Текст книги "Бега"

Автор книги: Юрий Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Глава XVIII
На красный свет

Герасим Федотович попросил отсрочку не без причины.

Когда «сожженный» «Голубой козел» всплыл негаданно в Приморском парке да еще оказался в руках Лаптева и Клавдина, обозленный Сипун закатил Сапфирову целый скандал. Тот в свою очередь дал трескучий нагоняй Белявскому, предложив консультанту по реквизиту сдать документы и освободить в двадцать четыре минуты номер полулюкс.

Денег на обратную дорогу Гурию Михайловичу не дали.

– Получите, когда вернете «Козла», – с ядом в голосе пообещал режиссер. – Вы ведь лицо не только подлое, но и подотчетное… Ясно?

Гурий Михайлович молча собрал чемоданчик, кинулся на морвокзал и мигом разыскал там своих новых знакомых Карину и Герасима Федотовича. До отхода теплохода оставались считанные минуты. И если раньше Белявский только туманно сулил Герасиму прописку в культурном центре, то теперь к этому обещанию прибавилось обязательство: «Устрою в кооператив при Доме композиторов». После этого Гурий Михайлович нежно, без нажима вынул из Герасима Федотовича сто рублей – «до пятницы» – и составил ему компанию на «Адмирале Ушакове».

По дороге в Сочи была сильная боковая волна, и Гурия Михайловича до того укачало, что он с мутных глаз предложил сделать Герасима Федотовича по блату почетным железнодорожником. Герасим Федотович насторожился и даже пожалел, что дал Белявскому взаймы. Но Карина сказала: «Не волнуйся, он все может». Все так все. И когда, сославшись на «день ангела», Гурий Михайлович попросил, как он сказал «в подарунок», «Голубого козла», Герасим Федотович тоже не отказал.

Когда же под нажимом Стасика дядя Гера позвонил и срочно потребовал у Гурия свою картину обратно, он согласился отдать ее с такой же легкостью, с какой прежде ее выпросил.

– Вы уж, пожалуйста, не забудьте, – поднажал Герасим Федотович. – Это так для меня необходимо.

– О чем речь! Жду вас ровно в десять, и ни минутой позже…

Так сказал сам Белявский.

Назавтра в 9.00 сам Белявский сел в «Москвич»… и со спокойной совестью укатил в город пробивать договор с издательством «Сила». С этой целью он торопился с утра пораньше на москательную базу «Восход».

Как и всегда, рабочий день начался для него с вранья. Стеснительному директору «Восхода» была обещана статья, воспевающая его административный талант. Директор зарделся. Гурий Михайлович поддержал робкого москательщика за локотки, заглянул в глаза и сказал: «Нет уж, позвольте… И обязательно с фото», – после чего быстро-быстро загрузил багажник дефицитным паркетным лаком «Зебра».

С базы его путь лежал в Лужники.

Возле касс стадиона бушевали поклонники бразильской системы. Им хотелось увидеть живого Пеле. Но для этого надо было пробиться сквозь железные ворота и кордон цепких контролеров.

Гурий Михайлович презирал футбол. Но не будучи знаком с системой бразильской, он прекрасно усвоил свою собственную. Порывшись под сиденьем; он выставил на ветровое стекло замызганную картонку «Проезд всюду», набрал скорость и распечатал ворота проворней всякого Пеле.

В кассы Гурий Михайлович проник с глубокого тыла. Отыскав потайную дверцу, он просунул туда дюжину банок с лаком, получил столько же сиреневых билетов и, распихивая радиатором поклонников Пеле, помчался в ГАИ.

– Здоровеньки булы! – закричал он, заходя в комнату, увешанную семафорными плакатами и фотографиями автомашин всмятку. – Категорически приветствую вас, товарищ Кандыба!

– А, явился, «писатель», – неуважительно откликнулся капитан Кандыба. – Ну где же статья «Кандыба зорок»? Где книга «На красный свет»?

– Ай, ай! – покачал головой Гурий Михайлович. – Совсем издергали человека аварии. Ну разве так можно? И железные нервы отдыха требуют… Сходили бы вечерком на футбол, посмотрели бразильцев, а?

