Текст книги "Ставка на совесть"
Автор книги: Юрий Пронякин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)
VI. МАРИНА! МАРИНА!..
1
Владимир не любил больничных покоев, они вызывали в нем такое ощущение, будто он, здоровый, в чем-то виноват перед прикованными к постели людьми. Поэтому надевал на себя маску скорби (а вдруг он покажется не к месту жизнерадостным?) и становился скучным – даже самому делалось противно. В нормальное состояние он приходил лишь на улице, ввиду чего старался не затягивать свой вынужденный визит. Вот почему, едва завидев гарнизонный госпиталь, Владимир стал подумывать об обратном пути, хотя силком его сюда не тащили: беспокойство за жизнь ефрейтора Ващенко толкнуло Хабарова покинуть в неурочный час лагерь.
Госпиталь размещался в старинном больничном здании на берегу Днепра. Чугунная решетчатая ограда, окрашенная в черное, своей массивностью и цветом словно предупреждала Владимира: здесь иной мир – человеческих страданий и надежд. Владимиру стало тягостно. Вздохнув, он направился в проходную. На госпитальном дворе осмотрелся и пошел по центральной, посыпанной песком аллее к главному подъезду. От аллеи ответвлялись дорожки. Там под липами и каштанами на скамьях тихо сидели выздоравливающие – бледнолицые, в застиранных байковых куртках и штанах. Они уставились на молодцеватого майора, не скрывая любопытства. От их взглядов Владимиру еще больше сделалось не по себе. Он подумал: зачем, собственно, понадобилось ему тащиться в этакую даль? Куда проще было позвонить в госпиталь и справиться о состоянии Ващенко. Возможно, Владимир так бы и поступил, если бы врач полка, которого Владимир спросил накануне о Ващенко, ответил без обиняков: мол, дела у человека плохи. Именно так понял Владимир хотя врач говорил весьма туманно – то ли не знал наверняка, то ли не хотел расстраивать комбата. Но Владимир должен был знать правду, поэтому решил сам съездить в госпиталь. Была тут и другая побудительная причина: чувство вины перед солдатом, которое в последнее время преследовало Хабарова-командира.
Владимир отбросил свои колебания и решительно вошел в вестибюль. Обилие света, сияющая белизна стен и маслянистый блеск навощенного пола заставили его взглянуть на свои сапоги. Они были так припудрены пылью, что Владимир подосадовал, почему не переобулся в ботинки. Он тщательно обтер подошвы о мокрую тряпку, снял фуражку, пригладил ладонью волосы и направился к двери с табличкой «Приемное отделение». Миловидная женщина в белом, сидевшая за столом, вопросительно подняла на него глаза. Владимир подошел к ней:
– Я пришел узнать о ефрейторе Ващенко. Его ранили на стрельбище… Это мой подчиненный.
– Присаживайтесь, пожалуйста, – вежливо сказала дежурная.
Владимир сел на белый, с алюминиевыми ножками стул и опять провел ладонью по волосам.
– Ващенко, Ващенко, – почти про себя повторила женщина, листая книгу регистрации. – Да, есть. Поступил в хирургическое отделение.
– В каком он состоянии? – заволновавшись, спросил Владимир.
– К сожалению, ничего определенного вам не скажу.
– А нельзя ли узнать? Это очень важно.
– Советую поговорить с Мариной Валентиновной.
– Простите, но я…
– Ах да, вы не знаете. Это наш хирург, Марина Валентиновна Торгонская.
Фамилия показалась Владимиру знакомой. «Где я ее слышал?» Однако вспомнить сию же минуту он не смог и осведомился, как бы увидеть Торгонскую.
– Попытаюсь разыскать, если она здесь. Посидите минутку.
Дежурная поднялась из-за стола и вышла из комнаты.
«Торгонская… Удивительно знакомая фамилия». Владимир напряг память. Замелькали разные лица и фамилии, но Торгонской не попадалось. «Фамилия есть, а человека никак не вспомню. Вот чертовщина!». В это время дверь открылась и вошла… Словно электрическим разрядом пронзило Владимира.
