Текст книги "Бега"
Автор книги: Юрий Алексеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)
Глава XX
Дурнушка с родинкой
– Анюта! Ты приготовила мне брюки?
Ответа не последовало.
Золотарь в лиловых кальсонах прошелся петухом по комнате и еще раз прокричал:
– Анюта! Ты что, оглохла?
На этот раз из прихожей донеслось шлепанье босых ног, и в дверях показалась женщина в застегнутом не на ту пуговицу халате. Волосы у нее были накручены, и оттуда торчали драные бумажные хвосты. Дожевав пирог, она вытерла рот ладошкой и тогда уже сказала:
– Некогда было мне, я в баню ходила.
– В баню! – застонал Золотарь, воздевая руки к рожковой люстре. – Нет, вы только послушайте… Жена драматурга!.. Автора всенародной пьесы!!! Ходит в баню!!!
– Ну и что? – сказала Анюта, надкусивши еще кусок.
Золотарь скрестил руки на груди и отвесил жене арабский поклон: «Спасибо!.. Большое тебе человеческое спасибо».
– Не за что, – выдавила сквозь пирог Анюта. – Я же мыться туда ходила, а не стирать.
Золотарь рухнул на диван и закрылся ладонями.
Насчет пьесы он почти не врал. «Дурнушка с родинкой» шла кое-где в провинции с успехом, потому что любовная судьба ее волновала девушек захолустья гораздо крепче и непосредственнее, чем участь материально обеспеченной Офелии. «Быть или не быть?» – сдавалось им слишком праздным.
Вот в чем вопрос.
Свадьба дурнушки решала наболевшее. Зритель в танкетках покидал зал с красными от счастья глазами, и пьеса шла, принося своему создателю хоть маленькую, но славу.
Золотарь заважничал, построил шубу на хорьковом меху и перебрался в культурный центр.
Тут ему пришлось обтесываться заново.
Хорьковая шуба, в которой он счастливо хаживал по родному Белужинску, оказалась в центре признаком ревматической деревенщины. Новые знакомые взялись ему помочь. На вечеринке у Драгунской квадратный Лесипедов вывел гостей в переднюю и под аплодисменты оборвал с шубы грубые хорьковые хвосты. После этого Золотарю велели завести джинсы, бороду, трубку и собаку.
Переделка на городской лад шла мучительно.
Трубка раскуривалась с титаническим усилием, и спичек на нее уходило больше, чем табаку. Зато расчадившись, она сочилась полынью и жгла, как кипяток. Грубые джинсы кривили ноги до такой степени, что Ивану Сысоевичу порой казалось, что он смог бы ездить на лошади без седла. Мять их приходилось ежедневно. Еще хуже было с бородой. Кожа под шеей зудела и чесалась. Сдавалось, там растут не волосы, а комары.
– А Хемингуэю, думаете, было легче? – взбадривала драматурга Инга Драгунская.
– Да, это был мужественный человек, – соглашался Иван Сысоевич и, морщась, запихивал себе трубку в рот, как удила.
Пока Иван Сысоевич окуривал трубку и чесал бороду, Гурий Михайлович начинял и благоустраивал его квартиру. Стены комнат были покрашены в разный цвет, а кухня расписана под «голландский», как ему втолковали, кирпич. Трубка у Ивана Сысоевича тоже была голландской, и такой унисон ему понравился. Наконец свершилось и главное: Гурий Михайлович привез вдовий «ампир» – резной, «несгораемый», как выразился Белявский, дубовый шкаф, пузатенькое, как самовар, бюро, альковные кровати и ломберный столик для пасьянса. Последним штрихом, облагородившим квартиру драматурга, был замечательный «Голубой козел».
Теперь у Золотаря было «все, как у классиков» (не хватало, правда, еще собаки, но Гурий Михайлович обещал привезти ее прямо с погранзаставы), и только жена, старомодная сдобная жена, отравляла ему полноту счастья.
Она приводила Ивана Сысоевича в тихую ярость. И не только бумажными хвостами на голове и байковым халатом. Она его совершенно не понимала.
Пьесы давались Ивану Сысоевичу в муках. Иной раз он часами сидел на кухне и не мог придумать ни слова. Чуткая и начитанная Инга Драгунская посоветовала ему обратиться к примеру классиков. Шоу, по ее словам, вдохновлялся в тяжких случаях порчеными яблоками, а Мольер увлажнял голову жидким миндалем. Ивану Сысоевичу это понравилось. Но только он увлажнился и разложил перед собой червивую падалицу, как пришла Анюта, смахнула бесценную гниль в совок и, принюхавшись к миндалю, выразилась так:
– Слава богу! Наконец-то перхотью занялся!
