Текст книги "Осуждение Сократа"

Автор книги: Юрий Фанкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Анит, казалось, желал испепелить обвиняемого огнем яростных слов:

– Этот лукавый пророк считает, что удостоен от богов большей милости, чем все прочие…

– Он только и ждет, чтобы неопытный юноша запутался в сетях его речей…

– Он предпочитает клясться псом, нежели олимпийцами…

– Браги Афин Критий и Алкивиад были его учениками…

Философ плохо слушал кожевника. Иногда он поднимал тяжелые веки и силился понять, почему сидящие перед ним люди не пошли сегодня на Агору, в палестру или театр Диониса, а избрали эти серые, усыпанные ореховой скорлупой ряды. Памятую о наставлениях Ксантиппы и друзей, он хотел несколько сосредоточиться, хотя бы в общих чертах наметить будущую речь, но голова отказывалась повиноваться. Впрочем, втайне Сократ считал, что он и не делает над собой настоящих усилий, а лишь притворяется, что надумал защищаться. На самом деле он изнывал от навязанного безделья и скуки. Порою он ставил себя на место толпы и, следуя за ее порывами, начинал лениво волноваться и даже проникаться неприязнью к человеку, которого с пеной у рта чернил благонамеренный кожевник Анит. Однако и этот обман быстро проходил, и снова наваливалась безмятежная, охранительная дрема.

– Обвиняет Ликон, сын Ликона! – долетело, как из глухого подземелья.

Сократ зашевелился и попытался сосредоточиться. Однако старый Ликон начал свою речь так робко и невыразительно, что пропала всякая охота слушать.

– Сократ, сын Софрониска!

Старику показалось, что он ослышался – ведь только что прозвучало имя Ликона, этот человек должен бы говорить, его часы не истекли. Поэтому обвиняемый продолжал сидеть с закрытыми глазами, словно наивный, неудачно спрятавшийся ребенок, уверенный в том, что, если он никого не видит, то и его не заметит никто.

– Закон повелевает тебе защищаться! – прозвучал недовольный голос басилевса.

«Кому защищаться?» – подумал мудрец.

А зал уже нетерпеливо топал ногами:

– Сок-рат! Сок-рат!

Старик закряхтел и встал, обеими руками опираясь на палку. Секретарь, подобранный и предупредительный, все тем же широким хлебосольным жестом указал ему на передок сцены. Еще не придя в себя, Сократ сделал шаг по направлению к двум пустующим тумбам, но тут до него дошло, что с посохом нельзя подыматься на «камень обиды», и он возвратившись к скамье, положил свою палку на сиденье, положил ее не поперек, а вдоль, словно участник бесплатного зрелища, занимающий место не только для себя, но и для своих друзей, которые вот-вот должны подойти. Он хотел было положить в укромный уголок и свой черный камушек, но передумал.

– Сок-рат! Сок-рат! – призывал зал к ответу.

Философ обогнул деревянную, украшенную резным изображением орла, птицы Зевса, кафедру, подошел к одной из тумб и уже коснулся босой, так и не отмытой ногой шаткой ступеньки, как зал остерегающе зашумел, и старик догадался, что ступил не туда. Улыбнувшись, он подхватил край выгоревшего на солнце плаща и неловко взобрался на соседнюю тумбу.

– Сок-рат! Сок-рат! – в дружном томлении взывал зал.

«Что я должен сказать?» – подумал мудрец и потерянно развел руками. Кажется, он никогда не ощущал такого пронзительного сиротства и неуюта, словно кто-то сильный, учивший его ходить и не раз водивший, как младенца, по сложному лабиринту жизни, вдруг оставил его, а, может быть, решил дать возможность испытать самому этот отрезок дороги. И он решил начать с шутки, которая не раз служила ему верой и правдой там, на Агоре.

– Великий Зевс, хранитель справедливости! Сократ чуть было не обвинил Сократа! – Философ окинул удивленно-обиженным взглядом «камень непрощения», на который он только что ступил по ошибке. – Этому беззубому мерину, видно, мало трех обвинительных плеток, и он решил подхлестнуть себя собственным хвостом..

