Текст книги "Бега"
Автор книги: Юрий Алексеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)
Глава XXII
Вчерашнее «Я»
«С добрым утром!» – поздравил Стасика женский голос. Потом послышались обрывки музыки и задушевный нутряной смешок.
Стасик натянул одеяло на голову (после вчерашней вечеринки он заночевал у брата), но спать уже больше не хотелось. Он поворочался с боку на бок и приподнялся на локтях.
…«Все опешили! Все думали, он не умеет ездить на велосипеде, а он… Он оказался доктором наук, филуменистом, да еще мастером по современному пятиборью!» – празднично доложило радио.
Дикторша выдержала паузу и уже обыденным голосом добавила:
– Вы слушали воскресный рассказ Юрия Нешуйского «Вот так не умеет!».
Стасик потянулся всем телом и выдернул штепсель. Репродуктор затих.
Фыркая и обмахиваясь на ходу полотенцем, из ванной показался Роман.
– Вставай, жених, – сказал он, – свадьбу проспишь.
– Иди к лешему! У меня к ней чувство. Понимаешь? Большое и теплое, как Гольфстрим.
– Ладно, не буду, – сказал Роман. – Но в компанию ты меня завел отменную. Один сторож при собственной машине чего стоит! Не человек, а недостающее звено Дарвина…
– Да, похоже, он сбежал из сухумского питомника, – согласился брат. – Отломил по дороге хвост, обменял его на пиджак и – с добрым утром, товарищи! Нет, это не гомо сапиенс, и уж тем более не Ньютон. Эволюция его не коснулась и не коснется.
– Не скажи. На его голову тоже падают яблоки, но он их тут же съедает или продает. Хватательный инстинкт, братец. Вчера вечером я видел это собственными глазами. Честно говоря, ты меня просто насмешил.
– Ничего, я люблю смеяться последним! – Стасик покраснел, что случалось с ним только по большим праздникам. – Наш Герасим ни с чем пойдет в монастырь. Да, да, «Голубой козел», считай, у меня в кармане… А это, Роман Ильич, худо-бедно, двадцать тысяч!..
– Какие двадцать тысяч?! Не надо так напиваться, братец!
– Обыкновенные: десять за ножки, десять за рожки, итого – двадцать прописью…
– Так вот отчего ты «села обходил с медведем»? Но зачем тогда отделять себя от «Лесипедика»? Какая разница?..
– Огромная. Да, да, пижон всегда хочет быть красивым. И тут Агап Павлович мне прямой помощник. То – «нельзя», этому – «сейчас не время»… Так что по милости Сипуна на запрещенный плод неурожая не бывает. Он сажает и поливает искусственные плоды. Так почему же мне этим не воспользоваться? Агап Павлович сам наточил мне ножницы и подвел барашка, в смысле Козлика. Что же мне остается делать, как не стричь?!
– Жаль, не слышит тебя Агап Павлович, – сказал Бурчалкин-старший. – Он бы тебе, пожалуй, покурить оставил: от полноты чувств, от признательности. Ему только и нужно, чтобы каждый стриг своего барашка, никуда не лез, ни о чем не спрашивал. Без этого ему труба.
– Труба? Это Агапу Павловичу-то? Как говорится: «Не сорите оптимизмом, его должно хватить вам на всю жизнь».
– На мой век хватит, – заверил Роман.
– Буду рад у тебя одолжить, – буркнул Стасик и, сказав: «Охо-хо!» – удалился в ванную.
В передней раздался звонок. Роман открыл двери. На пороге стоял Виктор Кытин.
– Здравствуй, старик, – сказал он, задыхаясь не то от бега, не то от волнения. – Ф-фу, еле нашел твой адрес в справочной: сам понимаешь, воскресенье…
– А что стряслось? Да ты проходи.
Кытин как-то бочком протиснулся в комнату.
– Ты, старичок, должен меня великодушно извинить, – доложил он, переступая ногами и побито сутулясь.
– А за что, собственно?
– За вчерашнее.
– Ну, вот еще глупости.
– Глупости. Именно глупости, – засокрушался Кытин. – Вы же понимаете, вчерашний «я» был вовсе не «я».
Он отгородился от вчерашнего «я» ладонями и ладонями же его отпихнул:
– Ничего общего!
– Бывает, бывает, – утешил Роман.
– Нет-нет! Со мной этого не бывает, – воскликнул Кытин. – Я стараюсь. Надеюсь, тебя лично я не оскорбил?