Золотарь стиснул зубы и засосал носом кубометр воздуха разом.
Нет, он решительно не любил жену. Но она была, и с этим приходилось считаться.
– Анюта! – снова позвал он сладким голосом.
Жена не отзывалась.
Иван Сысоевич поднялся и пошел обговаривать вечерний стол. Гостей ожидалось немного, но принять их следовало по-писательски.
Анюта жевала на кухне пирог и задумчиво вчитывалась в промасленное местами письмо.
– В Ивано-Федоровске был пожар! – сообщила она главную новость. – У мамы занялся забор, но все обошлось, затушили.
– Ты смотри, что не год, то пожар, – сказал Золотарь, лениво сокрушаясь. – А театр?! – спохватился он. – Театр уцелел?
– Кто же его знает. Мама не пишет.
– О черт! – воскликнул Золотарь раздраженно. – Меня не интересуют заборы! Когда вы к этому наконец привыкнете?..
Глава XXI
Товарищи европейцы
Первым на новоселье к Золотарям заявился Белявский и привел с собой лохматого молодого человека. Перед этим у них состоялось бурное объяснение насчет квартиры и «Красного света». Но Белявский вывернулся, истолковав дело так: «Витюня, этот панельный дом записан, оказывается, за Союзом писателей! Так что я тебя прежде должен в союз протолкнуть… Как? Это уж мое дело».
Кытину донельзя хотелось в союз, и он поверил, тем более что Белявский вызвался немедленно отвести его к «человеку, который все решит». Этим человеком был Иван Сысоевич Золотарь.
– Прошу любить и жаловать, – сказал Гурий Михаилович, подталкивая незнакомца к хозяину. – Виктор Кытин… Молодой талант. Без пяти минут Кафка.
Талант таким словам нимало не смутился, не оробел и руку Золотарю подал замедленно, как это делают, ловя мух или передавая через весь стол полную рюмку водки.
– Ну как, будем оформлять в союз наше дарование? – продолжал Белявский, подмигивая Ивану Сысоевичу из-за спины Кытина.
– А как же! – весело поддержал драматург, вовсе не понимая, что Кытин принимает разговор всерьез.
Гости поздоровались с Анютой и проследовали в комнаты.
– Ну, что я тебе говорил! – шепнул по дороге Белявский. – Дело верное!
Кытин обхватил руку Гурия Михайловича выше локтя и пожал ее в благодарном порыве. Он понял, что не зря писал за Белявского книжку «На красный свет». Игра стоила свеч!
Следом за Белявским прибыли Карина и Герасим Федотович. Дядя Гера был взмылен и нагружен, как мул, покупками. Карина была в новом платье и белых туфлях с серебряными бантиками. Вторую пару в кремовой коробке «Фарро» она держала в руках и тут же убежала в ванную, чтобы примерить еще раз.
Она любила вещи как моль и никогда ими не насыщалась.
Заслышав в передней голоса гостей, Гурий Михайлович покосился на «Голубого козла» и выбежал навстречу, чтобы упредить нежелательные вопросы и недоуменные восклицания.
– С кооперативом полный порядок, – доложил он Герасиму Федотовичу секретным голосом. Он потоптался на месте и так же секретно добавил: – Только прошу вас: о картине ни слова. В интересах нашего с вами дела пусть повисит тут до утра. Не омрачайте, ради бога, новоселье. Поверьте слову, я завтра же вам ее верну. Ровно в одиннадцать.
– Но позвольте! – сказал Герасим Федотович. – Я гоняюсь за вами второй день.
– Вы «гонялись», – с горечью повторил Гурий Михайлович. – А как я мотался эти дни насчет Дома композиторов… Так вот и умрешь в чужой приемной по чужому делу.
– Здравствуйте, Гурий, – сказала Карина, появившись из ванной уже в кремовых туфельках. – От чего вы собираетесь умирать?
– О, какое платье! – закричал Белявский и отпрянул в сторону, как бы ослепленный фарами. – Глядя на вас, Кариночка, я всякий раз умираю.