– Марина! Ты? – сорвалось с его вмиг пересохших губ. Он порывисто вскочил и шагнул к вошедшей.
– Володя? – Марина прижала руки к груди и обмерла.
Владимир оцепенело глядел на нее. Те же серые лучистые глаза. Те же золотистые волосы. Сейчас под белой накрахмаленной шапочкой, а тринадцать лет назад каскадом струившиеся из-под пилотки. Это она! Марина… Такая же красивая, как тогда. Только под глазами паутинка мелких морщинок. Только девичий глянец кожи заменила пудра.
Владимир первым оправился от замешательства.
– Вот и встретились…
Не в состоянии вымолвить ни слова, Марина протянула руку, Владимир крепко сжал ее и случайно нащупал на безымянном пальце обручальное кольцо. «Вот почему она – Торгонская. Но кто он? Где я его встречал?» Мысли разлетались. Владимир не знал, что говорить, и продолжал держать Маринину руку. Марина молчала тоже. Сквозь пудру на щеках проступил румянец. Дежурная догадалась, что Марина Валентиновна и этот офицер не просто знакомые.
– Я вижу, вас незачем представлять друг другу, – улыбнулась она.
– Да… Служили вместе… Во время войны… – смущенно сказала Марина.
– Да, служили, – подтвердил Владимир. – Еще курсантами.
– Какая необыкновенная встреча! – изумилась дежурная.
– Но как ты… как вы? Почему здесь?
Казалось, Марина все еще не верила, что перед нею Владимир.
– Товарищ майор хочет узнать о раненом солдате, – объяснила дежурная.
– Так он из вашей части?
В голосе Марины Владимиру послышалось нечто большее, чем простое любопытство. Но ему некогда было гадать, что вдруг тронуло ее: жалость к пострадавшему? Или то, что он был из батальона Владимира? А может, все вместе?
– Да, из нашей части, – мрачно подтвердил Владимир, продолжая в упор глядеть на Марину.
– Когда муж мне сообщил, я подумала… – начала Марина и внезапно умолкла. Она почувствовала себя неловко, оттого что чуть не выдала, как взволновалась, услыхав от мужа фамилию командира батальона, в котором случилось происшествие.
– Я подумала: какое несчастье для полка…
Владимир, как только Марина упомянула о муже, тотчас вспомнил, где он встречал его. Торгонский – старший врач их полка. С ним же вчера разговаривал Владимир о Ващенко и остался неудовлетворен. Даже назвал про себя Торгонского черствым, дескать, ему впору быть ветеринаром, а не людей лечить и печься об их здоровье. Так неужели этот флегматичный подполковник с брюшком и лысиной – муж Марины?
– Положение бедного мальчика тяжелое, – медленно продолжала Марина, по-прежнему с трудом подбирая слова. Она вся была во власти нежданной встречи. – У Ващенко проникающее ранение грудной клетки. Повреждено правое легкое.
Прострелено легкое… Проникающее ранение… То есть такое, которое сопровождается кровотечением в плевральную полость. Владимир тщетно пытался вникнуть в смысл этих слов. Все заслонила собою женщина, внезапно появившаяся в то время, когда он потерял всякую надежду увидеть ее. Марина же постепенно обрела в профессиональном разговоре утерянное равновесие. Она деловито говорила об открытом пневмотораксе, усугубившем состояние раненого. Пояснила, что открытый пневмоторакс весьма опасен, так как воздух, непрерывно поступающий через рану в плевральную полость, сдавливает легкое на поврежденной стороне.
Но Владимиру, как и поначалу, не удавалось представить, что это такое. И чтобы не показаться конченым профаном, он спросил, какой может быть исход. Марина ответила: «Смертельный», – но, увидев, как передернулось болью лицо Владимира, успокоила его:
– Нет, у Ващенко все благополучно: ему, к счастью, своевременно оказали помощь.