– Нисколько.
– Это замечательно! – воспрянул Кытин. – Значит, я могу надеяться, что мое вчерашнее «я», – Виктор опять отгородился, – не дойдет до Кирилла Ивановича?
– Вот еще! С какой стати? – смутился Роман, хотя смущаться надо было Кытину.
– Ну, спасибо! Огромное спасибо! А то жена… – Кытин побежал к окну, отвесил на улицу поклон и сделал пальчиками рожки, – жена очень волнуется, – пояснил он. – Она внизу и тоже тебя благодарит…
– Да не за что.
– Нет-нет не говори! Ведь все, что у меня есть – это жена, Омар Хайям…
– И любимая работа?
– Ну конечно! А тут еще такой удар… такое открытие… Я искал по справочнику писателей телефон Золотаря, а его там и в помине нет. Представляешь? Он, оказывается, и не член союза!
– Ну и что?!
– Ох, Роман, если бы ты знал! Этот Белявский… Ну да ладно, я с ним сам… Бегу! Мне еще надо извиниться перед Драгунской и Лесипедовым, черт бы его на столб занес! А тебе спасибо.
Кытин сердечно пожал Роману руку, пообещал, если нужно, лечь за него на рельсы, и уже облегченно сбежал на улицу.
Роман посмотрел на часы и распахнул окно. В комнату ворвался городской шум. Внизу возле универсального магазина сновали ранние покупатели. Улица жила деловой жизнью. На противоположной от окна стороне показалась чета Кытиных. Жена шла с сердито задранной головой и шагала крупно, размашисто, а морально побитый Кытин мелко семенил сзади. Казалось, они идут по рельсам: она шагала через шпалу, а он – ступал на каждую. Кытин объяснительно прикладывал руку к сердцу и забегал то с одной стороны, то с другой, успевая при этом оглядываться на ножки девушек.
«Рожки да ножки: комплекс второго „я“, – подумал Роман. – А разговора с Кириллом Иванычем о Сипуне завтра все-таки не избежать…»
Глава XXIII
Неловленый «мизер»
Всякий раз, собираясь к Сипуну на преферанс, Кирилл Иванович тщательно завязывал галстук и напевал «Мой час настал», но напевал уже не так, как в редакции, а с грустью настоящего Каварадосси.
Кирилл Иванович был величав, но боязлив. Ему все время мнились служебные неприятности, и, любя всем сердцем почитание, он понужден был ходить в гости к влиятельному хаму, претерпевать унижения в свой единственный выходной день. Надо ли объяснять, каково ему было!
Ко всему прочему, в компании подчиненных и других почитателей Кирилл Иванович обычно не платил за выпивку, объясняя это нежеланием выпячивать свой материальный достаток. Да и приглашая их на дом, походя говорил: «Прихватите что-нибудь к лимону». На Сипуна же приходилось тратиться самому и всякий раз по-разному…
В этот раз служебные горизонты грезились более или менее безоблачными и он решил отделаться «тремя звездочками». Бесконечно стыдясь самого себя, Кирилл Иванович пробил в кассу четыре рубля двенадцать копеек, но подумал, вернулся и доплатил еще за одну «звезду».
Однако по дороге он стал терзаться, что смалодушничал и доплатил все-таки беспричинно. Но выход из положения нашелся: отказавшись от такси, Кирилл Иванович отправился к Сипуну пешком.
«Заодно и прогуляюсь, – соврал он сам себе, – а то живот скоро руками не обхватишь».
Он перекинул на руку пиджак и, обливаясь потом, перешел на теневую сторону.
Агап Павлович ждал партнеров и сердился.
Последнее время он стал каким-то сумрачным, раздражительным: льстивую улыбку в свой адрес часто принимал за ироническую, в словах «мастер своего дела» подозревал намек и даже в пустяшном опоздании Кирилла Ивановича усматривал некое скрытое неуважение к своей персоне.
– Ты что, на волах добирался? – встретил он партнера.
– Воскресенье, Агап Павлович, – оправдался Кирилл Иванович, утирая со лба соленые ручейки. – В магазинах не протолкнешься. Повышенная покупательная способность.
– И Тимур задерживается, – все еще подозревая что-то, проговорил Сипун. – Не ценим мы чужое время.
Тимур Артурович запоздал минут на сорок.
– Тысяча и одно извинение! – закричал он с порога. – День-то какой, товарищи!.. Так и хочется жить и работать. Работать и жить! – и выложил на столик марочный коньяк «Камю».
