Текст книги "Бега"
Автор книги: Юрий Алексеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)
Юрий Алексеев
БЕГА
сатирический роман
Вступление
Писатель Юрий Алексеев стал «официальным» писателем не сразу. В советское время можно было писать талантливые произведения, но если ты не был членом Союза Советских Писателей, тебя писателем не считали. И еще «непризнанный» писатель трудился простым журналистом в газете «Советский спорт». Заканчивались пятидесятые годы прошлого столетия.
Находясь на переднем крае советского спортивного движения, «товарищ Алексеев» стал писать остроумные фельетоны, выявляя недюжинное юмористическое и сатирическое дарование. Вскоре его заметили и пригласили сотрудничать в газету «Вечерняя Москва», после чего в течение нескольких лет подписчики газеты «балдели» от удовольствия, читая искроносные фельетоны Юрия Алексеева.
А затем молодой фельетонист был «проглочен» журналом «Крокодил» и стал одним из любимых его сотрудников. Здесь мастерство журналиста приобрело, как говорят, вторую космическую то есть, писательскую скорость. И в свободное от командировок по нашей великой Родине время он присаживался за свой сатирический роман «Бега».
Сам автор по большому счету (в отличие от автора предисловия) игрой на ипподроме особенно не увлекался – ну, от силы пару раз «снял», как говорят натуральные игроки, рублей по семьдесят. Но подноготную единственного в те времена в нашей стране злачного прибежища изучил досконально.
Однако, ипподром, как таковой служит лишь «пусковым механизмом» в развитии событий, связанных с алчностью нелепо и вдрызг проигравшегося на бегах персонажа. А виной всему стала картина деревенского придурка-дальтоника «Голубой козел», за которую в «самом городе Парижу» платили баснословные деньжищи.
Эта картина и становится двигателем занимательных и остроумных сюжетных коллизий, в центре которых оказывается редакция газеты, ее многочисленные сотрудники, окологазетные дельцы, разного сорта прохвосты и, разумеется, богема и липнувшие к ней личности с неопределенным прошлым…
Все, как сегодня, хотя до открытия в нашей стране беспредельного количества казино и игровых автоматов оставалось еще приличное количество лет…
Роман изобилует колоритнейшими персонажами: все куда-то бегут и что-то неведомое ищут. За этой беготней иронично наблюдает автор, а вместе с ним, не сомневаюсь, будут безудержно веселиться и читатели, поражаясь современности характеров и сюжетных поворотов…
Ведь все мы, как и герои этой книги, находимся в постоянных бегах за неизвестно чем, надеясь все-таки поймать «емелину щуку», чтобы жить «по щучьему велению, по моему хотению»…
Аркадий Арканов,азартный человек
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Фортуна
Глава I
Лишняя копейка
Ночью по крышам катались драные коты и грохотали так, будто они были в сапогах.
В город пожаловала весна.
Утром, когда затихали подворотни и чердаки, горожане выходили на улицу и смотрели в небо. Небо было чистым. Нежно дымился под солнцем влажный асфальт. Воздух отдавал маникюрным лаком и «Лесной водой».
Горожанин становился мечтательным и думал о вечном обновлении природы, пока не приходил к выводу: надо делать ремонт.
Мечтатели устремлялись в магазин «Уют» и возвращались с поленницей обоев через плечо. Одновременно в разных концах города начались облавы на вольного маляра. Маляры высокомерничали. Всю зиму они простояли за так и теперь брали свое.
В ремонтном ажиотаже за маляра был принят и плакатист Станислав Бурчалкин. С пучком колонковых кистей в руках он возвращался из рекламбюро, когда к нему пристроился мечтательный семьянин и начал зазывать на квартиру. Художник с трудом отлепил от себя нанимателя, но тот не успокоился и продолжал семенить сзади, нежно пощипывая мастера за рукава.
– Не хватайтесь за поручни уходящих вагонов, – сказал плакатист, остановившись, и, провожаемый горячим шепотом об исключительных условиях подряда, зашагал проходными дворами в сторону ипподрома.
Кузница лошадиных кадров откликнулась на приход весны в числе первых; заборы на ближних подступах к ипподрому пестрели свежими афишами:
Большие рысистые испытания
приз открытия сезона
для кобыл старшего возраста
На дорожке ипподрома застенчиво суетились воробьи.
