Текст книги "Ставка на совесть"
Автор книги: Юрий Пронякин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)
3
В лагере гремели песни, рокотали двигатели танков и бронетранспортеров; разнозвучный гомон пронизывали сигналы автомашин, команды.
Роты и взводы уходили и уезжали на занятия. Клубилась пыль, подернутая синевой отработанных машинами газов. Солнце, словно разбуженное шумом, выглянуло из-за одетого в прохладу леса и, поддавшись суетливой деловитости лагеря, тоже без промедления включилось в работу.
Суматошливость утренних сборов всегда приятно будоражила Павла Петелина, а летом особенно.
И в этот хлопотный с раннего часа день ему хотелось поскорее взяться за дело.
Накануне вечером Павел советовался с членами партийного бюро, и сообща они решили побывать в подразделениях полка, чтобы ближе познакомиться с состоянием полевой выучки. Этот вопрос намечалось обсудить на ближайшем заседании.
В поле Павел отправился с ротой капитана Кавацука. По расписанию там должны были проводиться тактико-строевые занятия на тему: «Отделение в наступлении с ходу».
Место занятий находилось неподалеку, и Кавацук повел роту пешком, возглавив колонну. Петелин шел рядом с командиром.
Когда вышли за пределы городка, Петелин стал расспрашивать, как рота готовилась к занятию. Кавацук отвечал без желания, скупо. Подлаживаться под настроение Кавацука Павел не собирался и, будто ничего не замечая, продолжал выпытывать. Интересовало же его многое, и прежде всего – как командир роты опирается на партийную группу, на комсомольцев.
– Как все, – сказал Кавацук.
– А поконкретнее?
– Ясно, опираюсь… – Кавацук ушел от прямого ответа и, полуобернувшись, прикрикнул на солдат: – Разговорчики в строю!
Но в строю никто не разговаривал, и Павел разгадал нехитрую уловку своего собеседника – переключить внимание секретаря партбюро на что-нибудь другое. Улыбнувшись про себя, Павел спросил:
– С партгрупоргом и секретарем комсомольской организации вы беседовали? Задачу перед ними ставили?
– А как же…
В бытность замполитом батальона Петелин старался повлиять на Кавацука. Одно время Петелину казалось, что он кое-чего добился. Постановление же октябрьского Пленума и собрание, на котором оно обсуждалось, должны были, считал Петелин, завершить наметившийся в Кавацуке перелом.
Пока он так размышлял, инициативой разговора завладел Кавацук.
– Когда будем «майора» обмывать, товарищ парторг? – с нотками фамильярности спросил он, кивнув на капитанские погоны Петелина.
Павел просто ответил:
– Жду со дня на день. Говорят, представление давно послали.
– Раз послали, – значит, порядок, – заверил Кавацук и приглушенным голосом пожаловался: – А я засох на «капитане». Вот утверждают: жизнь идет, меняется, да все к лучшему. А у меня, думается, идут только дни, а жизнь ни с места.
– Ну нет, Тарас Акимович, – энергично возразил Петелин. – Неверно. Всмотритесь только… И у вас…
– Что у меня? Как был ротным, так и остался. Как вкалывал от зари до зари, так и продолжаю…
– Кто же виноват, по-вашему?
– А это я у вас хочу спросить, как у парторга.
Павлу не понравился тон контрвопроса – вкрадчивый, с ехидцей, – и он в сердцах резанул:
– Работали бы как полагается…
Кавацук обиделся:
– Работой вы меня не попрекайте. Я как работал, так и работаю. Не хуже других…
– А надо лучше. Понимаете, лучше! Время такое, – так, словно уговаривая упрямца, произнес Петелин. Он сожалел, что минутою раньше сорвался: в его положении выдержка много значит.
Кавацук долго шагал молча, тяжело, вперевалку, но равномерно, не убавляя и не прибавляя шагу. Его рыхловатое, с припухлостью под глазами лицо было насупленно, взгляд устремлен вдаль, словно капитан высматривал путь, по которому поведет роту. Петелин исподволь наблюдал за ним, ожидая ответа.