Архонт-басилевс нахмурился и отделил прозрачное, в тонком ветвистом рисунке крылышко. Муха встрепенулась и поползла, опираясь на единственное крылышко, которое сейчас скорее мешало ей, чем помогало. Басилевс загородил ей путь ладонью.

– Кажется, от меня требуют оправданий? – продолжал Сократ, обращаясь к залу и ясно понимая теперь, что он не хочет и не может выстроить свою речь по привычным судебным канонам. – А я, клянусь псом, опровергнутым Анитом, решительно не знаю, о чем мне говорить. Когда Мелет и его непогрешимые друзья разносили в клочья некоего Сократа, то я подумал: неужели я и есть тот самый Сократ, человек хитрый и нечестивый? И я сказал себе: нет, ничего подобного! И, признаюсь откровенно, даже подремал. Хвала легкокрылому Морфею! Этот бог в значительной мере уберег меня от слушания нелепостей. И вот теперь вы, добровольные любители справедливости, и наши судьи, требуете в один голос: отвечай, Сократ! Значит, все-таки речь шла обо мне, сыне каменотеса, родившемся в Алопеке? Я отказываюсь верить! Тут что-то не так: или вы плохо знаете меня или я, на старости лет, перестал понимать афинских мужей. Уважая закон и вас, свободные граждане, я все же склоняюсь к первому: вы меня недостаточно знаете. Хуже того, некоторые думают, что я и впрямь похож на Мелетовского, а то и на Аристофановского Сократа – порядочного обманщика и плута. И вот старому возничему предлагают состязаться в длинном беге судебных колесниц. Мне предстоит оправдываться. Клянусь богами, которыми обожают клясться мои обвинители, я не знаю, как это сделать. Можно ли оправдаться за считанное время, если я не сумел сделать это за десять прожитых седьмиц?..

Секретарь почесал за ухом утолщением пера:

– Я не знаю, что писать, басилевс. Этот человек зря льет воду.

Председатель раздраженно махнул рукой стряпчему, и тот, чуть помешкав, остановил водяные часы.

– Ты не на Агоре, Сократ! – заговорил басилевс, с трудом отрывая от стула свое большое, привыкшее к покою тело. – Здесь суд присяжных. И я прошу тебя оправдываться по всем пунктам обвинения. – Он важно взглянул на стол, где пухлой грудой лежали законы, и, видя, что обезображенная муха подбирается к краю стола, взял медную крышечку и накрыл ее. Слабо подергал свою ассирийскую бородку, словно стараясь убедить присутствующих, что она у него настоящая, и продолжил казенно-гнусоватым голосом: – В случае новых отвлечений я как председатель суда вправе задавать вопросы. Надеюсь, обвиняемый проявит надлежащее благоразумие. Пустите часы! – Он проследил, как исполняет его приказ стряпчий, и снова обратился к откровенно скучающему Сократу: – Судьям хотелось бы знать, чем занимается обвиняемый и приносит ли он пользу священной земле отечества? – при слове «польза» глаза второго архонта хищно прижмурились. Оправив белый двадцатидрахмовый плащ, он с достоинством сел.

– Хорошо! – сказал Сократ. Было непонятно, что означало его «хорошо» – то ли согласие с басилевсом, то ли бессознательное стремление ободрить себя. – Кажется, Мелет с Анитом – еще раз признаюсь, я плохо слушал – заклеймили меня бездельником. Хорошо. Я отвечу. – Мудрец улыбнулся. – Однажды овца упрекнула хозяина: «Скажи мне, почтенный хозяин, почему у тебя в такой чести собака? Я не раз видела, как ты оделяешь ее со своего стола. Разве это справедливо? Я даю тебе ягнят, шерсть, сыр, а эта беспокойная особа ничего не приносит, кроме репьев». – Сократ, не выдержав, залился дребезжащим смехом. Вытирая слезы, бессильно продолжил: – Овца, конечно, была права, но она забыла одну малость: недалеко от овечьего стада бродят волки. – Он опять рассмеялся, не обращая малейшего внимания на то, как приняли его смех в зале.

