Текст книги "Бега"
Автор книги: Юрий Алексеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)
Глава VII
У подножия Ивана Федорова
Всякий, кто подъезжал к Ивано-Федоровску со стороны Пудаловских бань, восклицал обычно «ни-и черта себе!!», но тут же пыл усмирял, и ему делалось как-то пасмурно на душе… Высунув голову над городом, словно купаясь в нем, как в тесноватой дождевой бочке, на приезжего смотрел и пытал немигающими каменными глазами грандиозный Иван Федоров. Мысль о бочке и вырывала из вашей груди «ни-и черта!!», а каменный взгляд поселял туда робость и смятение.
Сами ивано-федоровцы, бывшие белужинцы, тоже не могли привыкнуть к монументу. Иван Федоров подавлял их своими невероятными размерами и смущал твердым исподлобным взором, в котором так и читалось: «Мне сверху видно все, ты так и знай!»
И где бы ни находился ивано-федоровец – торопился в аптеку, прохлаждался на бережке или покупал на базаре «крохоборский женьшень» – везде и неотступно за ним присматривали каменные глаза; и отовсюду с любой точки города житель видел над собою твердый подбородок, сомкнутые скобою вниз губы и надменный излом бровей. Казалось, в городе поселился всевидящий Гулливер, и жители чувствовали себя неуютно: виноватых в чем-либо так и подмывало покаяться, а безвинным хотелось взять на себя какое-нибудь обязательство. Однако и те и другие ограничивались порывами и, не сговариваясь, обходили Ивана Федорова стороной. И только городской карлик – бакенщик Ваня Федоров был с «тезкой», что называется, накоротке, отирался у его подножия и прозрачно намекал горожанам на какие-то скорые и значительные перемены в своей внешности и судьбе. Вместе с ним хороводили возле монумента дети. Они любили все огромное, но ни гор, ни океана местная природа им не доставила.
Роман Бурчалкин и мистер Бивербрук подкатили к Ивано-Федоровску как раз со стороны Пудаловских бань.
– Ни-и черта себе!! – вскрикнул Роман.
А мистер Бивербрук протер платочком глаза и, все еще терзаясь сомнениями, все же сказал:
– Oh, devil! It should be for TV…[1]1
Черт побери! Это, наверное, телебашня… (англ).
[Закрыть]
А до Ивано-Федоровска было еще с километр. И попасть туда было непросто. Возле деревянного моста через Воробьиху, являвшую собою приток Безрыбицы, скопились грузовики и подводы. Судя по мешкам с картошкой и молочным бидонам, затор образовался с утра. Рынок, как и все другие жизненные очаги Ивано-Федоровска, расположился по другую сторону Воробьихи. А на этом берегу было с десяток домов, бывшая усадьба купца Пудалова и каменная баня, выстроенная ему итальянским зодчим Шапиро.
Бежевая «Волга», в которой следовали из Арбузова Бурчалкин-старший и мистер Бивербрук, оказалась в самом хвосте затора. Роман вылез из машины и отправился выяснять причину задержки.
Мост был цел, но оцеплен заградительным отрядом, протянувшим между перил якорный канат. На канат усиленно лезли животами поставщики мясного и молочного ряда. Но больше всего горячились Стасик и Петруня. Растопырин кричал: «Может, у меня дети не кормленные», а Стасик требовал: «Я по делу союзного значения!»
Никакого результата от их горячности, однако, не получалось. Заградительный пикет их просто отпихивал ладонями. А посреди моста, напустив на себя важность, медленно прогуливался Береста и на крики толпы не реагировал. Следом за ним вышагивал переводчик Ольшаный в квадратных темных очках и мечтательно толковал про кокосовые орехи.
Пробиться к мосту было совершенно невозможно. Тогда Роман сложил ладони лодочкой и прокричал:
– Стасик! Ты меня слышишь? В чем там дело?
– Сюда, товарищи! Прошу вас, – отозвался, расталкивая мешочников, Бурчалкин-младший и, обращаясь уже к начальству, крикнул: – Пропустите иностранную делегацию!
