Текст книги "Десятый круг ада"

Автор книги: Юрий Виноградов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)

7

Разработанный Карнеевым и Григорьевым план операции по ликвидации бактериологической лаборатории в Шварцвальде в основном был одобрен Центром. Предполагалось создать диверсионную группу из специалистов-подрывников, переправить ее в нужный район под видом рабочих, насильно угоняемых нацистами из Белоруссии в Германию. Надо только узнать конечные пункты отправления составов. А в бактериологическую лабораторию советский разведчик-химик войдет в качестве племянника профессора Шмидта. Старый ученый не переписывался с братом Фрицем, он никогда не видел и своего единственного племянника, который по настоянию отца пошел по линии дяди, сейчас уже закончил четвертый курс химического факультета университета.

Вся операция должна была завершиться в течение полугода.

– Следует обратить особое внимание на подготовку исполнителей, – озабоченно проговорил Карнеев. – Слишком дорогой ценой нам придется расплачиваться за малейшую оплошность.

– Понимаю, товарищ генерал. Кандидатуры мы всесторонне обсудим.

– Руководителем диверсионной группы мы назначим немца, – продолжал генерал. – Помните, месяц назад был у меня Генрих Циммерман? В тридцатых годах его отец, известный немецкий инженер, работал у нас на строительстве металлургического завода. А его сын учился в Германии. Потом он приехал к отцу, женился на русской девушке. У них двое детей. Одно время работал на строительстве сахарного завода в Могилеве. Потом окончил военное училище, стал лейтенантом.

– Вне всякого сомнения, Генрих Циммерман фигура колоритная, – согласился Григорьев, – и легенда проста: он немец, якобы был репрессирован и вот теперь желает послужить великой Германии, лично фюреру и отомстить большевикам. Есть у меня и специалист-химик – Алексей Сафронов. Он недавно закончил химический факультет университета. В совершенстве владеет немецким языком, в подлиннике читает стихи Гейне.

– Ну что ж, я не возражаю, – генерал подошел к Григорьеву. – Хорошенько побеседуйте с Сафроновым. От него будет зависеть все. Где он сейчас?

– В контрразведке Центрального фронта, – доложил Григорьев. – Стажировку проходит.

– Значит, он уже знаком с повадками агентов абвера и гестапо?

– Разумеется. Начальник контрразведки фронта лестно отзывается о нем. Я сегодня же отзову Сафронова…

Карнеев возвратился на свое место, сделал пометку в блокноте.

– Ну, а с Циммерманом мы поговорим вместе, – поднял он глаза на Григорьева. – Задание у него весьма и весьма важное. Надо обсудить его во всех деталях…

– Здравствуйте, Алексей! – Григорьев протянул руку вошедшему в кабинет Сафронову.

– Здравствуйте, Борис Николаевич…

Сафронов был явно смущен неожиданным вызовом. Видимо, предстоит новое назначение, иначе не стали бы его так спешно отзывать.

– Садитесь, садитесь, Алексей, – указал Григорьев на кресло. – Устали с дороги.

– Нет, что вы… Дело привычное…

Сафронову не терпелось узнать причину его вызова в Центр, но первым спросить об этом он не решался.

– Я, собственно, пригласил вас, – Григорьев дружески улыбнулся, – чтобы вы как химик просветили меня в отношении отравляющих веществ.

Сафронов сдержанно засмеялся:

– Нет уж, увольте, Борис Николаевич. Вы в этом вопросе больше меня разбираетесь.

– Ну, ну! Не прибедняйтесь, Алексей! – засмеялся Григорьев. – Я разговаривал с вашим учителем. Он считает вас незаурядным химиком.

– Вы видели профессора? Как он?

– Здоров. Все так же бодр и весел, по-прежнему любимец студентов.

