Текст книги "Десятый круг ада"

Автор книги: Юрий Виноградов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

Все внимание за столом было обращено на стеснительного Рихарда, удостоившегося высокой чести сидеть рядом со знаменитым профессором. Прислуживавшая хозяевам Габи с трепетом ловила каждое слово фронтовика, явно симпатизируя ему. Рихард рассказал обо всем увиденном на фронте, о тех тяжелых испытаниях, выпавших на его долю при двух переходах линии фронта под вражеским огнем, и о мытарствах в тылу врага. К счастью, все закончилось благополучно, командование полка высоко оценило его боевые заслуги и разрешило ему отпуск на родину, добавив за храбрость к положенным для солдат двум неделям еще одну неделю отдыха. Его определили в полковую разведку, и по возвращении в часть ему сразу же придется идти за «языком» в тыл противника.

– Ваш сын, герр Форрейтол, настоящий солдат фюрера! И вы можете им гордиться! – сказал Лебволь.

Габи было очень жаль юношу, которому вновь предстояло под пулями русских переходить фронт. Там, на Востоке, погиб ее отец, был убит старший сын Форрейтола Иоганн. Возможно, и Рихарда подстерегает смерть?

– Я все бы отдала, лишь бы не отпускать вас обратно на фронт, – сказала она, провожая Рихарда в отведенную ему для отдыха веранду.

Рихард дружелюбно улыбнулся совсем еще юной горничной.

– Как жаль, что вы не генерал, фрейлейн! Иначе приказали бы ефрейтора Форрейтола перевести на службу в Берлин или, на худой конец, в Шварцвальд!

– Тогда бы я это сделала не задумываясь, – рассмеялась Габи. И вдруг нахмурилась, серьезно произнесла: – А почему бы вам не поговорить с профессором Шмидтом? У него большие связи в Берлине. Он не откажет сыну своего садовника.

Рихард покачал головой:

– Нет, Габи.

– Но почему?

– Потому что меня сочтут трусом. Фронта испугался… А ведь девушки не любят трусов! Да еще такие хорошенькие, как вы.

Щеки Габи зарделись румянцем. Она отвернулась, чтобы не выдать своего волнения, а про себя твердо решила помочь Рихарду.

Утром, когда Рихард еще спал, она подошла к его отцу и посоветовала обратиться к хозяину с просьбой помочь оставить сына где-либо в тылу.

– Доброе у тебя сердце, Габи, – растроганно произнес Форрейтол. – Но профессор слишком занятый человек, чтобы заниматься сыном простого садовника. Да и не сможет он ничего тут сделать. Вот если бы господа офицеры, которые ходят к фрейлейн Регине, захотели помочь Рихарду, то наверняка смогли бы. Они занимают высокие посты в Берлине. А уж об их отцах и говорить нечего…

Упоминание имени хозяйки натолкнуло Габи на смелую мысль попросить ее за Рихарда. Поклонники фрейлейн – знатные особы, и им ничто не стоит удовлетворить прихоть их кумира.

Регина, вышедшая с овчаркой на прогулку в сад, внимательно выслушала сбивчивые слова расстроенной горничной.

– Габи, девочка, уж не влюбилась ли ты в этого героя-фронтовика?! – сочувственно улыбнулась она.

– Что вы, фрейлейн… Рихард не захочет смотреть на опозоренную девушку, когда узнает, что произошло… – губы горничной дрогнули, глаза наполнились слезами. Она вот-вот готова была разрыдаться и разрыдалась бы, если б Регина ласково не обняла ее и не прижала к себе.

– Хороший молодой человек никогда на это не посмотрит, девочка моя.

– А Рихард, думаете, хороший?

– Если судить по его отцу – да.

– Если бы все было так, моя милая, добрая фрейлейн! – воскликнула Габи.

Непосредственность горничной тронула отзывчивое сердце Регины.

– Я постараюсь выполнить твою просьбу, Габи, – пообещала она.

Вначале Регина хотела поговорить о сыне садовника со Штайницем, но едва ли стоит беспокоить Вольфгана такими пустяками. Рихард до войны работал телеграфистом, а связь в рейхсканцелярии, кажется, курирует поклонник Эрны фельдмаршальский сынок Рольф…

Она позвонила Эрне.