– Бразильцев? – сказал Кандыба, собирая воедино всю накопленную на дорогах иронию. – Неужто и это можешь? Трепач ты, Гурий Михайлович! И кто тебя только за язык тянет?

Гурий Михайлович тяжело задышал носом и отступил на шаг, чтобы лучше было видно, как он обижен. Закончив сцену, он молча положил на стол два сиреневых билета и потащился к выходу. При этом он еще нервно дергал плечами, как бы силясь встряхнуть незаслуженно взваленные на него упреки.

– Погоди, Гурий Михайлович, – засмущался Кандыба. – Деньги-то за билеты получи.

– Отношения дороже денег! – сдавленно и в то же время возвышенно сказал Белявский. – Я к вам всей душой, а вы?..

Кандыбе сделалось стыдно.

– А я что? Без души, что ли?

Белявский проворно вернулся и лег животом на капитанский стол.

– Знаете, что говорит моя жена? – сказал он, лучась печалью. – Ты умрешь, говорит, Гурий, в чужой приемной по чужому делу.

– Ну вот… «умру». Скажешь же такое!..

– И скажу. Прямо. По-мужски. Верните, товарищ Кандыба, права автолюбителям Лесипедову и Эльдовичу.

Кандыба опешил.

– Я пишу о них в книге «На красный свет», – поспешно добавил Белявский. – И потом они оба рабкоры, друзья газеты.

– Да, но реакция Рапопорта показа…

– Это все в прошлом, – нежно перебил Белявский. – Они оба на антабусе. Крепко лечатся наши газетные друзья. К слову, вам не нужна путевка в Кисловодск?..

Через сорок минут Гурий Михайлович прибыл на бумажный склад.

– В ножки кланяйтесь Белявскому! – закричал он, размахивая автоправами. – Без меня, Эльдович, вы имели бы только право на труд да на отдых!

С этими словами он запрятал права в карман и отдал их не раньше, чем издательству «Сила» отгрузили три тонны бумаги.

Теперь можно было заключать договор.

Изголодавшаяся по бумаге «Сила» устоять не могла. С трудом нацарапав свою фамилию и получив аванс, Гурий Михайлович Белявский, именуемый впредь автором, поехал на улицу Карпеля.

Во дворе семиэтажного дома он нырнул в темный, пропахший сыром «Рокфор» подвал, пошарил по карманам, но спичек не нашел и ощупью, пачкаясь о стены, стал пробираться вглубь.

Наконец он нащупал в темноте ручку, потянул дверь на себя и оказался в сыром подземелье.

Комната была мрачная, узкая, с холодными панцирными стенами и террариумными окнами, выходившими во двор. Сдавалось, здесь держат не мастерскую художника, а питона.

Посреди комнаты нагишом по пояс сидел рыжий всклокоченный художник Тарабукин. Его тело, казалось, было опутано медной проволокой, а из-под мышек били огненные вулканчики.

Художник макал булку в банку со шпротами и бормотал что-то про себя. В своем подвале он одичал окончательно.

– Честь праце! – сказал Белявский развязно.

– Чего, чего?! – сказал Тарабукин, смахивая с бороды шпротные хвосты.

– Куй железо, не отходя от кассы, – вольно перевел Белявский. – Ну, как заказец?

– Вон в углу, – кивнул Тарабукин. – А подлинник возле батарей.

Белявский перенес оба холста поближе к окошку, поставил рядом и, полюбовавшись, сказал:

– Вот это вещь! Ни в жизнь не отличишь… Да, Федя, твой талант заслуживает. Будет тебе мастерская, клянусь! Не хуже чем у Сипуна, поверь мне.

– Смотри, Гурий, – пригрозил Тарабукин. – У меня терпение на исходе. Больше ждать не буду.

– И не надо! – поддержал Белявский. – Я с утра звонил Антону Пахомовичу. Все в поряде – он уже подписал.

Федя смягчился, надел рубашку и, проводив гостя до машины, помог ему погрузить картины. Белявский поехал в комиссионный магазин, а оттуда уже на свою внештатную службу в газету «Художественные промыслы».

