Текст книги "Бега"
Автор книги: Юрий Алексеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)
Глава XXV
Второй сон Агапа Павловича
Выпроводив Кытина, Агап Павлович почувствовал себя устало и скверно. Ни удовольствия, ни успокоения этот «визит вежливости» ему не принес и, хуже того, оставил неприятный осадок. Агап Павлович достал из шкафчика «крохоборский женьшень» и решил испытать на себе народное средство. Он налил в рюмочку двадцать капель, подозрительно принюхался и подозрительно же лекарство проглотил. После этого он распечатал письмо и погрузился в чтение:
«Дорогой ты наш земляк, Агап Павлович! Нет возможности скрыть своего волнения, которое не оставляет меня вот уже больше двух недель. Очень я одушевлен вашим „Иваном Федоровым“, от которого беру силу для работы и утешение в беде…»
Агапу Павловичу как-то сразу полегчало, будто пришло второе дыхание.
«…Глядя на ваш памятник, мне иной раз хочется маненько полетать, а другой раз будто в горле что встрянет, вроде рыбного позвонка, так что слеза прошибает…»
У Агапа Павловича запершило в горле и у самого навернулась слеза.
«…А теперь о главном. Помогите мне стать пихмеем. Пихмей это такой особенный карлик, которому от государства положено одеждой и деньгами. Росту во мне без сапог 156 сантиме…»
Дальше Агап Павлович и читать не стал, а проклюнувшаяся слеза высохла сама собой.
«Ничего святого! – думал он раздраженно. – И приятное-то тебе делают гадко, не по-людски. Все попрошайки. Все „пихмеи“! И этот сгорбленный Кытин, и Тимур, и Кирилл. У всех проглядывает в глазах не почтительность, а нахальная нищенская печаль. Как с такими не потерять веру, спрашивается? А прогнать, вычеркнуть к чертовой бабушке – нельзя: надо биться с недругами, надо держаться косяком».
Агап Павлович влился всей спиной в кресло и развесил руки на подлокотниках, жмурясь на свет медленно и безучастно, как цирковой лев на обруч: и давит зевота, и тошно прыгать, да надо, надо показать пломбированные зубы – дескать, я зверь вольного пошиба, хотя на воле тебе давно не жизнь и ты боишься ее больше пистолета, заряженного не то перцем, не то пиретрумом. Что же, извольте, он сиганет в дырку и зарычит для испужения публики, но зато потом дадут кусок мяса, и будет теплый вольер, где так уютно пахнет осликами и бывшей дикой собакой динго, обученной считать до четырех.
Агапа Павловича бросило неожиданно в жар: это начал действовать «женьшень», и действие его, надо сказать, было странным. Мягкая дремота запеленала Агапа Павловича, он потеплел, и голова его скатилась на грудь.
– Добрый вечер!.. Не ждали? – пролаял пес, вытирая лапы о ковер, и, принося извинения, добавил: – С этим свинским паровым отоплением вся оригинальность визита теряется – лезешь в двери, как почтальон.
– Х-хи, расскажи, как ты в бойлерную трубу по невежеству влетел, – сказала лиса.
Она стояла у зеркала и водила кончиком хвоста себя по носу: вы, мол, не волнуйтесь, Агап Павлович, я пудрюсь, так что все правильно. И невинным голосом, на правах близкой приятельницы, полюбопытствовала:
– Ну, как прошлый раз домой добрались? Благополучно?
Первым и справедливым поползновением Агапа Павловича было немедля набрать по телефону «02» и запереть окна-двери, с тем чтобы по прибытию милиции обыскать подлую компанию и выяснить их действительную личность. Однако такой план требовал дымовой завесы, чтобы не вспугнуть врага, а потом уже расторопности и наскока. И потому, прикинувшись радушным, хозяин сказал:
– Благополучно, друзья мои, только несколько продуло меня дорогой…
– Зато сегодня ночка – только кур воровать! – поспешила замести прошлое лиса.