– Какие могут быть сомнения, дорогая Регина! – ответила Эрна, желавшая услужить подруге. – Считайте, ваш фронтовик уже устроен в Берлине. Я немедленно прикажу это сделать Рольфу…

Через день Рихарда неожиданно вызвали в Берлин. Старый Форрейтол и Габи не находили себе места, с нетерпением ожидая его возвращения.

Рихард вернулся лишь на другой день под вечер, радостный и счастливый.

– Оставили меня телеграфистом на узле связи при строительном управлении! – выпалил он и рассказал, как его экзаменовали опытные специалисты. Давно он уже не занимался любимой работой, несколько потерял навык передачи на ключе, но все же подполковник, возглавлявший связь, остался им доволен.

– Габи за все благодари, сынок, – подсказал Форрейтол.

– О, фрейлейн Габи отныне мой генерал-спаситель! – воскликнул Рихард и покорно склонил голову перед смущенной девушкой.

– Скажете такое, герр Рихард! – засмеялась счастливая Габи. Она побежала в дом, чтобы поделиться радостью с хозяйкой.

Рихард сказал отцу, что его новый начальник разрешил ему догулять отпуск. Он собирался навестить управляющего заводом по выработке повидла Виленского и товарищей по прежней работе, немного отдохнуть в Вальтхофе и потом приняться за дело в рейхсканцелярии.

Старый Форрейтол свободно вздохнул: теперь его младший сын вне опасности.

Со своей новой должностью Ладушкин освоился очень быстро. В его обязанности входили отбор и подготовка животных к экспериментам в виварии, кормление их и лечение. Дополнительно он заведовал конюшней, должен был держать всегда наготове к выезду тарантас и заботиться о двух лошадях, предназначенных для верховых прогулок фрейлейн Штайниц и молодого Шмидта. Хватало у него времени и на посещение ферм баронессы, которая неизменно требовала по вечерам являться к ней с докладом о состоянии животноводства в ее имении.

Больше всего Федора Ивановича радовало на новой работе то, что он свободно, не вызывая подозрений, мог общаться с Лебволем в момент передачи ему оседланной лошади и приема ее после прогулки. Казалось, дела шли хорошо, если б не его злополучный промах с непростительной затяжкой встречи с Генрихом, из-за которой после ареста Циммермана прекратилась связь с группой. Сейчас Ладушкин искал любой повод, чтобы хоть как-то установить контакт с кем-либо из группы, и в первую очередь, конечно, с Фимкой. Если Генрих держал его при себе, значит, он был своим человеком. А потом, когда сообщение о случившемся дойдет через квартиру Форрейтола в Центр, подполковник Григорьев найдет способ связать Ладушкина с оставшейся без руководителя группой.

В конюшню прибежал запыхавшийся эсэсовец и приказал зоотехнику сейчас же подать к главному входу тарантас. Ладушкин запряг двух лошадей и подкатил к железным воротам, сквозь частую решетку которых виднелось приземистое каменное здание бактериологического центра. «Вот бы куда мне попасть!» К его удивлению, из проходной вышли доктор Штайниц со своим старшим ассистентом Нушке. Они сели в тарантас, и ассистент приказал:

– В лагерь номер два!

«Вот это пассажиры! – усмехнулся про себя Ладушкин. – Никто бы в Центре и не подумал, что я стану возить самую главную бактерию рейха! Видно, дочка его укатила на машине. Или просто так, по примеру баронессы, захотели прокатиться по лесу…» Погоняя лошадей, он прислушивался к разговору. Пассажиры вполголоса говорили о каких-то не совсем удачных отдаленных результатах, причина которых заключалась в некондиционности особей. Под «особями» они подразумевали живущих в лагере № 2 – это он узнал от Лебволя – и сейчас ехали туда для их отбора или просто проверки общего состояния.

Ладушкин подвез своих пассажиров к воротам лагеря № 2, где их ожидал новый начальник концлагеря, поставленный Грюндлером. Ладушкин увидел по соседству группу славян-рабочих, роющих под охраной двух эсэсовцев глубокую канаву. «Может быть, среди них есть люди Генриха Циммермана?» Он слез с передка и, как бы разминая затекшие от долгого сидения ноги, прошел к рабочим. Эсэсовцы не обратили на него внимания, ибо видели, как он привез их главное начальство. Федор Иванович внимательно всматривался в лица своих земляков: кто же из них помощник Генриха?

