Текст книги "Бега"
Автор книги: Юрий Алексеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)
Глава III
Командировка в Помпею
– Где Белявский?!
– Вы не видели Белявского?
– Да найдите же, наконец, Белявского!!!
Деловая и трезвая жизнь газеты «Художественные промыслы» была нарушена внезапным исчезновением рабкора Белявского. Его искали, его спрашивали, его требовали, донимая звонками приемную и отделы.
– Нету его! Что? Сами незнаем… Звоните в третьей половине дня, – отвечали в редакции. Но Белявский был нужен всем до зарезу, и наиболее настырные просители являлись в газету лично. Сотрудники изнемогали от их допросов; секретарша приемной Милочка охрипла и заговорила крякающим голосом уличного точильщика, а отдел науки и новаторства полным составом отсиживался в уборной: по комнатам бродил угрюмый изобретатель утюга на жидком топливе и требовал все того же Белявского.
Чем только не занимаются люди в большом городе! Служат в мимансе. Скрещивают бумажные цветы. Адаптируют сказки Пушкина. Продают камушки для аквариумов. Пишут рефераты «О себестоимости отстрела страусов для условий Южного Урала» или зарабатывают на хлеб-соль рекламными афоризмами типа «Надувная лодка – лучший подарок молодоженам»…
Внештатный сотрудник «Художественных промыслов» Белявский был сорокалетним представительным трепачом. В этом и заключалась его профессия. В жизни он придерживался только одного принципа: все обещать, ни в чем не отказывать и ничего из обещанного не делать.
– Вам квартиру? Исхлопочу! Да, в центре, только окна будут на север.
– Прописать дядю из Саранска? А племянницу устроить в консерваторию? Подумаешь, делов-то!
Эта безотказность и создавала ему репутацию человека, который «все может», благодаря чему он действительно кое-что мог…
Гурий Михайлович никогда не служил в стрелочниках, не играл в МХАТе и не был инвалидом. Однако носил значок «Почетный железнодорожник», значился членом Театрального общества, состоял в елочной комиссии Дома композиторов и отдыхал почему-то в лечебнице тяжких травм под Хостой.
Пасмурные калеки злобно тыкали в цветущего Белявского костылями, но он оставался невозмутимым и, лишь завидев главного врача, неохотно припадал на одну ногу.
Невозмутимость Гурия Михайловича была обоснована и покоилась на крепком фундаменте. Взяток он никому не давал, не грозил и не вымогал. Он только обещал… И за это ему бескорыстно шли навстречу.
Весна действовала на Гурия Михайловича пробуждающе и рождала приток фантазий. Возмечтавши беспошлинно отдохнуть, он тотчас пообещал что-то темное на киностудии, после чего был оформлен консультантом по быту и реквизиту народов Крайнего Севера и зачислен в съемочную группу «Держись, геолог». Крайний Север не пугал Гурия Михайловича. Сродственная группа «Таежная история» уже выехала в дебри Пицунды, а двухсерийные «Лесорубы» застенчиво «валили лес» в Боржоми. И «геологи» не собирались от них отставать. Во всяком случае, первую опытно-показательную ярангу Белявский наметил раскинуть о зоне Цимлянского водохранилища. Этим и объяснялось его отсутствие в редакции, где он так был всем нужен.
Едва Стасик показался в редакции, как на него сразу насел изобретатель адского утюга и, стараясь выглядеть нормальным, еле слышно спросил:
– А где товарищ Белявский, а? Куда вы его дели?
– Я не здешний, – отмахнулся нетерпеливый Бурчалкин.
– Знаем! Знаем мы эти штучки, – завопил, отбросив притворство, изобретатель. – Все вы так говорите. Все! И все-таки пол-кило мазута нагревают утюг добела!..
– С чем вас и поздравляю, – сказал Бурчалкин.
– Благодарю вас, – прослезился изобретатель и проводил Стасика взглядом, полним тихой опасной радости.
