изварин.
Мальчик мотнул головой:
– Не-а.
Владимир признался:
– Довольно прохладно.
– Закурите – теплее станет, – посоветовал Аркадий Юльевич, попыхивая трубочкой.
Владимир после нескольких затяжек сказал:
– Однажды во второй роте я слыхал песню, в ней были такие слова: «Солдат махоркой греется, солдат штыком побреется». Сами сочинили.
– Солдаты – мудрый народ, – донеслось с кормы. На этот раз обычного смешка в голосе Изварина не было.
– А кое-кто считает: коль ты подчиненный, то и умом ниже меня, начальника.
– Бывает… Особливо у персон ограниченных и властолюбивых.
– Да, да, – подтвердил Владимир, обрадованный совпадению мыслей Изварина со своими.
Изварин вдруг засмеялся:
– Ну что мы за люди: даже на рыбалке не можем о делах не думать.
– Как же иначе?
– Эх, Владимир Александрович, для вас это – «как же иначе», а иные – и таких немало – на службе думают бог знает о чем. Тот же лейтенант Перначев. Кстати, командир приказал подготовить материалы на увольнение его из армии.
– Уволить? – Хабаров сделал резкое движение, лодка качнулась.
– Осторожно, можем искупаться… Вы же слыхали, что говорил вчера Шляхтин о Перначеве.
Да, Хабаров слыхал. Он не пропустил ни одного слова из выступления командира полка на совещании. Со свойственной ему грубоватой прямотой и резкостью Шляхтин не щадил ничьего самолюбия: есть в подразделении недостатки – получай. Больше всех досталось Хабарову, Кавацуку и Перначеву. О последнем Шляхтин сказал, что это не офицер, а пижон с погонами. Однако Хабаров не предполагал, что, распекая Перначева, командир полка уже предрешил его судьбу. А ведь Перначев не так безнадежен. Да, служба трудно дается ему. Он даже собирался ее оставить. Но он еще молод. Это не Прыщик, которого поздно перевоспитывать.
– Я пойду к полковнику, – решительно заявил Хабаров.
– Не советую.
– Почему?
– Потому что Шляхтин решение уже принял. Это во-первых. Во-вторых, у него сложилось о вас мнение как о строптивом человеке. Он не терпит возражений.
Для Хабарова это было неожиданностью. Не думал он, что если человек в интересах дела отстаивает свою линию, то его можно занести в разряд строптивых.
Хабаров сразу потерял интерес к рыбалке. И только тяжелый всплеск охотящейся щуки и восхищенно-испуганный возглас Димки: «Рыба, рыба!» – отвлек Владимира. Он заметил, что туман начал таять. Владимиру вдруг вспомнилось, как он впервые летел в самолете. Это было вскоре после женитьбы. Молодожены получили отпуск и решили отправиться из Германии в Москву самолетом. Во время полета оба зачарованно смотрели вниз. Под ними проплывали вот такие, как эти, хлопья тумана, облака, и сквозь синий, такой же, как вода, воздух проглядывалась земля…
«К черту волнения! Забыть и отдыхать. Изварин прав», – вернувшись из прошлого в настоящее, с ожесточением подумал Владимир и стал всматриваться в окружающее.
Розовел восток. Мелкие барашки облаков зардели, точно раздуваемые ветром угли. На воде зарябили круги, как от падающих дождевых капель, – казалось, даже рыбешкам любопытно было увидеть восход. Владимир почувствовал успокоение.
Изварин заглушил мотор и направил лодку в заводь.
Вскоре все было готово.
Почин сделал Изварин.
– Плотвушка, – нежно произнес он, снимая добычу с крючка.
Димка схватил рыбешку и стал ею забавляться. А когда Изварин вытащил вторую рыбу, у мальчика со слезами вырвалось:
– Ну почему у меня не клюет?!
– Сиди спокойно – клюнет, – сказал отец.
Над заводью воцарилась тишина. Только птицы, не считаясь ни с чем, наперебой заливались в чаще и черными искрами проносились над макушками деревьев, облитыми шафраном невидимого снизу солнца.
2
Чем выше поднималось солнце, тем слабее становился клев. Внимание Владимира стало рассеиваться, мысли снова вернулись ко вчерашнему. Сочным басом, то негодующим, то едким, Шляхтин раскрывал перед офицерами картину полковых дел. Против его убедительных аргументов трудно было возражать. Впрочем, никто и не пытался, чтобы не навлечь на себя еще большую немилость.
Задумавшись, Владимир не заметил, как поплавок его удочки исчез под водой, и вздрогнул от возгласа Димки:
– Папа! Тащи!
