Текст книги "Ставка на совесть"
Автор книги: Юрий Пронякин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)
X. ВОСКРЕСНЫЕ НЕОЖИДАННОСТИ
1
В следующее воскресенье в лагерь приехали шефы, и состоялся концерт художественной самодеятельности.
После концерта Владимир сказал Лиде, что надо посмотреть, как у солдат организовано купание. Хотя на пляже был специально выделенный наряд, он испытывал беспокойство.
– Раз надо – иди, – ответила Лида не очень одобрительно: ей хотелось, чтобы муж побыл дома.
– Пойдем вместе. Поплаваем…
– Схожу домой – там видно будет.
В этот жаркий день все живое притягивалось рекой. Даже старые ивы, росшие на откосе над неширокой полоской песчаного пляжа, казалось, наклоном стволов и обвисших, словно в изнеможении, ветвей тянулись к воде. На вкопанной под ивами скамье сидел лейтенант с красной повязкой на руке – дежурный по купальне – и неотрывно смотрел на реку.
Хабаров подошел к дежурному, присел рядом и снял фуражку. Лейтенант взглянул на его потный лоб и сказал:
– Почему бы вам не искупаться, товарищ майор? Не беспокойтесь, мы – он кивнул на своих помощников – глаз с них не опускаем.
«Действительно, почему бы?..» – подумал Хабаров. Он разделся и прошел по мостку к вышке для прыжков.
– С нами, товарищ майор? – спросил один из солдат и описал рукой крутую кривую вниз.
– Куда ж мне без вас, – улыбнулся Владимир и подзадорил купающихся: – А ну, кто покажет класс? Только животами не плюхайтесь – рыбу поглушите.
Несколько человек, смеясь, взбежали на самую верхнюю площадку вышки и друг за дружкой, кто головой вниз, кто «солдатиком», ринулись в воду. Владимир поднялся следом и прыгнул «ласточкой». Вынырнув, пригладил волосы, поплавал немного с солдатами, потом пересек границу купальни и не спеша поплыл по середине реки вверх по течению. Он любил далекие заплывы.
Когда солдатский пляж скрылся за прибрежными кустами, Владимир перевернулся на спину и сразу погрузился в тишину. Исчезло все: река, зеленые берега, вдали гомонящий пляж. Было только небо. Бледно-синее августовское небо, перечеркнутое прозрачным танковым следом перистых облаков. Слегка давило в уши, казалось, что тело обретает невесомость. Мысль работала вяло. Появилось ощущение, будто он и впрямь один на свете. Словно преодолел какой-то звуковой барьер и оказался под огромным голубым стеклянным куполом. Один живой в неживом пространстве. Вдруг в его воображении возникло демонически усмехающееся лицо Изварина. Владимир рывком оторвал голову от воды. Глаза резануло солнцем, в уши ворвались людской гомон и плеск воды. И Владимир скорее почувствовал, чем осознал, что, несмотря на подступающую к нему временами жажду отдохнуть в праздности, забыв про все, для него нет ничего дороже его жизни с ее ненормированным нервным трудом, постоянным беспокойством и заботами и нечастыми радостными; что он обречен на эту жизнь, ибо он – как далеко в море забравшийся пловец, которому волей-неволей надо плыть и не расслаблять волю мыслями о береге.
Владимир ощутил новый прилив душевных сил и энергичным кролем поплыл назад. Ему хотелось, чтобы на берегу его встретила Лида с детьми.
«Семейный» пляж был выше солдатской купальни, на пологой, покрытой мелким песком излучине прибрежья. Владимир направился туда и вдруг среди загорающих увидел Марину. Она лежала на байковом одеяле, опершись на локоть и спрятав глаза под темными очками, – лениво-спокойная, вся отдавшаяся наслаждению воздухом и солнцем. Рядом сидел ее муж.
У Владимира заколотилось в груди. Он подплыл к солдатской купальне, вышел на берег, оделся и пошел на «семейный» пляж. «В конце концов, что здесь такого: мы просто старые знакомые», – ободрил себя Владимир.
Пляж был невелик, появиться на нем незамеченным было трудно, и Владимир, не обнаружив своего семейства, подошел к Торгонский. Чтобы не выдать волнения, он чересчур спокойно, даже суховато поздоровался.