Береста, казалось, только того и ждал. Он приветственно помахал рукой и поспешил навстречу.
– Уже приехали? Ну и прекрасно, – сказал он, перелезая под канатом. – А у нас, товарищи, карантин!.. Привозная ветрянка! – с доверительностью шепнул Береста и, во избежание дополнительных вопросов, представил очкастого: – Переводчик Ольшаный… Между прочим, скоро едет в Республику пальм…
– Кокосовых пальм, – уточнил Ольшаный, протирая замшевым лоскутом свои роскошные фильтры. – Идемте, товарищи…
– Как там секта «Голубого козла»? – спросил Роман с нетерпением у брата.
– Что? Ах, секта… секта лопнула… Нету там ничего, кроме близнецов.
– Так я и знал! Ну как тебе после этого верить?
– Здрасьте! На что им прикажешь молиться, когда «Козел» теперь в городе. Точно тебе говорю. Упроси, чтобы нас с тобой туда пропустили, и я докажу. У меня и адрес есть: круглый дом под черепицей…
Роман на это ничего не сказал. Молча подошли вместе со всеми к машине, где Ольшаный с прекрасным прононсом доложил гостю про ветрянку.
– Ничего, товарищ мистер, все равно не зря прокатились, – утешил через переводчика Береста. – «Ивана Федорова» и отсюда видно, а еще мы вам покажем Пудаловские бани.
Англичанин кисло и вежливо улыбнулся. Компенсаж его не устраивал.
– Это вы напрасно, – поднажал Береста. – Историческая примечательность. И какая! Если сложить площадь вымытых спин будет побольше цельного Люксембурга.
– Оу?! – сказал Бивербрук. – А в Люксембурге об этом знают?
– Не верите! – ложно обиделся Береста. – А напрасно. Вот товарищи подтвердят, – и показал зачем-то на Романа.
– Еще бы! – сказал Роман.
– Да ладно тебе, – потянул его за руку брат. – Охота тебе морали читать, когда у меня дело, можно сказать, горит.
Говоря это, Стасик успел заметить, что крестьяне снимают с подвод мешки и спускаются тропкой к Воробьихе.
– Не будем отрываться от народа. Пошли! – сказал он.
Левее блокированного моста частная инициатива положила через Воробьиху пару здоровенных бревен. По ним балансировали в город мешочники, а из города перебирались несознательные Акстафа и Акбар с банными свертками под мышкой.
Одолев Воробьиху, братья оказались в Ивано-Федоровске. Карантинного уныния в городе не наблюдалось. По улице Льва Толстого маршировали чистенькие пионеры и пели «Вива ла Куба и революсьон», а за ними шагал бакенщик Ваня Федоров с натюрмортом «Пчела на дыне» в одной руке и сатанинским ватником в другой. Вдоль улицы двумя шеренгами стояли много видавшие на своем веку липы. Свежий ветер с реки нес им как на ладонях прохладу и запах плотвы, и деревья беспечно лепетали листвою о каких-то своих тайных делах. Городок, казалось, блаженствовал. О карантине напоминали разве что новехонькая урна, поставленная по приказу Бересты на пустынной площади Первопечатника, да еще плакат на ближайшем заборе:
Бейте мух!
Активно уничтожайте источник заразы!
– Ни-и черта себе! – повторил Роман, вглядываясь в гиганта Федорова и находя в нем нечто удивительно знакомое – то же озабоченное чем-то первостепенным лицо, тот же властный излом бровей, те же сомкнутые скобою губы, с которых, казалось, вот-вот должно сорваться: «Пусть будет все таким же великим и грандиозным!»
– Ни-и черта… Это же сам Агап Павлович!..
И это действительно было так. Но бывшие белужинцы в эти тонкости не входили, равно как и не допытывались, с чего вдруг Иван Федоров сделался их земляком.
– Поразительно! – сказал Стасик. – Вот, оказывается, рецепт нестарения. Ну и Сипун! Сам себе вечную память…
– Местные деятели тоже хороши, – сказал Роман. – Пусть они даже не доглядели, что Иван – это вылитый Агап. Но откуда в них эта запоздалая петровщина: «сперва триумфальную арку, опосля баню и протчее»… Установить «арку» в эдаком городке?