– Ни ветерка!! – подхватил пес. – Так и хочется работать и жить! – и выставил на стол бутылку с прозрачной жидкостью.
– Что это?! – округлил глаза не ожидавший такой прыти Агап Павлович.
«Лагримас де кристо», – тявкнул пес, видимо, по-испански.
Агапа Павловича это, разумеется, не удовлетворило.
– Старый добрый «опорто» типа «Агдам», – замазала нависавший вопрос лиса. – Увольте беспокойство. Оно ни к чему. Уж на что я, слабая женщина, и то чувствую эдакий прилив сил, творческое, можно сказать, горение, – она изобразила хвостом пламенное горение. – Не перекинуться ли по такому случаю в картишки?
Как и в прошлый раз Агап Павлович заподозрил нутром неладное и в игривом «картишки» ощутил скрытый подвох, но вида не подал, а наоборот – пошел зверью навстречу:
– Отчего же? Каждый имеет право на отдых… А во что вы обычно играете?
– В подкидного «Иванушку», – оскорбительно ухмыльнулась рыжая.
– Да и в «козелка» перекинуться не против, – сказал пес, усаживаясь по-домашнему и снимая с шеи, как галстук, медаль «За спасение утопающих».
– Это я ныряльщиков из реки Леты таскал, – смутился он, припекаемый жгучим, чересчур пристальным взглядом хозяина. – Не дал людям кануть: прямо со дна за волосы доставал, аж упарился! Зато сам теперь вроде бессмертный, – и погладил медальку лапой.
– Брось заливать, ты и плавать-то не горазд, – осрамила бессмертного лиса. – Он, Агап Павлович, – полюбуйтесь на пасть! – горлом взял.
Пес, должно быть, покраснел (за шерстью не разберешь), но еще больше смутился Агап Павлович.
– При чем тут горло?! – сказал он негромко, но заносчиво. – Я ангиной третий сезон болею… И вообще, что за манеры! Вот уж действительно «посади лису за стол…»
– Простим женщину, – заспешил установить мир пес. – Они в тонкость наших делов войти не могут, потому что и постирушки, и сковородки на них, и награды за то – никакой. Вот они за разговором душу и отводят!
Чепуховость песьих слов была очевидна, но обыденная житейская формулировка все же утешила Агапа Павловича, и он сказал псу, как мужчина мужчине:
– Дуня в тележке, хе!
– Вот именно! – подхватил, словно кость, пес. – Я-то отлично понимаю, что в «Иванушку» вам не позволяет положение, но в «козла» с шаманкой – это же разлюбезное дело!.. Пригласим четвертым «Голубого козлика» и примилехонь-ко проведем время. Он ведь и так, кажется, ваш партнер в «игре»?
«За один стол нас посадить хотят! – мелькнуло у Агапа Павловича. – Хотят склонить к примиренчеству… Т-а-ак, опрокину сейчас на них стол, притисну в угол и – к телефону…»
– Минуточку! – остановила лиса. – Это он вам бред собачий изволил сказать. Не будет четвертого. «Голубой» нынче занят. С него сейчас портрет пишут… для истории. Так что давайте-ка тихо-мирно в преферанс. – И потянулась к колоде.
– Ну что же, сдавайте, – хрипло проговорил Агап Павлович: с него никто еще не писал полотен для истории, и сообщение лисы его крайне ущемило. – Сдавайте, а я пока двери прикрою от сквозняка… Насморк, знаете ли…
– Вам, наверное, позвонить хочется? – нагло предположила лиса.
– С чего вы взяли?! – замялся Агап Павлович, а сам подумал: «Вот гады! По глазам читают!» – и, потупившись для сокрытия мыслей, оправдался: – Здоровье не купишь!
– Если бы только здоровье, – сказала лиса и затрещала картами, как кастаньетами. – А разговор по душам теперь разве купишь?
– Наловчились куда там! – прокашлял пес. – Говорят «будьте здоровы!», а читай «чтоб ты провалился!».