Григорьев усадил гостя в кресло и сам сел напротив. Лицо его стало серьезным и озабоченным. Он выжидающе посмотрел на теряющегося в догадках Сафронова и потом не спеша заговорил:

– У меня к вам есть серьезный разговор. Очень серьезный. А пока расскажите о своей работе на фронте…

Слушая рассказ Сафронова, Григорьев все больше и больше убеждался в правильности выбора кандидатуры Алексея, который хорошо знал Германию, ибо получил среднее образование в Берлине, куда направили на работу его отца – инженера. Вернувшись на Родину, Алексей поступил на химический факультет университета, стал химиком.

– Всего один вопрос, Алексей, – заговорил Григорьев, выслушав Сафронова. – Готовы ли вы сейчас к действиям по избавлению советских людей от ужасов химической войны?

– Готов! – не задумываясь ответил Сафронов.

– Что ж, хорошо… хорошо, – Григорьев помолчал. – Однако взвесьте. Работа предстоит сложная, опасная. Она может стоить вам жизни.

Лицо Сафронова стало строгим.

– Меня воспитала Родина, товарищ подполковник, – сказал он. – И мой долг выполнить любое ее задание. О себе меньше всего думаю. Сейчас война.

Григорьев одобрительно кивнул:

– Другого я от вас и не ожидал услышать, Алексей. Но дело слишком рискованное, чтобы решать его сразу. Подумайте еще на досуге. И дня через три заходите ко мне.

Сафронов позвонил в этот же день, под вечер.

– Слушаю вас, – спокойно, словно речь шла о самом обыденном, сказал Григорьев, когда Сафронов вошел к нему в кабинет.

– Я твердо решил пойти на любое задание, которое вы мне дадите, – сказал он.

– Спасибо, Алексей, – поблагодарил Григорьев.

– А как же задание?

– Всему свое время, – хитро улыбнулся Григорьев. – Скажите, вы знакомы с Америкой?

– Да, – ответил Сафронов, не понимая, к чему клонит подполковник. – Я ведь изучал в университете и английский язык.

– Это очень хорошо. Очень. Ваше знание английского во много раз облегчает суть дела. Садитесь рядом и внимательно слушайте…

Вечером генерал Карнеев позвонил Григорьеву:

– Заходите, у меня товарищ Циммерман…

Беседа была долгой. Генрих Циммерман, когда услышал о том, что гитлеровцы намереваются применить средства массового уничтожения мирных людей, охотно согласился включиться в работу.

– Мы с вами обязаны не допустить подобного преступления. Этим вы одновременно защитите и честь немецкой нации, – подчеркнул Карнеев.

– Это мой первейший долг, товарищ генерал, – ответил Циммерман.

Карнеев дружески протянул ему руку.

– Спасибо, Генрих Карлович. А теперь давайте обсудим некоторые детали вашего задания. Учтите, вам придется в Германии встречаться со всякими неожиданностями. И ко всему надо быть готовым. Ведь вы по специальности строитель?

– Да. В свое время я закончил строительный факультет Берлинского университета, – ответил Циммерман. – В моем деле об этом есть запись.

Генерал утвердительно склонил голову, сказал:

– Я не об этом. О другом. Может случиться так, что вы встретитесь со своими однокашниками…

Григорьев раскрыл папку и выложил перед Циммерманом с десяток фотокарточек.

– Посмотрите, пожалуйста, не знаком ли вам кто? – спросил он.

Циммерман подолгу всматривался в лица.

– Кажется, вот это – Краузе… Хельмут Краузе, – протянул он генералу фотокарточку, на которой был заснят молодой полковник с худым остроносым лицом. – Мы учились вместе… – Циммерман снова внимательно поглядел на фотокарточку. – Да, по-моему, это он. Помню, еще тогда у нас говорили, что у Хельмута дядя был близок к руководству нацистской партией.

Карнеев посмотрел на молчавшего Григорьева, потом перевел взгляд на сосредоточенного Циммермана.

– Да, вы не ошиблись. Это именно полковник Хельмут Краузе, – подтвердил он.

– Но Хельмут так изменился! – вырвалось у Циммермана.

– Полковник Краузе служит в главном строительном управлении, – продолжал Карнеев. – С инспекторскими целями он часто ездит на подведомственные строительные объекты государственной важности. Может приехать и на ваш объект.