– Да, памятник что надо! Меня до слез трогает, когда рядышком с таким монументом единая, неделимая и непросыхающая миргородская лужа, а в ней – колесо, на котором сидит застенчивая сельская трясогузка. Здесь, правда, луж не видно. Но иногда от великого до смешного – один шаг, да и тот надо делать в галошах.
– Ты, как всегда, предубежден и не видишь другого, – сказал Бурчалкин-старший. – Лжефедоров, конечно, хуже пожара. Но чем тебе не нравится сам город? Здесь нет асфальта – но нет и грохота пневматических молотков. Мы мчимся с тобой по нашему городу с неутомимостью братьев Знаменских и набираем «второе дыхание» из выхлопных труб, а тут – покой и тишина. Есть, есть еще города, где люди живут без пирамидона!
За разговорами братья незаметно вышли к кривой ветле и, ориентируясь от нее, свернули в проулок, заросший сорной травой и притоптанными лопухами. «Круглый», он же «крестовый» дом под «черепенным верхом» находился в самом конце проулка и был обнесен новым штакетником, сквозь который проглядывал голый, не обсаженный ничем двор. Посреди двора стоял Мотыгин и сортировал кирпич, швыряя половняк в отдельную кучу.
«Вот это номер! – подумал Стасик, меньше всего ожидавший повторного знакомства с палаточником. – Встреча обещает быть теплой. Дело только за дружеской обстановкой!» – и, обращаясь к брату, сказал:
– Прошу тебя ничему не удивляться.
Однако то, что произошло потом, повергло Романа в удивление, впрочем, вполне законное.
Стасик лег локтями на штакетник и с не приличной случаю фамильярностью крикнул:
– Салют труженикам стесненной торговли! Как насчет анаши?
«Салют» подействовал на Мотыгина как взаправдашний, а в слове «анаша» почудился явный намек на «женьшень». Он вздрогнул, обернулся на голос и мягко опустился задом на по-ловняк.
– Ну что? Что вам от меня еще нужно? – заговорил он прыгающим голосом.
– Успокойтесь, ради бога! – сказал Стасик как можно душевнее. – Ваши водные «процедуры» меня не волнуют.
Но Мотыгин успокаиваться не захотел: в слове «бог» ему почудилась угроза и даже шантаж.
– Да успокойтесь же! – повторил Стасик. – От вас лично ничего не нужно. Мы с поручением к Герасиму блаженному.
«Конец! – подумал Мотыгин. – Я в руках этого мерзавца».
– Ну что я вам сделал плохого? – взмолился он, складывая ладони по-мусульмански. – При чем Герасим?
– Отомкните калитку! – приказал Стасик. – Вы слышите! Откройте представителям прессы.
– Зачем?.. Я ни в чем не виноват! – заупрямился Мотыгин. – Я построился на свои трудовые…
– Да поймите вы, неразумный человек, у нас дело к Герасиму. Он обещал «Голубого козла».
Говоря это, Стасик поставил ногу на штакетник с явным намерением его перемахнуть.
– Не входите! Он уехал в Янтарные Пески, – завизжал Мотыгин, и в голове у него пронеслось: «Нет у тебя дела, под дом копаешь» и еще: «Ну, блаженный, ну, поганец, по гроб жизни тебя не забуду!». Последняя мысль его настолько растравила, что он поступил, прямо сказать, по-свински: – Янтарные Пески, Госпитальная, шестнадцать! – предал он Герасима. – Там его ищите…
Но Стасик не поверил и, как ни удерживал его старший брат, все-таки перемахнул забор.
– Какие еще «пески»? – сказал он надвигаясь. – Не темните, у меня твердая договоренность встретиться с ним насчет картины.
Мотыгин беззвучно зашевелил губами и, тоскуя, полез задом на кучу кирпича. Добравшись до самой вершины и поняв, что дальнейшее отступление невозможно, он собрался с духом и выпалил:
– Уже продана! Я… то есть Герасим отдал ее в кино…
Глава VIII
Сила слова
Мотыгин, конечно, соврал. Наутро после отъезда Герасима Федотовича он пошел в сарай, чтобы изрубить в куски и закопать голубую улику.