Марина быстро приподнялась и сказала мужу:
– Стась, знакомься. Это Владимир Александрович Хабаров. Мы с ним встретились в госпитале. Помнишь, я тебе говорила?
– Да мы знакомы. Однополчане, так сказать, – добродушно, веселым голосом сказал Торгонский, протянул Хабарову руку и добавил: – Милости просим, располагайтесь рядом с нами.
– Почему вы один? – поинтересовалась Марина.
– Сам не знаю. Жена обещала прийти, но после концерта решила, видимо, заняться домашними делами.
– Вы были на концерте? Ну и как? – с любопытством спросила Марина.
За Владимира ответил Торгонский:
– Художественная самодеятельность. Но даже не в этом дело. Концерты – это для осени и зимы. А в такое благодатное время года нужно по возможности больше пользоваться благами природы и закалять организм. «Закаляйся, как сталь», – дурашливо пропел Торгонский и несколько раз развел и согнул свои пухлые руки.
Все трое засмеялись.
– Как сегодня вода? – спросила Марина.
– Чудесная! – похвалил Владимир. – Вы еще не купались?
– Моряк из меня никудышный, – улыбаясь, признался Торгонский. – А вообще, не мешало бы окунуться. – Он притронулся к своему покрасневшему на солнце темени и тут же, повернувшись к жене, с нежной озабоченностью сказал: – Мариша, накрой голову косынкой – жара африканская. А где Гена? Перегреется, чего доброго…
Торгонский приподнялся, огляделся вокруг и, отыскав сына – он с мальчишками возводил из мокрого песка крепостные стены, – успокоенно принял прежнюю позу.
Наступила небольшая пауза. Владимир предложил всем искупаться.
– Принято единогласно, – поддержал Торгонский.
Владимир отошел в сторону и разделся.
Мужчины одновременно подали Марине руку, и она приняла помощь обоих.
– Благодарю вас, – сказала Марина кокетливо и встретилась взглядом с Владимиром. Он повернулся и первым пошел к воде. Торгонский последовал за ним. Марина второй раз видела Владимира обнаженным. Первый – давным-давно, еще курсанткой. В какой-то праздничный день на городском стадионе проходили спортивные соревнования. Владимир участвовал в эстафете. Тонкий и жилистый, как многие неважно питавшиеся юноши, в стандартных широких трусах, он стоял на беговой дорожке, нетерпеливо пританцовывая и поглядывая на трибуну, где сидела Марина с подругами. Потом весь напрягся, изогнулся и, выхватив из рук напарника эстафетную палочку, побежал. Марина следила за ним, затаив дыхание. Она боялась, как бы он не споткнулся и не упал: ей почему-то казалось, что это непременно случится. Но все обошлось хорошо, Владимир передал эстафету в числе первых, и Марина радостно аплодировала ему…
Купались они близ берега. Торгонский черпал пригоршнями воду и брызгал себе на плечи и грудь. От удовольствия он фыркал, как мальчишка. Иногда, вобрав в себя воздух, зажимал пальцами уши и ноздри, зажмуривался и погружался в воду. А к Владимиру вернулось утерянное, пока он плавал один, ощущение полноты жизни. Потому что стоял солнечный воскресный день, лениво текла прохладная река и рядом была Марина.
2
Шефы покидали лагерь в полдень, разморенные зноем, отчаянной игрой в волейбол и танцами на пыльной площадке. Тех нескольких часов, которые они провели здесь, оказалось вполне достаточно для знакомства, и теперь девчата и хлопцы шли вперемежку с солдатами. Яков Бригинец сопровождал двух участниц самодеятельности – Надю и Катю. Они пели частушки. Надя была невысокая, Якову по плечо, плотная, с русыми, уложенными венком волосами; Катя, наоборот, – чернявая и тонкая, стриженая и завитая. Эта внешняя несхожесть девушек как нельзя лучше подходила под куплеты, которые они пели, и дарила им на сцене неизменный успех. Может, потому и дружили они?
Когда Яков смотрел на выступавших подружек, его вдруг охватило желание сжать круглые Надины плечи, притянуть к себе. Он словно ощутил жар ее упругого тела. Взволнованный, Яков отвернулся. Раньше он довольно спокойно смотрел на женщин, а тут первый раз увидел девушку, да еще на сцене, и вдруг такое…
Когда подружки покинули эстраду, Яков подошел к ним и сказал:
– Чудесно, девушки. Как настоящие артистки.