– Пусть приезжает, – ухмыльнулся Циммерман. – Встречу, как однокашника.

Генерал подавил вздох, наморщил лоб. Задумчиво проговорил:

– Лучше бы вам никогда не встречаться со знакомыми. Но и такой вариант исключать нельзя. Если знаем мы, что полковник Краузе ваш однокурсник, то об этом узнает и гестапо. – Он нетерпеливо прошелся по кабинету, затем остановился возле Циммермана. – А теперь о цели вашего задания…

8

Весна 1943 года пришла в Вальтхоф необычно рано. Вначале посинела до черноты дорога, потом взбух и потрескался на речке с зеленоватым отливом лед. На полях от влажного ветра с Атлантики осел неглубокий, рыхлый, блестевший ледяной чешуей снег, он темнел, таял, и вот уже то тут, то там стали появляться темные островки вспаханной земли. Потекли, зазвенели робкие ручейки, ноздреватый лед на речке напитался талой водой. Первой освободилась от зимнего наряда серая дорога. Вслед за ней разорвала свой панцирь проснувшаяся речка. Задышали испариной очистившиеся поля. И только в чаще леса все еще лежал мокрый, тяжелый снег.

Форрейтол радовался дружной весне. Ему, опытному садовнику, превратившемуся на зиму в вахтера, надоело сидеть в сколоченной у въезда в профессорскую усадьбу будке; руки тянулись к земле. Он был доволен своей новой работой, хозяин и особенно молодая хозяйка относились к нему хорошо, исправно выплачивали вознаграждение и даже выдавали дополнительные продукты, которые он каждую субботу увозил жене фрау Кристине в Берлин. Шмидтам его рекомендовал онемеченный поляк Виленский, управляющий небольшого завода по производству повидла. К нему еще летом 1941 года перешел младший сын Форрейтола Рихард, служивший раньше на берлинском почтамте телеграфистом. Работа на заводе давала отсрочку от призыва в действующую армию, чем, к радости матери, и воспользовался Рихард. Старший сын Иоганн в первый же день войны был отправлен на восточный фронт в танковую дивизию СС «Адольф Гитлер». С боями дошел он почти до Харькова, командовал танком, получил звание унтер-офицера. В августе 1942 года в одном из сражений русские подбили его танк и сожгли. Форрейтолы получили от командира танковой дивизии извещение о героической гибели их старшего сына, посмертно награжденного высшим солдатским орденом. С тех пор они ежемесячно получали письма от боевых друзей Иоганна и к праздникам недорогие подарки от командования танковой дивизии.

Боль от потери старшего сына начала уже притупляться, как вдруг младший сын Рихард получил повестку о явке на призывной пункт. Дела на восточном фронте после капитуляции под Сталинградом армии фельдмаршала Паулюса начали быстро ухудшаться, и вермахту требовалось новое пополнение. Теплилась еще надежда, что Рихарду, страдающему близорукостью, дадут отсрочку от призыва по состоянию здоровья, но врачебная комиссия признала его годным в военное время к строевой службе. Оставалось последнее средство: упросить Виленского достать отсрочку Рихарду хотя бы еще на год. Ведь управляющий тепло отзывался о нем как об исполнительном работнике, даже подарил ему губную гармошку и часто приглашал к себе домой на кружку пива. Женатый на немке – двоюродной сестре ортсгруппенлейтера, Виленский пользовался уважением у руководителей местной власти и партийной организации, которым часто оказывал материальные услуги. Высоко ценили его и военные снабженцы, получая деньги и подарки для фронтовиков. Завод, насчитывающий сорок рабочих, беспрекословно выполнял заказы по обеспечению немецкой армии повидлом. Была довольна своим расторопным управляющим и хозяйка завода – вдова полковника-артиллериста, погибшего еще в первую мировую войну на русском фронте. Она безвыездно доживала последние дни в своем баварском имении, раз в год принимая Виленского с отчетом.

Форрейтол отпросился у Регины, забрал приехавшего в Вальтхоф сына и отправился на завод. Веселый, общительный управляющий принял их как друзей, усадил за стол и угостил рейнским вином.