Наконец Кавацук повернулся к Петелину и с грустной рассудительностью произнес:
– Ну ладно, допустим, я поднатужусь. А дальше что? Ведь должности и звания – они что пирамида: чем выше от основания, тем меньше площадь сечения. И всем, кто внизу, на площадке повыше никак не уместиться. А все рвутся. Вот и обидно: работаешь, работаешь, а кто-то «ура-ура!» – и, глядишь, уже наверху.
– Разве только в этом все заключается? – спросил Петелин.
Кавацук скептически усмехнулся:
– Нет, понятно. Во имя общего блага… Сознательность у нас… А вот сделали бы, к примеру, так… – голос Кавацука обрел мечтательную окраску. – Отходил человек в звании, скажем, полтора-два срока, и все в одной должности – дайте ему еще одну звездочку. В порядке поощрения. Так у него эта сознательность, знаете, как… – Кавацук поднял руку над головой и опустил.
– Не так это просто, Тарас Акимович. По-видимому, дело еще и в деньги упирается, – сочувственно сказал Петелин.
– Понятно… У нас что ни возьми – все во что-то упирается, – с покорностью проговорил Кавацук и надолго умолк. Петелин тоже. Он размышлял. Вот ты, партийный секретарь, пришел к командиру роты выяснить, как у него в подразделении обстоит дело с политико-воспитательной работой. Но, ничего толком не узнав, неожиданно получил возможность заглянуть человеку в душу. А сумел ли ты, секретарь, помочь человеку? Тебе, секретарь, нельзя уходить в сторону…
Солнце било в глаза, гимнастерка прогрелась насквозь, по спине, щекоча, поползла струйка пота. Павел надвинул фуражку низко на лоб и скосил взгляд на Кавацука. Капитан будто и не замечал никаких неудобств, он вслушивался в глухой топот шедшей сзади колонны. Что-то там ему не понравилось. Кавацук повернулся к роте и сердито бросил:
– На ходу спите… А ну, песню!
Невидимый Петелину запевала высоким голосом вывел первый куплет «Дальневосточной» – песни, с которой Павел еще начинал службу. Рота дружно подхватила. Колонна уплотнилась, шаг стал ритмичнее и тверже. И тут Павел увидел, как приосанился Кавацук – выпятил грудь, начал старательно отмахивать руками. Павел только подивился.
Когда рота пришла на полигон, Петелин сказал Кавацуку, чтобы он занимался по своему плану – мешать ему Петелин не будет.
Занятия проходили по отделениям. Петелин направился к ближайшему из них. Остановился на таком расстоянии, чтобы слышать, что говорит командир, и стал наблюдать. Первым учебным вопросом, который отрабатывали солдаты, было «Выдвижение отделения на рубеж атаки». Занятия проводил сержант Карапетян. Говорил он без заминки, с жаром, энергично жестикулируя. Чувствовалось, что сержант твердо знает материал. Подошел Кавацук. Петелин поинтересовался Карапетяном.
– Командир что надо, – дал Кавацук оценку сержанту.
Петелин кивнул в подтверждение: он знал Карапетяна еще младшим сержантом.
Отделение начало выдвигаться на рубеж атаки. Чуть ли не по пояс утопая в траве, солдаты шли цепью к пологой высотке, на которой в горячем прозрачном пару зыбко дрожали кусты и расставленные меж ними мишени.
От этой картины на Павла дохнуло его солдатской юностью. Когда-то он так же в цепи атаковал условного противника, прежде чем встретился с противником настоящим. И эта встреча была совсем не похожа на ту, какой ее представляли себе на учебном поле Павел и его товарищи. Давно это было…
Павел поспешил за цепью. Кавацук, несколько озадаченный резкой переменой в настроении секретаря партбюро, тоже прибавил шагу. Они нагнали цепь, когда Карапетян, остановив отделение, показывал, как совершать перебежки. Точно так, как учили Павла. «Что же изменилось?» – спросил себя он.
Павел вспомнил недавнюю теоретическую конференцию, на которой говорили об изменениях, вызванных в военном деле ядерным оружием. Но ничего похожего здесь Павел не увидел. Он спросил Кавацука, учитывают ли руководители занятий то обстоятельство, что «противник» обладает ядерным оружием.