С утра на конюшню привели пополнение рысаков, и отощавшие за зиму пичуги оживленно делились видами на урожай.
До начала заездов оставалось больше часа, но на трибунах уже толкались знатоки с фиолетовыми губами. Они щелкали секундомерами, слюнявили химические карандаши и лихорадочно размечали программки, приговаривая:
– Это уж точно! Как в шведский банк!..
Знатоку обычно известны и скорость ветра, и состояние дорожки, и самочувствие конюха, и родословная лошади до седьмого копыта. Разбуди его ночью и спроси: «Кто такой Квазимодо?» И, не размыкая век, он живейше ответит: «Жеребец от Кваса и Зимушки». И уж, само-собой, знатоку до смешного ясно, как сложится любой забег, кто кого обставит на корпус или полшеи. Он глубоко верующий человек и, стоя на трибунах, заранее прикидывает:
– Выкупить пальто – полсотни, за квартиру – десять, четвертак – в кассу взаимопомощи… Остальные просто некуда девать!
После финального заезда он идет пешком в неоплаченную квартиру, утирая слезы ломбардной квитанцией. Он бледен, зол и готов выпороть себя вожжами. Но вожжей ему не дают, и через день он снова на трибунах и, ревниво озираясь по сторонам, шепчет:
– Верная комбинация… Как в шведский банк!
Но сегодня знатоки держались одной кучей и обсуждали последнюю ипподромную новость: любитель скачек Ян Пшеничнер ездил в отпуск к брату в Одессу, проигрался, но зато купил на толкучке редкостную картину и заработал чуть ли не двадцать тысяч!..
Событие всколыхнуло азартные беговые умы. Больше всех горячился Оракул – несчастный красноглазый жучок в пальтишке с обглоданными пуговицами. Он то лез в самую кучу и ложился небритым подбородком на плечо завсегдатая Акимушкина, то отбегал на значительное расстояние и прикидывал что-то на грязноватых пальцах. Кроме табачной трухи в карманах жучка давно ничего не водилось. Сумма его ошеломила. В голове гудело, как в бочонке, и он хватался за нее и кряхтел, будто насаживал на нее обруч.
– Двадцать тысяч новыми, – прокричал ему в ухо Акимушкин. – Это же ни одна лошадь не привезет!
Оракул застонал.
– Не может быть, – включился пессимист по прозвищу Копыто. – Что же это за картина? Что за Рафаэль этот Пупырев?
– Никакой он не Рафаэль! Это мой сосед с улицы Карпеля, – убежденно сказал Акимушкин. – Как сейчас помню, он сбежал за кордон в тридцать шестом…
– Вместе с Федей Шаляпиным, – добавил для солидности кто-то. – Только в газетах об этом не писали.
– Кто же об этом станет писать, – перешел на шепот Акимушкин, – если Пупырев поплевывает теперь на всех с Эйфелевой башни, а вечерком ест не спеша омара.
Интеллигентный Акимушкин не ел с утра и про омара сказал особенно доходчиво.
– О черт, он… он ест омара! – беспричинно ожесточился Оракул.
– А что вы думали? – подлил масла в огонь Копыто. – Это же наш человек… На улице Карпеля дураков не водится.
– Как бы не так! – взвился Оракул. – И ноги его на улице Карпеля не было.
Слова эти были встречены в штыки. На Оракула злобно зашикали, а Акимушкин на высоких нотах сказал:
– Нет, вы только на него посмотрите!
Однако Оракул смотреть на себя не позволил, для чего убежал на лестницу, где опять начал прикидывать на пальцах сумму, обкусывая попутно заусенцы.
За этим занятием и застал его Станислав Бурчалкин. Завидев художника, Оракул быстро застегнулся на осколки пуговиц и сделал приветливое лицо.
Бурчалкин отвел глаза в сторону. Это означало, что денег он не даст.
– Нет-нет, вы меня не поняли, – засуетился Оракул. – У меня всего-навсего вопрос. Вы знаете Николая Пупырева?
– Откуда такие духовные запросы? – сказал Бурчалкин. – Уж не собираетесь ли вы начать новую жизнь в искусстве?
– Не надо смеяться. Скажите, он действительно великий художник?
– Великим художником, дорогой Аркадий Иванович, при жизни признан один Нерон. Остальные устраиваются, как могут.