– Как работается у профессора? – поинтересовался он, догадываясь о цели визита Форрейтола-старшего.

– Профессор и его дочка – очень хорошие люди. Я вам благодарен за рекомендацию.

– Я же знал, куда вас посылать!

Форрейтол-старший не допил вино, поставил бокал на стол, вытер носовым платком усы.

– Собственно, я пришел просить вас насчет Рихарда, – неуверенно заговорил он. – Нельзя ли ему добыть еще отсрочку от службы? Сами говорили, работник он исполнительный. Уж он не подведет вас, я ручаюсь. А у меня… хватит с меня гибели на фронте старшего сына Иоганна.

Виленский негромко засмеялся, вспомнив выступление старика на митинге у городской ратуши в начале войны с русскими. Тогда он с любовью говорил о фюрере, о роли немцев в истории человечества и о том, что каждый честный ариец должен отдать свои силы, а если понадобится, и жизнь за великие идеи национал-социализма.

– Разве вы забыли уже свое выступление у ратуши двадцать второго июня сорок первого года? – спросил он. – Вы тогда сказали, что надо считать за честь, если ваши сыновья будут на восточном фронте. Однажды такая честь вам уже была оказана…

Форрейтол-старший покраснел от колких слов управляющего. Действительно, в тот памятный день он наговорил много лишнего: думал – а так считали все немцы, – война с русскими продлится две-три недели. И все из-за сыновей. Оба они члены гитлерюгенда и всегда упрекали отца за равнодушие к новому политическому строю. Вот и хотел блеснуть перед ними. Теперь бы он промолчал. Промолчал бы потому, что русские, как и в первую мировую войну, сражаются упорно и самоотверженно. И ему ли, бывалому прусскому солдату, просидевшему в окопах три года, этого не знать. Откровенно говоря, благодаря русским он и остался жив. Хорошо, что об этом никто не знает, и особенно сыновья.

– Да, я немец и за великую Германию готов пойти на жертвы. Если они, конечно, оправданы, – после мучительной паузы ответил Форрейтол-старший. – Но подумайте, герр Виленский, что будет со мной, с фрау Кристиной, если погибнет и второй сын! Ведь я простой рабочий. Мне только раз повезло в жизни – когда выиграл по лотерее. Моя последняя радость в Рихарде. И его забирают на фронт…

Виленский пододвинул бокал с вином к расстроенному старику, ободряюще похлопал ладонью по его костистой руке.

– Успокойтесь, герр Форрейтол. Постараюсь сделать все от меня зависящее, – произнес он, хотя уже твердо знал от ортсгруппенлейтера, что отсрочки Рихарду больше не будет.

Виленский попрощался с Форрейтолом-старшим, а младшему предложил выпить еще по бокалу рейнского. Рихард понял: управляющий хочет поговорить с ним наедине.

– К сожалению, сейчас я тебе ничем не могу помочь, сынок, – признался Виленский. – Для великой Германии наступило очень тяжелое время. Надо выполнить перед ней свой воинский долг. – И вдруг в упор спросил: – Против кого ты будешь сражаться, как думаешь?

– Против русских коммунистов, которые хотят захватить весь мир! – не задумываясь выпалил Форрейтол-младший. – Наш фюрер знает, когда, нам следует идти на фронт. Одно мне непонятно: зачем русским нужен весь мир, тем более ценой таких жертв? Ведь сколько у них гибнет людей! Да и у нас тоже. Погиб мой старший брат Иоганн… А может, придется умереть и мне, – уже без первоначального пафоса закончил он.

Виленский сочувственно закивал головой.

– Да, может случиться и так, сынок. Хотя… – он запнулся, боясь навязать свою мысль Рихарду, потом решился: – Хотя можно пойти на фронт – и не обязательно воевать. Вот под Сталинградом многие погибли, а многие остались живы. Мы с тобой всегда говорили откровенно, думаю, и на этот раз о нашей беседе никто не узнает?

– Я вам никогда не давал повода сомневаться во мне, – обиделся Рихард.

