Текст книги "Осуждение Сократа"

Автор книги: Юрий Фанкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

«Клянусь Истиной, друзья ничего не знают! – успокаиваясь, подумал Сократ. – Они и не подозревают о доносе!».

Сам он узнал о доносе только вчера от случайно встреченного архонта-басилевса, в ведении которого находились дела о религиозном кощунстве. Басилевс, мельком упомянув Мелета и тем самым дав понять, что дифирамбический поэт – фигура второстепенная, прямо спросил, чем же он, Сократ, насолил кожевнику Аниту, человеку богатому и очень влиятельному в демократической партии. Сократ тогда отделался шуткой: «Вероятно, Аниту, как и многим другим, не нравится, что я, походя глазами на рака, стараюсь всю жизнь ползать прямо…»

Этот кожевник, вероятно, всерьез считает его погубителем законов и развратителем молодежи – недаром он запретил своему сыну беседовать с «ловцом невинных душ». Права старая жрица, наставлявшая его в юности: «Если ты будешь говорить правду, тебя возненавидят люди, а если неправду – боги». Вспомнились ему слова и одного из его учеников, Алкивиада, сказанные в минуту пьяного откровения: «Ты прекрасный человек, Сократ, и все же мне иногда хочется, чтобы тебя вообще не было на свете…»

Кажется, тучи над его головой сгустились как никогда. Что же, настоящий философ скорее перенесет несправедливость, чем попытается ответить злом на зло…

– Смерть! – вытирая пот со лба, прокричал глашатай, и мудрец с какой-то особенной ясностью ощутил в себе спокойствие и твердость, глубоко, с замиранием сердца воспринял тяжкий вздох толпы и это прекрасное афинское небо над нелепым четырехугольником трибуны.

– Я знал Исократа! – негромко заговорил Федон. – Это был благородный человек. Жена так любила его. Бедная Эринна!

Откричал свое глашатай, исчез, а люди еще стояли, тупо глядя на трибуну, и вдруг разом завозились, стали расходиться.

– Что же мы стоим? – забеспокоился златокудрый Аполлодор. – Может, заглянем в книжную лавку? Я там видел басни Эзопа. Удивительные басни, Сократ!

Мудрец встрепенулся и пошел коротким шажком. Друзья последовали за ним. А рынок уже привычно погудывал, покрикивал, поигрывал неизбывной силою.

У мраморного постамента, где сидел осовевший поклонник Вакха, раздался громкий смех. Это пьяненький, задремав, свалился на какого-то длинноволосого щеголя. Получив крепкий пинок, пьяненький стал на четвереньки, словно готовясь облаять обидчика; большая оскобленная тыква с прорезями губ и глаз упала с его головы и покатилась крутым полукружьем.

– Ха! Он потерял голову! – закричал какой-то шутник.

Пьяненький, тараща красные глаза, бросился догонять тыкву, но в тот момент, когда он нагибался за ней, чья-то нога ловко поддела «голову», и она покатилась дальше, смеясь четкой прорезью рта.

Хохот нарастал. «Голова», судорожно мотая обрубком стебля, покатилась прямо под ноги Сократу. Мудрец как-то весь подобрался – ощущение того, что катилась настоящая голова, было довольно сильным – и уже отдавал свою палку Аполлодору, чтобы поднять тыкву, но снова мелькнула чья-то нога… Пьяненький, расталкивая любопытных, опять ринулся за своей тыквой. Он уже настигал ее, смешно, как куролов, растопыря руки; уже нагибался, чтобы достать – она была так близко, – но кто-то ловко прыгнул на тыкву – раздался хряск, и остатки желтоватой мякоти облепили мостовую.

Пьяненький заплакал, горько, безутешно.

– Зверье! – взревел Великий хулитель.

Толпа развалилась, давая дорогу Великому хулителю. Он шел напролом, не обращая внимания на подымающийся ропот, и сзади, в безлюдном промежутке, следовали его друзья. Возле Персидской арки горбун остановился резко, словно давая понять, что не намерен идти дальше.

Мудрец тронул за руку Великого хулителя.

– Стало быть, ты не хочешь в книжную лавку?

Горбун отрицательно мотнул головой.

– А к Симону ты придешь?

– Нет, Сократ! Вы уж без меня поищите истину. А я… – Херефонт невесело усмехнулся, – пойду играть с ребятишками в бабки. Он обиженно, по-детски засопел, круто повернулся и, тяжело переваливаясь, пошел прочь.