– Эй, верста-борода, не узнаешь своих? – услышал он знакомый насмешливый голос и увидел грязное потное лицо Фимки, высунувшегося из канавы.

– А-а, русачок-гусачок!..

– Тебя с повышеньицем!

– Это с каким?

– Вначале катал их преподобие баронессу, а теперь кучеришь у самого! Быстро шагаешь, волосатик!

– Ну! Уметь надо жить, гусак! – Ладушкин был рад встрече с зубоскалом Фимкой и охотно перебрасывался с ним словами. Видел, товарищи Фимки внимательно прислушиваются к их перебранке, особенно тот, молодой, чубатый. Возможно, и он входил в группу Циммермана? Слишком уж сверлит его колючими глазами.

– Так с тебя причитается, дяденька достань воробышка, – продолжал Фимка. – Дал бы закурить…

Ладушкин достал расшитый кисет и незаметно от охранников бросил его в канаву.

– Раз так водится – бери!

– Благодарствую-данкете! – поклонился Фимка. – А ты, видать, еще не полностью офашистился.

– Не твоего короткого ума дело! – отрезал Ладушкин.

– Да ты не лезь в бутылку! Поговорить бы надо, дядя…

– С тобой поговоришь… А потом окажешься вместе за решеткой.

– Ведь шпреханье-то может получиться обоюдное, – настаивал Фимка. – С глазу на глаз…

Ладушкин понимал, что пора уходить. Как бы охранники не заподозрили его в связях с земляками. Вон один из них идет к нему.

– Работайте, работайте! Даром вас никто не будет кормить, – на немецком языке громко произнес он и направился к тарантасу.

– Вот бородатая ехидна! – услышал в след насмешливый голос Фимки.

Разговор со слугой Генриха убедил Ладушкина, что тот был в курсе дел своего хозяина и сейчас сам искал связи с человеком из Центра. Нет, Фимка ничего не знал о миссии Федора Ивановича. Но он, конечно, знал Пальчевского, которого, прикрываясь распоряжением бывшего начальника концлагеря Баремдикера, забрал к себе помощник управляющего имением баронессы. Это могло говорить Генриху и Фимке о том, что зоотехник-бородач неспроста появился в Оберфельде и какие-то причины пока не дают, ему возможности раскрыть свое истинное лицо.

Из ворот лагеря № 2 вышли Штайниц и Нушке. По хмурому лицу руководителя бактериологического центра можно было понять, что он остался недоволен осмотром его обитателей. Новый начальник концлагеря вертелся перед ним, заверяя, что быстро поправит дело.

– Ничего не жалеть! – приказал Штайниц, садясь в тарантас.

Обратной дорогой они обменивались с ассистентом впечатлениями от осмотра заключенных, ругая Баремдикера, затормозившего экспериментальный процесс в лаборатории.

Ладушкин, прислушиваясь к разговору своих пассажиров, все время думал о Фимке, прикидывая возможные варианты встречи с ним. Ничего путного не приходило пока на ум. Фимка находится под усиленной охранной эсэсовцев, и вызволить его из отряда будет очень трудно.

12

Неуемная Эрна дня не могла прожить, чтобы не видеть своего возлюбленного. Она либо приезжала в Вальтхоф, либо требовала приезда Лебволя к себе домой. И очень обижалась, если вдруг он по каким-то причинам не мог поехать к ней. При встречах она неизменно строила планы на будущее, в которых главную роль играл Лебволь, и он понял, что Эрна уже считает его своим женихом.

На частых пикниках, в гостях у друзей и знакомых они всегда были рядом, трогательно заботились друг о друге, и все в Шварцвальде уверовали в то, что два великих ученых Германии – профессор Шмидт и доктор Штайниц вскоре станут родственниками, упрочив и без того тесные узы научного сотрудничества.

