Текст книги "Ставка на совесть"
Автор книги: Юрий Пронякин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)
3
Разбудили Ивина бодрые звуки трубы и многоголосое «Подъем!». Под окном наперебой чирикали воробьи. Сквозь пятнистые липы в комнату пробивалось солнце. Листья на деревьях слегка колыхались, словно отряхиваясь от сна, и по стене друг за другом гонялись солнечные блики.
В десять часов, допросив Сутормина, Ивин отправился с ним на стрельбище, чтобы на месте воссоздать картину происшествия.
На вопросы следователя Сутормин отвечал охотно, без утайки. Он показал, где при развертывании взвода для отражения контратаки «противника» шел он, в каком месте поскользнулся и упал и где в это время находился Ващенко.
– Как же вы оружие на предохранитель не поставили? – спросил Ивин.
– Я ставил! – Сутормин вскинул голову.
– Но почему в таком случае произошел выстрел? – Ивин в упор посмотрел Сутормину в глаза.
– Видать, не туда сдвинул защелку, – опустив голову, после долгого молчания признался Сутормин.
– И вместо того чтобы установить на предохранитель, перевели на одиночный огонь, – заключил следователь.
Сутормин лишь горестно вздохнул.
– Эх, солдат, солдат… – проговорил Ивин с укоризной и сожалением.
У Сутормина вырвалось:
– Лучше бы я сам себя!..
Это восклицание было преисполнено таким неподдельным чувством боли, что Ивин невольно подумал: «Да, в действиях Сутормина умысла, как видно, не было».
Поддавшись не вполне объяснимому побуждению, Ивин вдруг рассказал Сутормину о случае, который не так давно пришлось ему расследовать. Во время ночного вождения с эстакады свалился танк – механик-водитель был малоопытный, а нервишки слабенькие. Никто из экипажа тогда не пострадал, отделались синяками, и только…
– Надо же такому случиться: под эстакадой оказался солдат. Его поставили смотреть, как танки будут проходить препятствие. А он сел и уснул. И погиб человек… Как порой еще беспечны мы… – скорее с сожалением, чем назидательно произнес Ивин, остановился, задумчиво посмотрел вокруг и присел на край старого затравенелого окопа. Пригласил Сутормина сесть тоже и стал расспрашивать его о прошлом.
Родителей своих Григорий почти не помнил. Отец сразу ушел на фронт. Вскоре мальчик потерял и мать. Это случилось в сорок втором году. Однажды ночью мать схватила сына и с тем, что подвернулось под руку, как безумная бросилась на вокзал. Темнота, мятущиеся толпы, крики, плач, ругань и зловещий гул недалекой канонады ошеломили мальчика. Он вцепился в узел, который через силу тащила мать, боязливо плакал. Вдруг послышалось пронзительное завывание, и впереди с оглушительным взрывом сверкнуло красное пламя, содрогнулась земля.
Толпа шарахнулась, оторвала Гришу от матери и понесла. Сколько он ни плакал и ни кричал «мама, мама!», никто не отозвался. Панический гомон толпы раздавил его слабый голос, а его самого схватили, впихнули в забитую беженцами черную утробу вагона, и Гриша Сутормин, насмерть перепуганный, поехал. Один. В неизвестность.
Утром на какой-то станции он обегал все вагоны, заглядывая в лица всех женщин, но матери не нашел.
Так и пропала она. Погибла ли в ту жуткую ночь от бомбежки или уехала куда, Григорий не знал.
– А отец? – спросил Ивин.
– Тоже, наверно, погиб…
– Ну, а когда сами стали взрослым, вы пытались разыскать родителей?
– Писал в родной город, ответили: нету их там.
– А к командиру или замполиту обращались?
Сутормин покачал головой.
– Зря.
– А что обращаться? Кому какое дело до чужого горя?
– Ну уж нет… Заботиться о подчиненных, помогать им – обязанность командира. Вы же знаете, – наставительно возразил Ивин. Сутормин махнул рукой:
– Выговора да наряды вне очереди – вот их обязанность.