Он взмахнул удилищем, в воздухе блеснула рыбешка и шлепнулась в воду. Огорчению Димки не было предела. Изварин поднял палец и со смешком изрек:
– Бог вас покарал. За непозволительные на рыбалке мысли.
– Каюсь, – засмеялся Владимир.
Он предложил сойти на берег. Предложение поддержали, особенно Димка, которому порядком надоело неподвижно сидеть в лодке – у него почему-то рыба насадку съедала, но не ловилась.
На берегу мальчик припустился за бабочками, Изварин и Владимир с наслаждением вытянулись на траве.
– Какая красота: голубое небо, речка, тишина. От всего отключаешься, все забываешь, – с упоением произнес Изварин.
– А я не могу.
– Ну и ну! Выбросьте все из головы – таких совещаний еще много будет на вашем веку.
– Печально, если именно таких.
– То есть?
Владимир пояснил:
– Меня удивляет: почему все молчали? Раз обсуждаем работу, высказывай, что считаешь нужным. Ради дела…
– Не горячитесь, любезный Владимир Александрович. «Были когда-то и мы рысаками». Но… одно житейское «но», – с улыбкой мудреца проговорил Изварин, – мы люди цивилизованные, нам не безразлично, кто мы и что мы. Особливо для нас, военных. Вы понимаете, что я имею в виду? Перспективы роста, так сказать. Увы, не только и не столько сие от нас зависит – от наших способностей, знаний, опыта, отношения к делу и тэ дэ и тэ пэ. Но и от того, кто характеризует нас, кто на нас аттестацию пишет. По ней, по бумаге, судят о наших доблестях и пороках в вышестоящих инстанциях. Предположим, вы, я или некто имярек выступил с критикой своего начальника, который к тому же властолюбив, с раздутым самомнением… Вы представляете, чего можно ожидать?
– Не вполне. Начальник должен быть объективным, – возразил Хабаров.
– Должен! Теоретически. Но… все мы люди, все мы человеки. В работе любого из нас можно выудить отрицательных фактов больше, чем плотвы из этой заводи. Суть в том, как их подать – на блюдечке с золотой каемкой или на шипящей сковороде. То же дело Сутормина. В чем глубинная причина происшествия? Вы ее ищете в определенных промахах в воспитательной работе, в том, что слабо прививаете подчиненным чувство ответственности. Шляхтин же – в отсутствии, так сказать, железной требовательности. Вот вам две засечки на один и тот же предмет. Только с разных направлений.
– Выходит, стой и молчи, прав ты или не прав.
– Тот прав, у кого больше прав, – скаламбурил Изварин.
Хабаров отверг и само утверждение, и его тон:
– Старая побасенка. В духе христианского смирения.
– Но и смирение… Все зависит от обстоятельств…
– А для чего у нас партийные билеты?
Изварин вкрадчиво разъяснил:
– Партийные билеты люди носят. И парторгами людей избирают. Из числа нам с вами подобных. Понимаете, что я хочу сказать… Сколько лет вы служите?
– Четырнадцать.
– Чем занимались до армии?
– Учился. Призвали прямо из школы, в сорок третьем году.
– А сейчас пятьдесят седьмой. Да, летят годы, все изменяется…
Изварин замолчал и стал набивать трубку. Делал он это не торопясь, с явным удовольствием, как гурман, для которого само приготовление к столу – блаженство. В его черной бородке запуталось светло-рыжее волоконце табака. Владимир сказал ему, Аркадий Юльевич чертыхнулся, конфузливо теребнул бороду пальцами и расческой пригладил ее. Владимир поинтересовался, зачем Аркадию Юльевичу борода. «Чтобы скрывать вот это», – Изварин задрал голову, и Владимир увидел большой шрам, стягивавший всю нижнюю часть подбородка. «Ранение?» – «Да», – резко ответил Изварин. По его тону Владимир понял: Аркадий Юльевич не любит расспросов о шраме.
Помолчав немного, Изварин вернулся к тому, о чем они говорили прежде.
– Вы представляетесь мне человеком правдивым, но прямолинейным. Черта в общем неплохая. Впрочем, в наше время лучше все-таки быть гибким и осмотрительным. Что поделаешь, жизнь еще не такая, какой ее иногда изображают. Но вернемся к делу. В вашем батальоне случилось чепе. Так что прикажете о вас думать? Ах, какой вы хороший и правильный? Такого не бывает. Добейтесь блестящих успехов, поразите ими начальство и окружающих – тогда станет ясной цена ваших деклараций. Я считаю, что ваша вчерашняя запальчивая реплика была некстати.