– Это и есть «одиночество на людях», – въедливо подкрепила лиса.
– Не одиночество, а творческая уединенность, – обиделся за себя Агап Павлович. – Избирательное общение, я бы сказал, разумный выбор.
– Во дает! – с кашлем захохотал пес. – То-то ты Тимура Артуровича да Кирилл Ивановича выбрал…
«Откуда он их по отчеству знает?!» – удивился Агап Павлович и, заалевшись, сказал:
– Это так… просто гости.
– Все мы на этой земле гости, – проговорила лиса, сдавая карты. – Так зачем, спрашивается, лишним барахлом обрастать?.. Берите карты, Агап Павлович, берите – там ваши козыри.
Агап Павлович взял, расправил карты и расплылся в мстительной улыбке: три туза и длинная масть бубен обещали ему верную игру.
– Семь бубен! – объявил он без торга. – Молчите? Ну тогда я беру. – И потянулся за прикупом.
– Нет, нет, – придержала его лиса. – У нас прикуп после игры вскрывается.
– Это еще что за новости? Почему?
– Потому что каждая карта у нас со значением, – сказала лиса. – Десятка бубей – денежный интерес, девятка пик – крупные неприятности. Сделаешь игру – вскроешь прикуп: и тогда станет ясненько, что тебя впереди поджидает.
– Глупости! – сказал Агап Павлович сварливо. – Если играть, так по-человечески, – и, сгорая от любопытства, прикуп перевернул.
Ему открылись туз и валет трефей.
– Ну, и что же это по-вашему означает? – осведомился он как бы невзначай, но в то же время настороженно.
– Валет – пустые хлопоты, а туз треф – сами знаете…
«Казенный дом?!» – вспомнил Агап Павлович, но крест на тузе был почему-то не простой, а восьмиконечный…
У Агапа Павловича отнялись ноги.
– Что это? Я вас спрашиваю!
Лиса ничего не сказала, а наглый пес принялся крапить Агапа Павловича из бутылки с «добрым опорто», распевая леденящее душу, как удары заступа, небезызвестное ти-ра-ри-ра, та-ра-ра-ра… бам-бам-бам-бам!..
У Агапа Павловича потемнело в глазах. Ощупью, натыкаясь на мебель, он пробрался в кабинет и набрал «02». Внутри аппарата что-то щелкнуло, будто туда провалился двушник, и откликнулось:
– Дежурный слушает!
– Слушайте меня и не перебивайте!.. Ко мне пробрались два хвостатых бандита – пес и лиса… Оба говорящие. У пса бутылка… Алло? Алло?! Почему вы молчите?
– Ваш адрес? – послышалось после паузы в трубке, Агап Павлович назвал.
– Ждите. К вам приедут.
– Только поскорее! Я их пока задержу… Кстати, у пса… Только сейчас Агап Павлович вспомнил про медаль. «Отнять! Не медля отнять ее у пса, и тогда я стану бессмертным».
Агап Павлович вихрем ворвался в гостиную, но ни зверья, ни карт, ни бутылки на месте не было. В довершение всего с подноса исчез стакан?!.
– А-а-а! – вскрикнул он, но тотчас вспомнил про звериное коварство и сам пошел на хитрость: вместо двери тихо вывалился в окно и на цыпочках начал красться вдоль стены к соседнему дому.
«С бутылкой они далеко уйти не могли, – рассуждал он. – Им непременно захочется отметить свой успех. Но где? A-а, ну да, разумеется, в парадном!..»
Он тихонечко, без малейшего скрипа открыл дверь и – так и есть! В парадном стояли он и она, замаскированные под людей. Он для лучшей неузнаваемости прятал ее лицо в своих ладонях и частично прятался в них сам.
«Хитро, да не умно! – подумал Агап Павлович. – Хорошо, что я в тапочках».
Он неслышно подкрался к человекопсу и постучал ему согнутым пальцем в спину:
– Вас можно, любезный, на минуточку?