Особенно старалась баронесса, понимая, что благодаря дружбе с новобрачными, а точнее с их знатными родителями, которым покровительствует сам фюрер, упрочится ее положение в свете, а отсюда умножится и богатство. Она приглашала их к себе в имение, неизменно повторяя, что они созданы друг для друга, от чего Эрна приходила в детский восторг, называя баронессу крестной матерью.

Регина тоже желала брака кузена и Эрны. Она полюбила доверившуюся ей девушку. Этот брак сблизит семейства Шмидтов и Штайницев, что может помочь ей в осуществлении ее планов – их свадьбе с Вольфганом. Будучи подругой и родственницей Регины, Эрна не станет противиться ее сближению с отцом. А для фрау Эльзы они все вместе постараются устроить так, чтобы она ни в чем не нуждалась до конца своей жизни.

Профессор Шмидт самым последним узнал об отношениях племянника с дочкой своего бывшего ученика. В ежедневных беседах они не касались личных тем, хотя Шмидт и замечал, что в последние дни Лебволь и Эрна виделись часто. Ему рассказала о взаимном чувстве молодых людей баронесса Ирма. Профессор несколько обиделся на племянника, скрывавшего от дяди свое увлечение. В то же время он уважал тайну Лебволя, полагая, что благовоспитанный молодой человек не должен во всеуслышание говорить о своих чувствах к девушке. В принципе Шмидт не был против этого брака. Эрна нравилась ему своей непосредственностью, воспитанностью и уважительным отношением к старшим. Настораживало лишь то, что она была дочерью ярого нациста, сторонника фашистского режима. Правда, Эрна далека от политики, она даже не являлась членом фашистской молодежной организации гитлерюгенд, что особенно нравилось профессору. К тому же дочь, не отвечает за действия отца, да она и не знает, над чем он сейчас работает. Раз уж так произошло, надо придать взаимоотношениям молодых людей официальный характер, чтобы не возникли разговоры, которые могут повредить и ему, профессору, и племяннику Лебволю, да и доктору Штайницу.

На другой день вечером, когда Лебволь после ужина собирался к Эрне, профессор заявил, что поедет вместе с ним. Ему потребовалось вдруг срочно решить какой-то важный вопрос, а доктор Штайниц с утра уезжал в Берлин, и потому необходимо было согласовать с ним запланированный на день эксперимент.

Эрна не ожидала приезда Лебволя вместе с дядей. Она провела гостей в кабинет отца, который сидел за письменным столом и сосредоточенно разбирал какие-то бумаги. Краешком глаза Лебволь увидел на исписанных листках химические формулы. Руководитель бактериологического центра продолжал работать и дома, что возвышало его в глазах профессора. Лебволь не мог разобрать ни одной формулы, хотя его так и тянуло к столу.

– Никак не могу оторваться от работы, не закончив ее, – показал Штайниц на заваленный бумагами стол и предложил гостям сесть.

– Это удел всех ученых, – сказал профессор.

Лебволю хотелось остаться в кабинете, но Эрна упорно тащила его на улицу. Пришлось подчиниться.

Эрна повела его на берег озера в свою беседку, увитую зеленым плющом. Тут же повисла у него на шее и стала жадно целовать.

– Леби, дружок мой, кажется, я не видела тебя целую вечность! – шептала она, прижимаясь к Лебволю.

Вернулись они примерно через час. Лебволь сослался на то, что не может так надолго оставлять дядюшку.

Ученые обсуждали проблемы, касающиеся обоих лабораторий. Больше говорил доктор Штайниц, убеждая в чем-то своего собеседника.

– …Сентябрь – последний срок, установленный фюрером, – донесся до Лебволя его голос.

При виде вошедших, Штайниц на секунду замолчал, раздумывая, закончить мысль или перевести разговор на другую тему.

– Я думаю, мы успеем уложиться, – решил продолжить он.

Профессору не хотелось, чтобы в присутствии молодых людей продолжался разговор о проводимых в бактериологической лаборатории опытах.