Секретарь смущенно посмотрел на басилевса:

– Мне записывать это?

Басилевс сосредоточенно царапал ногтем по медной крышечке:

– Неисправим! Впрочем, запиши, что обвиняемый не признает себя человеком, не приносящим общественной пользы…

– Но он не говорил этого! – с некоторым испугом возразил секретарь. Человеку с перышком почему-то казалось, что слова, занесенные в протокол, должны находиться в буквальном соответствии со сказанным.

– Тогда не пиши ничего! – Басилевс отвернулся.

Секретарь вздохнул и вяло потянулся к чернильнице.

– Тише, афиняне! – Сократ поднял правую, с камушком, руку. – Дайте мне что-нибудь сказать. Клянусь самой Правдой, в судебном деле я смыслю не больше, чем в движении каких-то блуждающих звезд. Люди опытные приходят сюда с заученными речами, приводят плачущих жен и детей. Я же, по своей наивности, пренебрег всем этим.

Что же, если истина покупается за деньги и слезы, то старый Сократ, бесспорно, выглядит гоплитом, лишившимся длинного копья. Право, не знаю, какие нужны от меня оправдания? Я никогда не лгал, не предавал друзей, не искал выгодных связей, не глядел в рот сильным. Что я могу бросить еще на строгие весы правосудия? Всю свою жизнь я учил людей быть добрыми и честными, не гоняться за роскошью и чинами. Не зная устали, я обличал людей нечестивых и порочных. За все свои труды я не только не заработал золотых башмаков, как это сделал Эмпедокл, учитель Горгия, но окончательно привел свое хозяйство в запущение. Если кто-нибудь из вас, мужи афинские, думает, что я торговал красноречием и сказочно богат, подобно Каллию, сыну Гиппоника, то я готов хоть сейчас обменяться с ним своим имуществом и отдать свой плащ впридачу. Есть ли тут охотники? Я вижу, что нет и не найдутся. Философ Сократ не взял за свои труды и нищенского обола. Его мог слушать каждый, кто хотел – богатый и бедный, потомственный афинянин и метек, и он не виноват, что среди его слушателей оказались Критий и Алкивиад. Разве виноват пахарь, если семена, разбрасываемые им, ветер отнес на бесплодные камни? Мелет с Анитом упрекают Сократа в том, что он пренебрегает государственной деятельностью. Если согласиться с ретивыми обвинителями, то можно подумать, что полезные государству люди обитают только в Народном собрании, Совете и судах. Сократ же встречал подобных людей в изобилии на Агоре, в палестрах и мастерских. Причем, там более всего попадалось граждан, говорящих собственным голосом. И он охотно беседовал с этими людьми, выполняя урок, порученный богами. Тише, афиняне! Я должен затронуть священное имя Веры. Каждому здравомыслящему гражданину ясно, что верующий не тот, кто с пеной у рта упоминает могущественного Громовержца или матерь богов Геру. Я знаю немало людей, которые приносят гекатомбы жертв и преклоняют колени лишь тогда, когда им необходимы власть и золото, а не потребность сеять добро. Эти мнимоверующие предпочитают быть ловкими проходимцами, нежели добродетельными простаками. Я не раз видел актерствующих пролаз в наших государственных учреждениях. Кичась своей преданностью и старанием, они втайне пекутся о собственном благополучии. На языке у них – высокопарные слова, а в душе – необжитая пустыня. Какой ненавистью они пылают к тем, кто знает им истинную цену и предостерегает легкомысленных овечек от их беспощадных клыков! Клянусь моей путеводительницей Правдой, я заслужил бы лишь презренный волчец на свою могилу, согласись я участвовать в управлении городом по их образцу. И что удивительно, эти порочные люди пытаются найти истоки общественного разврата не в самих себе, а в других соотечественниках. Краем уха я узнал, что и меня обвиняют в развращении молодежи. Кто-то из обвинителей приводил мое высказывание о Фемистокле. Не стану отпираться. Я говорил и сейчас могу повторить, что этот почтенный муж научил своего сына, Клеофанта, лишь кавалерийским приемам, но не наградил добродетелью. То же самое я мог говорить и о Фукидиде, сыне Мелесия. Однако человек, подслушавший меня…

– Анит! – подсказали из зала.