Тот так и подпрыгнул:
– А? Вам чего?
– Так, ничего особенного, – сказал Агап Павлович и рывком полез замаскированному за шиворот: – Где медаль? Куда девал медаль?!.
– Караул! На помощь! – прошептал стиснутый воротником пес, а лиса завизжала, будто у нее отнимали хвост: «А-а-а-а!» Это «а-а-а!» каким-то чудодейственным образом перешло в вой сирены и скрип тормозов. И вот уже чьи-то теплые руки оторвали Агапа Павловича от пса и стали усаживать в чудную машину с дверью в хвосте и трефовым крестом на боку.
– Не мешайте! – пробовал было отвергнуть теплое обращение Агап Павлович. – Мне нужна медаль. Слышите, медаль!
– Будет и медаль, все будет, – сказал пахнувший почему-то аптекой человек. – У нас там полный комплект. – И приказал другому, пахнувшему бензином: – На улицу Веснина!
– На какую такую Веснина? – строго спросил Агап Павлович.
– Там монетный двор, – сказал аптечный солидно.
– Ну и прекрасно, – сказал Сипун. – А пса и лису – под арест!
– Слушаюсь! – сказал аптечный.
– Давно бы так, – покровительственно сказал Сипун. – Поехали, товарищи. Не задерживайтесь, поехали…
Глава XXVI
Вятичи
Янтарные Пески встретили Романа отличной погодой.
По проспекту Айвазовского бежала публика с прозрачными кульками, набитыми вперемешку резиновыми шапочками, игральными картами, гребенками и мелкой зеленой грушей. Публика посолидней сворачивала в «Блинную». Пластуны торопились к пляжу натощак: день обещал быть жарким, и калории солнца мыслились им полезнее.
Каморка штаба дружины располагалась на другом конце проспекта в белоснежном станционном здании, откуда навстречу Роману шагали разведчики из селения Круча, тащившие чемоданы курортников к своим орлиным гнездам.
Чубастый командир дружины сидел в одиночестве, изучая в зеркальце ссадину на подбородке. Роман представился. Чубастый был очень польщен и то и дело повторял слово «пресса», произнося его через «э», но с одним «с».
– Обращаю внимание прэсы на плохую сознательность отдыхающих, – говорил он, поглаживая синие якоря. – Их как следует надо прижучить. Каленым пером. Два часа, понимаешь, «гладиаторы» им козлиную морду показывали и стихи босиком читали. И ничего!.. Ноль внимания! Мы-то как напали на след, сразу же и словили. А начальник, Демьян Парфанович, их отпустил!.. Да разве на то милиция, чтобы отпускать? И теперь такая буза поднялась… Словом, невозможно стало работать. Нянчатся, понимаешь! Нам второй мотоцикл не дают, а Максимке-гладиатору мотороллер «Вятка» обещали, если утихнет. Между нами, сам Остожьев обещал… Тут уж я прошу прэсу вмешаться.
– Вмешаемся, – сказал Роман, прощаясь.
– Про дружинников моих написать не забудьте.
– Ни в коем случае, и вас не забуду…
– Я-то что, – заскромничал чубастый, – главное рядовой состав отметить. Простых исполнителей, – добавил он, и в голосе его угадывалась надежда.
Бурчалкин понимающе кивнул головой и отправился в милицию. Там разговор проистекал уже в других тонах.
– Напрасно вы это дело ворошите, – сказал Демьян Парфенович, глядя на корреспондента сквозь легированные очки. – Им и без того голову вскружили. А напишете, так и сладу с ним и не будет.
– Вы их, кажется, сразу отпустили? – осторожно поинтересовался Роман.
– А чего держать? Они ребята смирные, понятливые… Были, по крайней мере…
– Смирные, говорите? – переспросил Роман. – А вы не слышали насчет «Тулы» или там «Вятки»?
– Эхо-хо-хо, – сказал Демьян Парфенович. – Считай, что не слышал…
– Я вас понял, – сказал Роман и, поблагодарив еще раз, заторопился в горсовет.