– Но вчера я не стремился оправдаться за чепе, я имел в виду другое, – возразил Хабаров.
– Что именно?
– Хотя еще многое неясно в характере ракетно-ядерной войны, одно бесспорно: она предъявляет особый счет к морально-боевым качествам воина. А как добиться морального превосходства? Окриком, угрозами? Черта с два!
– Не спорю. Однако хочу заметить: люди, Владимир Александрович, все разные. Для иных самое доходчивое средство убеждения – наказание.
– Есть такие. Но я говорю о большинстве. Поэтому вчера я не мог согласиться…
На лице Изварина опять появилось уже знакомое Хабарову выражение мудреца, разговаривающего с ребенком:
– Хотите послушать одну поучительную историю? Шесть лет назад я был командиром полка. Да, полка. Не удивляйтесь. И дела у меня шли не хуже, чем у других. И вдруг инспекторская проверка… И все пошло прахом… Я тоже, как вы, встал в позу, начал доказывать. Увы… Финал этой истории таков: я стал замом. Бессменным замом. Правда, случилось это, когда процветал культ. Не думаю, чтобы теперь…
Он не договорил. И эта недоговоренность, и тон, каким были произнесены две последние фразы, утверждали совсем иное их прямому смыслу: дескать, так было и есть.
– Понимаете, какие коленца выкидывает жизнь.
Хабаров не понимал, но решил не выспрашивать, что́ произошло: не рассчитывал на объективность рассказчика.
– Вижу, я поставил вас в тупик. – Не получив ответа, Изварин стал развивать свою мысль: – Любезный Владимир Александрович, культ личности – не только слепое поклонение владыке. Когда что-то въедается в сознание людей, направляет их поступки… Тут одним росчерком пера… Понимаете, что я имею в виду? Мы вот с вами над перевоспитанием какого-нибудь Сутормина бьемся и далеко не сразу достигаем желаемого. Но сутормины совершают проступки в девяноста девяти случаях из ста по молодости и несознательности. А вот когда что-то входит в кровь твою и плоть, избавиться от этого…
– Но жизнь на месте не стоит, – заметил Хабаров.
– Да, не стоит. Поэтому вы можете или доказать свою правоту или… Вы ведете рискованную игру.
– Никакой игры в моем поведении нет. А вот вы, Аркадий Юльевич, мне кажется, действительно играете. И потому боитесь. Всего! – убежденно заявил Владимир.
Изварин обидчиво усмехнулся и, желая, чтобы его правильно поняли, сказал:
– Любезный Владимир Александрович, вам легко говорить, вы молоды. А я… Мне сорок шесть, больше половины из них я отдал армии. И мне, поверьте, не хочется раньше положенного срока разделить судьбу Прыщика. Увы, в наше бурное время такая перспектива не абстракция… Хочу дослужить спокойно.
У Владимира не было основания заподозрить Изварина в неискренности, поэтому он еще решительнее ополчился против воззрений своего неожиданного покровителя:
– Вы можете считать меня наивным – как вам угодно… Я же смотрю иначе. И не сойду с дороги, если убежден, что так надо. В расцвете сил – сорок шесть, разве это старость?! – в расцвете сил мечтать лишь о покое… Нет, Аркадий Юльевич, не согласен с вами! – Владимир оборвал себя и с искренней доброжелательностью улыбнулся Изварину: – И вы, мне кажется, не согласны с самим собой. Ведь правда?
Изварин внезапно с хрустом потянулся и рывком встал:
– Жизнь, Владимир Александрович, и сложна и прекрасна. Взгляните, какой изумительный сегодня день, а мы так неразумно его тратим! Спорить можно и в ненастье, за чашкой кофе. Давайте лучше удить рыбу. Да и ваш малыш совсем заскучал. Тебе скучно, Дима? – обратился он к присмиревшему мальчугану. Тот отрицательно мотнул головой, хотя ничегошеньки не понял, о чем говорили отец и дядя с такой смешной бородкой.
Несколькими минутами позже они уже плыли по реке. Весело тарахтел мотор, пенясь, журчала вода, от лодки двумя косыми валиками откатывались волны и, спеша к берегам, по пути полоскали застывшие в воде отражения ив. Владимир подставил лицо потоку воздуха и, как первооткрыватель, всматривался в наплывавшую на лодку полированную гладь реки, на густые, пронизанные птичьим щебетом прибрежные заросли, на белые обрывки облаков, словно оброненных с неба в воду.