– Хвалю! – поблагодарил старик с улыбкой. – Оказывается, и на стороне Сократа есть свидетели. Стало быть, Анит, умеющий хорошо слушать, пришел к мысли, что я подрываю авторитет отцов и, наоборот, возвышаю людей, осмеливающихся давать советы чужим сыновьям. Мне отчасти понятно беспокойство Анита. Ведь у него взрослый сын, а любому отцу хотелось бы, чтобы его отпрыск стал не последним человеком в стане фиалковенчанных. Но любя своего сына, разумно ли отрицать очевидное? Наверное, все вы, мужи афинские, согласитесь, что в прядильном деле лучше всего разбираются ткачи, а о достоинствах триеры наиболее здраво судит кормчий или триерарх. Почему же тогда моему обвинителю кажется, что другие люди, посвятившие себя воспитанию юношества, должны во всем уступать советам отцов? Разве в деле воспитания нет своих ткачей и дальновидных кормчих? И почему, я хотел бы знать, патриотически настроенный Анит считает, что сыновья должны принадлежать только родителям? Я, по своей старческой наивности, думаю, что наши дети принадлежат всем Афинам, и, стало быть, бесполезный Сократ делал не частное, а государственное дело, наставляя чужих детей. Отдавая себя воспитанию, он вовсе не хотел возвыситься над отцами или прослыть мудрецом. Да и можно ли считать мудрецом человека, искусство которого состоит лишь в том, чтобы смокву называть смоквой, а тыкву тыквой? Занимаясь своим скромным делом, он никогда не думал о том, что ему придется подняться на «камень ответчика». И вот теперь старый Сократ всерьез опасается: а не станут ли его судить так, как судили бы малые дети врача, на которого возвел поклеп повар? Какие только обвинения могут посыпаться на его бедную голову! Этот злодей жгет ваше тело каленым железом! Он дает горькие настои, предписывает воздержание и голод! Можно ли терпеть все это, когда к вашим услугам такой стол удовольствий? Там медовые пирожки с маком, копайский маринованный угорь…

Перышко секретаря опять в бессилии повисло над желтоватым, плохо отбеленным папирусом. Секретарь снова поглядел на председателя, словно ожидая, что тот переведет ему невообразимую речь Сократа на язык, доступный протоколу. Однако басилевс продолжал сидеть в какой-то тупой отрешенности, уставившись в медную крышечку. Он слышал, как, просясь на волю, слабо верещит муха. Ее жалкое нытье часто захлестывалось волной шума, долетавшей до сцены. Человек с ассирийской бородкой вслушивался в зал, рождающий все новые и новые волны, и к нему подкрадывалось смутное беспокойство. Обычно председатель без труда угадывал, какую волну могут вызвать слова обвиняемого – то ли грозно-остерегающую, то ли ласково-одобрительную – но сейчас все как-то странно перемешалось, забурлило разрозненными воронками. С особым вниманием басилевс прислушивался к шуму за спиной – там сидела полутысячная коллегия гелиастов, – но и волна, рождаемая судьями, гудела тоже неопределенно. Мучимый неясностью, басилевс поднялся, опираясь руками на стол.

– Побереги свои побаски, Сократ! Судьи хотели бы знать, почему ты клянешься собакой?

Мудрец, помедлив, обернулся. Он глядел на спрашивающего с нескрываемым удивлением, и это удивление было вызвано не тем, что ему задали вопрос, а тем, что к нему обратился этот полный человек с ассирийской бородкой, неизвестно почему оказавшийся рядом с орхестрой, предназначенной для театральных хоров, и теперь делающий вид, что его, как и судей-гелиастов, всерьез занимает клятва Сократа. Басилевс вдруг ощутил странную необязательность своего вопроса, о которой он раньше и не подозревал, и, хмуря густые брови, с казенной монотонностью повторил свой вопрос, словно стараясь убедить всех граждан и в первую очередь себя в том, что все, сделанное им, было правильным и не подлежащим сомнению.