Виленский отпил глоток вина, подвинулся ближе, точно боялся, что кто-то их может подслушать со стороны. Заговорил полушепотом:.

– Вчера я слушал русское радио. И ты знаешь, кто выступал? Гельмут Хуберт! Он в русском плену. Гельмут сказал, что с ним и с его товарищами обращаются хорошо, кормят сытно. Он даже передал привет своей старушке матери! Я Гельмута превосходно знаю. До армии он работал у меня на заводе. Мы с ним, как с тобой, были большими друзьями. Гельмут Хуберт никогда не врет.

– Отец не переживет, если вдруг узнает, что я в плену у большевиков, – усмехнулся Рихард. – Он у меня такой…

Виленский обнял Рихарда за плечи, сухо засмеялся.

– Твой отец, сынок, остался жив потому, что в семнадцатом году попал к русским в плен, а через год был освобожден большевиками.

Рихард отстранился от управляющего;

– Не может быть?!

– Верь мне…

– Но отец ничего не говорил о своем плене!

– Об этом не говорят, сынок, – успокоил Форрейтола-младшего Виленский. – В общем, не забывай меня на фронте. Пиши почаще. Рассказывай, что увидишь в России. Мы тебе будем отвечать, присылать к праздникам подарки. И проводы устроим достойные. Я уже говорил с рабочими. Все уважают тебя и придут провожать. Иди, сынок, не бойся. В жизни все надо испытать, в том числе и фронт. Только помни: под военной формой всегда должен оставаться человек, а не фанатик. Понимаешь: человек, а не фанатик, – повторил он.

Проводы Рихарда на фронт Виленский, как и обещал, устроил пышные. Вечером собрались рабочие завода, из Вальтхофа приехал Форрейтол-старший, из Берлина – фрау Кристина с белокурой Мануэлой, невестой ее погибшего сына. Мануэла работала на берлинском почтамте телеграфисткой еще вместе с Рихардом. Через него она и познакомилась с Иоганном, однажды навестившим младшего брата. Форрейтолы уже готовились к свадьбе, как вдруг началась эта проклятая война с русскими.

Весь вечер пили вино, пиво, произносили тосты за Рихарда и его родителей, пели старинные немецкие песни, танцевали. А утром команду новобранцев провожали официально, с оркестром, без конца игравшим бравурные марши. Толстый ортсгруппенлейтер долго наставлял своих земляков, которые были удостоены высочайшей чести сражаться за великую Германию и любимого фюрера. Девушки преподнесли новобранцам подарки, просили помнить о них и быстрее возвращаться с победой. Среди новобранцев и провожающих царила возвышенная атмосфера оптимизма, никто не плакал. И лишь фрау Кристина и Мануэла украдкой утирали обильные слезы: они никак не могли свыкнуться с мыслью о гибели сына и жениха, дорогого Иоганна.

9

– Герр капитан, я бежал из большевистской Сибири. Теперь, когда я у своих, хочу верой и правдой служить великой Германии. Дайте мне любую работу, и вы убедитесь в этом! – Циммерман положил на стол грязный, помятый лист бумаги, сделал два шага назад и по-военному вытянулся в ожидании.

Маленькие глазки капитана Кригера, дежурного офицера по городской комендатуре, ощупывали неожиданного просителя. На пришельце было не по погоде легкое старое полупальто, замасленная фуражка с оторванным козырьком, стоптанные, видавшие виды кирзовые сапоги. Лицо обросло рыжеватой щетиной, сбившиеся длинные волосы прядями свисали на шею. Человек, видно, долго скитался, прежде чем добрался до Могилева. Капитан брезгливо развернул сложенный вчетверо лист бумаги, пробежал глазами текст. Читал он по-русски сносно и всегда старался обходиться без переводчика, желая слыть в глазах коменданта незаменимым работником. Действительно, перебежчик, немец по национальности, Генрих Циммерман, в июне 1941 года вместе с семьей сослан в Магадан.

– Расскажите о себе, – потребовал Кригер. Скучное дежурство только начиналось, и в беседе с человеком, пришедшим с вражеской стороны, можно будет убить время.