Катя только бровью повела: сами, мол, знаем. Наде же похвала польстила:
– Правду говорите?
– Если бы я один… Слышите: овация!
Девушка радостно просияла и, желая на добро ответить тем же, сказала Якову:
– Вы тоже хорошо читали стихи…
Знакомство состоялось. После концерта Яков уже не отходил от Нади, а Катя не оставляла Надю одну. Так и были они все время втроем и, когда гости собрались в обратный путь, втроем же направились к выходу – девушки домой, Яков – проводить их до КПП.
Дорога тянулась среди зарослей орешника и дубняка. На сникшей листве белесо бархатилась пыль. Воздух был пропитан запахом земли, давно не знавшей дождя. Люди шли не спеша, будто опасались потревожить знойную дремотность полдня. Яков расстегнул воротник.
– Ну и жаркое ж нынче лето! – сказал он. – У нас в эту пору, случается, неделями дожди идут.
– Где у вас? – спросила Надя.
Яков ответил: в Белоруссии. Надя уточнила район и седо и не без умысла поинтересовалась, кто у Якова там есть. Он перечислил: отец, мать, сестренка.
– А еще? – вступила в разговор Катя и с пытливой недоверчивостью посмотрела на сержанта.
– Никого.
– Так-таки никого? А жена?
Катя произнесла это так, словно изобличала молодого человека в неискренности. Яков засмеялся:
– Откуда она у меня?
– Все вы так говорите, – не поверила Катя. Наклонившись, резким движением сорвала росшую у дороги ромашку и стала выдергивать лепестки.
Катино поведение – то всю дорогу молчала, потом вдруг спросила про жену и, услыхав отрицательный ответ, недовольно замкнулась – озадачило Якова. У него возникло предчувствие, что за этими расспросами кроется какая-то тайна. А у Нади? У нее тоже своя тайна?..
Яков мягко спросил Катю, на кого она гадает. Катя ответила туманно:
– На него… – Нервно хохотнула и вызывающе вскинула голову. Лицо девушки стало жестким, как у женщины, обиженной жизнью. Несколько секунд Катя строго глядела на Якова. Отведя наконец взгляд от смутившегося парня, она оторвала от ромашки последний лепесток, бросила в пыль жалкие остатки цветка и задорно сказала: – Все, я пошла… – и побежала к группе односельчан.
Надя пыталась задержать подругу, правда, не так уж настойчиво, скорее из побуждения не дать повода подумать о себе предосудительно, но Катя даже не оглянулась. Некоторое время Яков и Надя шли в неловком молчании, втайне довольные, что остались вдвоем, но скованные пугающе-сладкой новизной охватившего их чувства. Все замерло вокруг – облако, вытянувшееся над дорогой, зеленая чащоба по обочинам, птицы – и словно чего-то ждало от, них, и они тоже чего-то ждали, и это ожидание отняло у обоих недавнюю непринужденность, точно они боялись вспугнуть прокаленную солнцем тишину. И когда затянувшееся молчание грозило обернуться против Якова (вот какой неумелый кавалер!), он принудил себя спросить о Кате:
– Ваша подружка всегда такая? Немного странная, с загадкой…
– Что вы! Это у нее иногда, как вспомнит про… ой, что я говорю! – Надя спохватилась и непроизвольно ладошкой прикрыла рот.
– Вы еще ничего не сказали. – Яков улыбнулся.
– Ладно, вам можно. – Надя, доверительно понизив голос, стала рассказывать: – Катя с одним вашим солдатом дружила… Такая дружба была, такая дружба… Что твоя любовь! Правда, правда. Обещал жениться… А потом… А потом взял и пропал – И без всякого перехода спросила: – А это правда, что вы Кате про себя говорили?
Спросила с детской непосредственностью, не скрывая, что для нее это очень важно.
– Правда.
– Я так и думала.
– Почему? – Яков удивился.
– Вы так читали Маяковского…
От этой наивной убежденности девушки по всей груди Якова сыпнуло горячими иголками. Юноша не нашелся что ответить и после некоторого молчания спросил фамилию Катиного обидчика и место службы.