«Эге, – подумал Кирилл Иванович, разглядывая французскую этикетку, – видать, дела у Тимура совсем плохи».
– А вот вам от меня маленький сюпризик, – добавил Сапфиров и протянул Сипуну коричневый пузырек.
– Что это? – поглядел пузырек на свет Агап Павлович.
– «Крохоборский женьшень», удивительное народное средство… Так вот и я говорю, чувствую прилив сил, эдакое творческое горение, – он изобразил руками горение. – Пламенный энтузиазм, я бы даже сказал. А у меня, кхм… У меня картину зарезали, – закончил он совершенно неожиданно.
– Не может быть! – сказал Кирилл Иванович. «Ага, значит, я угадал. То-то ты на „Камю“ размахнулся!»
– Я и сам не верю! – воскликнул Сапфиров. – «Ваши герои, – говорят, – на ходулях ходят. А газировщица так прямо Сенека». А что же ей Локустой прикажете быть? – спрашиваю. Слава богу, не в Риме живем! Все с заочным образованием…
– Неужели они этого не понимают! – возмутился Кирилл Иванович. – «Ну и глупость сморозил Тимур».
– В нашу труженицу не верят! – закипел Сапфиров. – Я прошу вас, Агап Павлович, заступиться. Тем более, на картину затрачены деньги. Большие народные деньги!
– Поразительно! Как мы еще не бережливы. Как швыряем деньги на ветер! – патетично проговорил Кирилл Иванович. – «Завтра же возьму в издательстве аванс, а то чем черт не шутит!»
– Это еще что! Они и в силу слова не верят, – разошелся Сапфиров. – «При чем тут, – говорят, – Ян Грустман и Иван Сусанин?…Это, говорят, мистика! И с какой стати „Иван Федоров“? Мы с этим сейчас боремся. Это вредный символизм!»
– Да нет же, – поморщился Агап Павлович. – Что они, с ума посходили? Это наш положительный симво… то есть метод поэтических ассоциаций.
– Вот именно! И я прошу вас, Агап Павлович, вмешаться. А то наш симво… то есть поэтический метод им не по нутру.
– Я подскажу кому следует, – сказал Сипун, оборачиваясь как бы невзначай к бюсту министра художественных промыслов.
– Не знаю, как вас и благодарить, – залебезил Тимур Артурович. – Вы всегда нас поддерживаете.
– Что там нас! Агап Павлович саму идею поддерживает, – невзначай уточнил мудрый Кирилл Иванович.
– Я все поддерживаю, – согласился Сипун. – А вы? – он значительно посмотрел на Кирилла Ивановича. – Ну, кого вы мне тут прислали? Символисты для него «божьи одуванчики»!
– Не может быть! – перепугался Кирилл Иванович. – Впрочем, может быть, он не совсем все понимает.
– Так зачем же ему поручать?
– Острое перо, знаете ли, – пробормотал Кирилл Иванович.
– Перо ценится не острием, а наклоном, – жестко проговорил Агап Павлович. – «Одуванчики»! Вы приглядитесь, куда «семена» летят!
Агап Павлович извлек из ящика письменного стола сложенный вчетверо листочек, будто в нем и были те самые «семена», и, развернув его, зачитал:
Стоит он, подтянут и строг,
В шинели, как ночь, темно-синей,
Спокоен, как уличный бог,
Такой же красивый и сильный…
Агап Павлович сделал настораживающую паузу, прокашлялся и продолжил:
Взмахнет – и замедлят разгон
Трамваи и автомашины.
Стоит в «подстаканнике» он,
Все видя, как будто с вершины…
– Ну, каково? Это сочиненьице того самого Клавдина, мне из Янтарных Песков специально прислали. Как вам этот «одуванчик» покажется?
Сапфиров и Яремов не знали, что ответить. Им обоим было ясно, что «сочиненьице» надо не медля измордовать, но они не знали, с какого боку подступиться.
– Ну, друзья мои, вы уж совсем мышей ловить разучились! – упрекнул Агап Павлович. – «Стоит он, подтянут и строг…» Ну?
– Без-зобразие! – вскрикнул для порядка Сапфиров, еще не понимая, в чем именно это безобразие заключается.
Кирилл Иванович оказался более догадливым и прозорливым:
– «Подтянут», да еще «строг»! Куда же яснее! – откликнулся он, сообразив, что от него требуется. – Возмутительно!