«Буду я с ней чикаться! – рассуждал он, пробуя лезвие топора на палец. – Денег на пересылку он мне не давал – только на чемодан – и вообще о ней не заикнулся».
Кондрат занес топор, но тут вдруг вспомнил объявление «Киногруппе требуются: ватники ношеные, картины народные», и намерение переменил. Завернув «Козла» в сдвоенную газетку, он потащился в гостиницу «Ермак».
Киногруппа «Держись, геолог» занимала весь второй этаж. Но по здравому разумению Мотыгин решил обратиться в номер получше, зная, что распорядители кредитов в плохих обычно не проживают. Итак, он сразу постучался в единственный номер с ванной, но вместо «войдите» услышал такие слова:
– «Вода! Не она ли вздымает розы на груди усталого бархана? Не она ли оживляет Ивана-царевича и турбины ГЭС?.. Вода! Ты блестишь на травушке перстнем слезчатым, ты баюкаешь корабли каботажа большого и малого, поишь лань трепетную и овцу тонкорунную. Да и что есть человек? Три четвертых воды в нем, не менее! Нет, Вадим, я не стану звездой балета. Разве есть на свете должность краше газировщицы!»
О воде Мотыгин был другого мнения, да и газировщиц очень даже знал. Но ласковое бормотание укачало его, размагнитило, и только секундой позже он понял, что в номере живет обманщик, ухо с которым надо держать востро.
Он постучал еще раз, дернул ручку на себя и увидел посреди комнаты лысого человека, прижимавшего к груди стакан с зубной щеткой внутри, и женщину в кресле, поедавшую этот стакан глазами и шептавшую, как в тифу:
– Вникаю, Тимур Артурович. Изумительно… Гениально!
– Здесь покупают картины? – сказал Мотыгин, прокашлявшись.
– Вон отсюда, дебил! – сказал лысый, не обернувшись, и продолжал: – «Нет, не стану звездой балета! Не замерзай, милый, у нас скоро будет сын…»
– Извиняюсь, – сказал Мотыгин. – Я не хотел мешать…
– Да вы что? Русского языка не понимаете!
– Идите в четырнадцатый, к Белявскому, – сказала женщина. – Идите!
Из раскрытых дверей, четырнадцатого номера доносились совсем иные мотивы.
– Ване Федорову палец в рот не клади, – говорил кто-то самодовольным голосом. – Карлики, они себе на уме и притом задиристые – просто ужас!
Разговор Мотыгину понравился. В номер он вошел без опаски и, спросив: «Кто будет товарищ Белявский?», – выложил «Голубого козла» на стол.
– Ну рожа?! – сказал сытенький, казалось, состоящий из мягких полушарий Белявский. – Посмотрите на зенки, Сергунин… Ну, точь-в-точь как у вашего бухгалтера, когда ему отчет по командировке сдаешь. Возьмем для смеха, а?
Простолицый кинокрасавец Сергунин, тот, кому Белявский про карликов докладывал, предложением очень воодушевился. Мотыгину это опять же понравилось: дело выгорало.
– Сколько же вы за нее хотите? – сказал консультант по быту и реквизиту Белявский.
– Пятьдесят, – сказал Мотыгин, но, боясь, что заломил несуразно, на всякий случай оправдался: – В Янтарные Пески еду, подлечиться… А там расходы знаете охо-хо-хо!
Но вранье это было зряшным. Картину приобрели не торгуясь, и Мотыгин ушел, терзаемый подозрениями, что продешевил.
Сергунин сбегал за гвоздем, и картину повесили для потехи на стену. Вот тут-то ОНО и началось…
Белявский все еще продолжал хехекать, представляя, как напотешит коллектив, когда ему вдруг показалось, что козел сверкнул бельмами и оскалился ответно… Причем в оскале этом было что-то злокозненное и подзуживающее на безобразный поступок. Сергунину, между прочим, почудилось то же самое, но, боясь прослыть за дурака, вслух он ничего не сказал. Промолчать-то они оба промолчали, но камень на сердце остался и начал потихоньку давить…
Сергунин отошел к окну, посмотрел на местные пейзажи и сравнил их мысленно с крымскими, отчего в ушах вдруг зашумело, будто кто приложил к ним морские раковины.