– Зачем? Катя с ним все равно дружить не будет, – заявила Надя.
– Я не собираюсь их мирить. Но мне нужно узнать этого человека… Не должно быть у нас таких людей, Надюша. Вы согласны? Не должно! – пылко, словно с трибуны собрания, произнес Яков.
Надя кивнула и деловито заметила:
– А то как же… Выходит, тогда и верить нельзя солдатам?
У ворот КПП Яков, волнуясь, спросил:
– Надя, мы встретимся еще?
– А вы очень хотите?
– Очень.
– Приходите, когда вас отпустят, прямо к нам, – и Надя объяснила, как найти ее дом.
Когда некоторое время спустя радостно встревоженный сержант возвращался в расположение, он думал лишь об одном: хорошо бы в следующее воскресенье получить увольнение. Заслужить его можно только работой. Обстановка для этого складывалась благоприятно.
Недели две назад в палатку его отделения влетел Вася Мурашкин и выпалил:
– Ребята, знаете, что произошло сегодня во второй роте!
Юркий, любопытный и словоохотливый, он первым узнавал обо всех батальонных новостях, хотя в строй, случалось, вставал последним. Дождавшись обычных в таких случаях «что?» и «расскажи», он торопливо выложил: во второй роте во время стрельб рядовой Иван Алабин («знаете, тот, что двухпудовой гирей жонглирует») поспорил с кем-то, что, дай ему хоть автомат, хоть пулемет, а то и гранатомет, он отстреляется будь здоров как. А тут как раз капитан Петелин. Услыхал и говорит старшему лейтенанту Самарцеву: «Пусть попробует». Алабин попробовал. Капитан спрашивает: «Как это тебе, Алабин, удалось?» Ему отвечают: Алабин, мол, дотошный, все хочет знать и сам пощупать… А дальше вот что. Собрал капитан Петелин роту и говорит: нужное это дело, надо всем подхватить… Они и подхватили. Говорят, это в историю может войти…
Как всегда, Вася малость перестарался, и результат вышел неожиданный: вместо того чтобы по достоинству оценить сообщение, солдаты засмеялись. Но потом все же о почине Алабина заговорили. Одни: начинание дельное. Другие: зачем это нам? И без того у солдата работы по самую завязку. Третьи: конечно, знать все штатное оружие неплохо, только когда его изучать?
– Но Алабин нашел время! – возразил Мурашкин.
Яков Бригинец не пропускал ни одной реплики, хотя в обсуждении новости не участвовал.
Уничтожив подготовленные для конференции отличников тезисы своего выступления, Яков, остро переживающий всякую неудачу, без конца казнил себя за печальную историю с Ващенко и Суторминым. Углубленный в свои думы, он однажды прошел мимо замполита и не отдал чести. Петелин, считавший Якова человеком дисциплинированным, остановил его и сделал замечание..
– Виноват, товарищ капитан. Задумался, – чистосердечно покаялся Яков.
По голосу и выражению глаз сержанта замполит заподозрил неладное и пригласил его в класс, оборудованный за палатками. Там, сидя рядом с капитаном, Яков без долгих колебаний рассказал, как пришел к убеждению, что после всего случившегося он не знает, чем искупить свою вину, чтобы в роте к нему относились, как прежде.
– Знаете, вы сейчас походите на Сутормина, – жестко сказал Петелин, выслушав Бригинца. – Чем? Вспомните, как повел себя Сутормин после разжалования. Опустил руки, стал пассивен в службе. Мало того, пошел куролесить…
Яков почувствовал, как вспыхнуло его лицо, словно разом впитало в себя весь жар солнечного заката.
– Что так с Суторминым получилось, и мы виноваты. Я, например… – глухо выговорил Яков.
Петелин с интересом посмотрел на него и сказал:
– Вполне возможно. А вообще… – Он потрогал по привычке очки и продолжал: – Когда в военное дело вплетаются корысть и уязвленное самолюбие, страдает от этого боевая готовность. А она сейчас, как никогда, должна быть на высоте. Если ослабить бдительность, зазеваться… Сами понимаете, какие могут быть последствия. А в душе каждого из нас какая-нибудь заноза всегда найдется. И если только о ней думать… Так далеко не пойдешь. А что касается искупления вины… Есть верное средство – работа.