В любую редакцию ходят самые загадочные посетители: изобретатель квадратных колес, личный секретарь Диогена (мемуары) и слегка тронутый заморозками на почве фенолог с одноглазым филином Тишкой на плече. Когда фенолог идет опровергать «Погоду на завтра», Тишка нарочно светит зеленым таксомоторным оком – дескать, мы народ свободный! – и нарочно гукает: «У-уа-у!» Это не к добру. Это предвещает, что в редакцию заявится конферансье – графоман Лесипедов и принесет непечатную смешинку: «Люблю торт „Отелло“: ты его днем ешь, а ночью он тебя душит… а-аха-ха!»
Но и в самой редакции, отдадим справедливость, тоже есть что показать.
Почти каждая редакция имеет сорокалетнего юношу с ясными, как линзы, и наивными, как у разбуженной Иоланты, глазами. Это – фотокор по отделу спорта. Его нетрудно убедить, что на Огненной Земле вошли в моду сапожки из асбеста, и всполошить сообщением, что такие сапожки завезли недавно в Дом обуви № 2.
Насчет Огненной Земли фотокора просвещает внешний обозреватель, гордый и заносчивый эрудит. По редакции он ходит так будто несет на голове аквариум или глобус вместе с народонаселением. В руках у него зарубежный журнал, а из кармашка торчит ручка «Паркер», которой он не пользуется, чтобы не повредить перо. Иностранный язык он «знает» лучше иностранца. Русским владеет со словарем, но охотно выступает на собраниях.
И уж в каждой газете непременно есть живой неликвид – человек, не снабженный инвентарной табличкой лишь по невежеству завхоза. Неликвид приходит на службу в девять ноль-ноль, вешает пиджак на принесенные из дому плечики, скатертью расстилает свою газету и весь день пьет на ней чай с хрустящими хлебцами. В рабочей горячке его не замечают год, а то и два. Но наконец в нем пробуждается страх (он же совесть), и неликвид пишет для очищения статью «Куренье и кашель». Тут он попадает в фокус, и все начинают допытываться: «А кто его, собственно, в редакцию привел?» Вместо ответа он начинает судиться. И побеждает… потому что не опаздывает, «как некоторые!», и пьет только чай – «не как некоторые!»
В каком именно кабинете помещается отдел культуры, Стасик забыл и потому сунулся наугад в комнату, где сидел международный обозреватель Еланский и замерял высоту потолка глазами. Две мысли одновременно бередили душу Еланского: отобьют ли испанцы Гибралтар у англичан и на какие средства живет Белявский?
– Вы не подскажете, где мне найти…
– Нету, нету его, – оборвал пришельца Еланский. – И вообще тут иностранный отдел. Здесь Белявского не бывает.
– Мне Романа Бурчалкина, – уточник Стасик спокойно.
– Миль пардон! – смутился обозреватель. – Третья дверь налево, рядом с кабинетом заместителя редактора.
Станислав миновал кабинет заместителя редактора Яремова, откуда доносились возбужденные голоса, и уперся в табличку «Отдел культуры и быта». Чуть ниже мелкими буквами было написано:
Бурчалкин Р. И.
Кытин В. Я.
Ни Кытина, ни Бурчалкина Р. И. в комнате не наблюдалось. Там стояли два жестких стула, кудлатое кресло для посетителей и два стола, на одном из которых лежала волглая пахучая полоса. Стасик по-хозяйски углубился в кресло и от нечего делать взялся за полосу. То была последняя страница завтрашней газеты: новости спорта, программа телевидения, фельетон, погода.
Фельетон назывался «Аль Капонэ из Сыромятного переулка».
«До поры до времени Александр Капитонович Епонский, проживающий в Малом Сыромятном переулке, в доме № 5 кв. 1 (вход со двора), считался нашим простым человеком. Но вот пронесся слух, что он, член профсоюза работников торговли и активный семьянин, по ночам ест салат из куриных пупков, а запивает чуть ли не молоком колибри…
– Так просто до пупка не доберешься, – говорили работящие, любящие свое дело соседи по лестничной клетке. – Колибри на зарплату не выдоишь!
Но Епонский молчал, будто пупков в рот набрал. А ему бы самому пойти в ОБХСС да рассказать бы.
Ну дали бы ему лет пять, пусть даже десять, но сколь очистилось бы у него на душе. А главное – кончились бы лестничные пересуды и неудовольствие трудящихся.