И тогда с языка его сорвалось: «Все люди как люди!»…
Слова эти, надо сказать, были запретными. Режиссер-постановщик Тимур Сапфиров вовсе не желал быть «как все». Не для этого он носил косоворотку, расщеплял клюкой декорации и, нарочно окая, вещал: «Солнце – рампа земли! Каждый воробушко в ее свете соловушко!» И картину свою снимал не «как все», а по методу неоспиритизма. К замерзающему в тайге геологу поочередно являлись – его возлюбленная газировщица (она же тайная балерина), их будущий сын Никита, Отто Юльевич Шмидт, Дерсу Узала, секретарь первичной организации товарищ Зуев, Иван Сусанин и, наконец, композитор Ян Груетман со скрипкой и хором химко-ховринских цыган. Все говорили герою: «Держись, геолог!», или пели: «Ты солнцу и ветру брат…»
Вершиной фильма был диалог героя с философствующим Иваном Федоровым о силе слова, который как бы обострял все ранее сказанное и спетое. Согретый словом геолог встряхивался, как воробушко, и добирался до заимки современного лесника-интеллектуала, любителя Пикассо и Стравинского.
Сам диалог и поездка в Ивано-Федоровск были подсказаны режиссеру Агапом Павловичем Сипуном. И Сапфиров ухватился за совет обеими руками: прославленный ваятель был не только другом Тимура Артуровича, но и славился необычайным умением попадать в струю. Идея была принята с восторгом. Но помучиться с воплощением режиссеру пришлось…
Погоды в Ивано-Федоровске стояли прекрасные. Оператор Бржевский с утречка выставлял на площади Первопечатника аппаратуру, а консультант Белявский расстилал белым саваном вату. Сапфиров надевал против солнца тропический шлем. Сергунин облачался в ватник. Но едва раздавалась команда «мотор!», как на площадь, словно пущенный из пращи, вылетал карлик Ваня и занимал позицию перед объективом.
Так оно повторялось изо дня в день. Бороться с Ваней было невозможно. И на просьбы, и на ругань он выставлял один и тот же резон: «А чем я хуже? Теперь все равны» – и смотрел при этом нескромно на актрису Маньяковскую.
– Голубчик, я этого не отрицаю! – приторно соглашался Сапфиров. – Но вы должны понять: у каждого своя работа.
– От, чудной! – поражался на режиссера Ваня. – Кто же бакена днем жгет? Я же теперь свободный…
Применять к нему силу было стыдно, а просить вспоможения у милиции тем более. Но Ваня истолковал причину своей неприкасаемости иначе и приписал в том заслугу своему могучему покровителю и тезке – «Ивану Федорову». На четвертый день он окончательно распоясался и, подумавши, объявил:
– Я вас всех с работы посымаю.
– Он меня с ума сведет, – сказал Сапфиров в изнеможении.
И тогда, прекрасно освещенный солнцем, вперед выступил рабкор, почетный железнодорожник, член елочной комиссии Дома композиторов, консультант по быту и реквизиту народов Крайнего Севера Гурий Михайлович Белявский.
– Минуточку, гражданин, послушайте знающего человека, – сказал он, потирая руками медленно и значительно, будто платный врач над раковиной; а группа стояла позади не дыша, словно держала наготове полотенце. – Вот вы все равенства добиваетесь, а напрасно… Я тебе по секрету скажу…
Гурий Михайлович присел для удобства на корточки и прошептал Ване что-то на ушко.
– Врешь! – встрепенулся Ваня.
– Вот те крест! – Белявский полез сгоряча за пазуху, но вспомнил, что креста на нем сроду не было, и показал паспорт.
Документ подействовал на Ваню благотворно, и он положил его для залога в карман. Потом они еще о чем-то пошептались и удалились, даже не оглянувшись на притихшую киногруппу.