И когда Вася Мурашкин принес весть о почине Алабина и солдаты заинтересовались им, Яков почувствовал: он нашел, что ему было нужно. Сержант обвел взглядом своих товарищей и, грустно улыбнувшись, сказал:
– У нас сейчас – как после боя: людей убавилось.
Мурашкин не утерпел:
– А дадут нам еще кого-нибудь?
– Возможно. Но пока что мы должны обходиться, так сказать, наличными силами. И от других не отставать. Чем мы хуже Алабина? Как вы на это смотрите?
– Положительно, – первым заявил Мурашкин. Остальные – кто промолчал, кто протянул: «Надо бы постараться», кто полюбопытствовал: «Как это сделать?». Бригинец ответил на последний вопрос:
– Вот об этом давайте поговорим. Возьмем соцобязательства – добиться звания отличного отделения, овладеть всем штатным оружием роты, быть примерными в службе.
– Не много ли? – осторожно высказался сидевший в глубине палатки солдат.
– Справимся, – бойко заверил Мурашкин.
Солдаты поддержали своего командира.
Бригинец улыбнулся и сказал:
– Тогда за дело…
…И вот теперь, после встречи с Надей, Яков загорелся желанием работать так, чтобы и сам себе не мог бы он сделать упрека.
3
Полковник Шляхтин находился с солдатами до самого отъезда гостей. Он любил спортивные состязания и игры, всерьез болел за свои команды. Да и другие видели: раз сам командир полка здесь, значит, все происходящее очень важно.
Сегодняшним днем Шляхтин остался доволен. Больше всего ему понравилась стрелковая викторина, потому что она непосредственно была связана с боевой подготовкой. Он испытывал истинное наслаждение, когда смотрел, как выходили на сцену, где на столах были разложены карабины, автоматы и пулеметы, представители команд и с завязанными глазами разбирали и собирали оружие. Предварительно каждому участнику состязания задавали несколько вопросов из уставов. Ивану Прохоровичу доложили, что солдаты чуть не до дыр зачитали уставы – так готовились к викторине. Это тоже понравилось ему.
Больше всех призов забрал первый батальон. Он и в концерте художественной самодеятельности показал себя. Шляхтин задумался: ведь Хабаров, по его мнению, как командир слабее других комбатов. В чем же дело? Ивану Прохоровичу захотелось поделиться с кем-нибудь своими мыслями. Остановился он на Изварине – человеке, который никогда ему не перечил, был покладист, а в работе прилежен. Лучшего заместителя Шляхтин не желал.
После спортивных состязаний он подошел к Изварину и сказал:
– Пойдем подышим свежим воздухом. Не будем мешать молодежи – пусть веселятся.
Они направились в сторону реки. Шли не спеша по дорожке, проложенной в ореховой чаще. Закурили. Иван Прохорович после долгого молчания спросил Изварина:
– Что ты на это скажешь?
Постороннему человеку могло показаться неясным, к чему относился вопрос. Но Аркадий Юльевич угадал безошибочно – к тому, что они сегодня увидели.
– На мой взгляд, сегодняшние мероприятия заслуживают похвалы.
Шляхтин кивнул и уточнил:
– Особенно викторина.
– Да. Между прочим, это инициатива Хабарова и Петелина. Вы заметили, какая активность была у личного состава первого батальона?
Шляхтин недовольно проговорил:
– Заметил. И считаю: будь Хабаров потребовательнее, жестче, без всяких там заскоков, первый батальон мог бы бороться за звание отличного. И наверняка июньского чепе мы не имели бы.
– Но чепе – случайность. Следствие доказало, – вкрадчиво вставил Изварин.
– Случайность? – командир полка повернулся к своему заместителю и, недобро усмехнувшись, сказал: – Знаешь такое положение в философии: случайность – это форма проявления закономерности. Как раз к первому батальону относится. Ослабил командир требовательность – вот тебе и результат.
– Разумеется, так, – согласился Изварин, но тут же мягко возразил: – Однако в первом батальоне немало хорошего. К примеру, почин изучить все штатное оружие. У них же родился…
– А от кого он исходит? От Хабарова?
