Текст книги "Бега"
Автор книги: Юрий Алексеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Ряженые
Глава XV
Комплекс Кытина
– Где Белявский? Вы не видели Белявского?
Автор незабвенного фельетона про «„Аль-Капонэ“ из Сыромятного переулка» Виктор Кытин, большелицый и приземистый, шел по редакции, заложив руки за спину и сгорбатившись, будто передвигался на беговых коньках. Это означало, что дела у него плохи и Белявский нужен ему позарез. Кытина всегда одолевали либо звонкая фонтанирующая радость, либо мировая скорбь. Если его командировали куда-нибудь в Куеду, он носился по редакции козлом и намекал, что поездка – знак особого к нему, Кытину, расположения редактора и признание его, кытинских, заслуг перед газетой. Но стоило ему прослышать, что где-то в журнале «Антрацит» сокращают штаты, как он сразу становился на коньки и, мешая работать, нудел:
– Что же это, братцы, делается? А у нас кто на очереди, а? Ведь все, что у меня есть, – это Омар Хайям, любимая работа и комплекс неполноценности…
Голос Кытина слабел и падал до шепота. О комплексе он вызнал из медицинского ежегодника «Мепталидад бруталь» и теперь крепко за него держался.
Комплексом Кытина в редакции, как это бывает, не злоупотребляли; Виктора даже где-то жалели, но жалели ущербно и снисходительно, как некрасивую разведенную женщину, претендующую на лавры Клеопатры. Такое жестокое сочувствие только тяжелило неполноценное сердце, и Кытин готовил в душе мстительный реванш. Автор сорока семи непринятых и тридцати отвергнутых рассказов, Кытин отчаянно метил в литераторы.
– Ничего, Виктор, Бальзака не печатали до пенсионного возраста, – мягко успокаивали в газете.
Виктор слушал и мрачнел. До пенсии было далеко.
Скорописью он быстро превзошел Дюма и опостылил в редакции своими сочинениями. Сотрудники «Художественных промыслов» стали его избегать. Тогда он начал зачитывать рассказы пришлым активистам, рабкорам и пойманным в отделе писем жалобщикам. Жалобщикам рассказы нравились. Кытин их где-то понимал. И все равно радовался.
– Приветик! – сказал он Роману Бурчалкину, появившись в отделе культуры и быта. – Ты, старик, не видел случайно Белявского?
– Да где-то тут болтался, – сказал Роман. – Загорел бродяга, как лодочник, и врет еще больше прежнего. Просто уши вянут.
– Зачем ты говоришь «врет»? – заволновался о чем-то своем Виктор. – Просто у него не все сразу получается. А ты с ходу «уши вянут». Ты, Бурчалкин, стал такой въедливый, что тебе пора просто «Роман Бур» подписываться. Честное слово! Кстати, оно эффектней, короче и ко времени… А то, не дай бог, спутают: слыхал, как Сипун разделал твоего однофамильца из Янтарных Песков?
– Еще бы! – сказал Роман. – Такой шум вокруг этого, что до сих пор в ушах звенит.
А звон был поднят действительно большой.
Когда Агап Павлович Сипун лично выловил в Янтарных Песках «гладиаторов XX века» и представил их как злостных символистов на страницах «Южной здравницы», на эстрадной бирже начался бум. Подобной ажиотации тут не было давненько. Конферансье Лесипедов и его подельник Нешуйский продали с молотка пьесу «Накипь», три музыкально-эксцентрических обозрения и девять клоунад. В субботу вечером они уже торговали репризами и подписями под моментальными карикатурами.
Собратья по оружию от них не отставали. Разбойный эстрадный цех содрогался от грохота молотков и веселящих сердце криков: «Раззудись, плечо – куй, пока горячо!»
С понедельника цеховой товар потоком хлынул на потребителя. «Гладиаторов» бичевали в семь хвостов. Их грызла изголодавшаяся по свежатинке эстрада, клеймила вечерняя газета, поносила радиопередача «Смейся, дружок».
Последним подключился заподозренный в безыдейности цирк шапито. Это было ужасно. На манеж выкатились босые коверные в абстрактных панталонах и, взрывая опилки бледными ногами, стали лаять на воздушную гимнастку. Гимнастка парила под самым куполом в белом кальсонном трико и олицетворяла собой, как говорилось в программке, «высокое искусство».