Но он не пошел, пока за ним не пришли…
И вот он сидит. Сидит перед нами – человек-колибрипийца. „Аль Капонэ“ – так звали Александра Капитоновича товарищи по овощной базе.
– Как же дошли вы до жизни такой? – спрашиваем мы. – Ведь учились в нашей школе, собирали лом, заливали норки сусликов. И вот… Ведь нехорошо?
– Чего же хорошего?
– Вам бы взять бы да не воровать бы, – говорим мы.
– Да, мне бы взять бы, – соглашается он. – А что – писать будете?
– Еще бы! – говорим мы.
– Тогда пришлите газетку в камеру, – просит он. Дверь камеры захлопывается с металлическим стуком.
– Вам бы пойти бы да рассказать бы! – кричим мы вслед.
За дверью слышится тяжелый вздох. Вздох человека, оторвавшегося от коллектива.
– Ну что же, – думаем мы. – Аль Капонэ – алькапоньево. С этим пора кончать.
Вик. Кытин»
За стеной в кабинете зам. редактора Яремова не утихали шум и все те же возбужденные голоса. Казалось, там передвигают шкаф, а на деле шел творческий спор между Романом Бурчалкиным и автором фельетона Виктором Кытиным; в качестве третейского судьи выступал сам Кирилл Иванович Яремов – представительный и несколько надутый мужчина, походивший лицом на африканского вождя в белом исполнении.
– Как тебе влезло в голову переделать Александра Капитоновича в Аль Капонэ? – наступал Роман. – При чем тут Аль Капонэ?!
– Такова правда жизни, – упирался, покрасневши, Кытин. – Так звали его товарищи по овощной базе.
На лице Кирилла Ивановича выразилось недоверие, но словами он это не подтвердил. Он не любил спешных решений.
– Ты хочешь сказать, что товарищам из Овощной базы крайне дорог и близок язык мафии, – усмехнулся Роман. – Ну, а пупки-то при чем, Кытин? Это же курам на смех!
– Это художественный прием, – жалобно посмотрел на колеблющегося Яремова сочинитель. – Без пупков не будет фельетона.
– И не надо, – сказал Роман. – После суда фельетоном не машут.
– Кхм, тут вы, Бурчалкин, не правы, – наложил вето Кирилл Иванович. – Суд – помощник в нашей работе, после него не бывает опровержений. – Больше всего на свете Яремов боялся мышей и опровержений. – И вообще надо помнить о воспитательном резонансе. Не так ли?
Стасик между тем исчитал полосу целиком и в ожидании брата размышлял: глуповат ли Кытин от рождения или просто нуждается в деньгах? То, что одно не исключает другого, он ненароком упустил.
– Здорово, пропащий! – оборвал размышления голос брата. – Ты с чего это прискакал? Опять проигрался?
Стасик поднялся с кресла и, распахнувшись в улыбке, обнял брата за плечи.
– Эх ты, морда, – сказал он с грубостью, которую можно было принять и за нежность. – Соскучился я по тебе смертельно. Ну, а кроме эмоций, есть еще и дело. Только скажи сразу: брат ты мне или не брат?
– Сколько тебе? – сказал Роман. Он был догадлив.
– Сто рублей, – вздохнул Стасик. – На недельку – на полторы. Это я тебе говорю де-юре и де-факто.
– Хорошо, но хотелось бы знать зачем? Опять верная комбинация? Опять бега?
– Ну что ты! Я туда больше не ходок. Это же форменная мышеловка: вход – копейка, выход – рубль. Между нами, я влетел там в такую историю…
Тут Стасик поднапрягся, обдумывая, в какую же именно.
– …Словом, как бы тебе яснее… Взялся я, понимаешь, реставрировать картину для одного чудака – Пшеничнер его фамилия – и потерял ее на ипподроме. Нет, нет!! Не проиграл, а оставил, позабыл в расстройстве у касс.
– Ну и что же дальше?
А дальше хоть села обходи с медведем! Картина-то денег стоит, как ты думаешь. Хорошо еще, чудак Пшеничнер согласен на замену… И требует в сущности чепуху – кустарного «Голубого козла»…
– Ну а я-то тут при чем? Неужели сто рублей тебя выручат?