– Но позвольте, двадцать тысяч и Нерону не снилось!..
– Слышал, слышал, – перебил Бурчалкин. – Поговорим в другой раз. Мне надо глянуть на лошадей.
Стасику было не до Нерона. Он собирался ограбить ипподром и в условленном месте ожидал гонца от Багдадского вора – неразговорчивого наездника Квашенинникова.
Знатоки относились к «вору» уважительно и складывали о нем устные легенды. Сказывали, например, что он знает особенное трын-сено и потому может выиграть на любой лошади, даже на рысаке конного милиционера Зеленихина, охранявшего в дни футбола кассы стадиона «Авангард».
Весточка от Квашенинникова запаздывала, и Бурчалкин мучался нетерпением, а гонец – бездельник, старший конюх Евстигнеич посиживал себе на перевернутом ведре и лениво скоблил казенной карчеткой фиолетовую цифру 17, проставленную ему на щиколотке в городском доме трезвости. Цифра, по чести говоря, ему не мешала, но он сводил ее в знак протеста.
– Лучше бы уж постригли, – ворчал он, трудясь. В самый б раз к праздникам… А то развели химию, паразиты! Ни сердцу ни уму. Расписались!.. Скоро «не приносить!», «не распивать!» на ногах рисовать будут…
– Ты чего расселся, как в электричке? – набросился на помощника Багдадский вор. – Тебе где надо быть, а?
– Где надо, там меня нет, – рассудительно определил Евстигнеич. – Долг не велик, успеется…
– Я тебе покажу «успеется»! Дело есть дело, сколько можно повторять?
Огорченность мешала Евстигнеичу сосредоточиться, и Квашенинникову пришлось разъяснить дело трижды.
– Все понял? – спросил он напоследок для верности.
– Все, – сказал Евстигнеич, хотя понял далеко не все. – Отнести, значит, на ярус полтинник долгу и…
– Не полтинник, а пятьдесят одну копейку. Точь-в-точь.
– Ну да, значит, пятьдесят одну, лишнего не сорить и галопом, значит, обратно.
Евстигнеич опустил штанину, выбил пиджак о коновязь и пошел на трибуны, размышляя о вреде химии.
Последняя мысль привела Евстигнеича к буфетной стойке, где вокруг него табуном сгрудились знатоки.
– Ну как там? Кто в шансах?
– Так ведь лошадь вроде человека – ее понять надоть…
Знатоки поняли: интеллигентный Акимушкин проворно расстегнул интеллигентный портфель, Копыто полез за пазуху и достал раскладной стаканчик, употреблявшийся некогда для бритья.
Евстигнеич опорожнил стаканчик и обвел подобревшими глазами окружение.
– Сегодня, значит, не поедем, – сказал он. – Отдыхать будем. Лошадь – она не деревянная!
Евстигнеич постучал по дубовой стойке, отчего из кулака выскочила монета и покатилась вниз.
Конюх длинно выругался и, нагнувшись, принялся разгребать колени знатоков.
– Сдвинься в сторону: копейку обронил!
– Да шут с ней, на тебе двушник! – предложил Копыто. – Кто поедет, скажи? Кто в шансах?
Евстигнеич приложил двушку к полтиннику и пожевал губами.
– Надо полагать, Жнея и Казбек… Им полведра овса лишку задали.
Не успел Евстигнеич выбраться на верхний ярус, как по ипподрому уже пронесся слух: «Квашенинников сегодня не едет. А Жнея в шансах… Как в шведский банк!»
Бурчалкин нервно посматривал на часы. Время поджимало. Наконец он сам заметил в толпе расслабленного конюха и бросился ему навстречу.
– Быстро… долг, – проговорил он ему сжато, как сквозь зубную щетку. – Быштро!
– На, держи, – сказал безответственный Евстигнеич и, в нарушение заповеди «лишнего не говорить», прибавил: – Мелочный ты, однако, человек, как я погляжу.
– Топай, топай, отец, я не люблю критики снизу.
Стасик подбросил на ладони полтинник и двушку. Пятьдесят две копейки были условной шифровкой. Они обозначали, что в первом заезде победит лошадь № 5, а во втором – № 2. Не теряя времени Стасик ринулся в кассы. Там была давка. Слухи сделали свое дело: знатоки дружно ставили на Казбека и Жнею.
