Текст книги "Осуждение Сократа"

Автор книги: Юрий Фанкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

5

…Дом кипел как праздничный котел: рабы сбивали густую смолу с винных амфор, выносили во двор столы, скамейки, обильную пищу, украшали косяки дверей гирляндами фиалок.

Потирая глаза, заслезившиеся от солнца, Тиресий приблизился к пожилой рабыне-экономке, спросил недовольно:

– Где креветки? Почему не вижу креветок на моем столе?

Экономка развела руками:

– Креветки в рыбном ряду, господин.

Архонт размеренно покачивался с пяток на носки. Взад-вперед. Взад-вперед. Казалось, он упирается ногами в деревянную доску качелей.

– Разве у меня нет рыночных рабов?

– Есть, господин. – Экономка смотрела на сандалии Тиресия, желтокожие, с блестящими пряжками, и терпеливо перебирала на шее тяжкое ожерелье ключей.

– Тогда пошли кого-нибудь.

Ворошили пальцы грубое ожерелье: амбар, баня, зернохранилище…

– Легче сходить самому господину, – вздохнула экономка и остановилась на ключе от винного погреба.

– Хорошо! – с угрозой сказал Тиресий и внушительно зашагал по двору. Тень прыгала перед ним и словно готовилась убежать.

«Хамы! – с неприязнью думал архонт. – Сегодня вы все показываете свое подлинное лицо…»

– Ты что несешь? – остановил архонт молодую рабыню.

Самиянка удивленно взглянула хозяину в глаза.

– Разве ты не видишь, господин? Круг сицилийского сыра.

– Хорошо. Ступай.

– Ты куда идешь? – Архонт перекрыл дорогу палкой высокому рабу, который, отдуваясь, тащил на спине бочку с вином.

Раб ухмыльнулся и, обдав хозяина кисловатым перегаром, отодвинул палку плечом.

– Ступай! – бессильно выдохнул архонт. Он, тиская зубы, гонял тугие желваки, намереваясь уйти подальше от непослушной прислуги, к своему столу, накрытому отдельно, под полотняным навесом, и все же его неумолимо тянуло к рабам, словно разгоряченного колесничего к беговому столбу.

Устав от бесполезных разговоров, Тиресий решил позавтракать. Он сел в мягкое кресло под тентом и рассеянно потянулся за ломтиком морского ежа. Скучающий мальчик-виночерпий зачерпнул ему вина. Архонт ел неторопливо, поливая кусочки красным сибаритским соусом, приготовленным из молок маринованной макрели, и постепенно, входя во вкус, находил, что в соусе достаточно сладкого вина и прованского масла, а вино в кратере разведено слабей обычного – «Настоящее варварское питье!». Сейчас ему не хотелось кого-либо видеть, да он и не рассчитывал, что к нему кто-то подойдет, кроме старой преданной служанки, и поэтому, когда невдалеке появился сутуловатый раб в сером хитоне, Тиресий насторожился и сделал вид, что целиком поглощен едой.

Нумений, часто поправляя праздничный фиалковый венок, подошел к своему хозяину.

– Господин хочет креветок?

– Каких креветок? – недовольно спросил архонт и тут же припомнил недавний разговор с экономкой. – Нет, не нужно. Я вполне обойдусь без креветок. – Архонт поднял седеющую голову и увидел глаза Нумения – спокойные, с застывшим ироническим прищуром, они смотрели как бы не с лица, а откуда-то из глубины, и эта таинственная глубина беспокоила архонта.

– Тогда я ухожу. Ешь с аппетитом! – пожелал Нумений и повернулся к господину спиной.

– Постой!

Глаза архонта опять встретились с глазами раба.

– Признайся, ты что-нибудь хочешь от меня? – с неожиданной доверительностью начал архонт. Как-то не укладывалось в голову, что этот человек подошел к нему в день Анфестерий просто так, ради креветок. – Говори же! Я очень ценю откровенность.

– Мне ничего не нужно.

Архонту стало неловко.

– Хорошо. Ступай!