– Еще как! Слушай и не перебивай. Представь себе на минуточку Париж и село с поэтичным названием Большие Крохоборы…
– Вот это, я понимаю, тема. Фантастика! – зажегся Роман, дослушав до конца. – Люди молятся на картину дальтоника. Такой материальчик поискать нужно. Тут вход не со двора…
«Идеалист, романтик суши, – подумал Стасик. – Знал бы ты, сколько мне вынесет со двора за эту „тему“ Пшеничнер!»
– Секта «Голубого козла» – это вам не овощная база!
Роман сбегал в соседнюю комнату, принес большую карту и расстелил ее на полу. Стасик лег животом на нейтральный Афганистан и заскользил пальцем по голубой прожилке, обозначавшей реку Безрыбицу. Отыскать Большие Крохоборы не позволял масштаб. Вдоль Безрыбицы собрались, как на водопой, Арбузово, Гончарск, Тихославль, Ивано-Федоровск. Но Белужинск, где еще непризнанный Николай Пупырев покупал краски, тоже словно исчез с лица земли.
– Что за новая Помпея? – сказал Стасик. – Не сгорел же он в самом деле!
– Кто его знает, – сказал Роман, обдумывая что-то свое.
– Если хочешь, едем со мной в Арбузово. Там и узнаем.
– Ехать я хоть сейчас! Но почему ты решил в Арбузово?
– Там спускают на воду корабль и отправляют по маршруту трех морей: Цимлянское – Азовское – Черное. Так нам написал рабкор Белявский…
– А на кой шут нам Цимлянское?!
– Все-таки повод. Не могу же я попросить командировку в «Помпею». Наша бухгалтерия шуток не понимает.
«У меня повод основательнее», – подумал Стасик и сказал:
– Что же, давай. Путешествие по воде – лучший отдых. Братья вышли в коридор. Возле туалета все еще стоял, как на часах, изобретатель утюга и ждал Белявского.
Глава IV
Арбузовский мамонт
Есть люди, которые никогда не опаздывают на поезд: это проводники и картежники. Они приходят в вагон раньше всех. Поездка для них – это напряженная, бессонная работа.
Едва первый вагон скорого поезда, увозившего братьев Бурчалкиных в Арбузово, проскочил первый семафор, по узкому, как учебный окоп, коридору забегал изможденный человечек:
– Пулечку не желаете?.. А напрасно: чая не будет, зато радио будет голосить до самой Рязани, так что все равно не уснем. Поверьте опыту!
По вагону заходили проводники, навьюченные верблюжьими одеялами. Смолкло радио. Стук колес стал еще отчетливее.
Дороги… дороги… Днем и ночью со свистом пушечного ядра проносятся скорые поезда, и семафоры только успевают подмигивать им разноцветными глазами. Пожалуй, мы самая пассажирская в мире страна. Страна в движении.
Схватывая на лету малосольные огурцы и моченые яблоки, бегают на полустанках непоседливые геологи, монтажники, нефтяники.
С пехотным гулом, сквозь который пробивается слово «план», заполняют гостиницы участники широких и узких совещаний.
А в транзитных залах на тяжелых противотанковых скамейках с дубовым гербом МПС мирно дремлет отпускник-путешественник с мягким чемоданом в бдительной руке.
Но валится из рук чемодан. Отпускник вскакивает, разбуженный трубами и ревом, какой издает разве что китобойная флотилия на подходе к Одессе. Это на перрон выходит шумная зеленая колонна – студенческий строительный отряд.
В дорогу! Они едут туда, где нужны их крепкие руки, туда, где огни электросварки стали соперничать с северным сиянием.
В дорогу. В дорогу!
Когда-то на месте нынешнего Арбузова простирались заброшенные бахчи. На плоской, лишенной горизонта земле копошились толстенькие суслики, в бездонном небе слышался тонкий, флюгерный посвист ястребиных крыльев.
Грызуны объедались дикими кавунами, а ястребы избавляли их от резей в желудке.
Чучела этих коренных обитателей и составляли основной фонд краеведческого музея. Раз в месяц экскурсоводы пересыпали сусликов нафталинной крошкой и заодно чистили пылесосом «Вихрь» живописную стаю стервятников, приколоченную к стене.