Едва он показался в коридоре редакции, как на него посыпались просьбы и пожелания. Гурий внимал и обещал прямо на ходу. Он спешил в комнату № 8, где закомплексованный Кытин писал ему книгу «На красный свет». За это Кытину была обещана квартира в историческом центре города с видом на тихий сквер.

– Ну как? Закончил? – поинтересовался Белявский.

– Вчера ночью, – сказал Кытин. Он с усилием распрямил затекшую спину и поднял на Гурия Михайловича бледное измученное лицо.

– Молодцом! – повалил Белявский и поставил на стол банку с лаком. – Вот, держи к новоселью.

Кытин, однако, на банку не взглянул, а рукопись прижал локтями.

– Не дам, – сказал он патефонным голосом.

– Но, но, Витюня! Что за шутки?

– Это не шутки! Полгода вы меня кормите «завтрами». Я позеленел от вашего «Красного света». А что толку? Все, что пока у меня есть, это Омар Хайям и комплекс…

– Но, Витюня, имей же терпение! Пойми, чудак, я могу тебе сделать хоть завтра. Но только в панельном доме…

– Ничего, я согласен в панельном.

– Да там же потолки! – Гурий Михайлович положил себе ладонь на голову и пригнулся. – Повеситься по-человечески нельзя.

– Вот и прекрасно! Я жить хочу, – заупрямился Кытин.

– Ну смотри! Ловлю на слове.

Гурий Михайлович потеснил Кытина от телефона и, сделавшись озабоченным, набрал пять цифр наугад.

– Катюша, – сказал он интимно. – Это Гурий Михайлович. Что, Антон Пахомыч закончил совещание?.. Тогда соедини…

Кытин заелозил локтями по столу и приподнялся. Антон Пахомыч был таким большим человеком, что одно присутствие при телефонном разговоре уже носило как бы официальный характер.

– Антоша? Это Гурий, – пророкотал в трубку Белявский. – Ну что, старый бюрократ, все песочишь министров?..

Кытин поперхнулся нервным кашлем.

– …Как мама, спрашиваешь? Спасибо… А твоя? Ну и прекрасно… Слушай, помнишь, была договоренность насчет Кытина? Так он согласен в панельном… Да, да, только окна на юг…

Кытин зажал рот рукою, а другой отчаянно замахал, как бы говоря: «Пусть хоть на север!» Но Гурий Михайлович не унимался:

– Но паркет, Антоша, непременно!.. Лифт и телефон?.. Само собой!! Ну, будь… Вечером навещу.

Гурий Михайлович положил трубку и смерил онемевшего Кытина с ног до головы.

По лицу литературного издольщика плавала конфузливая улыбка. Он был счастлив и морально убит.

* * *

По дороге домой автор сорока семи непринятых рассказов задиристо подмигивал прохожим и вальсировал в самых неподходящих местах. В голове Кытина плавал розовый туман.

А Гурий Михаилович тем временем мчался на своем «Москвиче» за грузовиком и, обгоняя его, кричал из окошка шоферу:

– Сева, потише! Эти дрова могут в порошок стереться…

Это он вез драматургу Золотарю мебель стиля «павловский ампир». Настроение у Белявского было еще лучше, чем у Кытина: «ампир» был отказан Гурию Михайловичу задарма (ради христа, только машина и грузчики – ваши) благородной и бескорыстной вдовой Стейльмах, отъезжавшей к родне в Острогорск.

Когда грузовик подкатил к дому Золотаря, во двор выбежал сам Иван Сысоевич и его жена Анюта в байковом халате типа «бывший мулла» и тапочках на босу ногу.

– Батюшки мои! За что же такое наказание?! – закричала она. – У мамы мебель и то лучше… Ты посмотри, Иван!

Иван Сысоевич влез одной ногой на колесо и посуровел лицом. Мебель была настолько древней, что древесные жучки считали ее, наверно, исконной родиной и за ее пределы не выбирались.

– Как это прикажете все понимать? – зло осведомился Иван Сысоевич, не слезая с колеса.