Теперь Владимир понял: человек будет жить! И, не скрывая своей радости, так посмотрел на Марину, что она внезапно потупилась. Оба вдруг замолчали. За тринадцать лет разлуки в жизни каждого произошло столько всего, что они не знали, о чем говорить. У Владимира вновь возник старый вопрос: «Почему мы не встретились? Тогда еще, после войны…» Выяснять это сейчас было бестактно. Он сказал, что хочет повидать Ващенко. Марина ответила: «К сожалению, нельзя» – и пояснила, что больному необходим абсолютный покой. Владимиру ничего не оставалось делать, как попрощаться. Он надел фуражку и будто ненароком спросил Марину:
– У вас рабочий день до шести?
– Сегодня у меня до шести, – подчеркнула она, Владимир, ничего более не сказав, вышел.
2
Обе женщины посмотрели в окно на госпитальный двор. Там по аллее, ведущей к воротам, шагал человек, которого Марина когда-то любила, шагал, как на строевом смотре, прямо и немного напряженно. Он быстро удалялся. С каждым его шагом Марину все больше охватывало такое предчувствие, будто, скрывшись за воротами, Владимир исчезнет навсегда. Кинуться бы за ним, остановить. Но зачем? Все равно ничего не изменишь. А что, собственно, изменять? То, что было между ними, было так давно… И все же… Стремительные мысли Марины прервал мягкий, с грустинкой, голос дежурной:
– Приятно встретить старого знакомого…
Марина вздохнула. Дежурная по-своему истолковала этот вздох:
– Временами так хочется вернуть прошлое…
У Марины непроизвольно вырвалось:
– Ах, милая Ольга Петровна…
– Да… Дни кажутся порой такими длинными, длинными, а жизнь проходит быстро, быстро… Что делают с нами годы!
Марина знала, что Ольга Петровна – женщина одинокая, предрасположенная к меланхолии. Но сейчас и Марина поддалась ее настроению.
– Только ли годы? А мы сами?
Владимир в это время вышел за ворота. Марина нетерпеливо прикоснулась к руке собеседницы:
– Извините, я должна уйти.
Она решила догнать Владимира. Ей стало стыдно, что обошлась с ним так сухо: растерялась, не знала, как держать себя и что говорить. А присутствие Ольги Петровны и сковывало ее, и ограждало от вопроса, который Марина боялась услышать. Что она могла ответить? Полюбила другого? Усомнилась в силе их юношеской привязанности? Как это случилось? Где?
…Весна 1944 года. Окончание военно-медицинского училища. Фронт. Работа в хирургическом походно-полевом госпитале. Так началась ее жизнь после разлуки с Владимиром. Он же в то время был еще курсантом. Лишь осенью стал офицером и тоже поехал на фронт. Командовал взводом. Марина знала об этом из писем Владимира, которые хранила поныне. Зачем? Как память о светлой любви? А была ли она у них? Да, да, была! Не потому ли так больно сжалось сердце, когда Марина увидела Владимира? Если бы это произошло вскоре после их разлуки! Если бы произошло… Но тогда между ними легли сотни километров фронтов и встал 32-летний врач Станислав Торгонский. Цветущий, благодушно-насмешливый, галантный, он взял добровольное шефство над молодой выпускницей военно-медицинского училища. А в таком покровительстве Марина очень нуждалась: каждый день она сталкивалась с кровью и страданиями, каждый день ждала писем от Владимира, чтобы знать, что он жив. Она тревожилась за него: ведь среди офицеров командиры взводов несут на фронте самые большие потери. Но письма приходили не часто. А Торгонский был всегда рядом, шутил, не впадал в уныние даже после изнурительной работы. К Марине он относился предупредительно-ласково, всячески опекал ее, сочувствовал, когда она подолгу ничего не получала от Владимира, уговаривал не тревожиться понапрасну, успокаивал, тонко переводя разговор на другую тему. Марине приятно было участливое отношение к ней Торгонского, как потом стали приятны встречи с ним. Он был очень интересным собеседником. До войны Станислав закончил медицинский институт, работал в институтской клинике, жил вдвоем с матерью. После войны собирался вернуться в родной город, к «своей старушенции», как ласково называл он мать, и заняться научной деятельностью. Говорил, что хочет обобщить работу походно-полевых госпиталей, написать диссертацию, издавать труды, и даже показывал Марине кое-какие записи, которых набралось уже немало. Марина верила в талантливость Торгонского. Его убеждение, что он станет ученым, передалось и ей. Она немного завидовала его эрудиции, его профессиональному умению и как-то призналась в этом, добавив, что очень хотела бы пойти в медицинский институт. Торгонский горячо одобрил намерение девушки, стал убеждать, что ей, с ее способностями, непростительно ограничиваться знаниями, полученными в училище, и с благодушной иронией заметил: конечно, если она станет женой командира взвода, ей трудно будет осуществить мечту, потому что вряд ли пошлют ее мужа служить туда, где есть вузы. И Торгонский, не жалея красок, живописал свой город, его парки и театры; расхваливал медицинский институт, равного которому, по его словам, не было в Союзе; мечтательно вспоминал свою просторную квартиру, где одиноко живет его старая добрая мама.