– У-устрицы! – неслось ему вслед.

Обвинение против Сократа было помещено не только в храме Совоокой. Узкие, как надгробные стелы, скрижали стояли еще в храме Великой Матери богов и в портике Кариатид, небольшом тенистом местечке, где любили собираться афинские поэты и философы.

2

Когда же оно было брошено, зерно обиды?

Как-то, случайно зайдя в портик Кариатид, Мелет заметил группу людей: одни сидели на мраморных скамейках, другие, в числе которых был Сократ, расхаживали взад-вперед по затененному коридору и о чем-то спорили. Начинающий поэт подошел ближе, прислушался.

– Что ты говоришь, Сократ? – удивлялся высокий, бедно одетый юноша. – Я не могу с тобой согласиться. Выйди-ка на рыночную площадь и крикни: «Гомер не мудр!», «Эсхил – обычнейший человек!» – и тебя враз засмеют, побьют палками.

– Пощади меня, дорогой Гермоген! – с улыбкой взмолился Сократ. – После твоих речей у меня и впрямь заломила спина. Но что поделать, мои мысли текут по прежнему руслу!

– Нет, Сократ! – настаивал на своем юноша. – Кит не родит черепаху, от обычного человека не родятся бессмертные трагедии.

– Почему ты говоришь: «от обычного»? Я вовсе не считаю поэтов обычными людьми. Но разумно ли считать слепого зрячим только за то, что у него обостренный слух? Нет, мой друг, верни мудрость философу, а поэту оставь наитие и божественное вдохновенье – только благодаря им он становится выше самого себя, создает нечто мудрое и прекрасное. С удивлением глядит поэт на свои стихи и вопрошает: «О, Аполлон, покровитель искусств, неужели это создано мною?» Напрасно вы будете обращаться к его разуму, спрашивать, что он хотел выразить стихами, – поэт лишь беспомощно разведет руками, а если и попытается объяснить, то это будет лепет ребенка…

«Он считает себя мудрее поэтов!» – неприязненно подумал Мелет, выходя из портика.

Так было брошено первое зерно обиды, но минула не одна луна, прежде чем на свет появились уродливые стебли цикуты, налились и созрели ядовитые семена.

Сразу же, как только были разнесены обвинительные скрижали против Сократа, Мелет и старый Ликон собрались у богатого кожевника Анита. И снова, как в тот памятный вечер, когда главным обвинителем был избран Мелет, все трое отдыхали на обеденных ложах возле столов и разговаривали о Сократе.

Весело, и чадно горели светильники, роняя красные отблески на беленую стену. Наверху, в женской половине, играла флейта. Звуки, ослабленные потолком, удивительно сочетались с горьковатым запахом горящих светильников и мягким ароматом египетских благовоний; они то становились легкомысленно-веселыми, то задумчиво-нежными, то скорбная нотка плакальщицы неожиданно врезалась в праздничный мотив, и Мелет, обладающий хорошим слухом, невольно подымал голову, настораживался.

– Нет, я не хотел бы его смерти! – задумчиво проговорил Мелет, промокая сальные пальцы мякишем хлеба. Он бросил залоснившийся шарик в сосуд. – Его часы и так роняют последние капли.

– Что ты говоришь, добрейший Мелет? – Анит оторвался от еды и взглянул на поэта с нескрываемой укоризной. – Неужели ты думаешь, что запах чужой крови для меня приятнее благовоний? Зачем мне его жизнь? Пусть он переживет черепаху. Но разве ты не согласен, что у змеи надо вырвать ядовитые зубы? Вы знаете, что заявил мне недавно сын? – «Ремесло мало оставляет времени на мысли о душе, разуме, истине». Это мысли нашего лжеучителя. Если придерживаться таких рассуждений, то скоро все афиняне будут разгуливать без башмаков, как этот доморощенный философ. Не тревожься понапрасну, мой добрейший Мелет, и, ради всех богов, не воображай себя непобедимым Гераклом! Кто мы с тобою? – Тонкий голос Анита дрогнул. – Мы, с тобою всего-навсего пехотинцы с коротким копьем. Разве мы решаем исход боя? Его решат наши почтенные судьи, вооруженные законами.