– Значит, так и договорились, – поднялся он с кресла и торжественно посмотрел веселыми, словно помолодевшими глазами на Лебволя и Эрну: – Сдаем все работы и свадьба…

– Папа, это правда?! – восторженно воскликнула Эрна и, не дожидаясь ответа, обвила руками шею отца и поцеловала его. Потом она подошла к профессору и, к радости растроганного лаской старика, тоже поцеловала его в щеку. – Вы будете для меня вторым отцом…

– Да, да! – поспешно согласился профессор. – Лебволь для меня действительно как второй сын. И вы, фрейлейн, будете моей второй дочерью.

Прощались очень тепло, как будущие родственники. Доктор Штайниц проводил профессора до машины, усадил его.

– Леби, дружок, я, кажется, не доживу до того времени, когда мы будем вместе, – прошептала счастливая Эрна и, не стесняясь, при всех поцеловала его.

В дверь гостиной осторожно постучали, и на пороге с виноватой улыбкой появился садовник Форрейтол.

– Вам письмо, герр профессор, – протянул он толстый пакет и неслышно вышел.

Шмидт взял пакет, с любопытством осмотрел его. Обе стороны были чисты, без адреса и штампов почты. Лишь в правом верхнем углу мелко написано: «Проф. Шмидту. Лично». Вскрыл его ножницами и вынул пачку исписанных листов. На пол выпала фотокарточка. Ее быстро подобрала Регина.

– Ах! – громко вскрикнула она и подала отцу свою находку. У профессора перехватило дыхание: на фотокарточке он увидел сына Альберта в мундире без погон рядом с полковником фон Айзенбахом, оба улыбающиеся, здоровые. Шмидт торопливо принялся за чтение письма, передавая прочитанные страницы Регине. Лебволь молча наблюдал, не решаясь отвлекать дядю и кузину.

Прочитав последний листок, бледный Шмидт вызвал садовника и, когда тот явился, спросил:

– Где вы взяли это письмо?

– Утром, когда я вернулся после поливки цветов к себе в будку, оно лежало у меня на столике, – ответил Форрейтол. – Я хотел его передать вам сразу, но вы находились на работе.

– Что же вы наделали? Почему не дали мне? – упрекнула садовника Регина.

– Извините, фрейлейн, письмо было адресовано господину профессору, – ответил Форрейтол. – Уверяю вас, его никто не видел у меня…

Шмидт отпустил садовника.

– Отец, – после разговора у Штайницев Лебволь с легкой руки Эрны стал звать дядю отцом, – случилось что-нибудь серьезное?

Профессор молча подал ему толстое письмо и фотокарточку.

– От брата Альберта, – пояснила Регина.

– Не может быть?! – невольно вырвалось у Лебволя, с неподдельным удивлением рассматривавшего фотокарточку. – Выходит, это мой кузен… А… а письмо настоящее, отец?

– Да. Я больше чем уверен – его писал Альберт.

Волнуясь, Лебволь прошелся по гостиной.

– Надо, чтобы никто не знал об этом письме! – и он вновь вызвал в гостиную садовника. – Герр Форрейтол, мы убедительно просим вас никому не сообщать о письме.

Садовник согласно склонил голову.

– Я ни о каком письме не знаю и вам ничего не передавал, – ответил он и вышел. Уже на улице краешек его сухих губ тронула улыбка. Хозяева никогда не узнают, что послание доставил он, Форрейтол, получивший этот пакет от человека, заходившего в его берлинскую квартиру для обмена банки натурального кофе на пачку сигарет.

Профессор остался очень доволен разумным поведением племянника, хотя вначале его кольнула предательская мысль, как бы тот, движимый высокими патриотическими чувствами, не передал сведения об Альберте гестапо. Письмо сына потрясло его. Ошеломленная случившимся, Регина с надеждой переводила взгляд с отца на кузена. Только Лебволь внешне был спокоен, хотя в его движениях и словах все же чувствовалась взволнованность.

– Значит, брат в плену у русских… – раздумывая, проговорил он. – Надо быть теперь очень осторожными. Упаси бог, если кто узнает о письме! Это в первую очередь касается тебя, Регина. Не проговорись кому-либо из своих поклонников, иначе всем нам сидеть в концлагере. Особенно опасен оберштурмбанфюрер Грюндлер. Да и доктор Штайниц тоже…

– Ты сам не скажи об этом своей Эрне! – поддела кузена обиженная Регина.

– Само собой разумеется!