– Разумеется, нет. Но важно подметить новое, оценить по достоинству, подхватить, распространить. И это сделали Хабаров и Петелин.
Шляхтин покосился на Изварина:
– Ты что, в адвокаты к ним записался?
– Вы меня не так поняли, Иван Прохорович. Но мне кажется: предвзятость нередко мешает разглядеть в людях положительное, – осторожно заметил Изварин.
– Это ты меня обвиняешь в предвзятости? – повысил голос Шляхтин. Полковнику не понравилось, что Изварин, который всегда поддакивал ему, вдруг начал возражать. В то же время он уловил в словах Изварина ответ на вопрос, ради разгадки которого, собственно, и пригласил своего заместителя прогуляться. Но так просто согласиться с ним Иван Прохорович не мог, и, чтобы показать, что Изварин заблуждается, он выложил свой козырь:
– А ты знаешь, что твой Хабаров на днях заявился ко мне с ультиматумом? По поводу Перначева…
Изварин не знал, и Шляхтин рассказал ему, как это было.
В тот день Иван Прохорович пришел в свой кабинет с намерением поработать в спокойной обстановке. Он достал из сейфа папку с документами, скопившимися за последнее время, и только расположился за столом, как раздался стук в дверь. Иван Прохорович не очень любезно разрешил непрошеному посетителю войти. Им оказался Хабаров. Будь вместо него кто-нибудь иной, командир полка, наверное, сказал бы, что он сейчас занят и принять не может. Но с Хабаровым Иван Прохорович так не обошелся – и без того молодой комбат считает своего командира человеком черствым, – только недовольно осведомился, с чем майор пожаловал.
Хабаров, загородив собою выход из кабинета, вызывающе резко спросил, почему без его, командира батальона, ведома решается судьба подчиненного ему офицера, лейтенанта Перначева.
Тон вопроса взорвал Ивана Прохоровича. Он нетерпеливо встал, уперся руками в край стола и придавил Хабарова тяжелым взглядом: «Потому что я решил оградить вас от новых чепе. Мне в полку слюнтяи не нужны. Боеготовность – вот что главное!» – «Для меня тоже», – не поддался Хабаров. Иван Прохорович ядовито усмехнулся: «Весьма рад, что наши взгляды совпадают. Полагаю, спорить нам больше не о чем». Но Хабаров не отступал. Он просил отменить решение об увольнении Перначева. Это было слишком. Шляхтин подался всем корпусом к строптивому майору и, выделяя каждое слово, отчеканил: «Пока я командую полком, я буду делать в интересах боеготовности все, что нахожу нужным. И отменять свои решения… меня никто не заставит! Вы свободны, товарищ майор». Хабаров отдал честь и круто повернулся. Ивану Прохоровичу показалось, будто при этом он процедил: «Посмотрим».
В груди Ивана Прохоровича клокотало. Ему стало душно в прохладном кабинете. Он уже не мог спокойно сидеть над бумагами, швырнул папку в сейф и направился в парк боевых машин. Там в это время шли ремонтные работы. Иван Прохорович собирался пойти туда после того, как покончит с бумажными делами, однако возмутительный визит Хабарова нарушил его планы.
Иван Прохорович нашел, что навес над стоянкой машин ремонтируется медленно и плохо, и офицеру-саперу, руководившему ремонтом, влетело как следует.
Правда, эту деталь Иван Прохорович в своем рассказе Изварину опустил.
– Вот так поступает ваш Хабаров, – кольнул Шляхтин своего заместителя и пожал плечами: – Удивляюсь, от кого он узнал, что Перначев представлен к увольнению? Язык бы оторвал тому осведомителю!
Изварин, чтобы не выдать себя, наклонился и сорвал травинку.
– Такие вещи трудно утаить, – пробормотал он, пожалев, что сказал о Перначеве Хабарову: чего доброго, неприятность наживешь.
Шляхтин ничего не заметил. Закурив, он твердо сказал:
– Нам нужно проверить первый батальон. Сколько Хабаров у нас? Восемь месяцев? Пора, пора… Сам этим займусь.
Шляхтин и здесь не изменил себе: он не хотел принимать на веру хвалебные высказывания Изварина о первом батальоне, он должен сам все увидеть, прежде чем делать выводы.