– Ни за что, ни про что взыскание не наложат.
– Э-э, товарищ капитан, бывает и не знаешь, за что отхватишь.
– Например?
– Ну вот, служил я в автороте. К Октябрьской революции мне сержанта присвоили. Решил «обмыть» с ребятами лычки. А мне взяли и срезали их за это и в пехоту перевели. На исправление.
– Но ведь вы поступили нехорошо.
– Только ли я?
– Не кивайте на других… Видите, к чему легкомыслие приводит, – упрекнул солдата следователь.
– Разве заранее узнаешь… Вот и с Семеном, с Ващенкой… Не думал, не гадал, а вышло… Загубил человека.
Ивин заметил: за все время, пока они находятся вместе, Сутормин ни словом не обмолвился о том, что́ ждет его самого. «Или он еще ничего не понимает, или считает себя совершенно невиновным и рассчитывает отделаться гауптвахтой?» – предположил следователь. Сутормин, казалось, угадал его мысли и упавшим голосом спросил:
– Товарищ капитан, а мне из тюрьмы позволят написать Ващенке, если он поправится?
Ивин с изумлением посмотрел на солдата – осунувшегося, побледневшего, с четко обозначившимися на скулах веснушками. Эти мальчишеские веснушки, и нос пуговкой, и рыжие, щеточкой торчащие надо лбом волосы выдавали в Сутормине человека живого, задорного. Но бледно-фиолетовые тени под застывшими, невидяще устремленными куда-то глазами настойчиво напоминали, что этот человек наполовину уже заключенный. И главное, он знает об этом.
Ивину стало жаль его и совестно перед самим собой за то, что он втайне рассчитывал встретиться здесь со злостным преступлением и умело распутать узел, показать себя в настоящем деле… Пока что такие дела Ивину в его практике не встречались.
И оттого, что этот человек оказался иным, следователь сочувствовал ему сейчас. Это сочувствие вызывалось и другим обстоятельством. Ивин заключил, что в батальоне не все благополучно с индивидуальной воспитательной работой, и решил высказать свое мнение майору Хабарову.
А Сутормин, ничего не подозревая о размышлениях и переживаниях следователя, тоскливым взглядом обводил стрельбище, на котором сочно зеленели травы и пестрели цветы. Стройные лучистые ромашки, казалось, внимали звону льнувших к ним колокольчиков. Между ромашками и колокольчиками, будто хоронясь от посторонних глаз, нежились Иван-да-Марья, снежинками белели скромные маргаритки и, блестя атласными чашечками, тянулись к солнцу лютики. Почти у самых ног Григория, на бровке окопа, из густой зелени проглядывали белые мохнатые головки клевера, над ними, выбирая, куда бы сесть, с бередящим душу жужжанием кружилась пчела.
А над стрельбищем невесомо синело небо, чистое, без единого облачка. Солнце, горячее с утра, щедро дарило свое тепло зеленой летней земле. Было очень тихо. Никто не подавал команд, никто не стрелял. Казалось, этого даже вовсе не существовало, а всегда было вот такое яркое летнее утро, тишина, зеленый луг и цветы – много, много цветов. И Григорий с болью и раскаянием почувствовал, что до сегодняшнего утра он просто не замечал всей этой красоты.
VIII. СЕРЖАНТ БРИГИНЕЦ
1
Незадолго до злополучного тактического учения с боевой стрельбой капитан Петелин сказал сержанту Якову Бригинцу, чтобы он подготовился к выступлению на дивизионной конференции отличников. Для Якова это была нелегкая задача: за какие-нибудь 10—15 минут интересно и поучительно рассказать об опыте воспитательной работы в отделении. Он перебрал в уме десятки вариантов и наконец остановился на эпизоде, когда в отделение прибыл Григорий Сутормин, разжалованный из сержантов в рядовые. На другой же день новичок намеренно опоздал в строй и на строгое замечание Бригинца с невинной ухмылкой ответил:
– А куда мне теперь спешить? Все равно жизнь поцарапана.