– В пивную пошли, – горько сказала Маньяковская и, как все подозрительные женщины, ошиблась.
Гурий Михайлович и Ваня отправились в городскую библиотеку имени Ивана Федорова. Что искали они в Малой энциклопедии, зачем разглядывали африканские пейзажи и рылись в пожелтевших «Ведомостях» – неизвестно. Но съемки прошли беспрепятственно.
– Как это вам удалось, Гурий Михайлович, сладить с таким гепардом? – поинтересовался потом кинокрасавец Сергунин.
– Очень просто. Я ему закон прояснил о досрочной пенсии лилипутам.
– А разве есть такой?
– Здравствуйте!.. Я по нему двоюродного брата оформил[2]2
Такой закон действительно есть, но как оформлен по нему брат Белявского – дело загадочное (прим. автора).
[Закрыть].
– Вот несчастье. Он что же, у вас тоже того… недомерок?
– Да не очень… Во всяком случае до метра семидесяти не дотянул, – и, спохватившись, добавил: – Впрочем, я его не мерял…
– Ну, Гурий Михайлович, вы действительно все можете!
– Все не все, а съемку я вам обеспечил. Пора бы и о маршруте трех морей подумать. Иначе зачем я к вам нанимался? Для кого бронь на «Чайку» выколачивал?!
Однако неблагодарный Сапфиров на юг не торопился все из-за того же проклятого стремления быть не «как все». Больше того, в интересах творческой неповторимости он решил закончить съемки в Ивано-Федоровске.
И тогда Белявский начал свою интригу.
– Все люди как люди, – говорил он, заглядывая «на минутку» из одного номера гостиницы в другой. – «Таежная история» давно в Пицунде, «На диком бреге» загорают в Алуште, «Лесорубы» в Боржоми… А мы, видите ли, «не как все»! Мы, извольте радоваться, на Безрыбице сидим… В самом что ни на есть Ивано-Федоровске?!
Слово «Федоровск» произносилось Белявским как «Нерчинск». Коллектив бросало в озноб, и во время работы на съемочной площадке поднималась форменная смута. Оператор Бржевский начинал прямо вслух бредить маршрутом трех морей. Маньяковская заводила разговор про черешню. Осветители давали не тот свет, а ослепленный Сергунин страстно швырял шапкой-ушанкой в юпитер.
– Я не могу воплощаться в такой обстановке! – кричал он, глухо топая казенными пимами. – Меня самого звали в «Лесорубы». Все люди как люди! А мы?..
Однако Сапфиров, что называется, зарвался и объявил слова «все люди как люди» вне закона.
Объявить-то он объявил, но достаточно было Мотыгину ляпнуть про Янтарные Пески – да еще этот Козел с его подзуживающей ухмылкой! – и в душе Сергунина всколыхнулся желчный осадок.
Гурий Михайлович это сразу подметил и не растерялся:
– А на юге сейчас хор-рошо! – сказал он, подстрекательски поглаживая грудь и по-кошачьи жмурясь.
– А вот я ему покажу «воробышка», – остервенился Сергунин и опрометью кинулся в коридор.
За какие-нибудь полчаса он сколотил блок человек в двадцать и внятно бормоча: «Янтарные Пески – родина барханов», – повел толпу в небезызвестный номер с ванной.
Сапфиров все еще тютюшкался с граненым стаканом, а Маньяковская продолжала шептать «гениально, изумительно», но в шепоте этом улавливалось нечто змеиное, да и как могло быть иначе, если она думала про себя: «Ну, паташон, ну, изверг, когда же это кончится»…
– Все люди как люди! – начал Сергунин, нахально прерывая репетицию.
– Что?! – переспросил Сапфиров, хотя отлично расслышал сказанное.
«Все люди как люди», – мстительно повторила Маньяковская.
– В чем дело! – вспыхнул Сапфиров. – Где дисциплина, спрашиваю, вы что, забыли про закон?
Белявский протолкся вперед и развел руками, давая понять: мол, закон законом, но против массы не попрешь.