– Твоими устами говорят Музы! – воскликнул Мелет, обожающий красноречие.

И старый Ликон замычал одобрительно. Говорить он не мог: его рот был занят аппетитным куском морской собаки.

– Ты хорошо говоришь! – продолжал Мелет. – Твои слова приятны моему сердцу. Этого мудреца, сеющего сомненья, давно пора приструнить. Ты знаешь, что он сказал однажды о небожителях? – «О богах я вовсе ничего не знаю!». Как он не откусил свой поганый язык!

Глаза Анита странно блеснули.

– Это его слова?

– Клянусь Зевсом! Эхо не повторит точнее.

– И там были еще уши?

– Да, там толпился какой-то рыночный сброд.

– И с тобою не оказалось рабов? голосе Анита прозвучало удивление.

– Да, я их отпустил домой, – ничего не подозревая, сказал Мелет.

– А подумай-ка, дорогой Мелет, может, кто-то из рабов все же оказался с тобой? – Анит глядел на него пристально, с едва заметной усмешкой. – Ведь это было не вчера? Ты мог что-то и позабыть. Вспомни-ка хорошенько, дорогой Мелет! – Его взгляд давил, как виноградный пресс. И теплая краска поползла по щекам Мелета.

– Возможно… – начал Мелет и вдруг, услышав вместо своего какой-то чужой, бесцветный голос, неприятно поразился: «Великие боги, что же я делаю?» – и насилу отведя свой взгляд от Анита, с раздражением добавил: – Я же сказал: рабов нет… их не было со мною!

– Жа-аль! – пропел Анит и, видя недовольство поэта, располагающе улыбнулся: – Что с тобою, мой добрый Мелет? Уж не подумал ли ты, что я ищу лжесвидетелей? Да поразит меня стрела Громовержца, если это так! Просто я усомнился в твоей… Да что я, глупец, говорю? Я усомнился, конечно, в своей памяти, ведь мы частенько судим о других по собственным недостаткам. И что же я увидел? Твоя память, не в пример моей, превосходна! – И Анит, восхищенно чмокнув губами, сунул руку в жаркое.

Все молчали. И флейта наверху тоже молчала. Лишь водяные часы точили свои необратимые капли: кап-ка-ап!

– Божественная подлива! – сладко простонал Ликон.

Старик, по обыкновению, хвалил только приправы.

Мелет исподлобья поглядывал на Анита. Ему почему-то казалось, что хозяин ест без особого аппетита…

– Что-то давно не видно нашего философа, – заговорил Мелет. – Уж не сбежал ли он куда-нибудь в Фессалию?

Анит усмехнулся, медленно дожевал кусок. Пока дожевывал – думал.

– Едва ли он облегчит нам жизнь, дорогой Мелет!

– Ты уверен, что он явится в суд? – Мелету не терпелось знать, что думает кожевник.

– Напротив, не уверен! – Кожевник сделал губами такое движение, как будто наигрывал на дудочке весьма замысловатую мелодию.

– Но это же бессмысленно! – воскликнул поэт. – Дело решится и без него. Тогда оскорбленные судьи наверняка приговорят его к смерти.

– Похвально, Мелет! Ты очень здраво рассуждаешь. Очень. Но боюсь, этот старик затеет гонки не по твоим правилам.

Он опять поиграл губами. Казалось, Анит что-то недоговаривает.

– Почему же его не видно? Раньше он попадался то в портиках, то на Агоре… – Мелет не мог скрыть своего беспокойства.

Неожиданно замычал Ликон, заерзал на своей подушке – можно было подумать, что старик подавился.

– Кажется, почтенный Ликон нам что-то хочет сказать! – с улыбкой пояснил Анит.

– Ух! Прекрасная подлива! – шумно выдохнул Ликон. – Я совсем забыл… Какая стала память! Это не память, а худой бурдюк. Ведь я недавно видел его…

Кожевник и поэт перестали улыбаться.

– Гермес нас свел на улице Столяра, – неторопливо, поглаживая жидкую бороденку, продолжал Ликон. – Он шел мне навстречу и что-то бубнил, как колдун. Слава богам, рядом оказался проулок – я сразу же свернул в него. – Он виновато поглядел на Анита. – Нет, я вовсе не испугался этой ехидны. Но… если бы я подошел поближе, то, клянусь целителем Асклепием, меня бы стошнило, как от дохлого ската.