– Пять – два… Сто билетов, – проговорил Стасик, отпихивая от окошка Акимушкина. Интеллигент слабо заурчал, но покорился.
Вернувшись на трибуны, Стасик развернул программку. В заезде было девять лошадей. Под номером пять выступала Икота – рыжая кобыла от Иконостаса и Тачанки.
– Кого играем? – спросил, подсаживаясь, Оракул.
– «Даму с камелиями», дорогой Аркадий Иванович. И предупреждаю: режиссура собственная, осветителей и суфлера не требуется.
– Вы все шутите, а я только что с конюшни, – понизил голос Оракул. – Есть сведения. Сыграйте Казбека и Жнею…
Аркадий Иванович, он же Оракул, был профессиональным беговым доброжелателем. Стасик жил с ним в одной квартире и точно знал, что играть Оракулу не на что. Но зато он настырно советовал, причем каждому совершенно разный вариант. Дело было верное. Какая-то лошадь все равно выигрывала, и счастливчик тащил благодетеля в буфет.
Стасик искренно не любил своего соседа. Но сейчас ему нужен был зритель. Свидетель ошеломляющего выигрыша. Потому он не стал больше дразнить бегового жучка и дал ему закурить, разрешив запустить грязноватую руку в пачку.
Затренькал сигнальный колокол.
Наездники в разноцветных камзолах стали выезжать на дорожку. В этот момент через барьерчик падока перевалил захмелевший Евстигнеич.
– Все в порядке? – крикнул ему с коляски Квашенинников.
Евстигнеич замотал головой и показал большой палец. Пояснить словесно он ничего не мог по причине выпадения из речи гласных звуков.
Колокол затих. Лошади развернулись и ломаной шеренгой подтянулись к стартовому столбу.
– По-ошел! – отмахнул клетчатым флажком стартер.
К огорчению знатоков, на Казбека полведра не подействовали. Бег повел коварный Квашенинников на своей костистой, рыжей, как отслуживший якорь, Икоте № 5. Остальные лошади вместе с Казбеком плелись за ней так, будто на финише их ждал не приз, а конокрад.
– Деньги назад! – заголосил Акимушкин и голосил с возрастанием до самого финиша, ибо точно знал, что ничего ему не возвратят.
Багдадский вор победил под улюлюкание взбешенных знатоков. Акимушкин задыхался. Копыто пищал, как подранок.
– Прекрасно! – уронил Бурчалкин. – Так будет каждым, кто верит слухам. Пусть неудачник платит. А мы будем получать. Я не Оракул, но смею заверить, в ближайшем заезде победит сыночек Валенка и Долины – Валидол под номером два.
Вопли не прекращались вплоть до следующего заезда, пока, на радость знатокам, вперед не вышла фаворитка Жнея.
– Ну вот, извольте! – встрепенулся Оракул. – Я же говорил – одна Жнея, и никого рядом!
– Уймите волнения и страсти, – сказал Бурчалкин. – На бегах знание – не сила. У лошади свои планы, а у наездника – свои.
Однако приемистая Жнея ушла вперед на целый столб.
За ней с отрывом следовали вороной Валидол и колченогий Горбунок, погоняемый Квашенннниковым. Близился финиш.
– Жнея! Одна Жнея! – прыгали от радости знатоки.
– Что я говорил? – возликовал Оракул. – Как в банк!
– Я ставлю на тех, кто правит, а не на тех, кто везет, – сказал Стасик. – У меня привычка смеяться последним…
И тут произошло нечто, понятное лишь кругам, приближенным к конюшне. И без того резвую Жнею наездник презентовал хлыстом. Кобыла вскинулась и козлом запрыгала поперек дорожки…
Знатоки ахнули. Потом затихли. И тут же обрушили на Жнею проклятья.
– Только так! – оживился Бурчалкии. – Так будет с каждым! Пусть неудачник платит, кляня свою судьбу… А вот и мой Валидольчик зашевелился. Пять – два… Только так!
Валидол № 2 шилом проскочил мимо застопоренной Жнеи, но за ним прытко рысил голова в голову маленький ишачковый Горбунок. Цифра 1 на его чересседельнике перекосилась и походила на тире.
«Куда он жмет, подлец!» – заволновался Стасик и без всякой надежды быть услышанным закричал:
– Придержи, багдадец!..