Кампания набирала силы. Ставший во главе очистительного похода Сипун побывал у министра художественных промыслов и наскальной живописи, после чего записал в «гладиаторы» всех своих врагов, в том числе Потанина, а заодно и соседа по даче, не желавшего чинить на паях забор.
Вскрикивая «чур меня, чур!», сосед побежал за тесом.
– Тут разве глухой не услышит, – повторил Кытину Роман. – А Стасик Бурчалкин как-никак мой младший брат.
– Иди ты?! – Кытин ухнул, будто свалился в прорубь, и всплеснул руками. – Брат?!. Вот это номер! Ха-ха! Но молчу, молчу, как Аскольдова могила, – он приложил для убедительности палец к губам. – Кытин выше этого. Кытин за товарища на рельсы ляжет.
С этими словами он убежал, но через секунду его лохматая голова снова показалась в дверях:
– На любые рельсы, ты понял?
Все еще гордясь только что найденным образом, Кытин проскочил лестничную клетку, но вдруг застопорил и втянул голову в плечи… Навстречу ему шел завхоз Сысоев с гвоздем в зубах. Гвоздь торчал, как сигара, и яснее ясного говорил о перемещениях в области культуры или печати. Дело в том, что по указанию зам. главного редактора Яремова в редакции были вывешены портреты выдающихся деятелей в области искусства и художественного слова. Согласно диалектике, руководящие культурой деятели менялись. И Сысоев узнавал об этом почему-то в первую очередь. На глазах шептавшихся сотрудников он с нарочитой важностью снимал со стены погашенный волей жребия портрет и вешал на его место новый. Откуда брались точные знания, по какому каналу Сысоеву все это сообщалось – было тайной из тайн. Нервный Кытин на пари обшарил стол завхоза в надежде открыть потайной телефон, но нашел лишь обмылок семейного мыла и кусочек дырчатой пемзы. Сысоев остался неразгаданным, и его фигура вызывала у Кытина нехорошее предчувствие. Вот и теперь он глядел на гвоздь, и шальная мысль, что всякое перемещение пробуждает деятельность, а деятельность неизбежно связана с сокращением штатов, – эта мысль опустила неполноценное сердце к желудку: «Что же это делается? А?!»
Кытин сник и заковылял по отделам, жалуясь на жестокость века вообще и свою беззащитность в частности. При этом он совершенно непроизвольно сообщал, что Роман Бурчалкин брат того самого «гладиатора» из Янтарных Песков.
Впопыхах он и сам не заметил, как оказался в кабинете зам. главного редактора Яремова, где взгрустнул особенно остро и про Бурчалкина доложил особенно нехорошо.
Кирилл Иванович слушал Виктора и кривился.
Когда-то он так же мыкался со своими рассказами.
Печатать его, правда, печатали. Но делали это редко, неохотно и уж как-то очень невесело. А писал он в общем-то правильно. Если была труба, то из нее непременно валил дым, ружье стреляло, заяц убегал, добро торжествовало. Но читая его рассказы, издатели кривились, будто перекусывали зубами проволоку. Служебное повышение благотворно сказалось на творческом процессе. Трубный дым перестал раздражать редакторов. Они встречали Кирилла с угрюмой вежливостью, и он обучился садиться в издательствах на стул, не дожидаясь на то приглашения. Кирилл Иванович расцвел, округлился и стал таким гладким, что хотелось его погладить. Но позволить себе эдакое уже никто не мог, и он смело ходил животом вперед, мурлыкая: «Мой час настал, ти-ри-ра-рам, и вот я у-мира-ю».
Он был чтим. Он был признан. Но хныкающее сгорбленное прошлое являлось к нему в образе Кытина, не давая забыть, что он, Кирилл Иванович, как не крути – печатающийся Кытин. Мысль была неотвязной. Но человек непоследователен. Не любя всей душою Кытина, Кирилл Иванович не переставал уважать себя.
Выслушавши сообщение о Бурчалкине, Кирилл Иванович посмотрел на портрет министра художественных промыслов, висевший против окна. Потом вздохнул и выругался вслух. Он позволял себе эдакое для контакта с массой. Но процветание изменило и его ругань. Теперь она напоминала выдохшуюся водку: на вкус противно, а крепости никакой.