– Ты все сказал? – разочарованно спросил Мелет.

– А что же еще, дорогой Мелет? – Старик пожал плечами и сытно икнул. – Наши колесницы разъехались, не столкнувшись. Я думаю, он даже не заметил меня. Но в другой раз вышло иначе…

– Ты видел его дважды? – воскликнул Мелет.

Ликон кивнул головой, улыбнулся. Пожалуй, старик лукавил, ссылаясь на дырявую память; очень походило на то, что он просто откладывал свой рассказ, как откладывают редкое лакомство напоследок.

– Ах, память, память! – завздыхал Ликон, стараясь не глядеть на Анита. – И как я смогу выучить наизусть судебную речь? Не знаю, не знаю. Так когда же я видел его во второй раз? Вот память! Пожалуй, это было на Агоре. Да, да, на Агоре. В тот день жена мне наказала купить петрушки и еще чего-то…

– Рассказывай, Ликон! – приказал Анит.

– Да, да, соли. Я все вспомнил! Два зеленщика взялись спорить, кем труднее быть – стратегом или архонтом? Кричат, петрушкой размахивают. Зевак собралось! Тоже кричат. Кто – за архонта, кто – за стратега. И тут появляется эта ехидна со своим дружком Херефонтом. О, как я его ненавижу, дорогой Анит! Спрашивает, о чем спор. Ему объяснили. Он и говорит: «Можно ли, не разобравшись в Малых таинствах, приниматься за Большие? Выясним-ка для начала, кем проще быть: флейтистом или стратегом?». Тот, который за стратега, чуть ему бороду не вырвал. «Сумасшедший!»– кричит. А эта ехидна улыбнулась, говорит: «Какой, прекрасный способ опровержения – дерганье бороды!». Зеленщик кричит: «Тут нечего отвечать! Спроси глупого осла, и тот промычит одно слово со мною!». Эта ехидна смеется: «Обязательно спрошу!» – и обращается к своему дружку: «Дай-ка мне флейту, Херефонт! Я хочу, чтобы поклонник стратегов сыграл что-нибудь…» Херефонт оскалил зубы, подает. Что за ужасная флейта, мой добрый Анит! Она издает самые невероятные звуки. Я удивляюсь, как наши законы разрешают играть на этой безбожной флейте. Что же было дальше? Зеленщик замахал руками: «Зачем мне флейта? Я никогда не играл на флейте!». Ох, как улыбнулась эта ехидна! Обвел всех глазами: «Может, кто-нибудь порадует наш слух?». А ведь знает, старая лиса, что на этой флейте никто не сыграет, кроме Херефонта. Один нашелся. Поднес к губам – ой, срам! – жертвенный поросенок не издает таких постыдных звуков. Все засмеялись, ногами затопали. А эта ехидна и говорит: «Оказывается, чтобы стать кормчим, нужно сначала побыть гребцом, чтобы стать флейтистом, нужно овладеть флейтой, но до чего просто быть стратегом: многие готовы им стать хоть завтра, и у них не возникает простой вопрос: «А умею ли я играть?». Что-то он еще сказал… Вот память! – Ликон замолк.

– Метальщики кривых слов! – Анит поглядел на Ликона так, как будто перед ним возлежал ненавистный Сократ. Старик съежился и придавленно икнул. – Что им первые мужи Солон и Перикл! Они осмеют и Зевса. Этот рыночный шут готов осудить любого, кто занимается государственным делом. Скажите мне, почему он не выступает в Народном собрании? А почему он никогда не бывает в суде? Ответьте мне! Словно нечисть от горящей серы, бежит он от государственной трибуны – как же, там торжествует Мнение, а не Истина! А обманутые граждане считают его ходячей совестью Афин: «Сократ осудил бы это!», «Сократ не поступил бы так!». Каково слышать это! – Анит схватил со стола мякиш, хотел, как обычно, промокнуть пальцы, но почему-то передумал – раздраженно кинул комочек на вощеный пол и громко крикнул: – Эй, слуги, дайте же воды для рук! – И опять заговорил о Сократе: – И этот бездельник корчит из себя святого! Как же, «обходиться малым – значит, приближаться к божеству»! Легко, ой, как легко, будучи босым, судить обутых.