День ото дня их отношения становились все ближе. Оставаясь одна, Марина пыталась разобраться в своих чувствах к Торгонскому. Испытывая жгучий стыд перед Владимиром, она давала себе зарок не встречаться больше с Торгонским. Но, странное дело, увидев его, нарушала обет.
В День Победы, когда на радостях все помешались, тискали друг друга в объятиях, целовались, Торгонский обнял Марину и привлек к себе. Сердце Марины жарко забилось. От избытка чувств она поцеловала его.
Прошло несколько месяцев. Войска возвращались домой. Собиралась уехать и Марина. Все чаще задумывалась она над своим будущим. Ей шел уже двадцать второй год – возраст, который настойчиво напоминает девушке: пора создавать свою семью. А от Владимира по-прежнему ничего не было. И образ его становился все более смутным, бесплотным, словно она видела его лишь в кино. И когда пришел Маринин черед снять погоны и ехать на родину, она поехала туда как жена капитана медицинской службы Станислава Торгонского. Адрес и фамилия Марины изменились, и последняя нить, связывавшая ее с Владимиром, порвалась.
И вот они снова встретились. Встретились таким неожиданным образом, когда былое уже перестало казаться реальностью, когда у каждого из них сложилась своя жизнь и своя семья. И все же… Нет, она не могла так легко отмахнуться от прошлого, потому что в нем кроме неповторимых переживаний юности была еще загадка, которая, несмотря на старания Марины, не забывалась. Чаще всего забывается то, с чем все ясно, все улажено и решено.
Пока Марина пересекала госпитальный двор, она чувствовала на себе взгляд Ольги Петровны. Та, конечно, догадалась о причине ее внезапного ухода. Ну и бог с ней… Марина сожалела лишь о том, что не предложила Владимиру пойти вместе. Это было бы естественно и не наводило на кривотолки.
3
Путь до госпитальных ворот показался Марине необычно длинным. Наконец она оказалась на улице и обеспокоенно посмотрела вокруг. Напротив госпиталя перед витриной овощного магазина стоял Владимир. Можно было подумать, что его внимание привлекли пучки редиски и лука. Марина в нерешительности остановилась. Владимир словно почувствовал ее присутствие, а может, увидел отражение в витрине, обернулся и с нервозной поспешностью подошел.
– Я решил дождаться тебя, – сказал он.
– А я подумала…
Он не дал ей договорить:
– Что я не стану ждать? Как видишь… – он сделал такое движение рукой – к груди и от нее чуть в сторону, – которым словно дополнил сказанное: «Я здесь, перед тобой».
Марине почему-то вспомнился далекий зимний вечер на окраине среднеазиатского города. У ворот военно-медицинского училища стоит Владимир. Он получил увольнительную и ждет ее, Марину. Ей сообщили о нем девчонки. Она выбежала на улицу и увидела своего «вредного Вовку», посиневшего, как часовой на ветру. Они побыли вместе лишь несколько минут. Но каких минут! Она грела его пальцы в своих руках, и эти пальцы робко гладили ее ладони.
Как давно это было! Как давно…
Поддавшись внезапному порыву, Марина взяла Владимира под руку и мягко сказала:
– Чего же мы стоим?
Они медленно пошли по улице.
Был час пик. Люди возвращались с работы. Марину и Владимира толкали, мешали начать разговор, который (они понимали это!) должен неизбежно затронуть их прошлые отношения.