В строю хихикнули. Яков не сразу нашелся и, побледнев, проговорил:
– Если так от одной царапины, то что же будет, когда жизнь ушибет вас? Объявляю выговор.
– Простой или с предупреждением? – прикинувшись простачком, спросил Сутормин.
За эту наглую выходку Сутормин побывал у командира взвода.
Новичок оказался малым веселым, общительным. Во время перерывов занимал солдат побасенками и анекдотами, которых знал несчетно и, главное, складно рассказывал. Зато к учебе он относился так, будто отбывал повинность, а на занятиях по строевой подготовке вскоре опять «отличился».
Накануне ночью землю схватило морозом, деревья покрылись толстым слоем инея, ворсистого, как необтертая солдатская шинель. Снег скрипел, будто новые кирзовые сапоги. Стыли ноги и руки, кололо щеки.
Бригинец, прямой, не согнутый стужей, хотя страдал от нее не меньше подчиненных, объявил тему занятий и стал показывать строевые приемы. Повернувшись к строю спиной, он услыхал ворчливый голос Сутормина:
– И кому все это надо?
Бригинец резко повернулся:
– Должны бы знать, не первый день в армии.
– То-то и оно, – ответил Сутормин.
– Рядовой Сутормин, выйдите из строя, – скомандовал Бригинец. Сутормин повиновался. Бригинец заставил его проделать в медленном темпе повороты на месте. Солдат выполнил приказание по-медвежьи, и видно было – умышленно.
Бригинец язвительно заметил:
– Ну и как, по-вашему?
Он ожидал от Сутормина покаяния. Но тот легко вывернулся из положения:
– Пятки примерзают, товарищ сержант, никак не оторвешь при поворотах. Будь весна – я бы…
– Я бы, мы бы… Вы сейчас покажите! – резко отпарировал сержант.
Когда Бригинец делал разбор занятий, Сутормин на вопрос, почему у него получается хуже всех, буркнул:
– Таланта в ногах нет.
– Ото ж говорю: это тебе не баранку крутить, – подкузьмил Сутормина Ващенко. Они стояли рядом.
Сутормин зарумянился, как сидевший на ветке снегирь, и надулся. Но, как убедился Бригинец, ненадолго. Уже вечером в казарме он рассказывал солдатам:
– Так вот, послали моего дружка на гарнизонный смотр сачков. Чего смеетесь? Был такой однажды. Газета даже писала. Пришел. А над сачкодромом – треск страшенный.
– Отчего? – наивно спросил один из слушателей.
Сутормин с нарочитым удивлением ответил:
– Как отчего? Зевают. А скулы не смазаны, трещат.
В ответ раздался дружный смех. Бригинец тоже сдержанно засмеялся. Ему понравилось веселое вранье Сутормина. Кто-то опять спросил:
– Чего ждали-то эти сачки?
– Угощения.
Снова смех.
– Дождались?
– Слушайте. Стоят они час. Стоят два. Нескольких в санчасть увезли: скулы свернули. Вдруг видят: «маз» с прицепом жмет. Подкатил, остановился. А в кузовах уголь. Тонн десять. Сачки в панику: разгружать заставят. Тогда старшина и говорит: «Сачки, кто не хочет работать – два шага вперед». Все мигом раз-два – и готово. И только один ни с места. Старшина к нему: «А ты почему остался?» – «Так ведь еще два шага надо делать…»
Ващенко, смеясь, заметил:
– Скажи, Грицько, то ты, мабуть, был?
– Если бы я, вы бы меня здесь не видели.
– Почему?
– Потому что тот сачок и поныне там.
Бригинец, посмеявшись вместе со всеми, тут же предложил Сутормину принять участие в художественной самодеятельности. Сутормин отчужденно глянул на Бригинца.
– Это вы, товарищ сержант, чтобы меня перевоспитать?
Бригинец вспыхнул:
– При чем тут перевоспитание?
– Бросьте, будто не знаю – сам таким был!