В ворота ударили молотком. Анит замолк, передернул плечами: новых гостей у него не ожидалось. Удивленный взгляд кожевника встретился с вопросительным взглядом поэта, и странная мысль мелькнула у обоих…

Сутуловатый раб-привратник бесшумно появился в дверях.

– Просит впустить… – привычно начал он и неожиданно смешался – смутился под напором ждущих, настороженных глаз.

Анит даже приподнялся на локтях.

– Просит впустить, – повторил раб, – Поликрат!

Как-то посветлело, отлегло от сердца: стало быть, Поликрат, составитель судебных речей!

– Пусти! – пробурчал Анит.

Пока рабы мыли в прихожей ноги гостю и умащали благовониями, Анит приказал принести вина, убрать нагар в глиняных светильниках и добавить к ним новые, бронзовые, купленные недавно у мегарского купца. Довольно жмуря глаза, Анит сообщил, что для них будет играть сама Электра. Красивые брови поэта удивленно поползли вверх. Он, конечно, знал, что там, наверху, ублажает жену Анита приглашенная флейтистка, но то, что это была сама Электра, казалось каким-то волшебством: первый стратег, отличающийся своенравием и ревностью, редко отпускал свою любовницу в чужие дома.

«Какую корысть имеет здесь первый стратег?» – рассеянно подумал поэт.

Вошел Поликрат, разутый, с тополевым венком на голове, судя по благодушным глазам, уже хлебнувший молока Афродиты.

– Радуйтесь! – Поликрат поднял приветственно руки.

– Трижды радуйся! – послышалось в ответ.

– Возляг с нами, дорогой Поликрат! – Анит радушно указал на свободное ложе. – Как твое драгоценное здоровье? Как фонтан?

Поликрат, когда-то безвестный драматург, внезапно разбогатев на составлении судебных речей, купил себе двухэтажный дом с колоннами в лучшем районе Афин, недалеко от Акрополя, и на зависть аристократам разбил во дворе многоструйный фонтан. Поликрат гордился своим фонтаном, как Софокл «Антигоной», и, если фонтан ломался, ходил, понурив голову, и докучал своими жалобами знакомым.

– О, фонтан! – На бледном лице Поликрата заиграла улыбка. – Он распускает свои перья, словно павлин!

А мальчик-виночерпий уже ворошил лед в большой холодильной чаше – было слышно, как шуршат льдинки и трутся о темное серебро – медленно, боясь расплескать, разливал по малым сосудам красное охлажденное вино.

– Я только что проводил гостей! – продолжал, укладываясь, Поликрат. – Было выпито море прамнийского вина. Если бы ты знал, какое у меня вино, любезный Анит! И вот решил, как обычно, прогуляться перед сном. Иду и думаю: «А почему бы мне не зайти в этот гостеприимный дом? Ведь тут у меня новый друг…» Не так ли, дорогой Анит?

Хозяин промолчал: в душе он презирал людей, которым ему приходилось платить.

– Да, у меня везде много друзей! – разглагольствовал Поликрат. – И я не ищу их. Они сами находят меня. Это прекрасно! Я столько оказал услуг, дорогой Анит!

– Чистое ремесло! – с усмешкой сказал Анит. – Я так завидую тебе, бесценный Поликрат! Разве сравнишь запах судебных свитков с вонью свиных кож…

– Фу! – сморщился Поликрат. – Свиные кожи! Я никогда не занимался таким ремеслом! – Составитель речей, любопытствуя, глянул наверх: – Великие боги, что за роспись у тебя на потолке?

– Превосходная роспись! – Голос Анита дрогнул: Поликрат, сам того не желая, обидел кожевника. – Ее сделал Фокион, ученик Полигнота. Хвалю твой вкус, совершенный Поликрат! – Анит старался выглядеть спокойным, но желчь уже разлилась и требовала выхода. – Да, чистое ремесло! Персидские узоры. А ты знаешь, дорогой Поликрат, чьи следы мы ворошили сегодня? – Анит помолчал, поиграл губами. – Мы с друзьями говорили о Сократе. И, представь себе, наши сердца оказались мягче куриного мозга! Мы сказали с добрейшим Мелетом: «Неужели этот человек сойдет в Царство мертвых по нашей воле? Разве мы судим его тело, а не презренные мысли?». А как ты думаешь, дорогой Поликрат? Или в твоем сердце нет сомнений?

– О чем ты говоришь? – переспросил Поликрат, делая вид, что разговор ему не интересен.