Золотарь по-городскому, стараясь не обслюнявить, приложился к руке Карины и, показавши на комнаты, проговорил:
– Прошу в наш шалашик.
Гурий Михаилович забежал вперед хозяина и взял на себя роль экскурсовода.
– Мебель стиля Павловский ампир, – пояснил Гурий Михайлович. – Вы на ножки, на ножки гляньте!
Он присел на корточки, предлагая последовать его примеру.
– Это вам не Кузьмы-топорника работа, а настоящий «Чиппиндейл».
– Чиппиндейл – это вещь, – сказала Карина. – Ну просто замечательно.
– А этот каков красавец! – погладил он любовно буфет. – Одной меди на пушку хватит! А стекла…
Тут экскурсия была прервана диким сопением.
Белявский обернулся.
В дальнем углу вздымал грудью красный от возмущения Кытин. Впопыхах его не представили гостям. Русский Кафка совершенно окоченел от такого хамства, а теперь задышал, как прострелянный баян…
– Ах, да! – воскликнул Белявский. – Я не познакомил вас с нашим писателем.
Кытин нежно ощерился и заговорил, перемежая речь покровительственной ухмылкой.
В незнакомой компании его комплекс проявлялся однообразно и сводился к нечаянной демаскировке собственных достоинств.
– Как странно устроен мир, – излагал он, поглощая Карину взглядом. – Казалось бы, чего желать нашему Кириллу? Богат, знатен, а мучается хуже Кочубея… «Завидую, говорит, завидую тебе, Виктор, всеми фибрами». – «Глупо и напрасно, – это я уже говорю. – Чего с горы не дано, в аптеке не купишь».
В передней нетерпеливо заверещал звонок, Анюта пошла открывать двери, и в гостиную ворвалась Инга Драгунская. Нижняя губа у нее была недокрашена, а лицо пылало, как маяк.
– Товарищи! – закричала она с порога. – Вы даже не представляете, как вам повезло! Мне прислали стихи Максима Клавдина. Да, да, прямо из Янтарных Песков!
Инга порылась в сумочке, вытряхнула на стол бигуди, крем «Идеал» и достала со дна захватанный машинописный листочек.
– Вот послушайте!
Она сложила кулачок пистолетом и стала читать, грозя им в пространство на манер «похитителя балерин» поэта Моторина-Соловейчика:
Стоит он, подтянут и строг,
В шинели, как ночь, темно-синей.
Спокоен, как уличный бог,
Такой же красивый и сильный.
Взмахнет – и замедлят разгон
Трамваи и автомашины.
Стоит в «подстаканнике» он,
Все видя, как будто с вершины…
Инга перевела дыхание и, оглядев праздничными глазами слушателей, с тайной в голосе спросила:
– Ну, что вы на это скажете?..
– «Красивый и сильный»?! Вот это да!.. – воскликнул Белявский. – Это же прямой намек на директора издательства «Сила» Красовского… А как же! Он вам любой «разгон» замедлит. Я-то знаю: без бумаги к нему не подступишься…
– Вот оно что… Вот, оказывается, куда камушек, – сказала Инга, интригуя всех страстными интонациями голоса. – Если по совести, я подозревала нечто другое, но теперь вижу, что Гурий Михайлович прав… Ну, конечно же, прав! Не зря тут «трамваи и автомашины»: это про моего любимого поэта Моторина… «Красивый и сильный» его три года не печатает. Вы меня понимаете?
– Не совсем, – признался Золотарь. – При чем тут тогда «трамваи»?
– Что же, по-вашему, «трамваи» без моторов бегают? – сказала Инга снисходительно. – Аллегорию, друг мой, надо понимать.
– А я и без аллегорий догадался, откуда ноги растут! – самодовольно проговорил Кытин. – «Подтянутые и строгие» который год меня с рассказами тормозят… Им с «вершины» виднее, как мне разгоняться…
– Тоже мне «боги в шинелях»! – отозвалась Инга. – Метко их Максим Клавдии хлестнул.
– Да, да, хоть и туманно, но хлестко, – поддержал Золотарь, поднимаясь на звонок, чтобы встретить очередных гостей.
– Милости прошу! – сказал он, открывши дверь.
На пороге стоял Стасик Бурчалкин с незнакомым Золотарю молодым человеком.
– Извините за опоздание, – сказал Стасик. – Меня задержал брат. Вот он, виновник – перед вами.
– Очень, очень приятно, – склонился в рукопожатии драматург. – Надеюсь, вы тоже символист?