Музей занимал целый этаж, и его единственными посетителями были тайные агенты различных организаций, покушавшихся на великолепную площадь. Директор музея Орест Орестович Береста вел с ними позиционную гражданскую войну.
В среду после очередной атаки на музей со стороны безземельного женского клуба «Искатели», он начистил зубным порошком медаль, лично выданную ему полковником Егуповым, и пошел в горсовет объясняться.
Ночью прошел дождь, и лужицы на тротуарах сверкали как зеркальные осколки. Пересекая «Парк энтузиастов», Орест Орестович поразился тому обстоятельству, что ограда перекрашена за ночь в неприличный мимозный цвет. Запах свежей краски действовал на птиц одуряюще, и они пробовали голоса так робко и заискивающе, будто в них целились из рогатки.
– Новаторы! – буркнул Береста уже на площади и, заранее сердясь, поднялся по цементным ступеням в горсовет.
– Так, значит, история больше не наука? – сказал он вместо «здравствуйте». – А мы с вами, Егор Петрович, – Иваны, родства не помнящие! Так? – Береста уперся кулаками в стол и посмотрел на председателя страшными, как у боярыни Морозовой, глазами.
– Ну зачем же так ставить вопрос, Орест Орестович! – поежился председатель. – Помещение и для живых ястребов великовато. А город растет. Молодежь кафе требует…
– Вот именно растет, – перехватил инициативу Орест Орестович. – А его престиж?.. Где освоение былинного прошлого? Где летопись родных и близких сердцу мест? Узко мыслишь, дорогой Егор Петрович! Для ястреба оно, может, и впрямь велико… А для мамонта?
Егор Петрович распахнул на взлете белесые ресницы:
– Какого еще мамонта?!.
– Обыкновенного! Чем же наша земля хуже, чтобы по ней мамонтам не ходить? Ты не думай, раскопаем…
«Бред какой-то», – подумал Егор Петрович и сказал против воли:
– Ну, конечно, богатство наших местных ресурсов…
– Тем более, – поймал на слове Орест Орестович. – Значит, помещение за нами?
– Я этого не обещал.
– Да пойми меня правильно, Егор Петрович, – с горечью сказал Береста. – Уже само слово «кафе» – бразильское и настраивает на карнавал. И кого? Трудовую часть нашей арбузовской молодежи!.. «Искатели»!.. Знаем мы, чего они ищут. А нужны нам такие настроения? Нет, не нужны.
Орест Орестович говорил в испанской манере самовопроса, при которой оратор зажигает себя гораздо больше слушателей и в конце концов сам начинает верить в то, что говорит.
Егор Петрович слушал и опять же против собственной воли кивал замороченной головой. Он знал, что потом будет ругать себя последними словами. Но когда Береста говорил, на душе делалось беспокойно: там ползали какие-то противные муравьи; председатель начинал чего-то смутно бояться и не находил сил возражать.
– Ну, так будем считать вопрос решенным? – истолковал молчание председателя Береста.
– Не знаю, не знаю, – вырвался из оцепенения Егор Петрович. – Надо как следует подумать.
– Да чего там думать! История – наука или не наука?
– Наука, – вздохнул Егор Петрович и без всякого перехода сказал: – Хочешь на повышение в Белужинск, то есть в Ивано-Федоровск, а? Им в горсовет давно крепкий человек нужен, а сейчас в особенности…
– Это что же за особенность? – осведомился не без интереса Береста.
– Да как тебе, Орест Орестович, сказать, не особенность, а сущее бедствие. Дворники, понимаешь, захватили силком целый дом и такую бузу развели – хоть караул кричи. А туда, извольте радоваться, иностранец лыжи навострил! Он и к нам заглянет, будь оно неладно.
Егор Петрович говорил горькую правду.
После того, как знатный скульптор Сипун сторговался установить в Белужинске грандиозный памятник Первопечатнику, город срочно переименовали в Ивано-Федоровск. Памятник получился удивительный: «Ивана Федорова» было видно издали за три версты. Ничего подобного у соседей не было и даже не предполагалось. Ивано-федоровцы стали малость задаваться. Одновременно у них построили трехэтажный дом с итальянскими окнами и горячей водой. Запланированные четвертый и пятый этажи были съедены прожорливым монументом, но городок тем не менее возгордился окончательно и задумал потягаться чистотой улиц с Арбузовом. За метлами дело не стало. Но потребовались дворники.