– Хорошо! – сказал философ, и у басилевса почему-то отлегло от сердца. – Если это интересует хотя бы одного человека, я отвечу. – Сократ задумался, но думал он не об ответе – ответ давно сложился и не нуждался в причесывании – беспокоило его что-то другое, относящееся к людям, внезапно замолкнувшим и насторожившимся, к человеку с темной ухоженной бородкой, опирающемуся как-то нелепо, по-медвежьи, на маленький с ножками-копытцами стол. – Ах, эти клятвы! – Сократ покачал головой и опять улыбнулся своей неугасимой улыбкой. – Действительно, старый болтун в глазах непосвященных вполне может сойти за нечестивца. Но справедливо ли это? Просто Сократ слишком чтит эллинских богов, чтобы призывать их в свидетели по самому ничтожному поводу. И что дурного в том, если он клянется собакой, этим добрым и преданным существом, почитаемым арабами за божество? Не говорить же ему: «Клянусь Зевсом, я оставил дома сандалии!».

По залу заиграли веселые барашки.

– Он верит в «Демонион», а не в богов! – раздраженно выкрикнул Мелет.

– Объясни, Сократ, что ты подразумеваешь под «Демонионом»? – Басилевс с новой силой налег на столик.

И в зале потребовали:

– Правду! Правду!

Сократ некоторое время вглядывался в зал, словно стараясь найти хотя бы одно знакомое лицо.

– Мне понятно ваше желание, – заговорил он спокойно, и Мелету вдруг показалось, что капли в клепсидре падают до удивительного медленно. – Но, право, я жалею, что не мог все объяснить гораздо раньше, на Агоре. Там было бы не так душно, да и часы не подгоняли бы Сократа, склонного на старости лет к долгоречию. Однако в дорогу! «Демонион», о котором я иногда толкую, вовсе не новое божество, придуманное мною, а священный голос, подсказывающий мне правильное решение. Тише! Клянусь собакой, я не нанимал глашатая для повторения моих слов. Помню, однажды – тогда я был еще безусым юношей – мы с друзьями пробирались узкой улицей к Акрополю. И вдруг что-то подтолкнуло меня: «Сверни, Сократ! Ты не должен идти здесь». «Перейдем на другую улицу, – предложил я друзьям. – Только быстрее!» «Зачем?» – спросили они. – «Так нужно!» – ответил я и больше ничего не мог объяснить. Они подняли меня на смех и продолжали идти, как шли. А я и мой старый друг Критон – он сидит здесь и может подтвердить – перешли на другую улицу. И что же было потом? С друзьями мы встретились недалеко от Агоры. Плащи на них были грязные, как у горьких пьяниц. Оказывается…

– Время! – крикнул добросовестный стряпчий и смачно хлопнул в ладоши.

Сократ округло, по-женски, развел руками:

– Выходит, мое время истекло?

– Говори! Пусть говорит! – вспенился зал нетерпеливыми голосами. Слушателям казалось, что старик оборвал на самом интересном.

– А позволит ли почтенный председатель продолжить речь? – насмешливо отнесся Сократ к человеку с ассирийской бородкой. – Или наши судебные порядки теснее Прокрустова ложа?

– Дайте ему слово! – кричал зал и требовательно топал ногами. – Мы хотим слушать!

Басилевс поднялся, толкнув животом столик. Один из металлических цилиндриков, предназначенный для хранения свитка законов, упал и покатился по сцене, метя в слегка приоткрытый люк, откуда во время театральных представлений восходили на сцену подземные боги и призраки. Председатель суда проводил глазами цилиндрик, остановившийся у деревянной бровки, и медвежековато повернулся к человеку, который поставил его, второго архонта и потомственного дадуха-факелоносца, в нелепое положение перед гражданами.

– Ты превращаешь суд в шутовской балаган! – заговорил басилевс, чувствуя, как у него задергалось правое веко, будто однокрылая муха чудом взобралась на него и щекотно забила своими ножками. – Здесь каждый… – Басилевс, не удержавшись, почесал веко, – может закончить начатую речь. И ты прекрасно… – Архонт резко замолчал и так же медленно, как подымался, опустился на свой стул.