– Нет, нет, и даже не гладиатор. Вы уж извините меня.
– Ничего, бывает, – свеликодушничал непонятливый Золотарь. – Проходите, располагайтесь как дома.
Появление Стасика в гостиной было встречено восторженным гулом, а Белявский, сообразив, что хорошего ему ждать не приходится, даже повис у Бурчалкина на шее, пытаясь его по-родственному облобызать. Отлепив от себя Гурия Михайловича, Стасик жестом утихомирил восторги и предложил компании своего брата:
– Познакомьтесь – Бурчалкин-старший.
После Инги Драгунской Роману представили еле живого от смущения «Кафку».
– Мир тесен, – констатировал он с возмущением, после чего сжался, потух и старался больше не разговаривать.
Когда очередь дошла до Карины, она откинула голову назад и уставилась на Романа с той беззащитной истомой, от которой начинаешь говорить трубным голосом и чувствуешь, как на ногах прорастают шпоры.
Этот фортель был проделан не беспричинно, а с прямой целью уязвить Стасика, о котором ей стало кое-что известно такое… Но Бурчалкин-младший впился глазами в «Голубого козла» и, казалось, не замечал ничего другого.
– Ну, как вы находите? – сказал хозяин, перехватывая взгляд символиста и всхлипывая потухшей трубкой. – Какое ваше мнение?
Гости сгрудились за спиной Стасика, и лишь Карина с вызовом отошла к зеркалу, в котором, впрочем, просматривалось все, что происходило у противоположной стены.
«Никому нельзя верить! Никому! – думала она, поправляя для видимости прическу. – Герасим Федотович прав: наглый Бурчалкин картину не рисовал. Он променял меня – я-то дура вырядилась! – на эту бельмастую козлиную рожу».
«Как бы ее утащить? – размышлял Стасик. – Не хватать же ее со стены». Его пульс стучал, как минный механизм.
– Незрело, – процедил он, забывая, что рядом Карина и что он «автор». – Я, Иван Сысоевич, предложил бы вам кое-что другое… А это слишком реалистично. Убогая игра линий…
Золотарь подавился дымом и закашлялся, отыскивая взглядом Белявского.
– Но позвольте, маэстро! – заегозил тот. – Это, может, с вашей высокой позиции… Но для нас, простых… э… интеллектуалов – это вещь! Модерн! Украшение быта!.. И вообще нам пора к столу, – завершил он с наглой уверенностью. – Соловьев, Иван Сысоевич, баснями не кормят.
Первую выпили за квартиру. Второй тост предложили за хозяйку дома. Но Анюта все еще хлопотала на кухне с пирогом, и потому выпили за дам вообще.
Стасик успел сделать Карине хитрый знак фужером, как бы выделяя ее из «дам вообще», но ни ответного сигнала, ни молчаливой благодарности не получил.
К третьему тосту объявились новые гости.
В комнату вошла поклонница Хемингуэя, но уже без пледа, а за ней сияющий Лесипедов в умопомрачительном пиджаке, отливавшем натуральным селедочным серебром. Шеи у Лесипедова, как известно, не было, но галстук на нем был.
– Подвела, подвела меня «Волжонка»! – сообщил он, покручивая ключом на цепочке вокруг пальца.
– Штрафную ему! – диким голосом заорал Белявский. – Дайте-ка мне стакан из-под карандашей.
– Нет, нет, – запротестовал Лесипедов. – Я теперь и пива не пью. Машина!
Лесипедова стали уламывать. Он, видно, только этого и дожидался и забегал по комнате, приговаривая:
– Машина, товарищи. «Волга»!.. Совершенно новая…
Только разжевав каждому, что машина у него своя, новая, не казенная и не прокатная, он успокоился и облегченно выпил три рюмки подряд.
Гости отметили акробата аплодисментами.
Лесипедов поклонился и тут же попросил Романа поменяться с ним местами.
– Мне поближе к окну, – пояснил он. – А то во дворе мальчишки чиркнут, знаете, гвоздиком на крыле «словечко»!
Тосты возобновились. Лесипедов отлично прижился у окна и, хотя сидел к столу вполоборота и ел с тарелки на весу, нити разговора не терял. Быстро опьяневший Кытин смотрел на него недобро. И машина Лесипедова, и пиджак его, и белотелая подруга его вызывали в нем нехорошую, нетоварищескую зависть, совладать с которой он не мог.