Тогда и появился на сцене затаенный злодей Муханов. Местом жительства ему определили подвал на улице Льва Толстого, которую он обязался освобождать от окурков, козьих орешков и других, умалявших достоинство Ивана Федорова, предметов. Однако с той поры никто не видел, чтобы Муханов, его жена или старшие сыновья подметали хотя бы раз улицу или ухаживали за Иваном Федоровым. Занятие это они целиком переложили на многодетного родственника Руслана Шаламова, специально выписанного для этого из далекого селения Тон-Орда. Добрый Руслан увлек за собою нежно любимого брата Акбара и нелюбимого дядюшку Акстафу, обещавшего провезти их даром через знакомого проводника.
Так в подвале на улице Льва Толстого появилось двадцать три новых жильца и один ягненок, которого дядюшка Акстафа захватил с собою для ведения подсобного хозяйства.
Но горожане не чувствовали, что грядет беда. Их умы были поглощены новым домом. Молодожены томно бродили под итальянскими, еще заляпанными известкой окнами, а главный претендент на однокомнатную квартиру врач Юденич не ел, не пил и едва не отравился калужским «Памиром». А дом стоял пока под замком; запершись в совещательной, комиссия до ночи сочиняла тезисы приветствия новоселам. Тщательно отрабатывался текст.
Но жизнь внесла поправку к тексту. В ту же ночь к дому бесшумно подкрались Мухановы – Шаламовы и по приставной лестнице влезли в итальянские окна с семьями и пожитками.
Наутро в квартире, предназначенной Юденичу, улюлюкала гармоника с бубенцами и двенадцать пар ног отплясывали танец Ой-Буза, а тринадцатая отмокала в ванной после дальней дороги из Той-Орды…
– Так что положение у наших соседей аховое, – заключил рассказ Егор Петрович. – Принимать иностранца врачу Юденичу негде – раз, гостиницу заняли киношники – два, да еще вдобавок собачьи свадьбы и грязища возле памятника… Может, съездишь к ним в Ивано-Федоровск? Они давно крепкого человека просили. А насчет музея – оставь! Не тем у меня голова сейчас занята, будь оно неладно.
В час по местному времени Егор Петрович встречал на вокзале именитых гостей. За председателем горсовета неотступно тянулась стая поджарых фотокорреспондентов, загодя прибывших на торжество. Депутация горожан нервно поглядывала на шпалы, убегавшие за линию горизонта мимо Пудаловских бань, и волновалась. Спуск арбузовцами на воду корабля «Чайка» и предстоящая поездка на нем по маршруту трех морей привлекли повышенное внимание со стороны. Первыми нагрянули киношники. Их представитель Белявский пообещал отснять событие на пленку и попутно забронировал двадцать мест на «Чайке» до Янтарных Песков. Испытать качество кают на корабле пожелал и автор памятника Ивану Федорову скульптор-монументалист Сипун. Он дал специальную телеграмму и сообщил, что с ним едет какой-то мистер Бивербрук – «частный предприниматель и общественный деятель». Заграничному деятелю бронь была не нужна (он ехал через Арбузово в Ивано-Федоровск для обмена марками с тамошним знаменитым филателистом Юденичем), но легче от этого арбузовцам не становилось. Опыта по приему иноземцев у них не было. Но подумавши, Егор Петрович на всякий случай велел снять бельевые веревки с балконов, подновить облезлую ограду «Парка энтузиастов» и, главное, вывезти под видом экскурсии за город потомственных дебоширов – Тихоню и Баклажана.
Веревки сняли, ограду перекрасили, а на излов дебоширов послали специальный дозор. Теперь можно было встречать гостей.