Циммерман рассказал все, умолчав лишь о работе на строительстве крахмального завода под Могилевом.

Исповедь пришельца понравилась капитану. Она была логична и, кажется, правдива и искренна. Ему говорили, что коммунисты с началом войны издевались над людьми немецкой национальности. Целая область немцев в Поволжье была ликвидирована ими, а ее жители сосланы на каторгу в Сибирь. Но комендант всегда предупреждал, что вначале надо видеть в перебежчиках агентов русской разведки. И только после тщательной проверки определять их на малозначимую работу, осуществляя при этом постоянный контроль.

– Почему вы бежали именно в Могилев? Почему при переходе линии фронта не сдались воинской части? – спросил Кригер.

– Ваш вопрос справедлив, герр капитан, – прищелкнул стоптанными каблуками Циммерман. – В Могилеве я работал до войны. В тридцать седьмом году. Строил крахмальный завод в четырех километрах от города. Подумал – места известные. Может, кого из знакомых встречу, из тех, кто против Советской власти. Помогут на первых порах. А сдаваться на фронте боялся. Как бы не прихлопнули меня, не разобравшись.

Капитан ехидно улыбнулся.

– Я вам устрою такую встречу, – многозначительно проговорил он. – Пройдите в соседнюю комнату. Посидите…

Циммерман прошел в указанное место, сел в углу на деревянную решетчатую скамейку. Ему не хотелось, конечно, встречаться с кем-либо из знакомых по работе на крахмальном заводе, но такой вариант при подготовке не исключался. Могилев был выбран потому, что, по сведениям партизан, из этого города предстояли наиболее многочисленные отправки рабочей силы в Германию. Другие города Белоруссии гитлеровцы уже подчистили основательно. Переправили в Могилев Генриха на самолете. Ночью он выбросился на парашюте в указанном партизанами месте и вскоре оказался в партизанской бригаде «Авангард» под командованием Ефимчука – почти двухметрового богатыря, с огромными ручищами и широкими плечами, но добродушного и веселого человека.

В сырой полуподвальной комнате Циммерману пришлось просидеть часа три, прежде чем его снова пригласили к капитану. В кабинете дежурного по комендатуре на стуле сидел взъерошенный бородатый старик.

– Посмотрите на этого человека, – приказал Кригер старику, и тот, вскочив, подошел к вошедшему. Цепкие слезящиеся глаза старика внимательно разглядывали Циммермана.

– Знаю ентого, господин офицер, – пропитым голосом сказал старик. – Работали оне на крахмальном. Это точно. Немец оне, немец. А фамилия не то Шаффер, не то Цимус. Запамятствовал, ей-богу.

– Вам знаком старик? – спросил Кригер Циммермана.

– Да, герр капитан. Он являлся сторожем на заводе.

– Точно, сторожем! – закивал старик.

– Я его однажды, когда работал в ночную смену, застал спящим на посту. Русские свиньи не любят порядка.

Старик сухо захихикал:

– Было, господин офицер, было. Хватил лишнего. А оне на меня кап…

– Что такое русское слово «кап»? – не понял Кригер.

– Капнул начальству, значит. Доложил. И мне фитиль… то бишь выговор влепили, – объяснил старик. – Чуть было с работы не сняли.

– Порядок никто не имеет права нарушать, – сказал Циммерман.

Старик торжествующе заглянул в лицо Генриху, нагло подмигнул и, нагнувшись к столу капитана, произнес:

– Пусть оне вам и остальное расскажут, хе-хе-хе. Как оне стали коммунистом. Я сам тогда был в красном уголке…

Маленькие глазки Кригера от слов старика непомерно расширились. Он вскочил со стула, подошел вплотную к внешне совершенно спокойному Циммерману, желая получше разглядеть русского агента. Комендант еще пожалеет, что не сделал его, Кригера, своим помощником, когда он преподнесет ему большевика.

– Вы коммунист?!

Генриху следовало бы сказать в ответ резкое «нет», но он не захотел произносить это слово даже в самую критическую для себя минуту. Он был, есть и всегда останется коммунистом. Сейчас главное – не молчать ни секунды!