– Я мерю мир особым взглядом! – сатанинским голосом пригрозил Сапфиров. – Каждый воробушко…
– А меня звали в «Лесорубы», – напомнил Сергунин. – Вон товарищи подтвердят.
– Прекратить! – закричал Сапфиров, забывая в горячке окать. – Прекратите базар, Сергунин!
Этого только Сергунин и дожидался.
– A-а!.. Так, по-вашему, коллектив – базар?! – полез он на стену, вдохновляя притихших было статистов. – И не кричите на меня. Я вам не любовница.
– Что вы имеете в виду? – взвилась некстати Маньяковская. – Товарищи, я прошу вынести Сергунина на собрание!
Статисты в дверях пфыкнули в кулачки, а Бржевский не нашел ничего лучшего, как сказать: «Не в этом дело».
– Как «не в этом»? Нет уж позвольте! Я вам не газировщица!!! – заверещала Маньяковская, вцепившись в Сергунина накрашенными коготками.
Их бросились разнимать, и в номере все пошло вверх дном. Это была уже не комната, а какой-то птичий остров, крикливый и бестолковый. Маньяковскую успокаивали в десять голосов и предлагали воды, но она визжала:
– Я не лань трепетная! Не овца тонкорунная!
Сапфиров понял, что добром это не кончится и надо предпринимать нечто срочное – размолотить клюкою стол в порошок или самому пасть в обморок. Но и то и другое не обещало результата, и, как человек не глупый, а очень даже хитрый, он пошел на попятный. Клюкой по столу он таки треснул, но следом за этим прокричал:
– Позвать ко мне Олега Поповича!
Соавтор Сапфирова литератор Попович прибежал с неестественной быстротой. Это был золотой человек, готовый написать хоть собственный некролог. Объяснения с ним длились не больше минуты. Олег тут же притулился к подоконнику, на столах он писать не привык, и дополнил сценарий эпизодом, где замерзавший в тайге герой внезапно вспоминает о море.
Мудрого Олега поздравили с творческой удачей, причем первой это сделала Маньяковская, непостижимым образом успевшая подкраситься и навести полный марафет.
Коллектив включился в суматошную работу. Сапфиров диктовал объяснительную телеграмму на студию. Статисты паковали реквизит и аппаратуру. Белявский заказал разговор с Янтарными Песками и в ожидании звонка стал печатать на машинке новое объявление:
Съемочной группе «Держись, геолог»
Требуются: картины, эстампы – 4 шт.;
ватники ношеные – 5 шт.;
чучело глухаря – 1 (одно).
Глухаря надо было выставить при съемках на пляже для показа, что море – вовсе не море, а бред замерзающего геолога. Белявский торопился и печатал с ошибками: «Чайка» отправлялась в рейс ровно через два с половиной часа.
Когда братья Бурчалкины прибежали в гостиницу, там было хоть шаром покати. У высокого, словно в тире, барьерчика отирался Ваня Федоров и, показывая дежурной то «Пчелу на дыне», то ватник, донимал ее приставанием:
– Как так «съехали»?! Дыню видишь? Ну! А вот ватник ему. Ношеный, как договаривались… Он мне нынче без надобности. Я на полное довольствие становлюсь: мне от государства положено, потому как я теперь пихмей…
– Много ты на себя берешь, Ваня, – отвечала дежурная сонно. – Ты бы прежде в толк взял: на шута им в Крыму твой ватник?.. Аль под голову заместо подушки класть?
– Четырнадцатый у себя? – лег на барьер Стасик.
– Вот еще один, – сказала дежурная. – Уехали они. Все уехали. Каждому в отдельности, что ли, повторять, – и, вспомнив вдруг нечто важное, встрепенулась и крикнула: – Клава, ты слышь? Нюрка-то замуж выходит!
– Но? – гулко отозвалось из титанной. – Кой леший на нее позарился?
Роман не терпел скандалов, но тут его задело за живое.
– Вы на работе или на завалинке? – сказал он по возможности ровным голосом. – Вас ведь живой человек спрашивает.
– А у нас других не бывает, – нисколько не испугалась дежурная. – Мертвых, гражданин, не поселяем.