Но «багдадец» привстал в коляске, поднял хлыст и стал обхаживать Горбунка быстро и злобно, словно пыльный ковер. Горбунок вытянул, как только позволили позвонки, шею и закончил бег первым…
– Пять – один? – подскочил Аркадий Иванович. – Ну, знаете, это чистый грабеж! Такую комбинацию даже я никому не советовал… Боже мой, какие деньги!.. Ты слышишь, Стасик?
Стасик ничего не слышал. Медленно, словно там была муха, он разжал кулак и с ненавистью смотрел на полтинник и двушку. Пять – два… В чем же дело? Он ничего не понимал. Тем временем Евстигнеич тоже ничего не слышал и не понимал. Он спал, подложив под голову чепрак. Ему снился санитар, запряженный в коляску. На спине санитара проступала лиловая таблица Менделеева.
Глава II
Нечестивый козел
Размерами и прокуренностью комната Бурчалкина напоминала тамбур общего вагона дальнего следования.
Хозяин лежал на тахте, занимавшей ровно половину житейского пространства, и находился в привычных размышлениях: «Что же предпринять?»
За окном резвилось утро. Солнечные лучи стаями бились о переплет, рассыпаясь по стенам в золотистый пух.
Стасик лежа исследовал потолок и прислушивался, как по коридору ходит Аркадий Иванович и ругает государственное устройство. Наконец шаги замерли, и нерешительная рука стала тихонечко морзировать в тонкую дверь.
– Меня нет! – крикнул Стасик. – Я ушел в себя.
– Прости, сосед, я буквально на минуту. – Аркадий Иванович протиснулся в комнату на полбюста. – Выручите рублем до пятницы, а то форменный суховей в горле.
Аркадий Иванович икнул и боковым петушиным взором покосился на флакон с остатками «Шипра».
Стасика передернуло:
– Да-а, по страданиям вы обогнали Вертера!
С этими словами он полез рукой под тахту и достал плоскую флягу с днестровским аистом на этикетке.
Аркадий Иванович судорожно и благодарно пошевелил кадыком. Стасик отвинтил пробку и налил полстакана.
Аркадий Иванович опрокинул стаканчик и уставился на аиста так, будто ждал от него детей. Бурчалкин понял, но флягу тем не менее убрал.
Оракул помолчал, оттаял и почему-то обнаглел.
– Мелкий ты человек, Станислав Ильич, – сказал он сварливо, – Евстигнеич правильно тебе это припомнил. Мелкий!..
– Вот так так! Я принес этому умирающему лебедю «живой воды», а он выгнул шею «вопросом» да еще грубит!
– Все равно мелкий и невоспитанный, – шипел лебедь, глядя под тахту. – А я, к вашему сведению, был королем, – он повел плечами, будто поправлял мантию, – королем сложных переломов, лучшим хирургом Поволжья. Меня даже приглашали в Москву. Но я отпугнул фортуну перегаром, и она прошла мимо с полным рогом, так и не дав мне ничего…
– Бросьте, Аркадий Иваныч. Фортуны нет.
– Нет есть! Только она бросает дары через дуршлаг. Да, да! Не елочной кучей, не лавиной, а именно через дуршлаг. Главное, попасть под дырку… Под такую дырку и попал конопатый Колька Пупырев, а по деревенскому просто Пуп.
Вранье, что он с улицы Карпеля! Мы росли в Больших Крохоборах на реке Безрыбице. Вместе удили рыбу, играли в бабки и трясли яблони. Но я был коноводом, сорвиголовой, а Пуп не умел ни плавать, ни верхом. Когда играли в бабки, он, кривая рука, с удара разносил стекло в ближайшей избе. Вдобавок он был дальтоником и рисовал листочки коричневыми, а ствол – зеленым. В шестнадцать лет он добыл в соседнем Белужинске тюбики и намалевал… что бы вы думали?.. Зеленую корову с желтым выменем! Мы хватались за животы, как от щавеля. Мы, дураки, смеялись. А его дед, старовер и сектант, поставил его в угол на горох (есть такой милый обычай) и велел таким образом набираться разума… И Коля «набрался». Отстояв положенное, он стянул чистую холстину и нарисовал голубую козлиную рожу с бельмами на глазах и сивой бородой, как у деда. Дед хоть и не пользовался ни в жисть зеркалом, но каким-то чутьем себя опознал и отодрал внука веревочными вожжами. Веревочные – это, я вам доложу, не суконные! Колю пришлось отливать водой. Но он просох, отлежался и снова взялся за кисточки… Дед, понятно, обратно за вожжи… Так у них и пошло.