«Пожалуй, он что-то скрывает… – безо всякой уверенности думал архонт, глядя на сутуловатую спину уходящего раба и видя перед собой все те же, странно тревожащие глаза. – Может, он хочет стать привратником? Многие хотели бы занять место старого Улисса…»

Архонту вспомнилось, как он покупал Нумения, – это было в конце прошлого года, в посидеоне месяце. В самый разгар торгов Нумений, к большому негодованию своего хозяина-фиванца, боящегося продешевить, неожиданно признался, что у него больные почки. Тогда Тиресий объяснил необычное поведение раба неприязнью к своему господину, да и господин, как показалось, тоже не захотел остаться в долгу перед Нумением: сразу же, положив в кошелек четыре мины, – невеликая цена для раба, который умел читать и мастерить флейты, – фиванец отвел Тиресия в сторонку и, дружески держа за локоть, начал говорить о том, что прошлое Нумения темно и не исключено, что ему знакомо рудничное кайло. Случай, на который намекал фиванец, был печально известен каждому афинянину: воспользовавшись тем, что лакедемоняне захватили Декелею, рабы Лаврийских рудников перебили своих надсмотрщиков и рассеялись по всей Аттике. Откровенно говоря, Тиресий не очень-то поверил обиженному торговцу, но меры все же принял: поручил одному из рабов, бойкому иллирийцу, приглядывать за новичком и запоминать его речи. Иллириец, однако, не проявил особенного тщания. «Может, они сговорились?» – порою подозревал архонт. К тому же и сам новичок, судя по всему, не отличался словообилием цирюльника. Так или иначе, Тиресий за два с небольшим месяца не составил себе ясного впечатления о характере и привычках нового рыночного раба, мало что узнал о его прошлом: однажды Нумений признался иллирийцу, что вырос на Делосе, родине бога света, светозарного Аполлона, а прах его предков теперь покоится на чужбине. Эти сведения, несмотря на мизерность, заинтересовали архонта. Тиресий, по стечению обстоятельств, как раз оказался среди тех афинских воинов, которые произвели, согласно оракулу, Большое очищение священного острова. Не обращая внимания на ропот делосских мужчин и горестные стенания женщин, афинские солдаты выкопали стародавние, перегнившие гробы, отдали родимые кости плачущим родственникам, а если родственников не оказывалось, то фиалковенчанные ссыпали жутковато улыбающиеся черепа и белые кости в объемистые, как пищевые пифосы, урны, которые после отвозили к воинским триерам. Жители Делоса также были удалены – часть их осела в Азии, в Атрамиттии, другие же обрели кров или невольничьи цепи в городах Аттики. Так произошло Большое очищение, угодное богу Аполлону, который, мстя за давние прегрешения делосцев, наслал на Афины невиданную болезнь. Тиресий, который похоронил во время чумы отца и младшего брата, не сомневался в необходимости очищения священного острова. Он ворошил чужую землю со слезами на глазах, и эти слезы невольно закрывали от, него другие, не менее печальные лица, среди которых, возможно, было лицо Нумения, тогда свободного человека священного острова, а теперь – раба.

«Что же ему нужно от меня?» – продолжал думать архонт, видя, как Нумений неторопливо направляется к столам, которые накрывали невольники для самих себя. Ему почему-то хотелось, чтобы поведение раба объяснилось обыкновенным корыстолюбием…

Солнечные часы – гномон, обращенные к лучезарному Гелиосу, уже показывали время завтрака. Виночерпий Эпикл загремел ковшом по просторному кратеру, призывая к праздничной трапезе. Весело крича и орудуя локтями, рабы бросились занимать места. Нумений спокойно стоял в стороне. Подождав, когда самые привередливые разместятся вокруг стоячих столов – кто на скамейках, кто на диффах – деревянных раскладных стульях без спинки, молчаливый уроженец Делоса опустился на краешек тростниковой циновки, около заваленной рыбными закусками столовой доски, где уселись, в основном, старики и дети. Эпикл с важным видом стал разливать молодое вино по чашам и, рассердившись, отстранял свой ковш от самых нетерпеливых, захватистых рук.