Шестой вагон скорого поезда проскочил метров на десять против обычного, и встречающие побежали вдогонку. Первыми под всполохи фотоблицев попали братья Бурчалкины, а потом чемодан из кожи безымянного животного, который вытащил на ступеньки переводчик Сеня Ольшаный. Следом животом вперед на перрон сошел ваятель-монументалист Сипун в пиджаке «делегат» на шести пуговицах. Крутой излом бровей и сомкнутые скобою вниз губы сразу выдавали в нем мыслителя, озабоченного чем-то важным, а может быть, и первостепенным. Он неспешно подал Егору Петровичу свою знаменитую руку и затем уже представил собравшимся иностранца.
Седовласый, но по-ребячьи гладкий иноземец приподнял касторовый котелок и неглубоко поклонился.
Не зная, как в таком случае ответить, Егор Петрович отставил ногу назад и приснял свою кепку на два пальца.
– Мистер Бивербрук благодарит товарища мэра за встречу и питает надежду, что общение будет взаимоприятным, – затараторил переводчик Ольшаный.
Товарищ мэр снова откинул ногу, будто отпихивая кого-то, мешавшего ему сзади, и заверил, что надежда имеет основания.
Гостей бережно погрузили в исполкомовскую «Волгу» и повезли прямо на пристань. Следом за ними на городском автобусе отправились и братья Бурчалкины.
А на пристани уже началась праздничная суматоха. Принаряженная городская общественность нервно грызла подсолнухи. Представитель солнечного Крыма Остожьев, приготовивший праздничную речь, стукал согнутым пальцем по микрофону и не без удовольствия повторял:
– Раз, два, три – проверка слуха.
Оркестранты продували медные мундштуки.
Виновник торжества – белый корабль на подводных крыльях – разбрасывал по воде пляшущих солнечных зайчиков и готовился в первый рейс с конечным пунктом в Янтарных Песках.
Роману Бурчалкину корабль понравился. Он представился Егору Петровичу, и тот познакомил его с главным конструктором судоверфи Суздальцевым. Пока Роман интересовался скоростью корабля, водоизмещением и другими скучными материями, Стасикприметил поодаль «Чайки» неказистый пароходик «Добрыню» и отправился на разведку местности.
«Добрыня» ласково терся о причал отслужившими свое мазовскими покрышками, висевшими на его бортах. Команда готовилась к отплытию и криками поторапливала мешочников. По неровному, прошпаклеванному шелухой от подсолнухов трапу споро поднимались Орест Орестович Береста и знаток иностранных душ переводчик Ольшаный, угнетенный задачей обеспечить на уровне и не сорвать встречу Бивербрука с Юденичем в Ивано-Федоровске. Возле трапа стоял вахтенный в фуражке с крабом такой величины, что будь он настоящим, его хватило бы на пять салатов.
– Здорово, отец, – обратился Стасик к вахтенному. – Давно плаваешь на корабле?
– Какой это корабль! – обнажил свой нигилизм вахтенный, грубо намекая на былую причастность к эсминцам. – Баркас для бабушек, дно в ракушках. Только распилить да шкатулок наделать. Знаешь такие – «Привет из Крыма». А ты «корабль»…
– Извини, заведующий, погорячился! – в тон вахтенному сказал Стасик. – А есть на этой реке город-порт Белужинск?
– Да разве же это город! – опять намек, дескать, бывали и в Одессе, и в Марселе, – «Белужинск», ха! Не зря его в Ивано-Федоровск обернули: там на пристани и веревку от воблы не найдешь!..
– Это надо проверить, – оживился Стасик.
– Я тебе точно говорю, – обиделся моряк. – А не веришь, возьми палубный да проверь! – и отвернулся.
Мигом взяв два палубных билета, Стасик ринулся за братом.
Роман стоял возле самой трибуны в окружении главного конструктора Суздальцева, Егора Петровича, Агапа Павловича и переводил англичанину выступление представителя солнечного Крыма товарища Остожьева.
– Большому кораблю – большое плавание! – певуче повторял Остожьев, радуясь метко найденному слову. – Далекое становится близким. Мы всегда, дорогие арбузовцы, были сердцем с вами, а теперь связаны навеки прямым и дешевым путем!