Председатель исполкома Остожьев встретил корреспондента восторженно. Он так обрадовался, что не знал, на какой стул его посадить, и беседовать пришлось стоя.
– Вовремя! Очень кстати, – проговорил он, тиская Романа за плечи. – И ждет вас, дорогой товарищ, сюрприз! Сегодня у нас закладка памятника Отдыхающему труженику! И где, думаете? На месте недавнего безобразия – в полукруге Приморского парка… А кто будет закладывать?..
Бурчалкин затруднился.
– Ну, ну? – подзадорил Остожьев. – Думаете я? Не-а… Наши бывшие «гладиаторы». Лично, своими руками! Каково?.. Мы, конечно, провели работу. И люди осознали! Вечером, значит, закладывают, а днем они в агитпоходе по городу. А как же! Мы на критику реаги…
Председатель не закончил. С улицы донеслось обрывистое газолиновое чихание.
– Да вот же они! – обрадовался Остожьев и потащил Романа к окну.
По проспекту Айвазовского передвигалась зеленая «Вятка» с коляской, из которой торчал камень пудов на пять. За рулем, напрягшись, будто он тащил к столу самовар, возвышался посерьезневший Максим Клавдин. Второй «вятич» – Лаптев – обнимал Максима, чтобы не упасть, за талию, а свободной рукой вскидывал над головой маленький, вроде «Цветы не рвать», трансиарантик:
Мы – реалисты!
Монументальное – значит отличное!
– Ну, как, доходчиво? – не без вызова поинтересовался Остожьев.
– Очень… Доходчивее не бывает, – отозвался пораженный Бурчалкин. – Только вместо «мы» я бы поставил «вятичи». Да, представляю, какой камень они у вас с души сняли!..
– И не говорите, – признался Остожьев. – У нас все-таки курорт, а не выселки: представители разных стран загорают, и дружеских и, мягко говоря, нейтральных. Так что принижать наши усилия в этом деле не приходится. Поработали – и результат налицо. Вы случайно не читали новых стихотворений Клавдина?
– Я и старых в глаза не видел.
– Жаль… то есть жалеть тут особенно нечего, но для сравнения было б убедительно. Вот, ознакомьтесь с последними, – и показал Роману «Южную здравницу» за понедельник.
Стихи назывались «Раздумья героя», и по мере их чтения брови Бурчалкина поднимались все выше и выше, отчего лицо его соответственно удлинялось.
– Разрешите, я возьму это с собой? – попросил он Остожьева.
– Ну, разумеется, какой разговор! Но главное удовольствие вам предстоит вечером. Вот где праздник так праздник!..
Как ни упрашивал Остожьев, дожидаться закладки памятника Бурчалкин не стал. Отказавшись от удовольствия, он тем же часом отправился в Симферополь, чтобы успеть на вечерний рейс. Роман спешил домой. Но аэропорт закрыли из-за грозы. Вылететь удалось только ближе к ночи.
Во Внуково Бурчалкин прилетел ночным рейсом и удачно попал на дизель-экспресс аэропорт – город.
Когда автобус после получасовой убаюкивающей езды плавно выкатил на Каменный мост, сонные пассажиры зашевелились в креслах и прильнули к окнам. На набережной было белым-бело.
На Москве-реке тоже бывают белые ночи.
На исходе июня ее гранитные берега светятся молочным светом. Белоснежные рубашки. Подвенечные платья. Они мелькают от Чугунного моста до Каменного, и под их гулкими сводами прыгает, пляшет эхо молодых голосов.
Это празднуют те, кому было вчера «еще семнадцать», а сегодня «уже семнадцать».
Нескончаемым белым водопадом они стекаются на Красную площадь. Площади сегодня не уснуть. Это их день. Их прощание. Больше им не подпирать коленками парту. Сегодня они стали взрослыми. И может быть, уже завтра романтик в кедах по-мужски ринется к берегам Иртыша. В глазах решимость Ермака. С плеча свисает, как колчан, гитара. Он едет заново покорять Сибирь.