– Учитывают, – не задумываясь, ответил Кавацук.
– Я что-то не почувствовал.
– А мы сейчас выясним. Карапетян! Давай-ка сюда.
Сержант подбежал к офицерам. Командир роты спросил:
– Как тут у тебя с атомным оружием обстоит?
– У меня его нет, товарищ капитан, – Карапетян пожал плечами, чуть не коснувшись погонами ушей.
– Не у тебя, у «противника».
Карапетян ответил, что у «противника» атомное оружие, по-видимому, есть, но он его не применял, так как исходное положение находилось на небольшом расстоянии от «неприятельского» переднего края – меньше радиуса поражения атомной бомбы малого калибра.
Находчивость сержанта понравилась Кавацуку, он одобрительно кивнул. Зато Петелин ответом не удовлетворился:
– А если бы «противник» находился дальше?
Карапетян ответил, что тогда бы в исходном положении были оборудованы полевые укрытия.
– Вы знаете, какая у нас инженерная техника? Сила! – восхищенно сказал сержант.
Павел видел и эту технику, и укрытия, на которые уповал командир отделения: техника, действительно, мощная, а укрытия надежные.
– Ну а вы сами какие меры защиты будете применять? От светового излучения, от ударной волны… Неужели во всех случаях все за вас будет делать техника? – сказал Петелин.
– Ты это учти и обучай как положено, – вставил Кавацук.
Петелин предложил пойти в соседнее отделение.
К концу занятий Павел Федорович уже знал, что не одному сержанту Карапетяну свойствен легковесный подход к противоатомной защите. И хотя секретарю не ясна была причина этого, стало ясно другое: он поступил правильно, предложив поговорить на заседании бюро о полевой выучке личного состава.
Прямо с поля Петелин зашел к Хабарову. Комбат был у себя, и секретарь высказал ему, что слабым местом в обучении солдат в роте Кавацука считает защиту от оружия массового поражения. На это Хабаров заметил:
– Не только у Кавацука.
– Но почему, почему? Все же знают: она необходима. – Петелин энергично взмахнул сжатой в кулак рукой, быстрыми шагами обмерил кабинет командира и сел напротив его стола.
– Знают, – подтвердил Хабаров. – И однако ж… Я тоже думал об этом. Причин, по-моему, несколько. Одна из них – пожалуй, главная – атомное оружие представляется большинству из нас абстрактным. Мы знаем, что оно существует, но, скажи, ты видел его в действии?
– Нет, разумеется. И не хочу, чтобы мое любопытство было когда-либо удовлетворено.
– Никто из нас не хочет. Но оружие это есть, и учиться воевать в условиях его применения надо. А некоторые из нас никак не вырвутся из плена отжившей тактики боя. Да и обучать по-старинке легче: привычно, не так хлопотно…
– Кстати, о Кавацуке, – перебил Петелин. – Любопытный разговор произошел у нас… – И он передал Хабарову, что́ говорил Кавацук во время движения роты на полигон. Хабаров сказал, что перспектива роста – болезнь Кавацука.
– Но нельзя оставлять ее без внимания.
– А что делать? – сочувствуя Кавацуку, проговорил Хабаров.
– Осенью предстоит аттестование офицеров…
Хабаров сразу насторожился:
– Значит, вписать Кавацуку в аттестацию, что достоин выдвижения?
– А если и впрямь достоин?
Хабаров, нахмурившись, задумался. Петелин продолжал:
– Не слишком ли порой однобоко оцениваем мы людей? Индивидуальные особенности тоже надо учитывать…
– А вот пусть сам Кавацук и учтет: его будущее в его же руках. Время до аттестационного периода еще есть.
– Возможно, вы правы, – согласился Петелин с Хабаровым и вдруг подумал, что обсуждение на партийном бюро состояния полевой выучки может перерасти в серьезный разговор о деловом авторитете командира. Своей идеей Петелин тут же поделился с Хабаровым и, услышав его одобрение, вскочил со стула, сказав, что ему пора идти – он должен еще встретиться с членами бюро.
