Текст книги "Бега"
Автор книги: Юрий Алексеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)
Глава XIII
Демарш
Из трубы ресторана «Адра» с гуком выметнулась провонявшая чесноком сова и на ощупь ринулась в горы, унося в когтях перечницу треста крымских столовых. Сова запаздывала с ночного пира и разбудила Бурчалкина шумом тяжелых, заляпанных соусом крыльев.
Рассветало. Из расщелины, цепляясь за штанину Бурчалкина, выползал тощий утренний туман. Стасик мгновенно протрезвел; он сообразил, что ночь после попойки с Василием могла оказаться в его жизни последней, и с тревогой заглянул в бездонную пропасть, отыскивая останки поезда «Воркута – Ленинград».
Останков не наблюдалось.
«Так будет с каждым, – мелькнуло у Стасика. – Может, счастье и впрямь не в деньгах? Так вот в погоне разлетишься где-нибудь в порошок, похоронят тебя в ящике из-под мыла и напишут: Festina Lente[3]3
Спеши медленно (лат.)
[Закрыть]. Но с другой стороны – я человек, и ничто человеческое… Так что надо спешить. Спешить! Меня ждет Карина».
Поспешать было не так-то просто. Спуск с горы оказался сопряженным с альпинизмом, к которому на трезвую голову он был не готов.
На Госпитальной улице он появился часам к одиннадцати и сразу же получил от квартирной хозяйки злорадную информацию:
– Явился, не запылился! (Хотя Бурчалкин запылился как раз более чем достаточно.) Такие крали, милок, сватам в ноги не кланяются. К ней жених приехал собственноручно. Не пофартило тебе, парень, ой, не пофартило.
– Бросьте, мамаша! Фортуны нет, остались одни рогоносцы. Что он хоть из себя представляет?
– Да в летах уже, обстоятельный, надбавку за полярность имеет – стало быть, с деньгой.
– Полярник?.. А, так это «Робин Гуд»! – осенило памятливого Стасика. – Ну, держитесь, мамаша, – он у вас всех мух перебьет…
– Вздор говоришь! Что я – Робингутов не видела? Не похож он вовсе…
– Где она? – перебил нетерпеливо Бурчалкин.
– В горы уехала за «Черными глазами». Ну, вино такое, разве не знаешь? А жених ее нынче в Сочи повезет на «Ушакове».
«Никакой личной жизни, – подумал Стасик. – Откуда этот тип свалился?»
В ночь, когда пьяный Бурчалкин сражался на горе Нипетри с держи-деревом, тип, он же Робин Гуд, он же Герасим Федотович, нежнейшим образом подкапывал в Кривом Роге край могильной плиты с надписью: «Подожди немного, отдохнешь и ты». С сектой «Голубого козла» было покончено, но такая форма отдыха Герасима Федотовича не устраивала. Обжигая пальцы спичками, он извлек из тайника прозрачные камушки, поклонился усопшим родителям и ночным поездом отбыл в Янтарные Пески.
Герасим Федотович торопился. Впереди его ждал, можно сказать, подвиг.
Когда минет тридцать пять, женитьба рисуется чем-то вроде ловли ежа: и хочется, и колется, и кто знает, сумеешь ли удержать в руках. Даже если холостяк крепок настолько, что может прокрутить на турнике «солнышко» и запомнить три цифры телефона любимой, он все равно бродит вокруг да около. В больших городах они до седых волос ходят на танцверанды, стоят бобылями вдоль стены и благоухают одеколоном «Шипр», а в маленьких прогуливаются на станции и украшают собою железнодорожные платформы, отчего пахнут уже не одеколоном, а шпалами.
С возрастом привыкаешь мыслить на два хода вперед.
Однако с холостяками происходит нечто обратное. Постоянные колебания «жениться или не жениться» настолько расшатывают мозжечок, что приводят к тихому отупению.
Тупение необратимо. С каждым годом холостяк становится все нерешительней и требовательнее. В конце концов время берет свое, и он незаметно начинает собирать спичечные коробки, петь в хоре Дома славяноведения или пополняет скудный, но грозный отряд хронофобов.
Так природа мстит за нарушение ею установленных законов.
Герасим был крепок, полнозуб, настоян на деревенском воздухе и не лишен смекалки. Однако долгая автономия давала себя знать.
В Янтарные Пески он прибыл поутру и, не решаясь будить любимую, битый час прождал во дворе.
Когда Карина с пляжной корзинкой и зонтиком выпорхнула из дверей, он не столько обрадовался, сколько растерялся.
– А вот и я! – вскрикнул он как молодой коверный на манеже. – Вот и приехал…
– Где же вы пропадали? – сказала Карина капризно и обвинительно, как бы перекладывая на жениха вину за все с нею случившееся.