Анит повторил, медленно, сквозь зубы.

На бледном лице Поликрата заструилась улыбка:

– Кто я такой? Лишь жалкая петля, которую…

– …могут затянуть другие! – с ехидством докончил кожевник.

– Да, да! Ты правильно понял. Петля, дорогой Анит, никогда не убивает сама.

«Он чувствует себя неуязвимей Ахиллеса!» – подумал кожевник и, чуть помедлив, выпустил новую стрелу:

– Неужели эта петля, добрый Поликрат, ложится одинаково на шею подлеца и благородного человека?

– Что ты говоришь, Анит? – встрепенулся Поликрат. – Разве ты не веришь в мою порядочность?

– Охотно верю, дорогой Поликрат. Ты уж прости мою болтливость и любопытство. Но я давно хотел узнать, кто оказался петлей для неподкупного Дексилая. Может быть, ты слышал что-нибудь?

– Дексилай? – Поликрат изобразил удивление. – Я не знаю никакого Дексилая!

Анит усмехнулся:

– Как же ты мог забыть? Об этом процессе помнят все Афины. Даже в памяти Ликона светится имя Дексилая. Что же ты молчишь, почтенный Ликон?

Старик послушно кивнул головой.

– Ты видишь, дорогой Поликрат? Я не выдумал имя Дексилая. Но, может быть, ты помнишь Алкифрона? Он был не последним человеком в Афинах.

– Алкифрон? Конечно, помню! – недовольно заговорил Поликрат. Красный свет играл на его лице, западал в морщины темными сгустками. – Почему ты спрашиваешь меня об Алкифроне? Я не знаю, кто написал против него речь. Да и кто может знать? Его обвинители давно лежат за городской стеной.

– Лежат! – с нежной улыбкой подтвердил Анит. – А слухи все еще разгуливают по Афинам. И кое-кто верит этим вездесущим призракам. Но я-то не верю, мой дорогой Поликрат! – И, отвернувшись к лестнице от смущенного гостя, кожевник воскликнул:

– А вот и прекрасная Электра!

Пышноволосая, лилейнорукая Электра спускалась по лестнице в трапезную, приветливо оглядывая собравшихся; в своей белой одежде она походила на богиню Луну, внезапно сошедшую с неба. Кудрявый мальчик-раб шел за ее тенью, держа в руках тростниковую флейту. Улыбнувшись хозяину, флейтистка опустилась в кресло – оно возвышалось недалеко от Мелета, изящным движением поправила миртовый венок, и все, возлегшие в трапезной, словно переимчивые дети, повторили ее жест, дотронулись до своих зеленолистых венков.

– Во здравие Электры! – бегло взглянув на Поликрата, сказал Анит.

Все подняли запотевшие сосуды, плеснули на пол терпким пурпуром – первые капли всегда предназначаются великим богам – и легкой, как пух, сладкой, как мед, показалась Мелету первая чаша.

Поэт не отводил от флейтистки восхищенных глаз. Она заговаривала то с Анитом, то с приосанившимся Поликратом, мило подшучивала над старым Ликоном и почему-то не замечала только поэта, который ерзал на своем ложе, словно на подстилке из терниев. Мелет ждал, когда Электра заиграет, и вот она порывисто встала, приняла свою флейту из рук маленького раба.

Если бы поэт слушал отрешенно, не глядя, то игра флейтистки показалась бы ему довольно безыскусной, но он внимательно смотрел на Электру и видел ее темные задумчивые глаза, устремленные в одну точку, слегка подрагивающую лебединую шею, левую ножку, кокетливо отставленную назад, – нет, тут звучала не только флейта, и в самой Электре все волновалось и пело.

Она кончила играть, села. Раздались крики, громкие хлопки. Старый Ликон, аплодируя, чуть не свалился со своего ложа. Мелет кричал и хлопал так, как хлопают в театре Диониса нанятые хлопальщики, но Электра и теперь не взглянула на него.

Взметнулись и опустились чаши, захрустел на зубах подсоленный миндаль.