– Я о чем собственно, Иван Сысоич, думал, – заспешил Белявский, – чтобы, значит, и мебель, и собака, и прочее были у вас исключительно благородных кровей. А как же! Я и деньги уже в управление погранвойск внес…

– Да вы что, мебель-то из-под обстрела вывезли, что ли? – встряла в разговор непонятливая Анюта. – Вон она вся в дырках!

– Это ничего… это бывает, – засуетился Белявский. – Где лачком пройдемся, где морилкой… А как вы думали? Это же чистой воды ампир! Редкость!..

Иван Сысоевич колебался и смотрел на вдовий «ампир» подозрительно.

«А, была не была! – решился Гурий Михайлович! – Не то деньги еще потребует обратно».

– Я еще о чем думал, – сказал он, – чтобы мебель по своей редкости соответствовала картине. Чтобы была, значит, полная гармония…

– Какой картине? – вскинул голову Золотарь. – Не понимаю.

– Здрасьте! Если уж вы мне поручили взять на себя благоустройство – будьте спокойны! Руководить – это значит предвидеть…

С этими словами Белявский извлек из «Москвича» «Голубого козла» и представил Золотарю:

– Вот, извольте взглянуть. А как же! Для кого я старался? Сколько шуму-грому из-за нее сейчас… Эта та самая картина… прямо из Янтарных Песочков.

Ивана Сысоевича бросило в озноб. Козел смотрел на него ну совсем по-человечески, будто был близким, но потерянным волей случая другом.

– Тот самый?! Из Песков? – переспросил он, сглотнув слюну. – Это замечательно! Заносите мебель в квартиру.

– Он самый. Чистых кровей! – подлил масла в огонь Белявский, подавая знак грузчикам. – Пока я этого «Козлика» вез, у меня его чуть с руками не оторвали…

Только тут он вспомнил, что обещал вернуть сегодня картину, но подумал об этом вскользь и безрезультатно.

Куда крепче помнил уговор Герасим Федотович. Без четверти десять он прибыл к Белявскому на Калужскую и до двенадцати безуспешно утоплял кнопку звонка. Герасим Федотович ждал до вечера, обтесал башмаками всю лестницу, но явился к Бурчалкину в гостиницу ни с чем.

– Как, вы с пустыми руками? – встретил его Стасик. – Ну, знаете ли, Герасим, я вам не Муму! Где картина?

Герасим пояснил. Соперники сели в такси и вместе поехали на Калужскую.

Гурий Михаилович все еще не появлялся. У дверей царапал дерматин и громыхал кулаком беспардонно обманутый Кытин: на страницах вечерней газеты он дважды – с одного раза не поверилось – собственными глазами прочел, что всесильный Антон Пахомович еще позавчера прибыл во главе делегации строителей на Кубу.

Трудящиеся Гаваны тепло встретили Антона Пахомовича.

Глава XIX
Не по Гегелю

Гурий Михайлович дома не ночевал и безуспешные розыски привели Стасика в редакцию «Художественных промыслов».

Бегать по отделам ему не пришлось. На лестничной клетке между вторым и третьим этажами нервно прохаживался литиз-дольщик Кытин. В его глазах мерцала грубая решимость. Пиджак Кытина оттопыривался, будто он держал за пазухой котенка. Но судя по обстановке, там было нечто более твердое и неодушевленное.

«Пресс-папье, – подумал Стасик. – А Гурий Михайлович, видать, не появлялся».

– Не приходил? – спросил он на всякий случай.

Кытин заложил руки за спину и покачал головой.

– Придется снова на Калужскую, – сказал Стасик.

– Бесполезно, он отключил звонок и не открывает, – буркнул Кытин. – Ждите лучше тут. Сегодня выплатной день.

Стасик облокотился на перила и закурил.

Мимо проносились воодушевленные получкой сотрудники. Вскидывая ноги в неизвестном танце, проскакал гогочущий фотокор по отделу спорта Пионов. Деньги он держал в кулаке и, пробегая, показал их зачем-то Стасику. Следом показалась мрачная деловая группа: плотный конвой кредиторов вел в бухгалтерию невозвратчика денег, а по-местному «нумизмата», Мадамского. У Мадамского скреблись на душе кошки. Он тяжело отшучивался и старался выглядеть молодцом.