Оглушенный таким хамством, Роман только хватил в себя воздух, как это бывает, когда хочешь чихнуть, да не получается. Тогда Стасик оттеснил в сторону брата и с фальшивой заинтересованностью произнес:
– Это какая же Нюрка? Не Журавлева?
– Да нет, буфетчица из «Дуная», – с превеликой охотой уточнила дежурная.
– Скажи пожалуйста, кто бы подумал! – сказал Стасик, настраиваясь на родную для дежурной волну. – А куда, кстати, уехали из четырнадцатого и надолго ли?
– В Янтарные Пески, на море… Напоследок графин кокнули, паразиты, и осколки под ковер, а четырнадцатый гвоздь в стенку засадил. Зубами бы его заставить…
– А на гвозде там ничего не осталось? Можно мне посмотреть? – перебил Стасик.
– Поди оставят! – сказала дежурная. – Нашего бы чего не прихватили. Артисты!
– Когда же они уехали?
– Да с час, наверное, будет.
– Час! Всего час, – застонал Стасик. – Ты представляешь, Роман, какой-нибудь час, и мы бы их застали… О черт! Будь проклят этот карантин!..
Не успел он это воскликнуть, как его слова эхом повторились в дверях. Этим «эхом» был переводчик Ольшаный.
На знатока иностранных церемоний было больно смотреть. Его буквально шатало, и в своих темных роскошных очках он походил на слепого, потерявшего на тротуаре палочку.
– Во, еще один артист, – аттестовала такое явление дежурная. – Люди не завтракали, а он уже хорош! Разве тут графинов напасешься?
– Что с вами, товарищ? – спросил заботливый Роман.
– Все!.. Все кончено, – откликнулся на сочувствие переводчик. – Меня лишили Республики Кокосовых пальм… О, зачем я таскал чемоданы?! Зачем не пил и даже не курил?
– Не понимаю. Вы жалеете, что сохранили здоровье?!
– Зачем мне здоровье! – стиснул бледные кулачки Ольшаный. – У меня два языка – английский и кокосовый. И все прахом из-за какой-то бани да еще этого карантина…
В баню Ольшаный не ходил из принципа: там его принимали за подростка и просили потереть спину. Но на этот раз он пошел на сделку с гордостью. Экскурсию взял на себя Береста, и поначалу все шло прекрасно. Втроем они подошли к бассейну, Береста попросил у нарушивших карантин пловцов внимания и сказал:
– Граждане, сейчас в данной воде будет купаться гражданин Бивербрук. Освободите место!
Предвкушая зрелище, публика живо повылазила на берега. Живость эта и поднапортила делу. Береста пригласил гостя в воду, но тот, видя, как из бассейна бегут люди, вздумал, что в бассейн хлынул кипяток, и попятился, благодарственно приложив к сердцу мочалку.
– Жизнь показывает, что мыться он не настроен, – сказал Орест Орестович и повел мистера в парную.
В парилке было мрачновато и жарко, как в Республике Кокосовых пальм. К потолку эшафотом тянулся деревянный помост, и оттуда слышались стенания. Мистер Бивербрук глянул наверх и со страху принялся за массаж по системе пенджабских йогов. В это время в углу шевельнулась чья-то тень и махнула руками в сторону печи. Печь ухнула и заклубилась, как Фудзияма. Мистер схватился рукой за стену, а Олыпаный пошатнулся. Переводчику показалось, что на голову ему свалился заветный орех.
– Прекратить кочегарить! – приказал Береста. Но с полка закричали «Эй-эй!», оттуда скатился красный, весь в березовых струпьях Муханов и, приплясывая на кавалерийских ножках, швырнул в жар еще пару шаек.
На полке грянуло: «Эх-х-ха!!». Веники засвистели, как шашки.
В предбанник мистера Бивербрука вынесли на простынях. Очнувшись, англичанин сказал: «Вот это да!», а Олыпаный простонал: «О пальмы в Гагре» и «Виза закрыта…»
– Будь он проклят, этот карантин! – с плачем закончил рассказ Олыпаный. – Пусть сгорит, кто его придумал!!