– А «уличный бог» тебя разве не возмущает? – поддал жару Агап Павлович и, возмущенно передернув плечами, завел глаза к потолку.
Тугой Сапфиров так и не догадался, куда клонит разъяренный Сипун, но на всякий случай поспешил проявить свою активность:
– Вот оно, почем гребешки! – натужно ужаснулся он, почесывая в задумчивости переносицу. – Ну спасибо!.. Доигрались! Им и бог уже не бог… Здоровеньки булы! Только… только я не до конца уяснил, что означает «в подстаканнике»?!.
– Кирилл Иванович, если тебя не затруднит, растолкуй Тимуру Артуровичу, – сказал Сипун снисходительно.
– Да вы что же, меня совсем за дурака считаете?! – отвел от себя подозрения так ничего и не понявший Сапфиров. – Уж как-нибудь, не лыком шит! Но как тонко это… ну это запрятано…
– Такая нынче «творческая» манера: крапива теперь под «одуванчик» маскируется, – снисходительно сказал Сапфирову Агап Павлович. – Сам подумай, «трамвай и автомашины»
– тоже ведь на поверхности не валяются. А вглядись с прицелом, так видно, что к чему.
– Кстати, насчет «вершины», – заторопился Сапфиров. – Не хотят ли они принизить стишком вашего «Ивана Федорова» и всю вашу строгую творческую манеру?..
Агап Павлович аж крякнул.
– О чем вы спрашиваете! Всякое нападение на «подстаканники», на «вершины» есть косвенный выпад против меня… – и, обращаясь уже к Яремову, сказал: – Нет, это не божьи одуванчики. Видел бы ты эту козлиную морду в Янтарных Песках! Такое и во сне… Впрочем, это не важно… Я другого не понимаю: как примиренцы, вроде твоего «ботаника», могут работать в нашей газете?!
– Не могут! И в кино не должны, – в сердцах откликнулся Сапфиров.
– На днях у меня ответственная беседа, – сказал Сипун, наполняя слова затаенным смыслом. – Боюсь, вынужден буду об этом упомянуть.
«Черт возьми, я же сейчас за главного, – подумал Кирилл Иванович. – Если что, мне же и отвечать. Ну нет, дудки!»
– Зачем же зря тревожить министра? – забеспокоился он о чужом здоровье. – Коллектив у нас, прямо скажу, замечательный! Соберем редколлегию и расстанемся с «ботаником», если надо…
– Ну, смотрите сами, – расщедрился Агап Павлович. – Я ведь не злопамятен, но в интересах дела – непримирим.
– Я завтра же пришлю к вам надежного человека, – заверил Кирилл Иванович. – Он проверен на прочность жизнью и не подведет.
– Дело ваше, – сказал Агап Павлович. – Я никому ничего не навязываю, но вообще в наше трудное время надо держаться косяком.
– Косяком, непременно косяком! – с готовностью подхватил Сапфиров. – Плечом к плечу, душа в душу!
«Где это я уже слышал?» – подумал Агап Павлович, но не вспомнил где именно и размягченно сказал:
– Поговорили и будет, без нас стол «скучает».
Партнеры выпили по рюмке «Камю» и переместились за журнальный столик. Лист бумаги и две колоды были положены туда заранее.
В преферанс здесь играли по особым правилам. Курить, например, разрешалось только во время раздачи карт – и не более. Выигрывать у Агапа Павловича было нельзя, хотя записано это нигде не было. Но грубые поддавки тоже исключались: Агап Павлович и в преферансе хотел утвердиться корифеем подлинным, а не сделанным чужими руками. Кириллу Ивановичу и Сапфирову приходилось с этим считаться, и они ошибались всякий раз как бы невзначай с непременным добавлением: «Эх я, слепая кишка!» или «Ох, подсвешника на меня нету!»
Подсвешника у Агапа Павловича не было, но он каждый раз обещал его купить.
После долгой, изобилующей отточенными промахами игры партнерам удалось обеспечить Агапу Павловичу минимальный перевес. И тут его дернуло объявить «мизер»…
Кирилл Иванович и Тимур Артурович похолодели.
– Ну чего, уснули? – сказал Сипун. – Молчите? Тогда я беру!
Не дожидаясь согласия, Агап Павлович обнародовал прикуп и посерел… К бланковой десятке червей он прикупил грудастую даму и румяного валета той же масти. Валет нагло ухмылялся. Агап Павлович «садился». И садился, как минимум, на пять взяток.