– Коль был и все понимаешь, нечего простачком прикидываться, – резко сказал Бригинец, перейдя на ты.
– А я не прикидываюсь. Какой есть… – надменно ответил Сутормин.
– Ну и плохо! Теперь вижу: не зря разжаловали.
Сутормин хотел ответить по достоинству, но все нужные слова будто смыло кровью, схлынувшей с лица. Он сжал челюсти, глотнул:
– Поглядел бы я, как вы… если бы у вас так перед строем ножницами чик лычки с погон!..
У Бригинца родилась догадка: нерадивостью Сутормин, как пластырем, прикрывает душевную рану.
Яков решил: надо подождать, пока Сутормин переболеет и поймет, что доброе имя можно вернуть лишь добрыми делами. Однако Сутормин на занятиях все еще скучал и оживлялся лишь во время перекуров.
– Никогда не спеши выполнить приказание: за этим последует его отмена, – услыхал раз от него Бригинец и сделал замечание.
– Уж и пошутить нельзя, – обиделся остряк.
– Смотря когда и как…
А через несколько дней солдат Мурашкин, задорно остроносый, с оттопыренными, как у летучей мыши, ушами, опасливо стрельнул глазами по сторонам и с таинственным видом сообщил командиру отделения, что Сутормин ему не нравится. Бригинец спросил почему. Мурашкин ответил:
– Мало того, что он отделение подводит, так еще про вас говорит. Я слыхал, как он Ващенке…
Яков не переносил наушничества – и когда был мальчишкой, и когда стал учителем – и обрывал ябед на полуслове. Но на этот раз заколебался. И вот почему.
Перед началом учебного года Мурашкин получил из дому письмо: мать выписали из больницы, врачи уже не могут помочь ей. Еще до ухода в армию ему стало известно, что у нее рак. От больной это скрывали, хотя дни ее были сочтены. Мурашкин рассказал товарищам, и когда они, сочувствуя, стали обнадеживать его («может, все обойдется»), он покачал головой и грустно сказал:
– Нет, мама не доживет даже до моего возвращения.
После этого он о матери больше не говорил и внешне, как все, был бодр и жизнерадостен. Мрачнел лишь, когда получал от сестры письма.
– Как мать? – интересовался Бригинец.
– Без улучшений.
– А что говорят врачи?
– Разве это вылечишь, товарищ сержант! Придумать бы такое средство…
– Придумают, обязательно придумают.
Бригинец твердо верил в это: не так давно и туберкулез казался неизлечимым. Мурашкин печально вздыхал: когда так будет? Маме его не дождаться. И хотя он внутренне готовил себя к неизбежному, телеграмма «Срочно приезжай, маме очень плохо» была для него ударом. Оправившись, он, подавленный и сникший, показал телеграмму сержанту.
– Надо ехать. Пишите рапорт, – ответил Бригинец и, видя, что солдату трудно собраться с мыслями, помог ему написать рапорт и направился к командиру взвода. Лейтенанта Перначева в казарме не оказалось. Яков обратился прямо к командиру роты. Капитан, на беду, был чем-то сильно озабочен, поэтому раздраженно спросил:
– Откуда видно, что мать Мурашкина тяжело больна?
– Как откуда? – взволновался Бригинец. – В телеграмме написано.
– Ха, в телеграмме… А может, по вашему Мурашкину милашка соскучилась и сообразила такую телеграмму. Знаю я этих артистов. Захочет иной в отпуск – такую мировую скорбь на лице изобразит, что хоть рыдай от жалости, на него глядя. Передайте своему Мурашкину: такие телеграммы должны заверяться врачом или в военкомате.
Бригинец вышел от командира расстроенным. Возле дверей канцелярии роты его поджидал Мурашкин. Бригинец меньше всего хотел встретиться с ним, поэтому, торопливо сказав: «Подожди, Вася, я сейчас», пошел к замполиту.
Капитан Петелин отнесся к беде рядового Мурашкина сочувственно и, отложив все дела, сказал:
– Пойдемте к комбату.