Анит усердно подпаивал Поликрата, на все лады превозносил Электру: – Это голос самой Музы! Так не чаруют и прекрасноголосые сирены! – лукаво подмаргивал огорченному Мелету. Кожевник, по обыкновению, хитрил: прикладывался к чаше часто, а пил мало. Мелет знал про хитрость Анита, но не пытался намекнуть кожевнику на плутни, хотя раньше, во время пиров, проделывал это не без удовольствия; занятый своими мыслями, он мрачно потягивал из серебряной чаши – вино давало ему слабость, нежную грусть, но не обещало желанного хмеля. Поликрат, поводя руками, затянул застольную песню – Анит охотно поддержал его, и Электра, откинувшись в кресле, стала задорно подыгрывать, на фригийский манер. Мелет молчал. Восторженное вино, которое поначалу бродило в кем, готово было обернуться тихим презрением: «Что она мнит о себе, эта флейтистка?».

Они опять пили и разговаривали, как-то поспешно, крикливо, словно боясь неожиданно замолчать, но глухая, как овчина, тишина уже ворошилась в дальних углах, медленно наползала, неся за собой тот миг глубочайшего безмолвия, когда кажется, что на земле свершилось что-то важное и таинственное.

Все разом замолчали. Бесшумным пламенем возгорелись светильники. И капля времени, не желая падать, вдруг пристыла к глиняному отверстию. И в этой тишине как-то особенно явственно прозвучали удары в дубовые ворота.

И снова Мелет с Анитом обменялись настороженно-ждущими взглядами…

– Тсс! – Поликрат поднял палец и пьяно улыбнулся. – Кто это бродит? Уж не тень ли Алкифрона?

Анит нахмурился и хотел было оставить ложе, чтобы выйти во дворик, но не успели его надушенные ноги коснуться пола, как в дверях показался все тот же сутуловатый привратник.

– Пришел старик. – Раб протяжно зевнул и покосился на белоснежную Электру. – С ним мальчишка. Поводырь.

– Какой еще старик? – недовольно спросил Анит. – Что ему нужно в час воров и колдуний?

– Они идут из Коринфа, давно не ели. Старик говорит: «Не дадут ли добрые люди кусок лепешки?». Га-а! – Раб опять зевнул и устало прислонился к косяку.

– Почему он постучал в мои ворота? Разве в Афинах только мой дом? – Кожевнику казалось, что дело тут неладное.

– Наверно, мальчишка увидел свет в верхних покоях, – помолчав, сказал привратник. – Только в нашем доме не спят. – Раб вздохнул и безучастно добавил: – Этот старик назвался провидцем.

– Провидец! – насмешливо воскликнул Анит. – Что-то много развелось провидцев и прорицателей!

Впусти его, дорогой Анит! – попросила Электра, шаловливо обмакивая пальчик в вино. – Это так забавно.

– Он назвал себя Великим провидцем! – пояснил раб.

Анит широко развел руками:

– Впусти их, верный Скиф! Дай им воды и хорошие скребницы – пусть они приберут свои вечные сандалии! И веди их сюда, как персидских послов. – Кожевник с улыбкой проводил привратника, призывно хлопнул в ладоши.

Полночное кружилось раздумье, свивало гнезда возле недопитых чаш.

– Хотел бы я знать, уступит ли мне рудники Никомах Младший? – пробормотал Поликрат.

Прекрасная Электра выводила на чаше винно-красное сердечко. А слуги ставили еще один стол, несли окаменелые лепешки и кислое козье молоко.

– Эти провидцы обожают черствые лепешки, – презрительно проворчал Анит. Он пошевелил подвижными губами и вдруг воскликнул с неожиданной веселостью: – Эй, слуги! Принесите еще угрей и морскую собаку. Да не жалейте фасосской подливы! Мальчик! – Он обратился к скучающему виночерпию. – Налей-ка вина гостю. Да не нашего. Варварского, неразведенного.

«Чего он расстарался?» – подумал поэт. Мелет не очень-то верил в Великого провидца. Скорее всего старик мог оказаться обычным попрошайкой, каких всегда хватает возле святилищ и храмов, – оборванные и голодные, они готовы выдать себя не только за прорицателей и провидцев, но и за самих богов, лишь бы сердобольный человек протянул серебряный обол или кусок хлеба. Но долгое ожидание рождало и другие мысли, жутковатые, как полет во сне: «Зачем он пришел в этот полночный час? Может, сама Судьба делает знак?» – и неясно маячило в мутноватых водах памяти лицо отца, Мелета Старшего, которому гадалка из Эфеса предсказала скорую смерть от чумы.