– Срочно на «Добрыню», – шепнул Стасик, потянув брата за руку. – Мы едем в Ивано-Федоровск…
– Обождите, товарищ корреспондент! – взмолился Егор Петрович. – Я ведь, кроме «хенде хох!», ничего иностранного не могу, а переводчика мы услали. Останьтесь до завтра… Вам охота «Ивана Федорова» посмотреть? Так не убежит он за ночь, а утром я вам с дорогой душой «Волгу» дам, и поедете вместе с мистером Бивербруком. Ему тоже туда приспичило, будь оно неладно…
– Оставайся, – посоветовал Стасик, прикинув, что слишком пылко настроенный на фельетон брат чего доброго «вспугнет» Козла, помешает добыть картину. – Оставайся, а я там все разведаю и буду ждать в гостинице. Будь здоров, пока! – и побежал на посадку.
– Да, товарищи, большому кораблю – ба-альшое плавание! – в пятый раз сообщил с трибуны Остожьев, как бы провожая Стасика в дорогу, и в это время в толпе показались потомственный дебошир Тихоня и совершенно синий от наколок Баклажан. За ними смущенно, с чувством невыполненного долга пробирался руководитель лопнувшей «загородной экскурсии». На его честном обескураженном лице светился багровый знак, похожий на отпечаток копыта.
Общественность заволновалась. Скульптор-монументалист прикрыл на всякий случай телом свой чертежный футляр, а незнакомый с местными обычаями Бивербрук усиленно закрутил головой, отыскивая причину… Тогда Егор Петрович быстро поднялся к микрофону, оттеснил вздымавшего руки к тучам Остожьева и сказал:
– На этом праздничное торжество разрешите считать закрытым!
Музыканты взасос припали к мундштукам и затрубили: «В путь, в путь, в путь». Тихоню и Баклажана прикрыли транспарантом «Больше грузов по течению». Почетные гости и сопровождающие повалили к причалу.
Пока гости табунили на палубе и задавали нелепые сухопутные вопросы, в салоне накрывали банкетный стол. Тяжело бряцали тарелки дулевского фарфора. Слышался рассыпчатый звон ножей. Официанты из прибрежного «Дуная» белками прыгали между стульев.
В центре стола, на самом видном месте, высился метровый деревянный макет – кисть Нептуна, сжимавшая трезубец. Это был как бы символ маршрута трех морей, выполненный весьма искусно.
Когда утоленное любопытство сменилось чувством голода, гостей пригласили откушать.
– Друзья! – сказал ваятель-монументалист, поднявшись. – Товарищи руководители, строители, речники и другие передовики производства. Позвольте мне, уроженцу здешних некогда скудных окраин, от души поздравить вас с большой победой. Совершен настоящий трудовой подвиг. Не надо бояться слов, товарищи! Совершено нечто историческое! Незабываемое!! Радуясь вместе с вами, я не могу остаться в стороне. Считаю своим прямым долгом увековечить ваш подвиг монументом. Пусть будет он таким же великим и грандиозным!
– Ура! – закричал представитель Крыма Остожьев, форсируя аплодисменты.
Егор Петрович похолодел. От монумента «Первопечатник» отказались семь городов, а восьмой – Белужинск не устоял и, сделавшись Ивано-Федоровском, оказался на страшной мели.
А Сипун переждал «ура» и продолжал:
– Слава нашей науке!! Я вижу перед собой великое. Пусть и память о том будет столь же великой!
С этими словами он откупорил затянутый патефонной кожей тубус и развернул ватман напоказ.
Замысел ваятеля был действительно грандиозен.
Бородатый ученый в глухом пиджаке сидел на якоре, ухватившись за голову, как Иван Грозный за голову сына. Взор его упирался в неведомое. Улыбчивый бутуз протягивал ему на толстых ручках кораблик, пионерка – кролика, а группа селян – сноп кукурузных початков. Всего композиция насчитывала двадцать шесть фигур разного пола и возраста. К проекту в качестве объяснения прилагались чуть пожелтевший на сгибах хвалебный отзыв полковника Егупова и газета с подчеркнутыми карандашом словами – «классик жизнеутверждения».
Все это Агап Павлович попросил передать через стол Егору Петровичу и главному конструктору судоверфи Суздальцеву.
Егор Петрович отодвинул от себя тарелку и беззащитно оглянулся по сторонам. Однако помощи ниоткуда не последовало.