Перед самым обедом, отряхивая на ходу синие галифе с выпоротым кантом, в кассу проследовал завхоз Сысоев. Зарплату он каждый раз получал последним, стараясь тем подчеркнуть, что служит бескорыстно.

В третьем часу на лестничной клетке показался Роман Бурчалкин.

– Наконец-то! – закричал Стасик, прыгая через ступеньку навстречу. – Вот кто мне найдет Белявского. Здравствуй, Роман!

– С приездом, – сказал Роман. – Ну, как успехи? Нашел свою картину, или вопрос стоит опять в той же плоскости: «Брат я тебе или не брат?»

– Помоги мне найти Белявского, и больше мне ничего от тебя не нужно. Понимаешь, картина была у меня почти в руках…

– Еще бы не понимать! Мне приходится сейчас за тебя отдуваться.

– Да ты что! С каких дел?

– Это тебя лучше спросить, – сказал Роман. – Тоже мне «гладиатор» выискался!

– Да какой, к черту, гладиатор! У меня и так забот хватает.

Стасик увел Романа на другой конец площадки, откуда до Кытина доносились одни обрывки фраз:

…«Козел»… «ласточка»… «стоит в подстаканнике он, все видя – как будто с вершины».

Разговор длился довольно долго.

– А ты не врешь? – сказал под конец Роман. – Извини, я спешу на задание. Не проводишь?

– С радостью, но боюсь упустить Белявского, – сказал Стасик.

– Тогда приходи вечером. Держи, на всякий случай, ключи.

Роман вышел на улицу, отыскал редакционную машину и поехал в мастерскую к Агапу Павловичу Сипуну.

Мастерская ваятеля располагалась в мрачноватом старинном доме, ворота которого некогда охраняли два беспробудно спящих льва. Одного из них раскололи хмельные грузчики, когда заносили в дом концертный рояль, и на освободившемся месте Агап Павлович установил исполинского пионера с трубой, отвергнутого после долгой борьбы всеми закупочными организациями. Пощаженный грузчиками одинокий лев выглядел, по сравнению с горнистом, кошкой. И теперь прохожим казалось, что лев вовсе не спит, а стыдливо прячет голову в лапах.

Ворота Роману открыл перепачканный глиной подсобник.

Глянув на удостоверение, он провел корреспондента в рабочие покои.

В центре зала на помостках высилась незаконченная мужская голова, по размерам годная разве что для оперы «Руслан и Людмила». Украшали ее вспаханные крупным ломтем брови и воинственный римский нос. Подбородок торчал трамплином и свидетельствовал о нечеловеческой воле. Перед изваянием, сложив руки на животе, стоял сам Агап Павлович в пижамных брюках и кожаных тапочках.

– Здравствуйте, – сказал Роман, приблизившись к ваятелю. – Кирилл Иванович договорился с вами на…

– Ах, да… М-да, м-да… Кажется припоминаю, – Агап Павлович сложил пальцы рюмочкой и с усилием приставил к темени. – М-да, припоминаю. Пройдемте, голубчик, в кабинет. Там нам будет удобнее.

Сипун указал на боковую дверь, но повел гостя не прямо, а вдоль стены, где висели фото: Агап Павлович в объятьях пионеров, Агап Павлович прикуривает у народного артиста, одобряет озимые (улыбка), порицает водопад Игуасу (насупленность), встречает, наставляет, ловит хариуса.

В центре фотообозрения, в рамочке под стеклом, помещалось пожухлое свидетельство рабфака. Возле него Агап Павлович остановился, подышал на стекло, протер платочком и сказал:

– Мы диалектику учили не по Гегелю… М-да, не по Гегелю, – повторил он уже в кабинете. – Ну, так в чем у газеты нужда?

– Кирилл Иванович просил взять у вас интервью относительно «гладиаторщины» и символистического искусства.

– В таких случаях надо добавлять «так называемого» или говорить: «Искусства в кавычках», – поправил ваятель.