– И все-таки на Агоре было бы лучше! – заключил мудрец. – Да, на чем же я остановился? – И продолжил негромким, даже скучноватым голосом: – Моим друзьям встретилось по дороге стадо свиней. – Последнее слово можно было разобрать лишь по движению губ.

– Что он сказал? – вскинулись задние ряды.

– Свиней! Свиней! – покатилось из передних рядов, отведенных для высших должностных лиц, зазвенело в полых резонирующих урнах, выплеснулось на серые входные колонны, выбеленные снаружи солнечным светом, и опять покатилось, сдобренное криками и смехом, туда, где сидел, набычившись, человек с ассирийской бородкой.

– Свиней!

А Сократ, улыбаясь, шел по сцене к своей скамье, на которую падал сквозь продольное верховое окно мягкий нитяной свет. Философ увидел цилиндрик, прибившийся к люку, и взял правее – со стороны могло показаться, что Сократ старается обойти столик басилевса подальше. Он приблизился к прорези люка, в котором смутно вырисовывались рожки «хароновой лестницы», и, легко нагнувшись, поднял цилиндрик. Басилевс внимательно и с какой-то особой надеждой вглядывался в обвиняемого, решившего оказать ему услугу, однако философ без малейшего подобострастия подошел к мраморному столику и, не заметив протянутой руки басилевса, положил цилиндрик по собственному разумению, около пухлого свода судебных законов. Сократ даже задержался чуть-чуть, желая убедиться, не покатится ли вновь цилиндрик, и, если бы это случилось, он все так же, ни на кого не обращая внимания, переложил бы футляр. Басилевс, вначале несколько смягченный действиями Сократа, теперь поглядывал на философа с неприязнью.

Грохотали наполненные камнями железные театральные бочки.

– Слушаем показания в пользу Сократа! – резко и потому как-то испуганно выкрикнул секретарь с кафедры. Выкрикнул и пригнулся, словно давая возможность пройти над ним вздыбленной волне.

«Какие могут быть показания?» – растерянно подумал мудрец – он просил своих друзей не давать показаний.

Держа на отлете свиток письма, секретарь начал зачитывать свидетельства Критона, давнего и преданного друга Сократа. Потом очередь дошла до Критобула, сына Критона. Философ видел, с каким ненасытным интересом внимал зал свидетельским показаниям, и ему было странно, что какие-то безжизненные свитки здесь могут значить гораздо больше, чем все его живые, искренние слова, вся жизнь, бывшая самой убедительной и единственной защитой. Бедный Критон! Стало быть, он, несмотря на свои заверения, ходил к басилевсу. Сократ представил себе грустные, будто всегда испытывающие какую-то внутреннюю муку, глаза Критона, его негромкую, с мягкой картавостью речь. Наверное, он страшно волновался, выгораживая друга, и мазал папирус чернилами, как тогда, в школе, когда переписывал по заданию учителя стихи Пиндара: «О блестящие, фиалками венчанные, воспеваемые в песнях, славные Афины, оплот Греции, божественный город!..»

Философ печально улыбался и ждал, когда кончится эта судебная процедура, унижающая его и друзей.

– Еще одно показание! – Секретарь потряс над головой небольшим свитком.

«Неужели Платон?» – подумал мудрец и сосредоточился, застыл, положив руки на палку.

– Показания Тибия!

Сократ удивленно поднял голову: кто такой Тибий? Он силился и никак не мог припомнить этого имени.