Архонт с любопытством поглядывал на рабов, предоставленных себе. В этой галдящей, гогочущей ораве более всех занимал архонта Нумений. Этот человек вел себя словно заботливый дядька: он подавал наполненные чаши старым рабам, которых беззастенчиво оттеснили молодые, мирил самых малых, ссорящихся из-за пищи. Архонт с завистью подумал, что его сын, Этеокл, как-то по-особому, доверительно, относится к Нумению. Недавно он случайно подслушал, с каким восторгом юноша рассказывал рабу о Сократе: «Только непосвященному кажется, что он толкует о низменных вещах: каких-то горшках, вьючных ослах, сукновалах… Однако его беседы – незатейливый ларец, в котором хранятся совершенные изваяния добродетели. Он не навязывает своего мнения, спрашивает с наивностью ребенка, и самые изощренные спорщики запутываются в сетях его вопросов и бессильно поднимают руки. Он недоумевает вместе с ними, сочувствует, огорчается так, будто с его крючка сорвалась увесистая рыба. И опять неутомимо пускается в поиски истины. Этот удивительный человек сказал: «Основа добродетели – воздержанность, а основа дружбы – откровенность». Последние слова вызвали у архонта усмешку: «Сейчас более всех откровенны дураки и приговоренные к смерти». Потом Этеокл стал рассказывать о своем необыкновенном сне… Архонт отошел, несколько обеспокоенный: интересно, какие пути привели его сына к Сократу? Чем это все может кончиться? Однако расспрашивать сына не стал. Он ждал, когда Этеокл сам расскажет о новом знакомстве, но сын почему-то молчал…

В ворота постучали молотком.

«Кто это пожаловал? – подумал архонт и недовольно посмотрел на дремлющего привратника Улисса. – Кажется, он глух, как кормчий. Зачем этот болван закрыл ворота? И без того много болтают о моей нелюдимости».

Улисс, который с непонятным упорством закрывал ворота в любое время, даже между утром и полднем, наконец поднялся с опрокинутого кувшина и, не успев после долгого сиденья хорошенько разогнуться, маленький, скрюченный, потрусил к забору.

– Открывайте! Или мы утащим дверь! – послышался веселый голос.

«Леарх! – догадался Тиресий. – А, может, Леагр? Сами боги-прародители не разберутся!» – Действительно, братья-близнецы, состоявшие с архонтом в дальнем родстве, так походили друг на друга, что их порою путали даже жены.

Улисс, покряхтывая, вытащил длинный засов, и во дворе появились Леарх и Леагр в сопровождении слуги Хреста. Один из них, то ли Леарх, то ли Леагр, что-то протянул старому привратнику – тот привычно схватил и засунул за щеку – гости часто одаривали Улисса, и другие рабы поговаривали, что он настолько богат, что может легко откупиться и стать вольным. Шаркая подвязанными сандалиями, Улисс опять двинулся к засову, чтобы поставить его на прежнее место – старик не терпел открытых дверей.

«Он совсем выжил из ума! – подумал архонт. – Пора сменить его. Давно пора!».

Ставни небольшого окошечка на втором этаже осторожно приоткрылись. Сначала выглянуло, любопытствуя, одно женское лицо, а потом – другое. Это были Эригона и ее служанка Тарсия, занимавшиеся приготовлением нарядного пеплоса для торжественной процессии – завтра, на второй день Анфестерий, Эригоне, в числе четырнадцати герер, наиболее знатных афинских женщин, предстояло сопровождать невесту Диониса к святилищу Ленайона. Гости, смеясь и размахивая глиняными кружками, подвигались к архонту. Хрест, на котором вместо короткого невольничьего плаща был поношенный господский гиматий и чужая войлочная шляпа без полей, говорил громче всех:

– Не наступайте мне на пятки, бездельники!

– Куда ты лезешь в яму, беспутная овца!

Архонту показалось, что он ослышался. Однако с каждым шагом тонкий, как у фригийского оскопленного жреца, голос Хреста звучал еще отчетливей, еще надсадней:

– Леагр, ты слышишь меня? Я обязательно расскажу твоей жене, куда ты шляешься по вечерам. Облезлый петух! Сопостельник пирейских гетер! Я все знаю про тебя! Все!