Он усадил Романа в свое рабочее кресло, а сам расположился напротив, рядом с мраморным бюстом министра художественных промыслов.

– Записывайте, – сказал он, роясь пальцем в волосах и тем самым сосредоточиваясь. – Растет ли на болоте злак? Нет, никогда! А что же растет? Дурман! Но вспаханное трезубцем Потанина болото…

Тут он вынырнул лицом из пригоршни и приподнялся, изображая ладонью работу плуга.

– Да вы, я вижу, совсем не записываете? – не столько обиделся, сколько удивился он.

– Видите ли, если помните, я еще в Арбузове сказал, что трезубец, как символ трех морей, мне нравится.

– А разве это имеет значение? – нахмурился Сипун. – Мне, например, нравится бой быков. Ну и что? Не культивировать же его в Хохломе! У нашего быка совсем иные задачи!..

Агап Павлович досадливо крякнул и уже криком добавил:

– Вы пишите! Пишите, что вам говорят… Потанин выражает свои личные, никому не нужные да еще навеянные греками ощущения. Его «Трезубец» погряз в болоте.

– Но почему именно в болоте? Вы уж объясните, а то читателю будет непонятно.

Сипун опешил: он давно уже привык к тому, что его слова принимают на веру, давно никому ничего не объяснял и даже забыл, как это делается.

– А где же ему еще быть, как не в болоте?! Только там дурман и гнездится! А народ, как известно, болот не любит и обходит их стороной. Труженик не возьмет трезубец на вооружение. Он его не примет.

– Но почему не примет?

– Это уже становится занятным! Да потому что потому!.. Труженик любит только родниковое, солнечное, монументальное. Моего «Ивана Федорова» видели? Ну, так вот – это он и любит. А потанинские «трезубцы» разбалтывают людей, и в результате – «козлизм», в итоге – «гладиаторщина». Разве мало нам Янтарных Песков? Это же была открытая вылазка!

– Да шутовство это, Агап Павлович, а не вылазка, – сказал Роман. – Стоит ли стрелять из пушек по одуванчикам? Они и так облетят.

– Шутовство? – переспросил, как бы не веря ушам, Сипун. – Одуванчики?.. Может, вы потрудитесь мне объяснить, что такое одуванчики?

– Одуванчики – лучший корм для черепах, – сказал Роман сердито. – Только они на них и набрасываются.

Щеки Агапа Павловича опустились, а подбородок выставился трамплином, точь-в-точь как у «чудо-головы».

– Та-а-ак… Выходит, вы не образумились? Поздравляю вас. И редакцию поздравляю. Плохой из вас, молодой человек, ботаник! Не имею времени больше вас задерживать. Ступайте. Жизнь покажет…

– Извините за напрасное беспокойство, – сдержанно сказал Роман. Он поднялся и вышел.

В творческом депо ваятеля царил полумрак. На макушке чудо-головы, словно жуки на яблоке, копошились подсобники. Ничего солнечного и родникового в этой картине Роман не углядел.

Дома его ждал притомившийся брат.

– Наконец-то мы явились! – сказал он, глянув на часы. – Едем в одно место, я покажу тебе то, за чем я гонялся. Не отказывайся. Мне, может, понадобится твоя помощь.

– Как бы мне самому скоро помощь не потребовалась.

Роман рассказал о задании Кирилла Ивановича и разговоре с Сипуном.

– Словом, коса на камень, – заключил он свой рассказ. – И камень, кажется, здоровый.

– Ерунда! – сказал Стасик. – Все еще поправимо. Только не упрямься, веди себя как все люди. Болото – так болото, дурман – так дурман. Сказали «надо», отвечай «есть»! – и правую руку под козырек.

– Значит, делать дело одной левой?

– Это все теории, – сказал Стасик. – А на практике двумя руками только бочки перекатывают. Недостатки лучше использовать, чем их критиковать. Кстати, практика подсказывает, что новоселы угощают гостей не только «Голубыми козлами», но и живыми натюрмортами. Пойдем, братище! Уж что-что, а неприятности лучше откладывать на завтра.