В середине вечера обозначивший себя за тамаду Белявский зажегся на проникновенный спич.
– Товарищи! – сказал он, дожевывая для членораздельности что-то. – Пора выпить за простых людей. Все мы, конечно, ценим Герштинга, Баха и кого там еще, я не знаю. Но согласитесь, что прожить в наше время – это ведь тоже искусство! И какое! Ведь оно…
Однако в чем себя искусство заключает, гости не узнали.
– Мальчик! – закричал в окно Лесипедов. – Ты чего крутишься у машины? Может, написать чего хочешь, а? Ну погоди, я тебе!
Со двора донесся мстительный смех.
– Простите, – сказал Лесипедов и, прошаркав по коленям Кытина, выбрался к дверям.
– Так вот о чем я, – снова овладел вниманием Белявский.
– Есть жизнь, которая сплошное творчество, и есть, которая сплошная борьба белковых тел…
– Прошу прощения, – перебил Лесипедов. Он извиняющее развел руками и, тыкаясь об стол, проделал маршрут обратно.
– Это хорошо, что ты вернулся, – сказал Белявский. – Я как раз хочу выпить за людей, которые умеют жить. Лесипедик, будь другом, надень пиджак.
– Зачем?
– Так надо.
Лесипедов надел.
– Так. Подтяни галстук.
Лесипедов подтянул.
– Так вот, попробуйте определить его место на земле. По одежде, так сказать, внешности, благосостоянию…
Конферансье-акробату затея понравилась. Он вытянул голову, и повертел ею, как это делают, отыскивая в театре знакомых.
– Ни дать ни взять Иосиф Прекрасный, предлагающий себя не то в рабство, не то в музей мадам Тюссо, – шепнул Роман брату.
– Ну, кто он, а? – подзадорил Белявский, подавая одновременно знак «молчать» тем, кто про Лесипедова знал. – Ну кто? Лауреат, гомеопат, изобретатель?
– Он дурак! – выпалил окончательно обозленный и пьяный Кытин.
Лесипедов икнул и защелкнул рот капканом.
– Как нехорошо! Надо закусывать! – зашикали на Кытина гости.
– Нет, пусть, – мужественно заартачился Лесипедов. – Пусть он докажет!
– А-а-а! – отмахнулся Кытин вилкой с криво насаженным на нее балыком.
– Да хватит, хватит! – закричали гости.
– Нет, нет, – сказал Лесипедов. – Зачем же? Пусть молодой человек скажет, сколько он получает?
– А-а-а, – махнул балыком Кытин. – Ну, сто тридцать… Вам-то что?
– Вы слышали? – возликовал Лесипедов. – А у меня ставка десять с полтиной за вечер, и двадцать пять концертов, не считая «докторских»…
– А-а-а! – сморщился Кытин. – Главное самоанализ.
– Да перестаньте вы, оба… оба неправы, – вмешалась Инга.
– Разве для того мы сюда собрались?
– В гостях едят, а не разговаривают, – первый раз подала голос Анюта. – Если скучно, так я пирог принесу.
Драматург заскрежетал зубами. А Роман с улыбкой сказал:
– Несите, несите, а то тут скоро до людоедства дело дойдет – видите, какой костер распалился.
– Минуточку! – попросил Лесипедов. – Я сейчас вернусь.
Он метнул в окно зверский взгляд и устремился на улицу.
– Ну, хватит, товарищи! Мы отвлекаемся не по делу, – сказала Инга, вставая. – Хочу поднять свой бокал за хозяина. В одной хорьковой шубе пришел он в наш город. Он не знал Кафки, носил бурки и пил, простите, кофе «Здоровье».
Гости засмеялись сдержанно и необидно.
– Зато теперь он…
Инга выдержала для значительности паузу, но весь эффект был утоплен вернувшимся Лесипедовым.
– Написал! Написал, стервец! – произнес он лающим голосом.
– Э, позвольте, да по какому праву?! – не понял драматург.
– Написал… Написал, – как испорченная пластинка повторял Лесипедов и прихлопывал себя в такт по ребрам.
– Да кто написал? Что написал?
– Мальчик. Гвоздем, – горестно выдавил Лесипедов. Что было написано – он не сказал, а только окатил Кытина ненавидящим взглядом.
– Ну, Машенька, нам пора! – сказал он поклоннице Хемингуэя. – А то, пока тут сидишь, дверцы свинтят и колеса унесут… Спасибо всем за компанию.