Выслушав рассказ Петелина о Мурашкине и болезни его матери, Хабаров решил:
– Что ж, я полагаюсь на достоверность сказанного вами. Вы командир, я не могу вам не верить.
Отпустили Мурашкина своевременно: на другой день по приезде солдата домой мать умерла. Он вернулся в часть осунувшийся, молчаливый. И как ни тяжела была его скорбь, он сказал сержанту, что никогда не забудет его участливого отношения.
Вот поэтому, когда Мурашкин сообщил Якову о наговоре Сутормина, он понял, что поступил так Мурашкин не из стремления подсидеть сослуживца, а искренне желая помочь своему командиру. И все-таки он обрезал Мурашкина:
– Раз Сутормин говорил без свидетелей, значит, не хотел, чтобы это стало известно другим. И нечего нам вмешиваться.
– Я думал, вам будет интересно… – недоумевал Мурашкин.
– Мне совершенно не интересно… И вам советую не проявлять чрезмерного любопытства.
Мурашкин ушел обиженным. Яков это видел, но ублажать солдата не стал: пусть поразмыслит над тем, что хорошо, а что подленько. Но поступок Мурашкина натолкнул Якова на неожиданное открытие: выходит, не все солдаты одобряют поведение Сутормина. Вскоре произошел инцидент между Суторминым и младшим сержантом Карапетяном, и Бригинец собрал отделение. Состоялся разговор, неожиданным свидетелем которого оказался комбат. Бригинец торжествовал: средство воздействия на Сутормина найдено. Теперь – закрепить победу.
2
Пришла весна. Днепр разрывал и сбрасывал ледовую одежду. Сквозь проломы и трещины в потемневшем льду свирепо хлынула бурая, в белесых витках пены вода. Посредине реки она высвободила себе путь, по широкой протоке, вертясь, понеслись ледяные глыбы. Они скапливались перед железнодорожным мостом и наконец образовали здесь огромное торосистое поле, которое, напирая тысячетонной тяжестью на каменные опоры, грозило снести все, что задерживало беспорядочное отступление зимы.
Разрушить ледяной затор направили минометчиков полка. Над рекой вздыбились глухие разрывы фугасных мин – своеобразный салют весне.
В ослепительном сиянии солнца и звонкой капели она наступала напористо и дружно. Как разрозненные группки побежденного противника, бросая все, бегут, чтобы спастись и присоединиться к основным силам, так и снег, ускользая от солнца, превращался в мутные потоки, бегущие к реке. А она – бурлящая, в грохоте сталкивающихся льдин – неслась и неслась куда-то, будто стремилась оторваться от преследования.
Лишь по ночам, когда в черном небе начинали льдисто сверкать звезды, зиме удавалось на какое-то время останавливаться, закрепляться и, морозя землю, сдерживать напор весны. Но ненадолго. С восходом солнца весна опять продолжала безостановочное наступление.
Ее победный марш был особенно ощутим вдали от города, куда батальон Хабарова вышел на тактическое учение. В районе сосредоточения, в лесу, хмельно пахло прелой листвой, осклизлые бурые пласты которой виднелись на проталинах.
Солдаты, отрывая щели и укрытия, сбрасывали шинели. От гимнастерок поднимался пар. Звенели лопаты и веселые, шальные от опьянения весною голоса.
В районе сосредоточения сержанту Бригинцу приказали выделить одного человека на кухню. Яков решил послать Сутормина. Хотел испытать, насколько он исправился, тем более что работа на кухне не очень-то уважаема солдатами.
Распоряжение командира отделения Сутормин внешне принял невозмутимо:
– Воевать – так воевать. Пиши на кухню. Ребята, кто одолжит большую ложку? На передовую посылают.