Поддавки могли пойти прахом, и Сапфиров растерялся настолько, что потянулся за сигаретами.
– При «посадке» не курят, – сказал Кирилл Иванович. Это чтобы вменить Агапу Павловичу, что игра пойдет «по всем правилам»…
– Виноват, товарищи, склероз! – сказал Сапфиров, извиняясь, Агап Павлович вздрогнул. Ему отчетливо вспомнились голоса пса и лисы, так же рассуждавших насчет курева в полете.
Агап Павлович присоединил прикуп к своим картам и посмотрел на них, как смотрят на свои руки после помойного ведра. Потом шаркнул взглядом в сторону партнеров и сделал снос.
– Ну ловите! Посмотрим, что у вас получится, – сказал он так, будто посылал их в речку за раками.
Партнеры нехотя разложили карты. Десятка, конечно же, ловилась. Агапу Павловичу грозил верный проигрыш.
– Что же это, однако, получается? – пробормотал Сапфиров, переходя со страху на волжский говорок. – С чего ходить?
– А зачем ходить, когда не ловится, – с лисьей осторожностью сказал Кирилл Иванович.
– Ну да! А я-то, куриная слепота, все пыжусь! – облаял сам себя Сапфиров. – Вот уж правда, подсвешника на меня нет!
Партнеры обменялись ласковыми взглядами и, цепляясь в спешке пальцами, перемешали карты в кучу.
Глава XXIV
Как в шелку
В редакции Кирилл Иванович появился, как всегда, в двенадцать.
Мурлыча под нос привычную мелодию и передвигаясь в ритме отечественного танго, он подступился было к лестнице, как услышал наверху бранный гул.
Кирилл Иванович насторожился и замер с поднятой ногой. Прямо на него прыгал через ступеньку озиравшийся назад Гурий Михайлович. Он был красен и тяжело дышал. Следом грохочущим обвалом несся Виктор Кытин и голосил: «Верните мне „Красный свет“! Он даже не член союза!»
Заметив Кирилла Ивановича, Белявский чуть замедлил и, не переставая работать ногами, прокричал:
– Как же, как же!.. Племянницу. По классу фортепьяно… Сделаем.
Кытин тоже остановился, продышался и сказал:
– Доброе утро, Кирилл Иванович.
Белявский тем временем прошмыгнул в уличную дверь.
– Что за побегульки в рабочее время? – строго сказал Кирилл Иванович, снимая с плеча прилипшее перышко. – Вы мне нужны, Кытин. Но найдите сначала и пришлите ко мне Бурчалкина. Вы меня поняли?
У Кытина екнуло сердце и скатилось в желудок: «Это Гурий! Это он проболтался, мерзавец, про аптеку и Кочубея. Ужас… Тихий ужас». И, заложив руки за спину, заскользил «на коньках» по отделам, приговаривая:
– Виктора оговорили… Виктора просватали… А ведь все, что у него есть, – это жена и комплекс…
Кытин обошел всю редакцию, пожаловался буфетчице Ольге и тогда уже отважился на визит к Яремову.
– Домыслы, Кирилл Иванович, злые домыслы, – забормотал он, заложив руки, за спину и понурясь. – Вы же знаете Кытина. В личной жизни его быт не только скромен, но и богат лишениями. Не верьте Белявскому, он меня оклеветал и обманул. Низко! Жестоко! Я подам заявление на имя редколлегии… Мой быт…
– Где Бурчалкин? – перебил Яремов.
– Его нету, Кирилл Иванович, Астахов отправил его в Янтарные Пески. А меня в Торжок командируют. Вот видите, каково Кытину? Только в Торжок…
– Никакого Торжка! – сказал Кирилл Иванович, и в голосе его угадывалось раздражение. – Есть поручение, – добавил он, оглядывая с ног до головы скорбную, вымогающую прощения фигуру. – Причем весьма ответственное…
Не успело еще отзвучать слово «ответственное», как Виктор преобразился прямо на глазах: высвободил из-за спины руки, подбоченился и отставил ногу на притоп, словно заслышал издалека гармонь. Кирилл Иванович снял трубку, набрал номер и сказал:
– Александр Николаевич? С какой стати ты пылишь деньгами? Зачем ты послал Бурчалкина в Пески? У нас газета, а не курортторг! Что! Нечего там выяснять… Итак все ясно. Словом, я был против этой командировки и прошу это запомнить…
Кирилл Иванович повесил трубку и посмотрел на Кытина.