– Что же мы спросим у Великого провидца? – сказал Анит и пытливо взглянул на поэта. Мелет пожал плечами, насупился.

Послышалось шлепанье босых ног.

– Слава Гермесу, к нам новые гости! – воскликнул Анит, всматриваясь в темное лицо старика. – Проходите и садитесь! Вот вам угри, сладкие пирожки. Пей вино, мудрый человек! – Кожевник с удовольствием перечислял яства.

Великий провидец, держась за руку мальчика, подошел к пирующим и, нащупав спинку свободного стула, медленно сел. Его широко открытые глаза смотрели тускло и бесстрастно.

– Когда же прозвучат вещие слова? – спросил Анит, с интересом разглядывая старика. – Сейчас или вслед за трапезой?

– Мы голодны, – сказал Великий провидец.

Ироническая змейка скользнула по губам Анита.

– Верно, верно. Предсказывать лучше всего на сытый желудок.

– Я мог бы прорицать и сейчас, но боюсь: вы назовете меня лжецом, и нам придется отсюда уйти голодными. – Старик успокаивающе дотронулся до плеча маленького поводыря.

– Как можно не верить Великому провидцу? – игриво воскликнул кожевник.

– Люди склонны верить ничтожным провидцам, – спокойно пояснил старик. – Великие же провидцы носят тернии лжецов.

– Тогда ешьте! – согласился хозяин. – Я из гостей не делаю невольников. – И, помолчав, добавил с усмешкой: – Да, я едва не забыл! Ячменные лепешки рядом с вином.

Слепой наклонился к мальчику, что-то негромко сказал – было видно, как у того вытянулось личико, часто-часто замигали ресницы, но тут же мальчик поправился, лишь взглянул исподлобья на рыбные лакомства.

Они принялись за лепешки.

Мелет, как и другие гости, беззастенчиво разглядывал слепого. Было трудно подумать, что этот старик с обыкновенным лицом и тихим голосом, неряшливо жующий лепешку, может знать такое, что недоступно ему, Мелету. Если он, действительно, Великий провидец, то божья печать должна бы лежать и на его лице…

Старик кончил есть, отодвинул нетронутую чашу с вином.

– Спасибо хозяину. Я сыт. Кто же ждет от меня прорицаний?

– Как, вы уже насытились? – Анит удивленно всплеснул руками. – Но даже боги обходятся большим! Отведайте хотя бы пирожков! Разве они не вкуснее лепешек?

– Мы сыты! – повторил Великий провидец. – Лепешки были просто превосходны.

Кожевник поджал губы, выжидающе глянул на Мелета…

Великий провидец поднял правую руку:

– Тише! Я хочу предупредить вас. Я не прорицаю чьи-то тяжбы и мужскую измену.

Воцарилась тягостная тишина.

– Он – мошенник! – торжествующе закричал Ликон.

И Поликрат поднял чашу, чтобы выплеснуть ее в лицо Великому провидцу.

– Постойте! – выкрикнул Анит, не потерявший обычного благоразумия. – Разве мы не успеем показать ему на порог? – И спросил ядовито, с шутовским почтением: – Что же ты предсказываешь, мудрый человек?

– Я знаю, как вы умрете, – спокойно ответил старик.

– Зачем знать о смерти? – поморщился Анит. – Человек живет для жизни.

– Смерть – тоже жизнь! – возразил старик.

– Не верьте ему! – закричал Ликон, протягивая виночерпию пустую чашу. – Он мешает день с ночью! Какой прохвост! Слопал целую лепешку, а теперь решил отделаться болтовней!

– Похоже, ты хочешь узнать о своей смерти, почтенный Ликон? – улыбаясь, но с угрозой спросил кожевник.

– Нет, нет! – сразу стушевался Ликон.

– А кто же хочет? – продолжал Анит с таким видом, как будто он и есть Великий провидец. – Уж не ты ли, дорогой Поликрат?

Торговец красноречием недовольно засопел.

– А, может, прекрасная Электра?

Кожевник упивался чужим замешательством. И тут Электра впервые взглянула на Мелета, и он, почувствовав ее горячий, проникающий взгляд, воскликнул с бесстрашием обреченного:

– Я! Я хочу узнать!

И только сейчас ударил ему в голову желанный хмель.

– Да, я хочу узнать! – играя голосом, повторил он. – Где же твои слова, старик? Или ты прорицаешь молчанием?