– А как Шляхтин отнесется ко всему этому? – спросил Хабаров.
Петелин задержался в дверях:
– Не знаю, как про себя, но возражать в открытую… Предварительно я уже с ним говорил… Год назад было бы иначе.
XIV. ЭКЗАМЕН НА ЗРЕЛОСТЬ
1
Василий Перначев обвел взглядом дощатый, в ярком электрическом озарении класс – над столами в сосредоточенном молчании склонились солдаты – и машинально глянул на часы: маленькая стрелка острием своим нацелилась в цифру «9». Василий вздохнул: в гарнизонном Доме офицеров уже больше часа идет эстрадный концерт, в зрительном зале сидит его Ленка, и одно место возле нее пустует. И у Лены, он знает, губы сейчас трубочкой и брови уголком сведены над тонким, немножко вздернутым носиком – первый признак обиды. А возможно, Лена уже отошла и, вся какая-то просветленная, с чуть приоткрытым ртом и воздетыми к челке бровями, наслаждается концертом? Он уже подметил в ней эту черту – увлекаться тем, чем она в данный момент занимается. У него так не выходит.
Василий снова посмотрел на солдат – все корпят за книгами, и за разъяснением непонятного никто к нему не обращается. Василию сделалось жаль себя, оттого что и этот вечер он вынужден проводить со взводом, а не с женой, и таких вечеров на его лейтенантскую долю выпадает все больше и больше.
Чтобы отвлечься и скоротать время, Василий извлек из полевой сумки дневник, наугад раскрыл его и принялся читать.
17 февраля. Получил телеграмму от Ленки: «Приеду восемнадцатого. Сможешь – встречай». Вот так новость! Что надумала девочка? Так долго не писала… Я ей тоже. Считал: увлечение юности, пора кончать. А выходит, все только начинается. Держу телеграмму и подсчитываю, сколько часов осталось до выяснения загадки.
19 февраля. Мы давно не виделись. И вот встретились. Какой Ленка стала – с ума сойдешь. Я уже схожу. Словно она – первая женщина, которую я вижу. А может быть, это так? Мы же знаем друг друга сто лет.
Я поинтересовался: зачем приехала? Ответила: работать. Получила сюда назначение. А я-то думал – ко мне. Мне стало тоскливо, но виду не подал. Сказал: «Здорово у тебя с назначением получилось». – «Конечно, хоть один знакомый есть в городе», – ответила она. И на том спасибо…
Весь день пробыли вместе – обивали пороги гостиниц. Когда и откуда произошло слово «гостиница»? Сейчас «гостиница» на язык простых смертных переводится так: «Не суйся – мест нет». Но «ищущий да найдет». Так, кажется, говорили древние, когда еще гостиниц не было. Нам повезло: Ленке предложили койко-место (придумали же!) в номере на семь человек. Обрадовались и этому.
Вечер провели в ресторане. Давно не было мне так хорошо. Не хотелось уходить. И все – из-за Ленки.
Когда прощались, сказал ей: «Охота тебе жить на этом пересыльном пункте? Давай снимем комнату». Ленка удивилась: «Зачем? Ведь мне должны дать». Наивная…
3 марта. Все воскресенье бродили с Ленкой по городу – искали комнату. В гостинице Ленке уже надоело. А на заводе сказали: молодым специалистам дороги у нас открыты, но с жильем туго. Ждите. Веселенькая перспектива!
…Поиски увенчались блестящим успехом: комнату нашли. Сразу же перевезли Ленкино богатство – чемодан и сумку. Стали наводить «марафет». Никогда не думал, что мыть полы и протирать стекла может быть интересно. Раньше этим занимался, отбывая наряды вне очереди. Сейчас сам напросился. Ленка смотрела, как я шуровал тряпкой, и смеялась: «Что тебе беспокоиться о будущем: у тебя уже есть гражданская специальность». Ей хорошо говорить – с дипломом техника.