Владимир спросил:
– Ты не очень торопишься?
– Нет.
– Тогда, может, зайдем куда-нибудь, посидим?
– Хорошо.
Они зашли в парк. Цвели каштаны. Их белые с нежным лиловатым оттенком соцветия тянулись кверху, как свечи в зеленых канделябрах. Цветочные клумбы источали пряный аромат маттиолы и табака. Асфальтовые дорожки блестели от поливки, на кустах росисто посверкивали капли. Воздух в парке был полон бодрящей свежести, и, может быть, оттого все скамьи были уже заняты, в основном пенсионерами и молодыми матерями с детьми. Пожилые неторопливо беседовали, рассеянно читали, подремывали, однако Марину с Владимиром разглядывали с пристрастным любопытством. Чтобы скрыть неловкость, Владимир с деланной небрежностью сказал:
– Помнишь, Первого Мая мы так же шли с тобой по парку? Народу тогда толпилось… Помнишь?
Как было ей не помнить! Влекомые праздничным людским потоком, она и Владимир испытывали величайшее смущение: казалось, что все гуляющие глядят на них, двух влюбленных курсантов. Им хотелось скрыться от глаз посторонних, но непонятная стыдливость сдерживала обоих. А время, оставшееся до конца увольнения, неумолимо сокращалось, и это наконец придало молодым людям решимости. Они юркнули в щель боковой аллейки. Узкая, покрытая гравием дорожка, на которой Марина с Владимиром оказались, уходила под уклон. По бокам ее настороженно чернели кусты. Легкие волны теплого воздуха доносили сверху, из летнего ресторана, глухой гул голосов и минорную мелодию танго. Снизу, от запущенного пруда, тянуло влажной прохладой, квакали лягушки совсем как в деревне.
Владимир взял Марину за руку. Робкое пожатие его пальцев сладко отозвалось в ее сердце. Марина замедлила шаг, она чувствовала, что сейчас случится нечто необыкновенное, и с трепетом ждала и немножечко пугалась этого. Владимир сжал ее руку крепче, Марина ответила тем же.
В одном месте над дорожкой наклонилась ветка. Марина в темноте чуть не наткнулась на нее и, отшатнувшись, на мгновение прижалась к Владимиру. Он сразу остановился. Взял Марину за обе руки. Его лицо было рядом. Марина не видела выражения его глаз, но знала, что он неотрывно смотрит на нее.
– Что же вы замолчали? – тихо сказала Марина, хотя Владимир давно ничего не говорил. В ответ он неловко обнял девушку.
– Марина! – хрипло сорвалось с его пересохших губ, и он поцеловал ее.
Марина запрокинула голову и обхватила его худую шею.
– Марина, я люблю тебя, – словно издалека донеслось до нее, заполнив всю неизъяснимым счастьем.
Все это до мельчайших подробностей сохранилось в памяти Марины. Она грустно улыбнулась и на вопрос Владимира сдержанно ответила:
– Помню…
Ему стало неловко оттого, что сейчас он не найдет, как держать себя. Что-то сковывало его. Неужели то, что он, собственно, не знает идущей рядом с ним модно одетой красивой женщины, которую помнил в гимнастерке и кирзовых сапогах? Но не в одежде дело. Вовсе не в одежде… Тринадцать лет – этого вполне достаточно, чтобы человек стал неузнаваем, даже сохранив внешнее сходство. А тут еще его смущают проницательные взгляды отдыхающих. Он чувствовал: ему не хватает обстановки, которая бы сама настраивала на нужный лад.
Аллея, по которой шли они, оборвалась на склонах прибрежья. Отсюда отходила дорожка к открытому ресторану, оседлавшему уступ, выпяченный в сторону реки. Владимира осенило.
– Пойдем в ресторан, – предложил он.
Марина заколебалась:
– Стоит ли?
– Ради такой встречи… – Владимир просяще поглядел на Марину.