Кытина ругательство напугало, и он снова забубнил о своем комплексе.
– М-да? Ну ладно, – сказал Кирилл Иванович. – Идите, Кытин. Идите и работайте.
– Работать? С удовольствием! – пятясь к дверям, затараторил Кытин. – Ведь все, что у меня есть, это Омар Хайям…
Но Кирилл Иванович не слушал. Он с неудовольствием прикидывал, что главный редактор пробудет в Польше еще целую неделю и решать вопрос о Бурчалкине ему снова придется самому.
А решать Кирилл Иванович страсть как не любил, ибо вечно колебался, и колебания эти зависели от дуновений вовсе даже неприметных. Вот и сейчас была нужда поговорить с ответственным секретарем Астаховым, а он не знал, как к этому приступиться. Пойти к Астахову он не мог, потому как был главнее по должности, а вызвать Астахова по телефону не решался, поскольку считал себя демократом. В конце концов он снял трубку и не лишенным приятности голосом проговорил:
– Саша? Надо бы посоветоваться. Как это сделать практически?.. Ага, значит, зайдешь? Ну и прекрасно…
Астахов явился с гранками свежего набора.
– О чем совет? – сказал он.
– Видишь ли, как бы это выразиться поточнее, – Кирилл Иванович запыхтел губами, будто играл с Астаховым в паровозик. – Тебе известно, что наш Бурчалкин в некотором родстве с «гладиаторщиной» и «козлизмом»?
– Нет, не известно. Я его босиком в редакции не видел.
– Этого еще не хватало. Достаточно, что он брат того самого бузотера из Янтарных Песков. Младший Бурчалкин совершил безобразный поступок. И где? На месте будущего памятника Отдыхающему труженику, задуманного самим Сипуном! Представляешь, как все это может быть увязано?
– Нет, не представляю.
– А я не хочу ставить под удар реноме газеты. Ты учти, кампания в самом разгаре. К тому же, сам знаешь, Агап Павлович Сипун шутить не любит.
– Сегодня он силен, а завтра нет.
– Типун тебе на язык! – воскликнул Кирилл Иванович и спросил настороженно: – Ты что-нибудь знаешь? А?
– Я знаю, что брат за брата не отвечает, – уклонился Астахов.
– А я что говорю! – заспешил Яремов. – Никто так вопрос и не ставит. Но Роман Бурчалкин должен занять свою позицию.
Астахов заложил руки в карманы и стал молча покачиваться то вправо, то влево.
– Может, я ошибаюсь, а? Может, у тебя, Саша, другие соображения?
Астахов молчал и делал это нарочно, чтобы довести колебания Кирилла Ивановича до предела и обезоружить его на решение по существу. Убедившись, что Яремов «дозрел», Астахов вынул руки из карманов и сказал так:
– Хорошо, позиция будет.
Он ушел и вернулся с Бурчалкиным.
– Садитесь, пожалуйста, – пригласил Кирилл Иванович и вздохнул, будто уступал Роману место в электричке.
Роман сел. Кирилл Иванович пожевал губами, внимательно изучил пятнышко на столе, подышал на него, потер пальцем и тогда уже сказал:
– У меня к вам несколько странный вопрос. Вы не рисуете?
– Нет, не дано, – сказал Роман.
– М-да, ну ладно. А брат у вас, если не ошибаюсь, художник?
– Художник.
– Ну и как вы к нему относитесь?
– По-братски, – нахмурился Роман, догадываясь, в чем дело.
– Но надеюсь, вы не разделяете его взглядов? Символистических, разумеется… Именно это я имею в виду.
– Как я могу разделять то, чего нет?
Кирилл Иванович уставился на Бурчалкина, как на телевизор, в котором непонятно что чинить.
Разглядывание было долгим, но не бесполезным. Колебания кончились. Кириллу Ивановичу вдруг пришла идея, как переложить решение на заинтересованное, очень даже заинтересованное и влиятельное лицо!