Регина подошла к отцу, доверчиво положила ему руки на плечи.

– Я буду молчать о письме, папа. Никому ни слова. Клянусь памятью мамы… – она прижала носовой платок к глазам и поспешно вышла в свою комнату.

– Откровенно говоря, я рад за брата, – заговорил Лебволь. – Для него война кончилась. Судя по письму, он хорошо устроился. Я еще в Америке слышал, что русские хорошо обращаются с военнопленными. Не то что мы, немцы. Одни опыты доктора Штайница чего стоят.

– Да, да, сынок, – тяжело произнес профессор. – В твоих словах правда.

Лебволь вплотную подошел к профессору:

– Альберт пишет вам о спасении чести семьи Шмидтов, о спасении немецкой нации. Чего же теперь делать?

Профессор медлил с ответом. Собственно, он сам не знал, как отныне следует ему поступать. Письмо Альберта словно перевернуло всю его жизнь, заставило новыми глазами поглядеть на происходящие в стране, да и во всем мире, сложнейшие события.

Лебволь обнял старика. Затем взял его безжизненную, холодную руку и стал гладить ее.

– Успокойтесь, отец. Мне кажется, все идет так, как нужно. Найдем и мы выход. Я даже знаю какой…

Профессор внимательно посмотрел на племянника. Тот выдержал его взгляд, тихо сказал:

– Я недавно в Германии. И простите меня, отец, я всегда считал, что мы делаем хорошее дело. Вы же тысячу раз правы: мы готовим чудовищное оружие массового уничтожения людей, а значит, мы преступники в глазах народов мира.

Шмидт молча соглашался с доводами Лебволя, хотя твердо знал, что ничего подобного он никогда ему не говорил. Но все-таки это были и его мысли, вот почему он с одобрением принял слова племянника. Лебволь же старался показать, что письмо брата произвело на него огромное впечатление, круто изменило его взгляды. И при всем этом он думает не о себе, а заботится о дядюшке и кузине.

– Я понимаю вас, отец, – помолчав, продолжал он, – Ведь чем больше известно имя в мире, тем большая ответственность накладывается на ученого. Тут стоит подумать! А Альберт все же смелый парень! Видимо, русские действительно гуманные люди…

Лебволь наклонился к старику, по-сыновнему поцеловал его в лоб и вышел.

Профессор снял очки и в раздумье закрыл глаза. Ему стало больно оттого, что его семью держат в качестве заложников, и стыдно за государственного чиновника доктора Кальтенбруннера, не сумевшего сохранить Альберта и даже скрывавшего от него пленение сына русскими. Они стремились любой ценой добиться от него создания сверхстойких отравляющих веществ, шли на обман, только бы заполучить мощное химическое оружие, которое в совокупности с бактериологическим способно уничтожить все живое на земле. В первую очередь созданные средства массового уничтожения людей Гитлер обрушит на своего врага номер один – на русских, а с ними, выходит, погибнет и его сын Альберт. Нет, он не может этого допустить…

Только под утро смежились тяжелые веки профессора, и он забылся коротким тревожным сном.

Дождь пошел неожиданно.

Еще днем ярко сияло на голубом небе солнце, а к вечеру вдруг подул порывистый ветер с Балтики, и северная часть горизонта начала быстро затягиваться дымчатыми облаками. Зашумела листва в кронах деревьев, пригнулись к земле упругие травы, сморщилась, точно от боли, и постарела вмиг речка. На полях в буйной пляске кружилась-колыхалась наливавшаяся зерном пшеница.

Вначале ветер бросил в окна по пригоршне крупных капель, словно убеждаясь в их прочности. Капли вытянулись тонкими струйками, размазывая пыль по стеклу. Потом ветер все чаще и чаще начал с силой кидать пригоршни воды в окна и, войдя в азарт, стал поливать стекла из огромной, не видимой глазом лейки, покрывая их сплошной мутной пленкой.

Регина выглянула на улицу. По затянувшим небо серым облакам было ясно, что дождь скоро не кончится. Она посмотрела на часы: вот-вот должен возвратиться с работы отец. Утром он ушел в лабораторию налегке, и сейчас Регина намеревалась послать для него с садовником зонт и плащ. Каково же было ее удивление, когда отец, весь мокрый, вдруг вошел в дом. Оставляя на полу следы, он молча поднялся к себе и сел в кресло-качалку.