– «Тибий, сын Кариона, свидетельствует и скрепляет священной клятвой свои слова о том, что Сократ, сын Софрониска, честно защищал свой город в Долгой войне со Спартой. Он сражался вместе со мной под Потидеей, Амфиполем и Делием. Я могу засвидетельствовать, что Сократ спас под Делием жизнь всаднику, упавшему с коня…»

Дождливым утром осеннего месяца пианопсиона большое ополчение афинян, включающее не только коренных граждан, но и метеков-инородцев, вошло в город Делий, святыню лучезарного Аполлона. Союзники лакедемонян – беотяне, узнав, о приближении многочисленного войска, собрали домашний скарб и ушли из города Западными воротами, предварительно завалив камнями главные улицы и разрушив в нескольких местах обводную стену. Пропустив вперед тяжеловооруженных гоплитов, которые двигались глубокими колоннами, неся на плечах медные пики, на улицы Делия вступили афинские стрелки, метатели дротиков и пращники. Стратег Гиппократ наблюдал за движением своего войска с деревянной сторожевой башни, то и дело отстраняя от лица болтающийся обрывок веревки, на котором недавно висел сигнальный колокол. Гадатель Архий в светлом воинском шлеме с двумя гребнями конских волос и красном плаще, чуть закрывающем костистые озяблые колени, стоял за спиной Гиппократа и посматривал на призрачные кроны деревьев священного участка Аполлона, где ему предстояло узнать по печени заколотого быка переменчивое, как ветер, желание богов.

Мелкий, нудный дождь сыпал на тускло поблескивающие шлемы, серые вымокшие хламиды. Идущие позади тупо поглядывали на забрызганные грязью сапоги впереди идущих и шли, не задумываясь, полностью положившись на закованный в латы авангард. Теперь, дойдя до цели, солдаты чувствовали усталость и, мысленно оглядывая пройденный путь, удивлялись своему долготерпению. Калитки многих домов были распахнуты – они словно соблазняли зайти – однако солдаты, не желая делать лишнего движения и боясь нарваться на засаду, продолжали идти своим тяжким размеренным шагом. Гоплиты, устрашая невидимого противника, стучали по щитам, воинственно выкрикивали: – А-ля-ла! – но их призывы не находили отзвука в последних рядах, да и сами гоплиты видели, что на улицах Делия бродит только один дождь, на который вот уже второй день не было управы.

Афинский стратег смотрел на громоздкие стенобитные машины, которые везли мулы, и эти машины, еще вчера вызывающие радость и ощущение уверенности, сейчас возбуждали в нем устойчивое раздражение. Машины были уже не нужны: городские ворота оказались плохо укрепленными, а крепкие стены порушены в трех или четырех местах. Теперь нужны были не хитроумные машины, а обыкновенные ивовые корзины, в которых предстояло таскать камни и землю для укрепления стен. Стратег знал, что свободных плетенок в обозе мало и ведающий продовольствием Никомах Сухорукий едва ли согласится освободить хоть часть пищевых корзин. Оставалась надежда на самих солдат, способных при желании достать корзины хоть из-под земли, но Гиппократ не был уверен, что его распоряжение встретит понимание. В последнее время солдаты возмущались тем, что им задерживают денежное пособие за три месяца, и ставили свою исполнительность в прямую зависимость от ежедневных четырех оболов.

Гоплиты, подняв щиты над головой и словно тем самым желая закрыться от бесконечного дождя, направились к священному участку с его серебролистыми оливами и храмом Аполлона посредине. Мостки через ров, опоясывающий участок, были целы, и солдаты, подпираемые сзади, грузно побежали по деревянным прыгающим настилам. Несколько человек свалились в ров с мутной водой – на них никто не обратил внимания. Вырвавшись на простор, солдаты потеряли строй и разрозненными группами устремились к храму Аполлона-Целителя. Кое-кто вгорячах поднялся на ступеньки храма, оставляя на белом мраморе грязные подтеки, но у входных величественных колонн солдаты остановились, боясь оказаться нечестивцами. Из-за колонн храма выглянуло несколько любопытствующих женщин, нашедших прибежище в священном месте. Солдаты окружили храм и, не в силах уже держаться на ногах, повалились на промытую дождем траву. Только всадники во главе с гиппархом продолжали передвигаться, оттесняя неутомимых торговцев с тележками. Торговцы рвались к солдатам, обещая горячие колбасы и самое лучшее в мире вино, и воины, не подымаясь с земли, развязывали красными мокрыми руками свои тощие кошельки и скупо улыбались, предвкушая невероятное удовольствие.