– Не разделяете? – сказал он воодушевленно. – И прекрасно. Отправляйтесь к товарищу Сипуну и возьмите интервью для газеты. Заодно и объясните ему свою непримиримость к «гладиаторщине» и «козлизму» всех мастей. Это важно, так что желаю вам удачи.
Выходя из кабинета, Роман повстречался с Кытиным. Тот тащился, заложив руки за спину, и что-то невнятное бормотал.
Роман вспомнил обещание Виктора лечь на рельсы и покосился на него с нескрываемой злостью.
– Старик! – засуетился Кытин. – Ты только не подумай! Я выше этого… Но ты меня прости, старик! Ты меня извини, старик. У меня законченный комплекс неполноценности…
Глава XVI
Важная чепуха
…Наконец-то он был дома. В тамбурной комнате царил кавардак. На полу валялись ссохшиеся кисти, жеваные тюбики, клочки бумаги. С потолка драной авоськой свешивалась желтая паутина.
Стасик прикрыл за собою дверь и в тусклом свете карманного фонаря начал мусолить пачку денег. Пальцы не слушались. Стасик спешил и сбивался со счета. Он знал, что должно быть двенадцать тысяч. А получалось то девять, то тринадцать…
– Продал?.. – окликнул его глухой, как бы застенный голос.
Стасик вздрогнул и обернулся. В дверях, закрывая их почти полностью, стоял вздувшийся Оракул все в том же пальтишке с обглоданными пуговицами.
– Поймал-таки? – Аркадий Иванович изобразил пальцами рожки. – Выходит, твои бега надежнее. Только что мы теперь дальше делать будем?
– Почему это «мы»? Вам бы козлика в жизни не поймать!
– В том-то и дело, – Аркадий Иванович усмехнулся, запахнул пальто и сложил руки на осколках пуговиц. – Я шел бы за ним всю жизнь, надеялся и был счастлив… Отпусти козлика. Отпусти, и мы снова будем его ловить.
– Идите спать. Вы совсем рехнулись, – сказал Стасик.
– Отпусти, и нам станет хорошо, – пообещал Оракул. – Мы всегда будем желать и надеяться. В этом весь смысл. Желание постоянно, а удовлетворенность не имеет продолжения. Понимаешь? Надо все время чего-то хотеть.
– Хотите пятьсот рублей? – сказал Стасик. – Только раз и навсегда отстаньте.
– Убью я тебя, пожалуй, – сказал Оракул безразличным тоном, – так будет лучше.
Аркадий Иванович посинел лицом, выпустил из головы кривые замызганные какой-то дрянью рожки и, вращая ими, будто сверлами, стал припирать Стасика к стене.
Бурчалкин рывком отпрянул назад и ударился затылком о стену… Аркадий Иванович тотчас испарился. Стасик открыл глаза и убедился, что он действительно у себя дома…
– Что же, будем считать, что сон в руку, – сказал он, поднимаясь. – Пачка у меня в руках была впечатляющая. Впрочем, и насчет «желаний» Оракул, кажется, дело сказал, но не совсем точно. «Я желал бы иметь желания» – вот как надо ставить вопрос при его пессимизме. У меня же пока запросы значительно опережают предложения, так что надо что-то срочно предпринимать… Шансы еще не исчерпаны.
Бурчалкин подвинул к себе телефон, нашарил в кармане, куртки сложенную вчетверо записку и набрал шесть цифр.
– Алло, если нетрудно, Карину.
– Я у телефона.
– Кариночка, рад слышать!.. С чувством невероятной теплоты тебя приветствует крымский знакомый… Не узнаешь?
– Не узнаю… У меня много знакомых.
– Это Стасик. Станислав Бурчалкин… Помнишь?
– Кажется, припоминаю, – вымученно соврала Карина. – Это о вас, кажется, говорили в передаче «Смейся, дружок»…
– Не придавай этому значения, – заторопился Бурчалкин. – Нам нужно встретиться… Непременно. Да, да, прямо сейчас.
– Хорошо, – уступила после тягучей паузы Карина. – В Парке культуры… В одиннадцать у главного входа.
– Лечу, – крикнул в трубку Стасик. – Лечу со скоростью звука.
В парке было немноголюдно. Взяв Карину под руку, Стасик повел ее по влажным кирпичным аллеям.