– В тридцать седьмом году я действительно вступил в партию. Боялся угодить в Сибирь, – ответил он. – В июне сорок первого, когда доблестные немецкие войска фюрера перешли границу России, меня, как немца, перед ссылкой в Магадан исключили из партии…

Кригер вернулся на свое место. Чистосердечность и прямота Циммермана явно выбивала его из колеи.

– Мы подумаем о вас, герр Циммерман, – произнес он. – После того как вы пройдете всестороннюю проверку в более компетентных органах…

«Более компетентными органами», как определил Циммерман, явилось местное отделение абвера. Им занялся молодой обер-лейтенант, с пристрастием взявшись за порученное дело. Почти полмесяца ушло на бесконечные допросы, проверку фактов, запросы в Берлин, и только после этого Генриха вновь вернули в комендатуру.

Капитан Кригер предложил Циммерману стать сотрудником могилевской конторы по вербовке славянских рабочих в Германию. Поскольку он хорошо изучил русских, то и работать ему на этой должности будет сподручно.

– Яволь! – вытянулся благодарный Циммерман. Ему выдали паспорт и круглосуточный пропуск, одели в тыловую форму без погон.

Директор конторы, как громко именовал себя непомерно толстый Хушто, приехавший в Могилев из Дрездена с надеждой нажиться за счет покоренных варваров-славян и тем самым обеспечить всем необходимым свое большое семейство, вменил в обязанность новому сотруднику вербовку квалифицированных рабочих и организацию их отправки в Германию. Он выдал Циммерману комплект цветных плакатов, на которых изображались просторные цеха заводов, хорошо оборудованные сельские фермы, уютные общежития и чистенькие столовые. С плакатов смотрели сытые, смеющиеся мужчины и женщины в аккуратных спецовках, приглашающие своих земляков-славян последовать их примеру. Жить Циммерман должен был на частной квартире, что особенно устраивало Генриха. По рекомендации Хушто он снял просторную комнату у набожной одинокой старухи, жившей недалеко от конторы.

Циммерман был страшно удивлен, когда в первый же день сумел сравнительно легко завербовать одного рабочего.

– Все равно жрать нечего, – видя явное недоумение на лице вербовщика, оправдывал свое решение рабочий с впалыми, иссиня-бледными щеками. – Чем здесь с голоду умирать, так лучше попробовать счастья в вашей хваленой неметчине.

Циммерман довольно бурно развил свою деятельность, намереваясь заслужить директорскую благосклонность. На вербовку он выезжал в районы, откуда неизменно привозил какие-либо вещицы в качестве подарка шефу. Жадный Хушто по достоинству оценил нового работника, и тот вскоре стал его особо доверенным лицом. По просьбе шефа Циммерман скупал по дешевке все, что могло пригодиться для большой семьи Хушто, и даже помогал отправлять бесконечные посылки в Дрезден. Это было Генриху кстати, ибо связь с командиром партизанской бригады «Авангард» ему надлежало осуществлять через ларек, торгующий на рынке поношенными вещами. Хозяйка ларька, пани Елена, была у немцев вне подозрений. Она всем говорила, что до войны занимала незаметную должность заведующей детским приютом. В 1937 году ее муж, партийный работник, был по доносу репрессирован, поэтому пани Елена имела все основания ненавидеть Советскую власть. Она отказалась эвакуироваться на Урал. Ей милостиво разрешили занять бывший колхозный ларек на могилевском рынке и открыть частную торговлю поношенными вещами. Клиентура пани Елены постепенно расширялась, ей охотно стали сбывать отобранные у местного населения вещи полицаи, немецкие солдаты и даже офицеры. Товарооборот ларька настолько возрос, что одна пани Елена не могла управляться с делами. Она вынуждена была нанять работницу – оставшуюся без родителей Настю, с согласия немецких оккупационных властей, конечно.