Марина вторично, как и в ту минуту, когда он напомнил о Первом Мае, подметила в голосе Владимира фальшь и поняла, что ему просто-напросто трудно. Возможно, и выпить он хочет скорее для того, чтобы избавиться от скованности. Марина пристально поглядела на Владимира. Да, она тоже плохо знает этого майора, чтобы выразить свое отношение к тому, почему судьба не свела их раньше. Ей захотелось заглянуть ему в душу и сравнить с тем курсантом, который жил в ее памяти. И Марина послушно сказала:
– Хорошо, пойдем в ресторан.
Они заняли столик над обрывом. Владимир протянул Марине меню. Она без интереса сказала:
– Выбирай сам.
– Мороженое ты по-прежнему любишь? Заказать?
– Ты, оказывается, помнишь, – удивилась Марина и качнула головой: – Не надо.
Владимир не стал спрашивать почему. Он вспомнил, как давным-давно он и Марина сидели в кафе. У Владимира было что-то рублей пятьдесят – сумма мизерная по военному времени, – и он на все купил мороженого и радовался, глядя, с каким удовольствием Марина ест его.
Подошел официант и почтительно замер перед столиком. Владимир сделал заказ. Не подавали очень долго, и Владимир с Мариной томились в ожидании, не зная, о чем говорить, ибо, пока не выяснено было главное, все остальное казалось не столь существенным. Наконец появился официант с полным подносом. Владимир быстро разлил вино и поднял бокал:
– За встречу?
Марина молча кивнула. Выпив, Владимир спросил:
– Почему она не произошла раньше?
Марина опустила глаза.
– Я встретила другого человека.
– Когда?
– В конце войны.
– В госпитале?
– Да.
– Я так и думал.
– Но ты перестал писать, и я решила… что это навсегда.
– Я был ранен.
– Ранен? Каким образом?
– Длинная история.
– Расскажи, – скорее потребовала, чем попросила Марина.
Владимир повиновался.
– Когда мы с тобой расстались, я не долго пробыл в тылу. Уже осенью – «Прощай, училище, мы – на фронт!» Воевать я начал взводным в минометной роте. Чуть ли не в тот же день, когда я туда прибыл, роту придали стрелковому батальону и – вперед, отрезать немцам пути отхода. Батальон выдвинулся на указанный ему рубеж, мы заняли огневые позиции, приготовились к встрече.
Владимир примолк. Ему нелегко было сразу перейти от настоящего к прошлому и спокойно, как некую банальную историю, рассказывать, что́ он увидел и пережил в первом своем бою. Владимир скользнул взглядом по столу, по решетчатой ограде ресторана и задержался на чем-то далеком, растворенном в темноте. И на него вдруг дохнуло сыростью, которой тянуло в тот вечер от болотца, находившегося за позицией роты. И то ли от этого, то ли от возбуждения – ведь это ж был его первый бой! – Владимир тогда мелко, противно дрожал. Да и потом, перед каждым новым боем, он испытывал то же. До той минуты, пока не начиналась боевая работа.
Было тихо. Не верилось, что это фронт. Этот пожелтевший березнячок, где расположилась рота, блеклая мокрая трава под ногами и быстро темнеющее небо, на котором загорались звезды. Не верилось, что где-то поблизости – враг.
Подошел командир роты, присел с Владимиром рядом, свернул цигарку, задымил.
Принесли ужин и водку. Ротный проворчал: «Видишь, что пьем. Не тот фриц нынче: прежде у него коньяк французский водился, а теперь шнапс из паршивых эрзацев и вши на закуску. – И протянул Владимиру кружку: – Пей, младшой, нервы успокоишь. Доведется ли еще? Война…» Владимир выпил. Почти целую кружку. И ему захотелось самому быть таким, как его командир, – невозмутимым и храбрым: только бесстрашный мог держать себя так вблизи противника.
У Владимира еще не выветрился хмель, когда командир разбудил его: «Вставай, Хабаров. Сейчас дальше двинем, фрицы другим путем драпанули».