На скамейках грелись под солнцем индифферентные дневные парочки. Час поцелуев еще не наступил, и те решительно не понимали, чем заняться.
Карина и Стасик прошлись к летней эстраде, где мужчина в черном скучно грозил колонизаторам. Перед лектором сидела группа пенсионеров и сражалась в шашки. Когда тот повышал голос, они вскидывали головы и смотрели на мужчину с недоумением.
Павильоны парка пустовали. В роскошном и душном читальном зале одинокий посетитель сверял по газетной подшивке лотерейные билеты. Прохожие косились на книгочея с уважением, но сами спешили к чертову колесу. Там же находились тир, качели и силомер.
– Прекрасный парк, – сказал Бурчалкин. – Но я опоздал сюда лет на пятнадцать… Я, конечно, не против колеса, но оно навевает мне мысли о Галилее.
– Тут должны быть кафе «Медвежонок» и Пильзенский бар, – сказала Карина.
Возле «Пильзеня» не было аттракционов, но тут собралось девять десятых посетителей парка. Швейцар в белой пароходной курточке стоял у дверей и, раскинув руки шлагбаумом, регулировал очередь. Ему что-то горячо доказывал уже покончивший с колонизаторами лектор. Но швейцар его заслуг не признавал.
Очередь продвигалась на манер газетной. Минут через двадцать Стасик и Карина заняли столик на солнечной стороне. Расторопный официант мигом принес пенистые кружки, влашский салат и соломенное блюдо рогаликов.
– Помнишь «Прибой»? – сказал Стасик.
Карина кивнула утвердительно.
– Твой отъезд был для меня не лучшим событием, – упрекнул Стасик. – Я очень жалел, очень…
– Но ты сам исчез! – сказала Карина.
– Не исчез, а вынужденно отлучился. Меня лично режиссер упросил. Ночная съемка на горе Нипетри. Понимаешь?
– Ты снимался в кино?!
– Ну да! Над дикой пропастью под крик совы…
– Интересно, но, наверное, страшно?
– Самое страшное было потом: пока я лазил по горам, у меня картину украли. Помнишь, я ее к вернисажу готовил…
– Какую? Ту, из-за которой ты в парке дрался?.. Ну, еще в газете писали, что вы «гладиаторы»…
– Чепуха! Не придавай этому значения. Мало ли что пишут.
– Это для тебя «чепуха», потому что ты привык, а мы за вас так переживаем, так болеем…
– Прости, кто «мы»? Нельзя ли пояснее?
– Ну, все мои знакомые, кто ценит передовое искусство. И вообще мы за тех, кого зажимают и хода не дают… Кстати, вечером у меня собирается компания, и ты не представляешь, как тебе будут рады: Золотарь бочку вина выставит, а Инга от зависти помрет.
– Хорошо, только похороны Инги не за мой счет, – сказал Стасик. – А бочка, Кариночка, это самарское пижонство.
– Ну зачем скромничать? – сказала Карина с укором.
– Тогда позволь один нескромный вопрос: что ты нашла в своем полярном Робин Гуде? Может, стрельба по мухам тебя подкупила?
– Ты ошибаешься! – вспыхнула Карина. – Дядя Гера, то есть Герасим Федотович, мне просто друг… Да, друг… Добрый, хороший, отзывчивый… И вообще я не знаю, чего он ко мне привязался. Завтра же скажу, чтобы больше не звонил.
– Так он тут, в городе?!
– Да, но это еще ничего не значит. Он совсем по другому делу приехал: ему кооператив Гурий Михайлович обещал… Ну, этот, специалист по быту, что мне нерпу грозился достать. Да ты его в парке видел, когда тебя дружинники… Помнишь?
– А, так это и есть консультант Белявский? Кругленький, ластоногий? Прекрасно!!
– Ты напрасно так говоришь «прекрасно»! У меня с ним и вовсе деловые отношения, то есть совершенно дружеские.
– Хорошие у тебя друзья. Пока меня крутили-вязали, кто-то из них увел мою любимую картину… Кто именно, хотелось бы знать!
– Дядя Ге… то есть Герасим Федотович… Но он сказал, что это его собственность.