Где-то на скрещении Малого и Большого Югана он вобьет заявочный столб и, отмахиваясь от свирепого комарья, навесит фанерную табличку «Юногорск».
Фанерку, понятно, тут же обдерут безграмотные, не по уму ревнивые медведи и, оставив на месте расправы клочья жесткой диванной шерсти, самодовольные залягут в теплую берлогу.
Но столб останется. Столб завязнет. И вокруг него заурчат бульдозеры. Вздыбятся башенные краны. Запыхтит паровой молот.
И когда по весне медведь выберется наружу, то предметно сообразит, что проспал все на свете и незаметно стал горожанином.
Ошалело почешет он высосанной лапой за ухом и, так и не выходя из этого ошаления, не заметит, как попадет в руки Филатову и через полгода, ничего слаще муравьев не видавший, полетит трансатлантическим рейсом в Канаду, чтобы показать там профессиональный медвежий хоккей.
Белые московские ночи. Светятся голубым туманом ели у Мавзолея. Бьют вековые куранты. Площадь полна весенним яблоневым кипением.
«Главное, ребята, сердцем не стареть!»
И звонкие, рвущиеся от избыточности силы голоса на лету подхватывают: «…до конца допеть!»
Белые ночи юности. Вторая московская весна. Время надежд. Время тревог. Время дорог. Такая весна не повторяется дважды.
Когда Роман добрался до дому, на часах было половина второго. Стасик не спал. Сидя на корточках, он осторожно стряхивал пепел с окурка на размалеванный холст, лежавший прямо на полу.
– С приездом, Роман Ильич, – сказал он, распрямляясь тяжко, словно после прополки или радикулита. – Тебе тут все провода оборвали. Завтра редколлегия. В двенадцать. Кстати, мною тоже усиленно интересовались, так что, судя по барометру, вас собираются драть…
– Рано ты меня отпеваешь, – отодвинул худшее Роман. – Поживем – увидим. Над чем это ты колдуешь в такой час?
– Обтачиваем философский камень, Роман Ильич, идем, так сказать, навстречу пожеланиям трудящихся. Знаешь объявление: «Меняю комнату в мансарде на двухмоторный самолет»? Так вот, товарищ Золотарь откликнулся. Он отдает «Козла» в обмен на произведение всеми проклятого, в том числе и цирком, художника.
– «Гладиатор» тебя опередил, – сказал Роман. – Он уже обменял «карамболь» на мотороллер. Один к одному!
– Иди ты?! А как Лапоть? Все так же босиком шлепает?
– Нет, остепенился. Босиком на «Вятке» не солидно: железо, сам понимаешь, пятки жжет.
– Ну дела! Значит, вниз ногами поставили… Скажи пожалуйста, как растут люди?! Нет, надо определенно спешить. К слову, как ты находишь мой обменный фонд? По-моему, он где-то отражает духовный мир нашего драматурга?
Роман посмотрел на картину. В нижнем углу торчала загаженная пеплом трубка, из которой валил затейливый дым. В дыму мелькали косо посаженные глаза без ресниц, украшавшие собою не лицо, а какой-то слиток буженины, над которым порхали медные застежки шкафа и парила стрекоза с лавровыми крыльями. И дым, и глаза, и медные бабочки – все было смазано и летело в тартарары без руля и без ветрил.
– Не хочу спорить, отражает, – сказал Роман. – Как ты все это назвал?
– А никак. У тебя что, есть соображения?
– Назови «Бытие опережает сознание».
– А что? Пожалуй! – сказал Стасик и написал в уголке: «Бытие опережает сознание». – Ну, а теперь спать! – предложил он. – Раньше ляжешь, – меньше проиграешь, как говорят картежники. Завтра не задерживайся. Даю банкет на три персоны. Форма одежды – летняя. В петлице – лотерейный билет.