Не откладывая, справили новоселье. Втроем: Ленка, я и хозяйка, Анна Васильевна, вдова. Муж погиб на фронте еще в сорок первом. А оба сына, как только выросли, подались на Дальний Север, на новостройки. Анна Васильевна называет их «дурнями непоседливыми». Так и живет совсем одна. И ничего, бодрая. Правда, когда я налил по второй, вдруг запечалилась. И тост сама предложила: «За ваше счастье… Чтобы, не приведи господь, с вами – как со мной». Меня аж мороз продрал.
Черт возьми, в чем оно, это счастье? Или у каждого своя мера? У Анны Васильевны счастье не получилось. «Кабы не немец проклятый…» – объясняет она. Конечно, теперь не те времена. Но годы летят… Придет час – и ты станешь таким, как Анна Васильевна. А вдруг так и не узнаешь, что такое счастье? И вину свалить будет не на кого. Впрочем, нас хозяйка считает уже счастливыми. А мы себя? За Ленку говорить не могу – не знаю. Что касается меня – тоже не знаю. Иногда кажется: все иду мимо чего-то большого и важного. Но вот мимо чего?..
Когда хозяйка наконец покинула нас, Ленка сказала: «И тебе пора». – «Выгоняешь?» – «Нет, но уже поздно, а завтра на работу». – «Ну и что? Я отсюда пойду на работу». Меня чертовски потянуло остаться в этой комнатушке навсегда. Ленка испугалась, выдернула свои руки из моих: «Ни за что!» У меня сорвалось с языка: «А если как твой муж?» Лена посмотрела на меня совсем как чужая и тихо сказала: «Этим не шутят, Вася». Почему она думает, что я шучу?
С тех пор, как Лена здесь, я только о ней и думаю. И еще ни разу не поцеловал. Что со мной, братцы? Себя не узнаю…
12 апреля. В окружной газете появилась большая статья майора Хабарова – «Жизнь диктует». О том, какие требования к человеку предъявляет новое оружие, о некотором опыте воспитания у личного состава нашего батальона нужных для современной войны морально-боевых качеств. Про меня тоже есть в статье: «Неплохих успехов в подготовке умелых воинов добился молодой офицер В. Перначев, в работе которого на первых порах имелись серьезные просчеты. Но лейтенант сделал правильные выводы из критических замечаний в свой адрес».
Приятно, когда о тебе так пишут…
Откровенно говоря, не ожидал этого от комбата. Ему же столько перепало из-за меня!
Я вот думаю: бо́льшую часть своего времени мы проводим в работе. Она приносит нам радости и огорчения. Чаще последние. Портим друг другу нервы, обижаемся… Комбат как-то сказал нам: «Думаете, охота мне с вас стружку снимать? Вынуждаете…» Наверное, вот такие, как я. А нельзя ли без этого? Комбат пишет в газете, что я сделал правильные выводы. Не знаю. Со стороны виднее…
2 мая. Я женился! На Ленке. Ребята пристают: что так быстро? Я им: «У нас сейчас борьба за сокращение нормативов, вот я и включился». Не стану же объяснять, что мы с Леной не можем друг без друга, что это, началось еще давно, задолго до ее приезда сюда. Только до меня, как до жирафа, дошло не сразу.
Получилось классно. Хожу обалделый от счастья. Не свыкнусь с новым положением. Кажется: ничего не изменилось. Переехал к Ленке – и все.
Уже обзаводимся хозяйством: купили будильник.
10 мая. Разговаривал с парторгом полка капитаном Петелиным. Увидел он меня, остановил: «Почему не заходишь?» – «Некогда». – «Как женился, так некогда стало». И давай расспрашивать, что, да как, да почему. «С женой разъяснительную работу провел?» Я не понял, что он имел в виду. «Ну, что ты военный и не волен распоряжаться собой». – «Для чего?» – удивился я. Он засмеялся: «Для того, чтобы партийному бюро не пришлось потом улаживать ваши отношения». И тут же спросил, написал ли я рапорт о предоставлении мне жилплощади. Я сказал: нет. «Пиши, не откладывай. Поставим на очередь. К осени, может, получишь».
Интересный человек этот Петелин. Оценить его, мне кажется, можно только с дистанции – во времени и пространстве. Раньше, кроме нотаций, я от него не получал, ничего, И сейчас не получил – только обещания. А все равно на душе стало светлее. Аж самому захотелось быть лучше.