– А больше он ничего не сказал?! – с плохо сдерживаемой радостью воскликнул Стасик, но тут же поправился: – Это же просто неслыханная наглость! Я… я настаиваю на очной ставке…
– Зачем? Я тебе и так, Стасик, верю, – пробовала успокоить Карина.
– Нет, нет, я тебя очень прошу, – не захотел успокаиваться Бурчалкин. – Мне дорога эта картина… и еще дороже твое мнение обо мне. Я прошу, я настаиваю…
– Ну хорошо. Только без сцен и глупостей, – сказала Карина, подумавши. – Человек он для нашей компании не подходящий и в искусстве ни бум-бум, но если ты так настаиваешь, я его, так и быть, приглашу.
Глава XVII
Беседы у рояля
Получив внезапное приглашение от Карины, Герасим Федотович истолковал эту приятность по-своему и, разнежившись, поехал в гости с большим, как сноп, букетом цветов. Намерения у него были самые решительные и, не полагаясь на декоративную часть, он захватил еще и плетеную корзинку с праздничным набором: вино, консервы, фрукты.
В дороге он продумал, как начнет: «Я человек серьезный», – и закончит: «У ваших ног прошу руки».
Отпустив такси, Герасим машинально перекрестился и поднялся на второй этаж. Его сердце трепыхалось так, будто он одолел девятый. Он дал себе успокоиться, распушил букет и нажал кнопку звонка.
В прихожей послышался цокот каблуков и возглас: «Это он!»
Дверь отворила Карина. По лицу любимой было видно, что возглас предназначался не Герасиму Федотовичу. Тем не менее она подставила щечку и велела отнести корзину на кухню. К огорчению Герасима Федотовича, из комнаты уже доносились приглушенные голоса.
– Собралась чудесная компания, – порадовала Карина. – Ты вовремя. У нас такой интересный разговор!..
Разговор был настолько интересным, что Карина не стала отвлекать гостей. Она тихонько провела Герасима Федотовича в угол комнаты и посадила возле пианино.
Герасим отвык от домашних компаний и чувствовал себя неуютно, тем более что гости, сгрудившиеся под сенью тусклого торшера, говорили чудно и конспиративно.
– Я понимаю Хемингуэя! – вздохнула гладкая крупнотелая гостья, с трудом кутаясь в коротковатый мохеровый плед. – Это праздник, который всегда со мной… даже когда я стираю.
– М-да, Хемингуэй – это вещь, – согласился борцовского вида мужчина с приплюснутыми ушами. Шея у него практически отсутствовала, и он был настолько квадратен, что глаза невольно искали на нем черную рюмочку и надпись: «Не кантовать!» – И я его понимаю. Да и меня бы он тоже понял. Такой уж он человек.
– Извините, но я вся во власти Кафки, – интимно доложила женщина в кожаном сарафане и, с опаской поглядывая на чулок, обвила ножку стула.
– Кафка – это превосходно! – сказал квадратный, косясь на блюдо с бужениной.
– Да, он близок формалистам, – молвил бородатый гость в сильно мятых брезентовых штанах, – но мне лично гораздо ближе экзисиз… э… эксисенц… о черт, натощак не выговоришь!.. экзюстанц… Словом, вы сами понимаете, о чем я.
– Экзюсти – летчик и выпить не дурак! – самодовольно выпалил квадратный. – Это я и без завтрака вам скажу.
– Экзюпери! – предложил квадратному позавтракать сарафан.
– А я о чем?! – вспыхнул сплюснутыми ушами квадратный. – «Принц и нищий» – моя настольная книга! – и обидчиво пфыкнул.
– Экзистенциализм… вот! – прорвало, как нарыв, брезентового. Он приосанился и горделиво посмотрел на Герасима Федотовича. Тот натянуто улыбнулся. Имена иностранных летчиков наводили на него тоску, и он проникся боязливым уважением к собеседникам, из которых никто не был ему знаком.
– А знаете, как я читаю Киплинга? – спертым голосом оповестил сарафан.
– Киплинг – это вещь! – солидно вставил квадратный.
– Я включаю красный свет… – продолжал сарафан, делая шкиперскую затяжку сигаретой, – …и ставлю пластинку Баха…
– Себастьяныч – тоже вещь! – вскрикнул человек без шеи. – Я вчера был на концерте и чуть не заплакал. Верите ли, ну просто душило!..