В тридцать девятом я закончил фельдшерское училище и вернулся в Крохоборы большим человеком. Старики снимали шапки и называли меня «Иванычем». А как, спрашиваю, наш Пуп? Не протер его дед вожжами? А Пуп, представьте, забрал свои помалевки и смотался в Одессу… Простору, видите ли, ему после вожжей захотелось… Ну, ладно! Проходит год, и от него – письмо. Думаете, из Одессы? Из Парижа… Каково? У нас дальше Белужинска люди не выбирались, а тут тебе натуральный Париж! О нем и толком-то никто не знал. (Я, признаться, так разволновался, что выпил недельный запас спирта.) И писал он нам, что поезда в Париже ходят под землей, а народ – ест лягушек.
По селу, конечно, поползли слухи: «Париж город овражистый и голодный, коль до лягушек добрались». Но потом Коля прислал деду сапоги с бархатной оторочкой, и суждение о Париже изменилось. Из дальнего Заозерья шли ходоки глянуть на французскую обувку. Дед повесил сапоги рядом с ходиками и не снимал со стены до самой смерти. И козлиный портрет свой он тоже полюбил, и тоже посадил на гвоздик.
Ну, да бог с ним, с дедом. Но Пуп – вот что интересно! Как он ускользнул в свой Париж? На каком пароходе? И почему его помалевки стоят таких бешеных денег… Вожжи ему, что ли, зачлись! Ведь теперь за его ранними картинами гоняются как за воблой, а платят как за бамбукового медведя. Редкость! А когда-то эта «редкость» валялась в коровнике на краю Больших Крохобор, а «великий» художник спал на кулаке и рукавом укрывался. Это я вам точно говорю. Так бы он и продремал, но вот – фортуна! Я – бывшая надежда сельской хирургии – разношу за стаканчик слухи с конюшни, а дальтоник – чудной все-таки город Париж – прыгнул из коровника на Эйфелеву башню. Теперь он, везун, поплевывает на меня с высоты и трескает каждый день омара. Вот что значит не родись красивым… Фортуна! И Пшеничнеру – тоже, между прочим, дико повезло. Как он раскопал какую-то пупыревскую картину в Одессе – чудеса! Чистой воды фортуна!! Ведь столько лет прошло… Но ничего, еще осталась одна картина – тот самый «Голубой козел». Ее никому не раскопать! Только один человек может это сделать. Он беден и болен. Но он найдет денег на дорогу, а нет, так пойдет в деревню пешком!
В комнате повисла подвальная тишина. Со двора доносилась одиночная сухая стрельба доминошников. Кто-то надсадно звал Петьку завтракать. Жирный голубь цокал лапами по карнизу.
– И «бедный, больной человек» твердо намерен шагать в Большие Крохоборы? – раздельно проговорил Стасик.
– Еще бы! Без отдыха и привалов.
– Ну-ну. Передайте пешему привет. Мозолин и платок я вышлю ему бандеролью в Крохоборы.
– Это для чего же мне твой платок?
– Будете вытирать слезы на поминках. Вашего козла давно нет в живых. От него осталось не больше, чем от сапог с бархатной оторочкой.
– Много ты понимаешь! – сказал Оракул. – Плакать мне не придется. – Три года назад я ездил хоронить сестру и знаю…
– Что вы знаете? Что же вы примолкли?
– Никому и ни за что! – Аркадий Иванович замотал головой, будто вынырнул из Безрыбицы и желал теперь освободить уши от воды. – Не скажу ни за какие деньги!
– При чем тут деньги? – Стасик полез рукой под тахту, снова достал фляжку с аистом и поставил ее на стол. – Простите, на чем мы с вами остановились? Вы что-то рассказывали про сестру…
Аркадий Иванович зашаркал ногами по полу, словно собирался его отциклевать. Фляга гипнотизировала Аркадия Ивановича, отнимала все мысли и не давала присочинить на ходу что-либо путное. Он мог сказать только правду, накрепко засевшую в голове, но этого ему как раз и не хотелось.