Батальонный пункт хозяйственного довольствия разместился в глубине леса, на пригретой солнцем полянке. Здесь стояли две автомашины – одна с продуктами, другая с разным хозяйственным скарбом. Над походной кухней в голубое небо тянулся белый дым. На хлопотавшем у кухни поваре поверх ватника была надета белая курточка. И березы вокруг поляны тоже словно понадевали белые передники. От всей этой пронизанной солнцем белой ряби и влажной теплоты воздуха на душе у Сутормина сделалось светло, и обида на сержанта за то, что он послал его на кухню, улетучилась. В приливе бесшабашного озорства Сутормин подошел к повару строевым шагом и, подражая ярому служаке, рявкнул:
– Прибыл в ваше распоряжение. Что прикажете делать?
– Картошку чистить, – засмеялся повар и кивнул головой в сторону костра: – Двигай вон туда.
Сутормин направился к костру.
– Привет, орлы! – бодро произнес он. – Принимайте пополнение.
Солдаты молча потеснились, Григорий присел на полено, посмотрел на гору картофеля, выбрал клубень покрупнее и подкинул в воздух нож.
– Воевать – так воевать…
– Ну ты, осторожнее, не в цирке, – буркнул один из солдат.
Остальные смолчали: лень было – костер и солнце делали свое дело, поэтому работали хлопцы, как поденщики – между перекурами. Григорий тоже принялся за работу. Пригретый огнем, он почувствовал блаженную расслабленность и даже подумал, что совсем неплохо сделал сержант, послав его сюда.
Минут через пятнадцать, когда интерес к картошке у Григория стал спадать, подошел старшина, заглянул в бак, куда бросали очищенный картофель, и предупредил:
– Вот что, лодыри: будете так работать – залью костер. Нежатся тут!
Сидевший рядом с Суторминым паренек тихо заметил:
– Правда, ребята там стараются, а мы…
Словно какое-то прозрение нашло на Сутормина от этой незатейливой фразы. «Там стараются, а здесь – лодыри. Значит, меня сюда как лодыря… Специально, чтобы отделение не подводил. Только про это и долдонят. А до меня им дела нет. Ну, ладно!..» Григорий вмиг забыл, что говорили ему в глаза товарищи после дурацкого препирательства с Карапетяном, забыл, что очень долго не спал тогда, осмысливая случившееся: свои же ребята и так отхлестали! Сперва он мысленно грозился объявить всему отделению бойкот, но позже понял: ребята без него обойдутся, а он без них?.. Да, в ту ночь он почти не спал. А зря! Теперь ясно, что зря…
Задохнувшись от внезапной обиды, Григорий воткнул в картошку нож и демонстративно стал закуривать.
– Ты чего? – удивился старательный в работе сосед Григория.
– А ничего. Курить хочу, – вызывающе огрызнулся Сутормин.
И тут случилось неожиданное: солдаты напустились на него. Те самые, что чистили картошку тоже словно из-под палки.
– Брось папиросу. Прохлаждаться сюда пришел? – угрожающе произнес угрюмый крепыш, сидевший напротив.
– Все вкалывают, а он сачковать!
– А котелок небось первым подставишь: налей, повар, побольше.
Григорий залился краской.
– Да вы что, ребята? Я просто так, пару затяжек, чтоб не саднило. А вы уже… – конфузливо пробормотал он, растоптал каблуком папиросу и стал с ожесточением счищать с картофеля кожуру.
После обеда Бригинец поинтересовался работой своего подчиненного. Старшина, не знавший про конфликт Сутормина с рабочими по кухне, сказал, что претензий к нему не имеет. «В другой раз можете опять присылать», – добавил старшина весело. Бригинец был доволен. Он решил, что наступил подходящий момент сделать следующий шаг. На другой день, когда Сутормин сменился с наряда, Бригинец «за добросовестную работу на кухне, которая содействовала батальону выполнить задачу», перед строем отделения снял с солдата одно из ранее наложенных взысканий.
Григорий воспринял поощрение с молчаливым удивлением. Однако по его чрезмерной взвинченности, по его оживленной безобидной болтовне и шуткам, которые вдруг хлынули из него, как вода сквозь треснувший лед, Бригинец понял, что цели своей достиг. Иначе бы вряд ли Сутормин стал восторгаться звонким весенним днем.