Ларек пани Елены, как с приходом немцев стала величать себя его хозяйка, стал пунктом связи партизанской бригады Ефимчука с могилевским подпольем. Циммерману предписывалось иметь связь только с Настей. Слишком дорога была для партизанской бригады и местного подполья пани Елена, чтобы хоть как-то ставить ее под удар. А Настя очень и очень мила. Ведь приезжий немец мог в нее и влюбиться, тем более к ней уже многие пристают с заманчивыми предложениями.

Отыскать на городском рынке торговое заведение пани Елены для Циммермана не представляло труда. Ларек расположился рядом с крытым павильоном для продажи овощей и фруктов. За прилавком стояла высокая женщина со строгим, сухим лицом. Она придирчиво вертела в цепких руках какую-то шубейку, оценивая товар. «Пани Елена», – догадался Циммерман и прошел мимо. С комплектом агитационных плакатов в руках он не спеша обходил рынок, иногда останавливался у той или иной группки людей и принимался уговаривать их поехать на работу в Германию. Свое выступление он иллюстрировал плакатами. Увидев наконец за прилавком Настю, он как бы мимоходом обратил внимание на привлекательное лицо девушки.

– Какая милая славяночка?! – остановился Генрих у ларька. – О, с такой внешностью можно прекрасно устроиться горничной в самую аристократическую германскую семью. Предлагаю воспользоваться моими услугами, – и он галантно стал разворачивать перед смущенной девушкой плакат за плакатом.

– Благодарю! Мне пока хорошо и здесь. Пани Елена меня ценит как работницу, – резко ответила Настя, привыкшая к подобному обращению. – А моя хозяйка пользуется доверием и уважением самих господ офицеров, – для вескости добавила она.

– Жаль. Очень жаль. Лично я бы на вашем места поменял это барахло на светлые комнаты в Берлине.

– Еще раз благодарю…

Циммерман оглянулся: поблизости никого не было. Спросил негромко:

– У вас случайно не найдется хромовых сапог сорок третьего размера с высоким подъемом? Для меня.

– Точно такие сапоги проданы вчера. Зайдите через три дня, под вечер. Возможно, достанем для вас, – ответила на пароль Настя и засмущалась. – Ой, а я ведь вас сначала за настоящего немца приняла.

– Я и есть немец, – улыбнулся Генрих. – Сотрудник могилевской конторы по вербовке рабочей силы в Германию Генрих Циммерман, – представился он. – И отныне ваш ревнивый кавалер, который никому не позволит заглядываться на панночку.

– Вот хорошо-то! – вырвалось у Насти. – А то одолевают просто. Хоть на глаза не показывайся. Я и так уж стала меньше в ларьке бывать.

– Теперь полегче станет, отобью вашим вздыхателям охоту, – засмеялся Генрих. – Большому передайте: устроился надежно.

– Передам.

К ларьку подходил усатый полицай, искоса поглядывая на собеседников. Генрих его не видел. Настя слегка дотронулась до его руки.

– Так вы подумайте о моем предложении, панночка, – громко произнес Генрих. – Удивительные все же славянские девушки, – повернулся он к полицаю. – Им предлагают должность горничных в богатых немецких семьях, а они предпочитают рыться в грязных тряпках!

– Когда подожмет брюхо от голода, согласятся и на посудомоек, – пробурчал в ответ полицай.

Генрих свернул плакаты в рулон.

– Я еще зайду к вам.

– Заходите, – ответила девушка.

Настя была предупреждена о возможном приходе Циммермана. Большой, как они называли командира партизанской бригады Ефимчука, просил быть особо внимательной к нему и немедленно пересылать его сообщения в бригаду. Она тут же рассказала пани Елене о визите нового гостя, и та вывесила в витрине белую блузку, расшитую синим белорусским орнаментом.

К ларьку развязной походкой подошел небольшого роста длинноволосый бойкий парень с грубым лицом. На нем был старинный кожух, широкие галифе с красными лампасами, на одной ноге кожаный сапог, а на другой – лапоть. За плечом болталась потрепанная двухрядка. Вытащив из-под кожуха смятую замасленную рубашку, он небрежно бросил ее на прилавок.

– Отдаю задаром, достопочтимая пани-фрау-госпожа Элен!