– Вы же простудитесь, папа! – забеспокоилась Регина. – Я хотела послать к вам садовника с зонтом…

Она вытерла полотенцем голову отца, принесла теплый халат и мягкие тапочки. Профессор с трудом подчинялся дочери, оставаясь равнодушным к ее заботам.

– Что с вами, папа? – допытывалась Регина, но отец махнул рукой, умоляя этим болезненным жестом оставить его хотя бы на время в покое.

Через час вернулся Лебволь, ездивший на стекольный завод с дополнительным заказом на посуду для химической лаборатории, и Регина рассказала ему о подавленном состоянии отца.

– Таким я его никогда еще не видела…

Кухарка Марта накрыла на стол, и Лебволь с Региной поднялись к профессору, чтобы пригласить его на ужин. Старик полулежал в кресле в том же положении, в каком его оставила дочь. Глаза его были плотно закрыты, губы сжаты, осунувшееся лицо посерело.

– Отец, что с вами? – дотронулся Лебволь до руки Шмидта. – Идемте к столу. Или вам принести ужин сюда?

Профессор приоткрыл веки, едва качнул головой.

– Я не хочу, дети…

– На работе неприятности? – допытывался Лебволь, – Уж не доктор ли Штайниц? Он всегда недоволен происходящим в нашей лаборатории.

Понимая, что Регина и Лебволь обеспокоены его подавленным состоянием, профессор рассказал им о только что увиденной страшной картине. Случайно проходя мимо бактериологической лаборатории, он заметил, как из двери с душераздирающим криком «Помогите!» выскочил мужчина в больничной пижаме, пытаясь, видимо, бежать. Сзади его ударили по голове каким-то тяжелым металлическим предметом, и беглец упал. Два эсэсовца брезгливо схватили его за ноги и втащили внутрь помещения. Лицом мужчина бился о бетонные ступеньки, оставляя кровавую полосу.

– Это очередная жертва доктора Штайница, – простонал Шмидт. – Он ежедневно уничтожает их десятками.

И без того большие глаза Регины испуганно округлились.

– Как уничтожает? – не поняла она.

– Экспериментирует на людях. Военнопленных, разумеется. Заражает их своими проклятыми бактериями и… – Шмидт презрительно скривил губы и безнадежно махнул рукой.

– Ничего не понимаю, – переводила растерянная Регина взгляд с молчавшего кузена на отца. – Какие бактерии?!

– Обыкновенные. Чума, холера и еще с десяток им подобных. Арсенал у него богатый, – ответил Шмидт.

– Не может быть! Вы что-то путаете. Доктор Штайниц – гуманный человек. Он не позволит…

– Ха, не позволит! – перебил дочь Шмидт и сухо засмеялся. – Да он мечтает уничтожить своим бактериологическим оружием миллионы людей, а не эти жалкие десятки или сотни «особей», что доставляют ему для опытов. Миллионы людей! – повторил он. – Даже страшно сказать. И рука его при этом не дрогнет.

Регина с надеждой посмотрела на Лебволя.

– Нет. Не верю. Нет, нет! Это навет на него. Доктор Штайниц, – она чуть не сказала «Вольфган», – не способен на подобный шаг. Он большой ученый, воспитанный, умный человек. Ведь правда, Леби?

– К сожалению, дядюшка прав. Совершенно прав, Регина, – тяжело, со вздохом выдавил из себя Лебволь, стараясь не глядеть в глаза возбужденной Регины. Почему вдруг так болезненно она восприняла слова отца? Да и Шмидту не следовало бы раскрывать в ее присутствии истинное лицо доктора Штайница. Ей трудно понять, что делается в бактериологическом центре.

Регина отошла к окну. Дождь, хотя уже и более мелкий, все еще сек по стеклу. На улице полумрак, ничего не видно. Темно и в кабинете, но огонь зажечь никто не решался. Глядя на матовое от тонкой водяной пленки стекло, Регина напряженно думала об услышанном о ее Вольфгане. Ей никак не хотелось верить словам отца, бросившего такой упрек своему будущему зятю. А может быть, ему просто обидно за то, что его обогнал бывший ученик?