Леарх и Леагр, облаченные в одинаковые плащи и сандалии, качались от хохота, будто пьяные. Один из близнецов чуть не наступил на дымящийся алтарь домашнего божества. К тому же, судя по неверным движениям и раскрасневшимся лицам, тройка уже где-то перехватила веселого молока Афродиты. Хрест, приближаясь к Тиресию, распалялся все больше и больше. Его невзрачное, сжатое в кулачок личико светилось от великого удовольствия.

– Кого ты ругаешь? – вытирая слезы, спрашивал один из близнецов. – Меня?

– Разве ты оглох? Леагра!

– А кто же, по-твоему, я?

– Клянусь твоей глупой рожей – Леарх!

Спрашивающий схватился за живот.

– Чеши его, чеши скребницей! – поощрял он, бессильно мотая головой. – Не жалей хлестких слов! Сегодня сам Дионис покровительствует тебе!

– Безмозглые олухи! Бурдюки с ленью! Разве я виноват, что клеймовщик не выбил имен на ваших бычьих лбах? Тогда бы не пришлось ломать голову мне и вашим заимодавцам. А, впрочем, перепутать вас труднее, чем осла и фессалийскую кобылицу! Таких болтунов и бездельников не сыщешь во всех Афинах!

Леарх и Леагр постанывали от смеха.

– Хвала… хозяину! – выдавил один из близнецов.

– Да не проникнет в этот дом… ничто дурное… – пожелал другой, норовя обрести хоть некоторую серьезность.

– Радуйтесь и вы! – ответил Тиресий, улыбаясь.

– Зевс Гостеприимный! – закричал своим ущербным голосом Хрест, стукая кружкой себе по колену. – Этот человек завтракает один, как скорбящий эгинянин! О чем печаль? Может быть, твое вино плохо перебродило?

– Кажется, вы с праздничной ярмарки! – сказал архонт, насмешливо поглядывая на щеголеватые бородки братьев. – Что же вы не купили для меня новой глиняной кружки? Может быть, и я пожелал бы участвовать завтра вместе с вами в городской попойке. Когда-то в хмельных состязаниях в честь Диониса и я получал мех вина.

– Вот не поверю. Предъяви хоть одного свидетеля! – сказал то ли Леарх, то ли Леагр.

«Леагр!» – подумал архонт, зная, что тот, в отличие от Леарха, часто посещал судебную палату.

– Я помню превосходные Анфестерии в архонтат Алкея… – важно начал Хрест и замолчал, видя, что архонт не обращает на него никакого внимания.

– В такой ранний час вы уже наклевались винных ягод! – с улыбкой продолжал Тиресий, поигрывая серебряной ложечкой. – Похоже, Дионис Шумный здорово замутил вам головы. Иначе бы раб не стал походить на важного господина, а потомственные граждане на шкодливых рабов. – Архонт недовольно поджал губы и посмотрел на босые ноги Хреста.

Раб насторожился.

– Клянусь Зевсом! – воскликнул один из братьев. – Хрест доставляет нам редкостное удовольствие. Покойный отец не бичевал нас такими хлесткими словами!

– Что отец? Даже дядька, бывший пирейский матрос, уступил бы нашему Хресту по части злоязычия! – не без гордости добавил другой брат. – После таких поношений нас не оправдал бы ни один суд присяжных.

«Леагр!» – все больше и больше убеждался Тиресий.

– Оруженосцы праздности. Тупые наконечники… – заворчал раб, чувствуя поддержку.

Братья податливо захохотали. Казалось, слова Хреста вызывали у них сладкую щекотку по всему телу.

– Неужели ты не хочешь хоть раз в году испытать подобное удовольствие? – отсмеявшись, обратился к Тиресию тот; который, по всей вероятности, был Леагром. – Сегодня Хрест говорит нам все что угодно. Его слова как освежающие струи Еврота. Ты только посуди, дорогой Тиресий: можно ли бесконечно нежиться в ванне угодливости? Ты, наверное не представляешь, как взбадривают крепкие слова. Хочешь, я уступлю тебе Хреста на сегодняшний день? Согласен?