Квадратный схватился за грудь, изобразив, как именно его душило.
Герасим Федотович не выдержал и закашлялся.
– Вы не согласны? – с укором сказала женщина в пледе. Брезентовый заложил в зубы трубку и уставился на Герасима Федотовича в упор.
– Да нет, я ничего… – стушевался Герасим Федотович.
– Нет уж, позвольте! – заобижался плед. – Бах – это вещь или не вещь?
– Вещь, – согласился на всякий случай Герасим Федотович.
Плед успокоился.
– Ну, а кто ваш любимый писатель? – не унимался брезентовый.
Герасиму стало не по себе. Из книг ему помнились лишь «Проказы горничной» – сочинение графа Герштинга. Сочинение зачитали в духовной семинарии до дыр, отчего граф на портрете выглядел одноглазым.
– Ну кто именно? Скажите! – настаивал нещадно дымивший сарафан.
– М-м… Герштинг, – промямлил Герасим Федотович, не зная, прилично ли в этом сознаваться.
Гости притихли. Брезентовый покраснел, а сарафан совершенно исчез в дыму.
– Гершвип – это вещь! – спас положение квадратный.
– Конечно, его сочная патология чем-то роднит его с ранним Набоковым, – подхватил вожжи сарафан. – Он знает женщину.
– О, этот праздник тоже всегда со мной, – загорелся Гершвином плед. – Молодой, ранний… и такое понимание вопроса!..
«Вот те раз! „Молодой“? – озадачился Герасим Федотович, вспоминая бывалую морду графа с обвислыми моржевыми щеками. – Ему теперь за сто. Определенно!..»
Провинциальный, закоснелый Герасим не знал, что пижон хочет быть красивым…
Когда Карина вернулась из кухни, разговор перекинулся на художников-символистов. Гости горячились и время от времени донимали хозяйку: ну где? Где же он?
– С минуты на минуту, – успокаивала Карина.
– Я прямо уж и не надеюсь! – восклицал на это плед, колыхая большой и взволнованной грудью.
Около девяти смотреть на готовый стол было уже невмоготу.
«Какой там к черту Экзюпери, когда одних салатов пять штук на выбор!» – мучился человек-контейнер. Накурившийся до тошноты сарафан не спускал глаз с живительной «Тетры».
Разговор совсем было сошел на нет, когда в передней заверещал звонок.
– Он! Он! Наверняка он! – закричал голодный контейнер.
Сарафан поправил прическу. Брезентовый выронил трубку и загадил пеплом брюки. Полыхая телесным жаром, темпераментный плед побежал за Кариной в переднюю.
Через минуту в комнату был введен молодой человек с осетинской талией и уверенными снайперскими глазами.
– Знакомьтесь, Станислав Бурчалкин, – представила Карина.
Гости окружили молодого человека и поочередно стали называть себя.
– Инга Драгунская, – томно представился сарафан.
Человек-контейнер долго и уважительно баюкал протянутую ему руку и четырежды повторил:
– Лесипедов. Не слыхали? Нижний акробат Лесипедов… На мне раньше целая труппа держалась. И в результате повышенное давление, гипертония. Так что мы теперь с верхним партнером на эстраде конферируем. Ему тоже, знаете, не повезло: с перша упал… и на эстраду.
Последним протиснулся брезентовый и назвал себя драматургом Иваном Золотарем. На удивление Герасима Федотовича, именитый гость подошел к нему сам и улыбнулся, как бы готовя для него нечто сюрпризное и праздничное.
– Не узнаете? – спросил он. – Хотя мы виделись в довольно бурной обстановке. Но мы еще с вами поговорим…
Звонкое, как гривенник, «к столу!» помешало дальнейшим объяснениям. Гости задвигали стульями. Герасим Федотович сделал попытку подсесть к Карине; но был вежливо оттеснен на другой конец стола. Взявши на себя роль тамады, конферансье-акробат ловко наполнил рюмки и проникновенно сказал:
– Первый тост – да не обидится хозяйка дома – за символизм! – квадратный сделал эстрадный реверанс в сторону Бурчалкина. – За символизм и его отважного носителя, нашего дорогого Станислава Бурчалкина.