На этом записи обрывались. Служба и семейные дела заслонили собою все. Перначев перестал вести дневник, лишь по привычке таскал тетрадь в полевой сумке. Но сейчас, в классе, у Василия снова пробудился интерес к «хронике лейтенантской жизни». Последние записи ее подняли у Василия настроение. Он теперь самому себе не признался бы, что сегодняшнее сверхурочное занятие со взводом было ему в тягость, что, собственно, нашедшая на него меланхолия и побудила взяться за дневник. Он испытывал уже другое. И пока еще оставалось незанятое время, Василий решил вписать в дневник новую страничку.
23 августа. 21.30. А я еще на службе. Взвод повторяет пройденные по политподготовке темы. Послезавтра нас будут проверять – инспекторская комиссия к нам нагрянула. Забот по самую макушку.
А тут еще Лена из города приехала, как всегда с субботы на воскресенье. Увидела, что у нас концерт, и проявила инициативу: взяла билеты. Я пойти не смог: надо готовиться к инспекторской. Лена обиделась: «И так видимся раз в неделю…» Я попытался обернуть дело в шутку. «Но ты же знала, за кого шла замуж». – «Только сейчас узнаю́». И ушла в Дом офицеров одна. Я бы тоже мог с ней. Никто меня не понукал заниматься сейчас со взводом. Но… Вот это заковыристое «но»!..
Когда стало известно, что в первый день инспекторской мой взвод будет проверяться по политподготовке, старший сержант Бригинец, мой заместитель, – ко мне с просьбой: «Разрешите нам не пойти сегодня вечером в кино, хотим позаниматься». – «А, как взвод смотрит на это?» – спросил я. «Все – за. Кино у нас и так два раза в неделю, а тут инспекторская». Пока я обдумывал свое командирское решение, Бригинец сказал: «Если у вас есть какие-то личные дела, вы на нас не смотрите: сами управимся». Тут уж у меня всякие колебания к чертовой бабушке. За кого вы меня принимаете, братцы? Разве я могу в такой момент быть не со взводом? Это же мой взвод, я за него в ответе.
Не знаю, понять ли тебе все это, Ленка, милая…
Дописать Василию не удалось: в класс вошел капитан Петелин.
– Я, как эти гнусы, – на огонек, – улыбнувшись, кивнул он на мельтешившую под лампочками мошкару.
Петелин сел на вежливо уступленный ему Перначевым табурет и поинтересовался, почему взвод здесь, а не в расположении: скоро отбой. Перначев объяснил. Петелин снял очки и платком стал протирать стекла.
– Мы вот тоже целый вечер всем бюро, как говорится, подбивали бабки и прикидывали, все ли сделали, чтобы не ударить лицом в грязь, – не сразу сказал он, но сказал так, словно не было разницы в положении между ним и сидевшими в классе людьми.
– Товарищ капитан, а для чего сейчас понадобилась эта проверка? – раздался в наступившей тишине голос Мурашкина.
Петелин надел очки и улыбчиво поглядел на солдата:
– Чтобы служба медом не казалась. – И доверительным тоном добавил: – Как-то зашел у нас с вашим командиром батальона разговор об учебе в академии, и майор Хабаров сказал: «Если бы в академии не было зачетов и экзаменов, учиться можно было бы всю жизнь». Так и у нас с вами: если бы не проверки… Все это, понятно, шутки. А если всерьез… Инспекторская… Она, видите ли, как тот же экзамен. На воинскую зрелость, разумеется. Уж коли зашла об этом речь, хочу вам посоветовать: обратите внимание на текущие события, на свои уставные обязанности. И не тушуйтесь. Что с того, что комиссия из Москвы! Знания у вас есть? Есть. Вот и покажите товар лицом!
– Подход и отход – пять, ответ – тройка. Общий балл – четверка, – вставил Перначев.
– Именно, – подтвердил Петелин.
Мурашкин полюбопытствовал:
– А спрашивать строго будут?