Рота двинулась в путь. Шли словно в белом дыму – таким густым был утренний туман. Вдруг сбоку, с высотки, ударил пулемет. У Владимира что-то оборвалось внутри. «За мной!» – крикнул капитан и бросился в сторону, туда, где узким клинышком тянулся лес. К счастью то ли спросонок, то ли с перепугу – немцы никак не могли пристреляться, и рота успела вбежать в лес без потерь. Пулемет замолчал. Командир решил идти дальше. Развернул карту и долго определял свое местонахождение. «Туда пойдем», – наконец проговорил он и небрежным жестом указал направление на луг, утопавший в тумане. Владимира удивила будничность интонации голоса капитана, словно дело касалось всего-навсего туристского маршрута. Владевшее Владимиром нервное возбуждение улеглось. Но только он со взводом высунулся из укрытия, как снова – очередь из пулемета. Владимир подбежал к командиру роты: «Нужно подавить пулемет!» Но тот лишь ответил: «Много их тут стреляет. Станешь отвлекаться – главной задачи не выполнишь. – И скомандовал: – Короткими перебежками – вперед!»
Солдаты, пригнувшись, мчались по полю, падали, срывались с места и снова бежали. Двое, упав, почему-то не поднимались. Владимир еще не понимал почему. Он вспомнил училище: вот так же заставляли их перебегать и падать. И вдруг до него дошло: это же не встают убитые! Владимир оцепенел. И тут услыхал: «Жми, Хабаров!» А он будто в землю врос. С трудом сдвинулся с места и побежал. Что было силы, до потемнения в глазах. Рядом тонко просвистело. Владимир бросился наземь. Отдышался немного, подобрал ноги, напружинил тело и рванулся вперед. Пробежал метров тридцать – снова залег! И так несколько раз. Он уже переборол в себе страх и стремился к леску впереди, как спринтер к финишной ленте. Неожиданно его с силой толкнуло в спину. И луг, и рощица, к которой он бежал, и голубое небо с мелкими, как шрапнельные разрывы, облачками – все завертелось, сместилось в пространстве, расплылось, потемнело.
Когда Владимир очнулся, первое, что дошло до его сознания, – тишина. Прозрачная тишина солнечного осеннего утра. Он вскочил и тотчас упал, сбитый с ног тупой болью в спине. И тогда он понял, что́ с ним случилось. И испугался, как никогда в жизни. Не смерти, нет! А того, что он один, оставленный всеми неведомо где, что его могут схватить немцы. Страх перед пленом придал Владимиру силы. Он нашарил рукой автомат, проверил, на месте ли магазин, и приготовился драться. До последнего патрона. Нет, последний оставил для себя.
Владимир не помнил, сколько времени пролежал на лугу. Вдруг он заметил, что к нему шли люди. Владимир навел на них автомат и тут только разглядел: это были бойцы его взвода. Опершись на автомат, Владимир рывком поднялся, но, вскрикнув, рухнул на землю.
В себя пришел он уже в медсанбате – сразу повзрослевшим, словно на том лугу, где его сразила вражеская пуля, он оставил не только часть своей крови, но и зеленую юность свою.
…О ранении Владимир рассказал Марине скупо, без подробностей, хотя отчетливо их помнил. Просто не видел тут ничего такого, что могло бы, по его мнению, заинтересовать Марину: он же не совершил тогда никакого подвига. Потом Владимир много думал об этом страшном дне, с глубокой обидой переживал, что так по-глупому выбыл из строя, вспоминал капитана, с которым, к сожалению, не довелось больше увидеться (это он послал солдат разыскивать Владимира). Но никогда – ни прежде, ни теперь – не испытывал угрызений совести, потому что среди различных чувств, которые тогда терзали его, не было одного, самого непростительного для офицера – малодушия. Владимир не стал говорить об этом Марине, чтобы не показаться хвастливым. Умолчал он и о другом…
Лежа в госпитале, Владимир с нетерпением ожидал каждого утреннего обхода врачей. Ему чудилось, что вместе с ними в палату войдет… Марина. Он знал, что она работает в каком-то госпитале, он мечтал, чтобы она ухаживала за ним, как Наташа Ростова за раненым Андреем Болконским. Владимир даже попросил одну из сестер – пожилую добрую женщину, не способную, как ему казалось, посмеяться над его романтической мечтой, – узнать, нет ли в этом или в ближайшем госпитале Марины Розановой. Увы, такой поблизости не было…
Сейчас это представлялось Владимиру таким наивным, что он постеснялся открыться Марине. Но даже то, что он рассказал, к его удивлению, вызвало в ней неподдельное сострадание.