Последние слова получились с двусмыслицей, и потому проводили квадратного быстро и холодно.
– Да, желудевое «Здоровье», – подтвердила Инга, когда хозяин вернулся из прихожей. – Но мир духовный, как сказал в частной беседе Рембо, должен соответствовать материальному. И гармония достигнута. Перед нами – европеец!
Белявский бешено зааплодировал.
– Стиль «ампир» – это не мещанская прихоть, а потребность души, – продолжала Инга. – «Все мы умрем одинаково, – говорил мой друг Соловейчик, – но в разных постелях».
Конец речи был не понят, но одобрен.
Наступила очередь сказать что-нибудь и хозяину. Ему было трудно. Трубка начисто сожгла язык. Из-за этого он ничего не ел, а пил наравне со всеми и размяк хуже Кытина.
– Просим, просим! – не отставали гости.
– Друзья, эвра… европейцы, – начал он с видимым усилием. – Я счастлив… Благодарю, что вы, вы все не оставили меня в трудную минуту. В самом деле, кем я был «до того»? А теперь я «личность»! Ты понимаешь, Анюта? Личность!..
Тут он забылся и хотел было раз и навсегда выяснить отношения с женой, но Белявский одернул его возгласом «ура!»
– Ведь что такое счастье? – пробился сквозь «ура» Золотарь. – Это когда гармония… А у меня она полная…
С этими словами Золотарь грузно осел в кресло и упал подбородком в салат.
Пока Иван Сысоевич говорил, Стасик безотрывно смотрел на «Голубого козла».
«Ну погоди, „Сетон-Томпсон“, испеку я тебе пирожок!» – вспыхнула долго крепившаяся Карина и, склонившись к Герасиму Федотовичу, прошептала ему какие-то слова.
Дядя Гера опрокинул на радостях фужер и сам не свой заерзал на стуле. Едва дождавшись слова «гармония», он тут же взвился над столом, будто хотел поддержать падавшую люстру.
– Товарищи, попрошу внимания! – закричал он. – У нас тоже будет гармония!
– У кого это «у вас»? – поднял голову из салатницы Золотарь.
– У нас с Кариной Зиновьевной, – с удовольствием уточнил Герасим.
– Как, вы уже?! – воскликнула Инга. – Вот это новость. Поздравляю!
– Поздравляем. Примите наши!.. – загудели за столом, повинуясь человеческой одержимости подстрекать любую женитьбу, даже если на свадьбу и не пригласят.
Стасик на мгновение окаменел. Под ребрами у него что-то поднялось, а в горле стало жарко и сухо.
– Стоп! – сказал он сиплым голосом. – Отбой! Поздравления отменяются.
Гости попритихли. Герасим Федотович подавал Стасику отчаянные знаки, но тот на это никак не реагировал.
– Это почему отменяются? – с мстительным вызовом проговорила Карина.
– Потому что этот «полярник», – Стасик почти уперся пальцем в Герасима Федотовича, – дрейфует в секте! Он поп! Его дело венчать, а не венчаться.
Бывший полярник ухватился за невесту, будто ее угоняли на чужбину.
Наступила церковная тишина.
– А-а-а! – нарушил тягостное молчание Кытин.
– Главное, самоанализ.
Слова Кытина были приняты с облегчением. Никто толком не знал, модна ли в Европе религия. Молодой талант внес ясность.
– А приход у вас большой? – как ни в чем не бывало осведомился практичный Белявский.
– Ой, какая прелесть! – заверещала Драгунская. – Служитель культа читает Герштинга?!
– Между прочим, я крещеный, – пьяно признался Золотарь.
– Не слушайте его! – перебил Герасим Федотович. – Не верьте ему, Кариночка. Он аферист, а я… я порвал с религией…
– Значит, вас по телевизору покажут, – убежденно сказала Анюта. – В Белужинске три дня показывали.
– Да что там покажут! Квартиру дадут, – предположила Драгунская. – Получше, чем в Доме композиторов.
Стасик потерялся. Он хватил полной грудью воздух, намереваясь выложить насчет Ванятки и Потапа, но вместо этого махнул рукой и, сказав вроде Кытина: «А-а-а!» – устремился на выход.
– Во-во, – забубнил ему вдогонку Кытин. – Главное постичь себя. Это надежно, выгодно и бескорыстно…