Она решительно подошла к отцу, смело посмотрела ему в глаза.

– Доктор Штайниц, – она опять чуть было не сказала «Вольфган», – не такой! Вы просто завидуете ему, его успехам! Он гениальный ученый, у него все еще впереди. А у вас… вы не хотите признать успехов бывшего ученика и наговариваете на него… – Регина с достоинством покинула кабинет отца, даже не взглянув при этом на кузена.

Из уст профессора вырвался слабый стон. Разум его словно помутился от слов Регины, а сердце вдруг больно закололо. Ни один еще человек в жизни не ставил его авторитет как всемирно известного ученого на второй план. И это сделала его дочь. Почему она осмелилась на такой дерзкий шаг? Неужели она – профессор даже боялся подумать, влюблена в доктора Штайница?! Теперь он припоминал их длительные беседы у себя в доме, звонкий, веселый смех Регины и воркующий баритон Штайница снова зазвучали в его ушах. Ведь только поэтому дочь могла поставить имя возлюбленного над именем своего старого отца. Что-то неладное происходит с ней…

Лебволь подошел к дяде, погладил его руку, стараясь успокоить, потом зашел в комнату кузины. Регина взглядом приняла его вызов, всем видом показывая, что готова отстаивать свои убеждения.

– Только сумасшедшая могла сравнить имя величайшего ученого мира с именем будущего преступника! – начал он неприятную для обоих беседу. – Доктор Штайниц, вне сомнения, талантливый ученый, создает невиданное до сих пор сверхмощное оружие массового уничтожения всего живого на земле. Доктор Штайниц без какого-то бы ни было угрызения совести готов уничтожить миллионы, десятки миллионов ни в чем не повинных людей. Доктор Штайниц, и ты это должна знать, во славу собственного величия пойдет на любые крайности…

Лебволь говорил долго и убежденно. Вначале Регина внутренне противилась его словам, потом они стали ей безразличны и под конец напугали ее, заставили по-иному взглянуть на происходящее. Ей становился наконец понятен тот незабываемый первый разговор с Вольфганом на лесной полянке, когда он заявил, что один, без армии фюрера, выиграет войну и положит к ногам Регины любое королевство. Тогда она приняла это за обыкновенную шутку. Ну кто может один победить врагов рейха и покорить всю планету! А оказывается, Вольфган не шутил. Он действительно создал самое ужасное в мире оружие и вот-вот может применить его, заразить своими всемогущими бактериями народы целых стран и безжалостно уничтожить их. Просто невероятно, что так может поступить разумный человек!

– Ты должна сейчас же извиниться перед отцом, Регина, – услышала она гневный голос кузена.

Лебволь быстро вышел, а она все еще сидела, не в силах сдвинуться с места. Наконец пересилила себя, вошла в кабинет отца, в прежней позе сидевшего в кресле-качалке, стала перед ним на колени и прижалась горячей щекой к его холодной руке.

– Простите меня, папа…

Свободной рукой профессор молча погладил мягкие волосы дочери. К горлу его подступил колючий комок, мешая говорить. Да и нужны ли слова, когда Регине сейчас не менее тяжко, чем ему. Он гладил и гладил дочь по голове, успокаивая ее и себя. Слишком доверчива и неопытна она, чтобы разобраться в таких сложнейших ситуациях. Вот Лебволь молодец, он быстро распознал, куда со своим бактериологическим оружием идет Штайниц, в нем возникло естественное чувство человеческого протеста против готовящегося массового уничтожения людей.

– Я ничего не могу понять, папа. Все так сложно для меня, – призналась Регина. – Мне стыдно перед вами, стыдно перед. Лебволем, перед всеми… – Она поцеловала растроганного отца в лоб и ушла к себе в комнату. Не зажигая света, подошла к дивану, забилась в уголок и затихла, прислушиваясь к монотонному шуму дождя за окном. Если бы она могла сейчас заплакать! Но услышанное было столь серьезно, что слезы не появлялись, была тупая боль, невозможность поверить и очевидность, что сказанное отцом и братом – правда.