– Когда вопрос стоит о проверке боеготовности, скидок быть не может, – серьезно сказал Петелин и встал. Засиживаться он не собирался, чтобы не отвлекать солдат, хотя ему приятно было побыть с ними – к своему прежнему батальону Павел Федорович питал отцовскую привязанность. Он очень хотел, чтобы весь батальон – а взвод Перначева в особенности – оказался при проверке на высоте.
Петелин пожелал солдатам успеха и направился к выходу. Лейтенант пошел проводить парторга. Петелин жестом остановил его в дверях, подал, прощаясь, руку и тихо сказал:
– Надеюсь, Василий…
Эти два слова подействовали на Перначева сильнее иного пространного напутствия. Лейтенант вернулся ко взводу, готовый просидеть в классе всю ночь, но подготовить солдат так, чтобы ни их, ни его капитан Петелин потом не корил.
Перначев подумал: хватит его орлам втихомолку листать учебники. Но, видно, и впрямь светящиеся в темноте окна класса притягивали к себе проходивших мимо. В самый разгар развернувшейся во взводе беседы кто-то с силой рванул дверь. Василий от неожиданности вздрогнул, обернулся и увидел командира полка. «Встать! Смирно!» – вскочив, скомандовал Перначев. Когда он докладывал, чем занимается взвод, в голос лейтенанта вплелись откровенно хвастливые нотки: «Видите, как мы болеем за дело». Перначев был уверен, что полковник Шляхтин одобрит инициативу взвода и, конечно же, в первую очередь отметит самого командира. Но Шляхтин вонзил в лейтенанта тяжелый взгляд и грозно произнес:
– Почему нарушаете распорядок дня? Не знаете, что отбой объявлен?
Василий, опешив, пробормотал, что про отбой они знают, но у них нет другого времени готовиться к проверке, а инспекторскую взвод обязался сдать на «хорошо» и «отлично». Однако Шляхтина этот довод не размягчил. Полковник считал, что теперь, когда проверять будут все – от сборов каждого солдата по утреннему сигналу «Подъем» до действий всего личного состава на полковом учении, – малейшее отступление от уставного порядка, какими бы благими побуждениями оно ни было вызвано, должно пресекаться немедля. Как раз об этом говорил он сегодня командирам подразделений. И вот же на тебе… Шляхтину вдруг показалось, что именно Перначев, из-за которого ему, командиру полка, пришлось хлебнуть лиха, может опять преподнести пилюлю. И он повторил:
– Я спрашиваю, кто вам позволил нарушать распорядок дня?
Перначев обескураженно молчал. И тут совсем неожиданно командиру на выручку выскочил Мурашкин. В нем просилась наружу та радостная неугомонность, которая возникла еще во время разговора с капитаном Петелиным и особенно после его ухода, когда Мурашкину довелось выслушать от товарищей комплименты в свой адрес: «Силен, Вася: с любым начальством запросто…»
– А нам, товарищ полковник, капитан Петелин разрешил… Инспекторская – все одно, что экзамен, – бойко выпалил Вася, полагая, что перед таким заявлением командиру полка останется только поднять руки.
В классе наступила предгрозовая тишина. Шляхтин не спеша повернулся в сторону непрошеного адвоката и увидел веснушчатое лицо с остреньким носиком и бесхитростно-задорными глазами; ростом солдат был невелик, но ладен.
– Как фамилия? – потребовал полковник.
Мурашкин назвался тихо, с недоумением. Шляхтин не сразу вынес ему приговор.
Сперва он готов был, не задумываясь, поднять всех и отослать в палатки, а нерадивому лейтенанту как следует всыпать. Но что-то удержало Шляхтина. И неожиданно для всех, а для себя – тем более, командир полк снисходительно усмехнулся и с незлобивой грубоватость проговорил:
– Ух ты какой, Мурашка… Вот что, солдат: сдашь инспекторскую на «отлично» – поедешь в отпуск, завалишь – выдеру. Вот этим ремнем! – Шляхтин оттянул портупею. – Отменная штука для прокрутки шариков. – Он посверлил указательным пальцем висок. – Алешку моего спросите. И зарубите себе все: это касается каждого. – Затем поглядел на часы и бросил Перначеву: – Через тридцать минут взводу быть в расположении.