– Итак, еще раз повторяю, задание более чем ответственное, – он неторопливо поместил пиджак в шкаф с потайным зеркальцем внутри, провел себя, по щекам, вгляделся в изображение и, найдя всплытия под глазами после «Камю» умеренными, сказал так: – Возьмите машину и немедля в мастерскую Сипуна.
У Кытина зазвенело в ушах, а сердце заработало как насосная станция.
– Материал срочный. В номер, – дополнил Кирилл Иванович.
Кытин зашуршал ногами по полу, имитируя скорохода, и закивал лохматой головой.
Через минуту он запихнул отвергнутые рассказы в портфель и забегал по редакции, тыкая всем разрешение на машину под нос:
– Что за безобразие!.. Посылают на такое ответственное задание, а пишут, как курица лапой! Вы не разберете, какой тут номер машины?
Сотрудники косились на четкие цифры «79–63» и усмехались.
Оповестив половину редакции, что он едет на машине, Кы-тип угомонился, подхватил портфель с рассказами и убежал.
Уже подъезжая к особняку ваятеля, Виктор ощутил под ложечкой праздничный холодок. Кытин затрепетал. Ему вдруг безумно захотелось приобщиться к чарующему быту.
Виктор попросил шофера остановиться у самых ворот. Потом вылез, облокотился на машину, как на собственную, и лениво, как бы в ожидании подзадержавшейся в особняке жены, закурил.
Получилось не так уж плохо.
Кытин погладил железные ворота и решил писать отныне не пять рассказов в неделю, а десять.
Агап Павлович встретил Кытина тем же манером, что и Бурчалкнна.
Он кружил возле фотовыставки. Но это было, пожалуй, лишним. Кытин и без того глядел Сипуну в рот, будто хотел поставить ему пломбу, и записывал за ним дословно, стараясь подчеркнуть, что мысли ваятеля глубоко разделяет.
– Это же моль! – говорил Агап Павлович, косясь на корреспондента.
– На добром шевиоте общества! – живо дополнял Кытин.
– Мы и так у народа в долгу, – говорил ваятель.
– Как в шелку! Как в шелку! – подхватывал Кытин.
Агапу Павловичу это понравилось.
«Бойкий юноша, – подумал он. – Далеко пойдет».
Заметив к себе такое расположение, Кытин изловчился ввернул следующие слова:
– К чувству общественного негодования, Агап Павлович, у меня примешивается и личная боль!.. Меня, видите ли, не печатают.
«Я не ошибся, – подумал Сипун. – Ничего святого!»
– И придирки подозрительны, – низким голосом продолжал Кытин. – «Вы, – говорят, – как акын: описываете все подряд, без разбору». Но «как акын» – это же реалистично!
Кытин поднял вспученный рукописями портфель и подержал его на весу.
– Восемь раз свой сборник предлагал. И всякий раз – «не то». А что же «то»? Я ведь не символист! Все, что у меня есть, это… э… Лев Толстой, любимая работа и тяга к родниковому, солнечному.
– Хорошо, хорошо, – сказал Сипун. – Оставьте сборник.
В кабинет заглянул измазанный глиной человек:
– Вам, Агап Павлович, письмо. Возьмите, пожалуйста. И еще мне хотелось спросить, могу я быть сегодня свободен?
– Да, можете. Проводите заодно молодого человека.
За железные ворота Кытин выскочил, как в угаре, и полквартала пробежал пешком. Только тут он сообразил, что приехал на машине, хлопнул себя по бедрам и степенным шагом вернулся назад.
– На Селянку! – сказал он шоферу, стараясь, чтобы голос его звучал по-яремовски.
По дороге домой он все более проникался важностью и перед самой Селянкой неожиданно для самого себя загундосил: «Мой час настал…»
Дома он отверг гороховый суп, надменно обозвал жену кухаркой и получил пощечину, но не остыл, а еще больше напыжился и, бормоча: «История нас рассудит», – удалился злыми шажками на кухню. Там он постелил на стол газетку и погрузился в работу.
Щека горела, как в огне, и тонизировала его в работе. «Нет! – писал он самозабвенно, тесня грудью стол. – Неспроста окрестил их Сипун „молью“».
Кытин подумал и заменил «Сипун» на «народ». Потом вздохнул и поставил: «люди доброй воли».