Сократ в числе воинов старшего призывного возраста охранял обоз с оружием и продовольствием. Двуколки, четырехколесные возки ползли за колонной легковооруженных солдат. Отставшие воины бесцеремонно лезли на возки, и бедные ослики и мулы выбивались из последних сил. Сократ в помятом шлеме и темной хламиде шел босиком по обочине белой сочащейся дороги и едва успевал теснить копьем пристающих солдат. Лишь тогда, когда впереди показался завешенный голубоватой кисеей дождя Делий, пельтасты оставили обоз в покое и подтянулись к гоплитам, которые большую часть пути проделали налегке, отдав медь и железо собственным рабам-оруженосцам.

Так, ни разу не присев на телегу, Сократ вместе со своим обозом, ползущим, скрипящим и дымящимся от разгоряченных тел животных, добрался до странно пустой рыночной площади Делия. Здесь повозки сгрудили под навесами и стали распрягать понурых животных. Сократ задавал корм ослу, когда на площади появился армейский глашатай. Вестник протрубил в рог, заставив ближайшего мула поднять голову и зябко передернуть телом, и надсадно прокричал, что на священном участке, в стадиях пяти от рынка, состоится собрание. Для убедительности он махнул рукой в сторону колонн, пробивающихся упрямой линией сквозь яркую зелень, и побежал прочь, топоча сапогами. Обозники проводили бегущего человека удивленным взглядом и еще острее ощутили накопившуюся усталость. Сократ отдал ведерко с пойлом вознице и вразвалку пошел за глашатаем.

А Гиппократ уже гарцевал на поджаром, покрытом красной попоной скакуне, окруженный со всех сторон лежащими и сидящими людьми. Казалось, что с каждой прибывшей сотней у стратега остается все меньше и меньше места, и в конце концов конь должен остановиться, сжатый людьми. Однако конь умудрялся двигаться и никого не задевал. Сейчас, когда войско скучилось, создавалось обманчивое впечатление, что народу должно быть больше. Стратег присматривался к своей убывшей армии и нетерпеливо оглядывался на мостки. Прибежали несколько десятков молодых воинов, потрясая вымокшими султанами.

Гиппократ выставил ладонь навстречу падающим каплям – ему показалось, что затяжной дождь ослабевает – и попытался вытереть влажные пальцы о красную попону, но попона была пропитана водой, словно банная губка.

– Лох Гиперида! – нетерпеливо позвал стратег, сдавливая ногами коня. – Где лох Гиперида?

Часть войска откликнулась глухим ворчанием, и сам Гиперид, сидящий недалеко от стратега на раскладном походном стульчике, незамедлительно поднялся и взмахнул мечом, словно стараясь вспороть до желтой солнечной подкладки голубоватый гиматий кадмейского дождя.

Стратег кивнул Гипериду и, значительно посмотрев на него, начал свою речь. Он говорил о том, что дождь кончается и это служит добрым знаком – лучезарный Аполлон благосклонно отнесся к приходу фиалковенчанных. Он призвал солдат и военачальников принести посильные дары милостивому богу и заколоть очередного жертвенного быка.

Войско молчало, но когда стратег объявил, что солдатам придется оставить священный участок и разбить палатки на рыночной площади, снова раздалось ленивое ворчанье. Солдатам не хотелось покидать насиженного места. Недовольство еще более усилилось, когда стратег приказал воинам после трехчасового отдыха заняться укреплением обводных стен.

– Это не наши стены! – кричали усталые люди. – Мы воины, а не каменщики! Выдайте жалованье!

На лице Гиппократа появилось подобие улыбки. Не желая вступать в пререкание с горлопанами, он решительно развернул лошадь к алтарю. Сидящие вдали удивленно вытянули шеи: им показалось, что стратег движется по людским телам. Усеянный воинами участок потревоженно зашевелился. Лохаги стали скликать своих солдат, чтобы организованно совершить положенные жертвоприношения. Десятка три воинов оставались на земле без движения. Они спали, прикрывшись накидками и легкими ивовыми щитами. Проходящие осторожно покалывали их копьями, и люди очумело поднимали головы, с трудом отдирали от земли свои неприкаянные тела.