Гости зааплодировали.
Герасим Федотович обозлился и засопел. Он был не против символизма, но ему не нравилось, что носитель этого течения присоседился к его любимой и оказывает ей повышенные знаки внимания.
К счастью, после второй рюмки разговоры о символизме как-то сразу отошли на задний план. Разомлевшая поклонница Хемингуэя сбросила плед и, пожирая Стасика глазами, рассказала банный анекдот. Суматошная Инга потребовала песен и танцев.
Гости переместились к пианино. Лесипедов повесил пиджак на стул и заиграл «Я встретил вас, и все былое». Компания подхватила мощно и разбродисто.
Герасим Федотович не пел с детства и оказался в неловком положении. Он затравленно молчал и через силу улыбался. Но улыбка получалась фальшивой, оскорбительной для поющих, и ему подавали сердитые знаки, приглашая немедленно присоединиться.
Сконфуженный Герасим Федотович вышел незаметно на кухню и вытер запотевший лоб вафельным полотенцем. Через минуту на кухню забежала Карина. В руках у нее был никелированный кофейник. Герасим Федотович ожил: медлить было нельзя.
– Карина, вы меня совсем забыли, – начал он, ухватившись за кофейник.
– Ну, ну! Будьте умником и ступайте в комнату.
– Карина! У ваших ног прошу руки, – быстро пробормотал Герасим Федотович, припадая на левое колено.
– Вы с ума сошли! У меня такие гости, а вы, как деревня, на колени! Встаньте, а то кто-нибудь увидит.
– Я человек серьезный, – заупрямился Герасим Федотович.
– Вот и хорошо. Давайте будем друзьями. Только поднимитесь, пожалуйста.
– Я не хочу быть другом. За что? За что вы меня так! Я на руках носить хочу…
– У вас есть спички? – перебила Карина.
Не вставая с колен, Герасим Федотович нащупал в пиджаке коробок.
Карина зажгла газ, налила кофейник водой и поставила на плиту. В коридоре раздался скрип половиц. Герасим Федотович вскочил и живо отряхнул колени.
В кухню заглянул Бурчалкин. Он неторопливо размял пальцами сигарету, прикурил от газовой плиты и только тогда спросил:
– Простите, я не помешал?
– Нет, нисколько, – вспыхнула Карина и, ошпарив Герасима Федотовича глазами, заторопилась в комнату.
– Ах, как вы некстати! – сказал в сердцах Герасим Федотович.
– Это вам так кажется, – уверил Стасик, пуская к потолку гибкое кольцо. – Поговорим-ка лучше как на духу.
– О чем нам разговаривать? – фыркнул Герасим Федотович.
– Ну, хотя бы о трясунах, о непорочном зачатии… Кстати, вам сыночек портрет прислал, – Стасик полез в карман и показал фотокарточку Потапки. – Шалуном растет, но отца помнит.
Герасим Федотович изобразил губами букву «о» и окаменел настолько, что его можно было раздеть, унести и поставить вместо статуи в районном парке.
– Спокойно, – сказал Стасик. – Я интеллигентный человек, а не грубиян Растопырин.
– А-а-а! – простонал Герасим, все еще не в силах опомниться от удара. – Кто?.. Кто вы?
– Я же сказал – интеллигент. И, кроме того, коллекционер старых малоценных картин.
Герасим Федотович слушал с напряжением и молчал.
– К тому же я не болтлив. Прошлое – это ваше личное дело. Вы любите Карину? Прекрасно! Подарите мне «Голубого козла», и я уйду, как третий лишний.
В ответ раздалось гневное шипение. Кофейная гуща хлынула через край и погасила конфорку. Стасик повернул ручку и замолчал.
Из комнаты в переднюю распахнулась дверь, и оттуда послышался бодрый голос конферансье-акробата: «Нет-нет, мне без сахара… Люблю, знаете, торт „Отелло“: ты его вечером ешь, а ночью он тебя душит… А-аха-ха!»
Герасим Федотович взялся за воротничок и расстегнул верхнюю пуговичку.
– Хорошо, – выдавил он из себя осевшим голосом. – Но мне надо кое-куда позвонить… Дайте мне хоть день сроку.