– Хвалю за щедрость. Однако я, пожалуй, потерплю до следующих Анфестерий! – с усмешкой сказал архонт и хозяйским взглядом окинул стол. – А не много ли мы говорим в день открытия винных бочек? Кажется, дно ваших кружек уже просохло, а многоходившие ноги требуют отдыха. Сейчас я распоряжусь…

Гости выжидательно посматривали на хозяина, и, желая отвлечь их внимание, Тиресий спросил с шутливой заинтересованностью:

– Где же вас принял в свои хмельные объятья Дионис?

Близнецы заговорили наперебой. Потом один из них, скорее всего Леагр, уступил нить красноречия брату.

– Сразу же, как только купили кружки для завтрашней большой попойки, мы зашли к старому Леократу отведать молодого вина. Он всегда хвастает своим вином. О, какое это вино, почтенный Тиресий! Его можно подавать самим богам на Олимп! Сладкое, как хиосское, чуть горьковатое, как прамнийское, оно веселит душу и совсем не тяготит тело. Мой рот и теперь хранит аромат увядших лепестков роз. Мы выпили по целой кружке и продолжили свой обход. Следующим был Пилад…

– Клеон! – поправил Хрест.

– Да, Клеон! – согласился рассказчик.

Архонт изредка покачивал головой, давая понять братьям, что внимательно слушает и одобряет каждое слово. А мысли его тем временем витали возле праздничных столов, где сидели рабы, и все чаще они кружились над головою ничего не подозревающего уроженца Делоса. Архонту почему-то хотелось, чтобы ему услужил Нумений. Правда, у Тиресия не было уверенности, что новый раб согласится принести вино и диффы для гостей. Все могло кончиться отказом. Архонт хорошо представлял, в каком глупом положении он может оказаться, если ему откажет Нумений, и все же ему хотелось испытать не кого-то другого, а нового раба. Продолжая кивать головой и понимающе улыбаясь – Леарх забавно расписывал владельца мастерской резных камней Клеона, у которого плохо перебродило сусло, – архонт подтянул за поясок маленького виночерпия и негромко объяснил, что от него требуется:

– Подойди к Нумению. Скажи на ухо: «Хозяин просит к себе». Если он не двинется с места, подойди к иллирийцу и скажи то же самое.

Мальчик заспешил к столам.

«А если Нумений подойдет ко мне, но, выслушав просьбу, откажет? – самолюбиво размышлял архонт. – Впрочем, это довольно нелепо: подойти и отказать. Он и без пояснений должен бы догадаться, зачем я приглашаю к себе. Стоит только оглянуться на мой стол и увидеть гостей… Интересно, поглядит ли он в мою сторону, прежде чем встать? Очень интересно…»

– Пилада мы не застали дома. Он с первыми лучами отправился в театр Диониса…

– Мой сын тоже пошел в театр, – вставил архонт. – Говорят, мужской хор обошелся Аниту в пять мин.

– О! Этот человек не скупится на одежды и еду для наемных хоревтов. Он обязательно получит золотой треножник. Вот увидите…

– А разве Главкон менее щедр? – подзадорил архонт. – В его хоре прекрасные голоса.

– Нет-нет. Должен победить кожевник. Тщеславие бывшего стратега ничто, по сравнению с аппетитом кожевника. Я знаю эту породу.

Мальчик склонился к уху Нумения. Выслушав, раб кивнул головой и, не оглянувшись, поднялся.

«Странная готовность! – подумал архонт. – Он словно забыл про день Питойгиа. Может, ему и впрямь что-то нужно от меня?..»

– Этот человек хочет жить не только в согласии с Плутосом, но и с Аполлоном, покровителем искусств… – рассуждал Леарх об Аните. – Он держит деньги в трех банках. Любой, имея столько, развязал бы кошелек для празднества весенних Анфестерий!

– А ты меньше всех жертвуешь на безопасность города! – ни с того ни с сего сказал Хрест.

– Кто? Я? – удивился Леарх и поглядел на брата.

Близнецы захохотали. Тиресий тоже посмеивался. Серебряная ложечка в его руке повторяла один и тот же шашечный ход. Архонт обожал хитроумную игру, изобретенную египетским богом Тотом. Нумений подошел и прислонился плечом к стволу дикой оливы, за которую крепился навес. Он внимательно разглядывал братьев-близнецов, которые смеялись с неестественной безудержностью, и особенно Хреста, игравшего в этом веселье как будто главенствующую роль..