– Я не знала, что ты был ранен.
Ее голос прозвучал печально и виновато.
– Но я писал тебе. Потом, когда поправился и вторично был послан на передовую.
– Я не получила ни одного письма.
– Загадочно.
– В жизни еще много загадочного, – сказала она тихо, с грустной раздумчивостью и стала смотреть на Днепр. Ночь надвигалась быстро, почти без сумерек. Противоположный берег совсем исчез. По реке маленький буксир, тоже невидимый в темноте, пыхтя, тянул упиравшуюся баржу. Рубиновый и изумрудный огоньки на его мачте глубокими дрожащими отражениями буравили черную воду. Потревоженной басовой струной прогудел речной трамвай и, весь в огнях, пронесся мимо ресторана, расплескивая по берегам мелодию чарльстона. «Погоди-и», – хрипло пробасил ему вслед неуклюжий колесный пароход и осекся, словно убедившись в тщетности, своего зова.
– Я люблю по вечерам выходить на Днепр. Здесь чувствуешь себя так, словно переселяешься в какой-то удивительный мир. У тебя бывает такое ощущение? – после долгого молчания произнесла Марина.
– Бывает, но редко. Некогда наслаждаться природой, – ответил Владимир с суховатой усмешкой.
Марина посмотрела на Владимира и подумала: нет, не похож он сейчас на того скромного, искреннего по натуре курсанта, каким знала она его тринадцать лет назад. Как он жил все эти годы? Откуда этот язвительный тон? Что тревожит его?
Марина всматривается в его лицо, освещенное неярким, рассеянным светом, – очень близкое и в то же время такое чужое. Две волевые складки по углам рта (тогда их не было). Каштановые гладко зачесанные назад волосы (она помнит его стриженым). Открытый, чуть скошенный лоб со светлой, незагоревшей каемкой поверху – следом от фуражки. У многих строевых офицеров замечала Марина это. Пожалуй, сейчас Владимир более привлекателен, чем в юности. И офицерская форма, тщательно подогнанная, даже несколько щеголеватая, ему очень идет. Марина поймала себя на мысли, что любуется Владимиром, и отвела взгляд.
Ресторан заполнился посетителями. Музыканты после перерыва заиграли вальс Жарковского из оперетты «Морской узел». Бледнолицый молодой человек в непомерно широком рябом пиджаке подошел к микрофону и довольно приятным тенорком запел:
В парке старинном под ветром
звенят кусты.
В темных аллеях луна
серебрит листы.
Владимир откинулся на спинку стула. Над столиками плыло:
Много лет пронеслось,
Много лет с той поры пролетело.
Я давно уж не тот,
Ты не девочка в платьице белом.
Владимир вздрогнул: сентиментальная песня, которая прежде нисколько не трогала его, вдруг нашла отзвук в его душе.
– Слышишь, что он поет, Марина?
– Они всегда играют этот вальс.
– Ты здесь часто бываешь?
– Я люблю Днепр. А эта музыка… Ее далеко слышно. Даже если не сидишь в ресторане.
Владимир повторил вслед за певцом:
– «Ты не девочка в платьице белом…» Впрочем, в платье я тебя тогда не видел. Ты носила военную форму. Теперь ты другая.
– Я сильно изменилась?
– Не очень, раз я узнал тебя, – он улыбнулся. – Но все-таки – да.
– Ты – тоже.
Марина взяла конфету и, разворачивая ее, попросила:
– Володя, расскажи о себе. Ты женат?
– Женат. Двое детей: Димка и Маринка. – Глаза Владимира потеплели.
– Маринка?
– Да. В честь одной знакомой, с которой когда-то служили вместе.
Марина слегка зарделась.
– Расскажи, как ты жил эти годы?
– Как и многие из тех, кто остался в армии: служил, медленно поднимаясь по ступенькам, экстерном сдал за нормальное училище, поступил в академию, после академии попал сюда. Вот и вся моя биография. Ничего особенного…