– И этот человек еще говорит о воспитанности, – сказал Стасик, наполняя стакан, нацеливаясь на него самым определенным образом. – Ну?.. Я долго ждать не буду: у самого в горле сухо…
– Не трогайте стакан! – прохрипел Аркадии Иванович. – «Козел» по-прежнему в нашей деревне… Да, да, в Крохоборах. Он хранится у Герасима блаженного… Отдайте коньяк!.. У них там секта и Козел отпускает грехи. Козел отпущения… ясно?
Аркадий Иванович утихомирил дрожащие руки и залпом выпил.
Минутой позже он зачмокал губами и обмяк на стуле, словно пальто, рухнувшее с вешалки.
Стасик заметался по комнате. Потом остановился у окна. Тугой голубь камнем полетел вниз. Доминошники размашисто обмолачивали щербатый стол. По-прежнему звали Петьку. Петька молча корчил рожи, спрятавшись за дворовый гараж.
– Фортуна, конечно, есть! – сказал Бурчалкин. – Не домком же послал мне Оракула!
Он переложил спящего на тахту, прикрыл дверь и с блудливой улыбкой выскочил во двор.
Антикварный магазин помещался почти рядом с ипподромом, в старом доме с минаретными окнами, Ян Пшеничнер, лысоватый пухлый человечек с влажными маслиновыми глазками, сидел в узком подвальном отсеке, забитом картинами, люстрами и вазами. Вазы поражали своими размерами. Их можно было выставлять разве что у ворот города для удержания неприятеля.
На столе директора лежали потертые нарукавники, школьная непроливашка и пачка сигарет «Махорочные». Ян Пшеничнер очень заботился о наглядной бедности.
С этой же целью он по три месяца задерживал квартплату и одалживал у соседей по рублю до получки.
Благополучно обогнув вазы-надолбы, Бурчалкин по-свойски присел на угол стола.
– Здравствуй, Янчик, есть дело, – сказал он пониженным голосом. – У меня один нескромный вопрос: сколько дадите за картину Николая Пупырева?
Пшеничнер вспыхнул, задвигался, но тотчас слабость в душе подавил и голосом, полным безразличия, сказал:
– Ты еще спроси, что я дам за иерихонскую трубу? Где ты ее возьмешь? Где?!.
– Спокойно, Янчик, я знаю где. У меня есть точная широта, долгота и даже номер подъезда. Нужны только деньги… Немного – пара сотен.
Стасик рассказал все, что знал, утаив широту, долготу и номер подъезда.
Маслиновые глазки Пшеничнера забегали, отражая работу коммерческой мысли.
– Видишь ли Стася, – начал он, затуманившие обращаясь как бы к самому себе, – разве я спорю? Нет, я не спорю. Дело стоящее. Но в какую эпоху мы живем? Мы живем в эпоху лотерейных билетов. И откуда я знаю, как пройдет твой номер? Я не знаю, как пройдет твой номер. Может, будет автомобиль, а может – зубная щетка. А зачем мне зубная щетка, Стася? У меня трое детей, и каждый ест, как инспектор на именинах.
– Значит, не рискнешь? – помрачнел Стасик. – Благородства не хватает? Понимаю. А сколько дашь за Голубого Козла?
– Десять тысяч с довеском…
– Ты хочешь сказать, восемнадцать?
– Мне как-то ближе двенадцать, – уточнил аккуратный Пшеничнер.
– Я вас понял, – сказал Стасик. – Остановимся на пятнадцати. Будем считать эту цифру исходной.
– Исходите из меня, Стася, – сказал Пшеничнер. – У меня Русланчик ходит в музыкальную школу. А вы знаете, что такое музыкальная школа?
– Я все знаю, – сказал Стасик. – Но не слишком ли дорого цените вы Русланчика?
– А что вы думаете? Очень способный мальчик.
– Я тоже. И постараюсь вам это скоро доказать.
Стасик вышел на улицу. Возле магазина разнеженно купались в лужице ипподромные воробьи. Стасик посмотрел на них и задумался. Истраченные на бегах деньги были последними. Оставалась единственная надежда на старшего брата – Романа, человека доброго, но с предрассудками.
Сочиняя на ходу жалостную легенду. Стасик побежал в газету «Художественные промыслы», где работал предрассудочный брат.