– Облезлые щенячьи хвосты! Жалкие ублюдки! – кричал раб, победно поглядывая на Нумения. – Я все знаю про вас! Все! Поглядите на этого государственного недоноска! – Хрест простирал руки к Леарху, вызывая еще больший смех. – Он вносит на безопасность города лишь пятьдесят драхм, а своей потаскушке дарит драгоценную диадему. Разве это не правда? Я сегодня вас обоих выверну наизнанку! То-то будет куча дерьма! – В голосе раба, похоже, проскальзывали искренние нотки, но все они тонули в собственном же развязно-нелепом хохотке.

– Подойди сюда! – негромко позвал архонт Нумения.

Гости, как по команде, перестали смеяться и с хмельной беззастенчивостью уставились на свежего человека.

– Нам нужны диффы, цельное вино – для пробы, рыбные закуски… – перечислял архонт, глядя в глаза Нумения.

– Сколько принести диффов? – спросил Нумений.

– Два! – сказал архонт.

– Как два? – вскричал Хрест. – Я тоже хочу сидеть. Разве мои ноги прошли меньше, чем изнеженные ступни этих бездельников?

– Хорошо! – уступил архонт.

– Принеси мне хоть одну каракатицу. Я обожаю каракатиц! – задушевно попросил Хрест.

– Хорошо. Принеси и каракатиц этому знатному господину.

Хрест почесал ногу об ногу, подозрительно посмотрел на Нумения:

– Что ты зыркаешь на меня так, как будто я задолжал тебе три меры ржи?

– Я вижу, господину не хватает только сандалий. Может, подарить тебе превосходную пару? – спросил Нумений, и братья, которым показалось, что раб пошутил, залились одинаковым переливчатым смехом.

– Возьми в помощь этого мальчика… – посоветовал Тиресий. Ему хотелось как-то поощрить Нумения, и он, подумав, добавил: – Помни: я никогда не забываю услуг.

Уроженец Делоса неприкрыто усмехнулся, и архонт понял, что сказал лишнее.

Они шли мимо праздничных столов, и пирующие, заметившие Нумения, громко смеялись и показывали пальцами – их от души забавлял человек, занявшийся своим господином в день Питойгиа…

Сверкнул под навесом бокастый кратер, наполненный неразведенным вином нового урожая, и смиренно улеглись возле него подносы с палтусом, маринованным угрем и морской собакой. Приправленная уксусом горка каракатиц выросла перед жадно раздувающимся носом Хреста. Гости совершили возлияние в честь Доброго Гения и по-гурмански медленно, почмокивая, отпили вина.

– Напиток Диониса! – первым похвалил раб и осушил до дна принесенный с собою сосуд. И братья одобрительно подняли свои глиняные кружки.

Раб брал обеими руками скользких морских моллюсков, жмурился, как кот на припеке. По его губам усато тек сибаритский соус. Разомлевшие глаза Хреста упорно избегали встречаться с глазами хозяина, который старательно вытер пальцы персидским полотенцем и напустил на себя выражение человека, совершенно безразличного к тому, что происходит за его столом.

Нумений, отказавшийся разделить трапезу с гостями, куда-то исчез, но вскоре опять появился, неся полотенца и какой-то странный предмет.

– Вот и обещанные сандалии! – спокойно сказал Нумений и швырнул что-то к ногам Хреста. Это были сандалии с вершковыми деревянными каблуками – точно такую обувь, возвышающую над сценой, носили драматические актеры в афинских театрах.

Архонт улыбнулся одними глазами:

«А он забавник!»

– Что это такое? – удивленно спросил раб, подымая громоздкую сандалию за узкий потрепанный ремешок.

Леарх с Леагром, ждущие случая повеселиться, закричали в один голос:

– Да это же театральные сандалии, дружище Хрест! Во имя Аполлона – примерь!

– Зачем они мне? – Хрест недовольно взглянул на Нумения, который, сложив на груди руки, стоял у оливы.

– Примерь! – не выдержав, попросил архонт.

– Замечательные сандалии! – Один из братьев оставил свой дифф и со смехом бросился примерять необычную обувь. Надел, сделал один шаг и свалился в пыль.

– Даю Хресту пять драхм! – смеясь и отряхиваясь, заявил неудачник. – Только с одним условием… Нужно дойти на этих ходулях до того колеса! – Он указал на поломанное колесо, торчащее в груде мусора. Раб, соображая, облизывал губы.

– Я даю еще семь, если он дойдет! – подзадорил Другой брат. – Могу поклясться на алтаре Зевса!

Раб смотрел на темное полукружье колеса.

– Тут шагов двадцать! – ласково сказал архонт.

Хрест медленно, словно помимо воли, встал, машинально вытер руки о свой голубой плащ. Золотым монетным блеском били лучи в его широко открытые глаза.

– Целых двенадцать драхм! – вздохнул тот, который упал.

Раб дернулся, как кукла-марионетка, и суетливо взобрался на сандалии. Сандалии оказались не только высокими, но и тесными. Раб едва втиснул свои растоптанные ноги в кожаные ссохшиеся ремни. Осторожно сделал первый шаг и едва не упал. Остановился, посмотрел вниз, но, видимо, понял, что лучше всего не глядеть под ноги, оторвал взгляд от зеленоватых, словно прилипшие моллюски, пряжек и снова уставился на монетную дужку колеса.

– Иди! – подтолкнул архонт.

Раб смешно зашаркал ногами. На дворе было немало выбоин и торчащих камней, и раб догадался, что нужно передвигаться по-другому: достаточно высоко подымая каблуки. И он пошел, как длинноногий журавль, слегка балансируя правой рукой – левая рука цепко придерживала край плаща. Однако, несмотря на все старания раба, господский плащ с каждым шагом сбивался и грозил оплести ноги. Сейчас раб жалел о своем обычном коротком хитоне. Несколько раз он останавливался, чтобы передохнуть. Но стоять долго было нельзя – его, уставшего и хмельного, покачивало, как на штормовой палубе, – и поэтому он продолжал идти, гонимый голосами.

– Быстрее! – кричали и смеялись братья.

– Торопись! – басил архонт.

Ими овладело азартное, нетерпеливое чувство – казалось, все трое являются свидетелями жестокого панкратия, когда один атлет избивает другого мощными кулаками, на которые намотаны ремни с медными бляхами. Распаленный кричащими зрителями и близкой победой, – противник уже качается под ударами, словно причальный канат, – кулачный боец гвоздит по груди, месит бока, норовит попасть в лицо, защищенное скорлупой каски. И побеждающий, и его ревностные поклонники, словно безумные, ждут того момента, когда атлет, избитый до неузнаваемости, смачно рухнет на утрамбованную площадку и, не в силах встать, словно молящийся, поползет к немилосердному кольцу людей…

– Быстрее! – кричали братья, желая, чтобы Хрест поскорее споткнулся и упал.

Раб старался сохранить хладнокровие, и все же крики действовали на него, как близкий удар ременного кнута на привыкшую к побоям скотину. Он ежился, вихлялся, но темное, в морщинах лицо продолжало улыбаться. Однако с каждым шагом улыбка эта становилась вымученнее, малоподвижнее, пока наконец не превратилась в окаменелую гримасу театральной маски. Колесо было шагах в пяти. Его втулка зияла, как полый каблук.

– Двенадцать драхм! – летело в спину.

– Даю еще пять! – метило прямо в голову.

И в тот приятно расслабляющий миг, когда ему подумалось, что все уже кончено, он непременно дойдет, нога неожиданно подвернулась на ровном месте. Он судорожно гребанул правой рукой воздух, дернулся влево, стараясь выправить положение, но это движение было уже бесполезным, и он начал падать, падать довольно странно, как бы по частям: когда его растопыренная пятерня угодила в полынь, левая нога еще пружилась, не желая сдаваться, и это отчаянное сопротивление придавало его падению особую жалкость.

– Ахиллес сражен! – весело кричал и смеялся один из братьев. – Я так и знал, что его подведет деревянная пята!

– Да, у вашего правдолюбца, действительно, ахиллесова пята, – с тонкой усмешкой заметил архонт.

Ошарашенный предательским падением и постепенно понимая, что торопиться теперь некуда, Хрест покорно лежал на боку, приминая войлочную шапочку. Из-за колесных спиц огромной монетой, распавшейся на несколько кусочков, на него смотрело золотое солнце. Подождав, когда братья немного угомонятся, Хрест устало приподнялся, подтянул к животу ноги и, ни на кого не глядя, стал расстегивать сандалии. Потом встал, отряхнулся безразлично-ленивыми движениями, поправил плащ на животе, словно беспокоясь, что у него нечаянно выпала театральная подушка, долженствующая придавать солидность, крикнул скучным голосом:

– Что вы смеетесь, кривые ободья? Вонючая требуха!

Братья откликнулись сытым хохотком. Благодушный, всем видом понуждающий других разделить свое настроение, архонт обернулся к Нумению, но его расплывшиеся губы тут же сжались в гусиную гузку. Уроженец Делоса почему-то не смеялся. Он даже не улыбался. Его глаза были мучительно сощурены, а зрачки странно расширены.

Архонту вдруг припомнилось, что он видел похожие глаза совсем недавно, в храме Гефеста: там пытали одного раба, желая добиться искренних показаний по делу Мидия Младшего, который, будучи демархом, при ревизии гражданских списков внес в число граждан несколько инородцев за солидное денежное вознаграждение; несчастного свидетеля привязали к длинному пыточному брусу, засунули в рот и в ноздри куски мела, а потом прислужник Одиннадцати стал поливать мел уксусом – пошел ядовитый газ, и раб, задыхаясь, корчился от страшных мучений, он не мог кричать, но зато кричали на весь храм эти ужасные, вытеснившие радужную синеву черные зрачки. Архонт зябко повел плечами и отвернулся. Настроение у него портилось…

Шел день Питойгиа, первый день весеннего праздника Анфестерий, единственный день в году, когда афинские рабы могли делать то, что хотели, и говорить то, что думали.

В тюремном подземелье было глухо, темно и остро пахло влажной землей – одна из стен отсырела и сочилась каплями. Эти капли методично падали в лужу, и человек, лежащий на матраце, представлял себе домашние водяные часы, и ему как-то становилось легче. Мидий Младший знал, что обречен, – его долгое, тянувшееся почти два года судебное дело закончилось смертным приговором, и казнь должна была состояться завтра. Мидий старался не думать о роковом дне. Лучше всего было забыться в полудреме – в этом состоянии время шло как-то безболезненнее, спокойней. Он был бы рад, чтобы тената дремы обернулась для него вечным забытьем. Голод беспокоил его. Тогда он вставал и подходил к столу, заваленному снедью. Ел жадно, роняя крошки, потом пил вино и, позвякивая цепью, которая скрепляла колодки, возвращался к измятому матрацу. Иногда с поразительной ясностью Мидий Младший представлял свое лицо мертвым, бескровным, с необычайно выпуклыми яблоками глаз, и ужасался: неужели его не станет завтра, и он непременно будет таким, желтым, плоским и бездыханным? Он даже представлял, как его тело сбрасывают в Баратрон. Вот он летит, бессильно опустив голову и руки, в мрачную расщелину, падает на острые камни… Момент падения страшил более всего – тело ударяется глухо, как тюфяк, ничего не чувствует и не кровоточит.

Лежа на матраце, набитом гнилой соломой, он искал удобную, покойную позу. Когда-то, в детстве, он любил спать, зажав руки между колен, и теперь он лежал в этой позе, стараясь не шевелить ногами – тяжесть колодок стала ему привычной, но цепь тревожно позванивала при малейшем движении. Он старался забыть о себе, но это плохо удавалось, и нежданная дрожь то и дело прокатывалась по его крепкому телу, не желающему умирать.

Он потерял счет времени, и как-то, вынырнув из вязкой дремы, с пронзительной ясностью представил, что уже все! Сейчас придут прислужники Одиннадцати тюремных архонтов и подадут ему чашу с ядом. Жизнь кончена – они идут! Впечатлительный Мидий даже услышал глухие шаги за дверью и бухающие, как в бочке, голоса. Ожидание было настолько острым, что, если бы дверь действительно открылась, резанув по сердцу скрежещущим звуком, Мидий потерял бы сознание.