– Дрейфовал, Кариночка… Ночи полярные, ночи холодные, – завилял Герасим Федотович. – Пока домой заехал, пока собрался…
– Вам телеграмма. – Карина порылась в сумочке и достала помятый бланк, который тут же и был распечатан: «ЖЕНЕЧКА РАЗОШЛАСЬ ЧЕМОДАН ОТПРАВЛЕН БЕГИ ПЕСКОВ ВРАГА».
Герасим Федотович прочитал слова дважды, но кроме чувства неопределенной боязни, ничего из них для себя не вынес. «Женьшень» разошелся по покупателям. Это хорошо. Но что значило остальное? Понятным было только «беги». Но от кого? Что за враг? Мотыгин – паршивец! – уложился в 39 копеек. И получилась сущая ахинея, от которой у Герасима Федотовича засосало под ложечкой и сложилась тревога, мутная, неопределенная, сродни похмельной, когда страх гуляет где-то в животе, отчего за спиною мнится преследователь и боязнь движущихся предметов, особенно трамваев и грузовиков, становится непоборимой.
– Как вам тут отдыхается, Кариночка? – сказал Герасим Федотович, оглядываясь для чего-то назад. – Не надоело на одном месте? Может, желаете в Сочи, а там в Адлер – и на самолетик…
– В Сочи? – Карина вспомнила посулы наглого, лживого – «Все они, подлецы, одинаковы!» – возмутительно дерзкого Стасика и сказала с некоторой злобинкой: – Сочи – это прекрасно. Хочу! И на Рицу – обязательно! – после чего потрепала Герасима Федотовича за ухо и добавила: – Вы у меня молодец, настоящий мужчина.
Настоящий мужчина был польщен.
– С вами хоть на край света. Я мигом. Черное море, белый пароход, – тараторил он с придыхом. – Одна нога тут, другая там. Я за билетами.
– Сначала на пляж, – сказала Карина, думая про себя: «Может, он, негодяй, там про одинокого медведя поет и „который час“ спрашивает?»
Ее мучила ревность и возбуждало то жгучее больное любопытство, из-за которого распечатывают чужие письма и заглядывают в пробой замка.
– Пляж, оно, конечно, дело хорошее, – замялся Герасим Федотович: он никак не хотел оставлять без призора брюки с камушками голубой воды и пятью сберкнижками на предъявителя. – Я, признаться, несколько простужен. Вы искупайтесь, Кариночка, а я пока за билетиками.
Пока Герасим Федотович бегал на морвокзал, Карина дважды прогулялась вдоль виноградной беседки. Бурчалкина там не наблюдалось. Тогда Карина зашла к хозяйке и завела с ней несколько туманный, но вполне понятный обеим разговор.
– Красивая у вас беседка, – сказала она, поглядывая в окно.
– Кто же его знает, – сказала хозяйка. – Он ведь сегодня не ночевал.
– В Сочи веселее, но плохой пляж, – сказала Карина раздраженно.
– Может, еще и вернется, – сказала хозяйка.
– Но компания там замечательная. И потом гора Ахун…
– Да, он парень видный, – согласилась хозяйка.
– Если будете в Москве, заходите, – сказала Карина. – Обязательно. Вот телефон и адрес.
– Хорошо, я ему передам, – сказала хозяйка и сложила записку вчетверо.
Поговоривши таким образом, собеседницы потерлись щеками и разошлись.
«Адмирал Ушаков» отплывал в Сочи поздно ночью. Времени оставалось достаточно и, закупив билеты на теплоход, Герасим Федотович предложил Карине прогулку по горам с заездом в Адру.
Вернулись они на заходе солнца, когда основная масса граждан переместилась с пляжа в Приморский парк.
В парке было темновато и прохладно. С пустой еще танц-веранды доносились пробные всхлипы саксофона, и настойчивый голос спрашивал: «А кто темп задает? Жмурик?»
В асфальтированном круге, где выдавали днем напрокат детские на педалях автомобильчики, замерял пространство шагами подобревший Агап Павлович. Он прикидывал площадку для установки памятника Отдыхающему труженику. Покончив с расчетами, он сказал вслух: «Дураки», – и весьма довольный, направился к киоску «Массандра».
Едва он ушел, в полукруге показались, измененные до частичной неузнаваемости Максим Клавдии и Геракл Лаптев. Клавдии был в женской кофте с нашейной брошью и нацепил в прическу, как гребень, скелет скумбрии; Лаптев был нарочно небрит и топал босиком, подвернув штанины на разную высоту.
Напарники волновались и потому шли разбитной походкой, подмигивая друг другу неуверенно, но залихватски. В руках у них были плоские, обмотанные газетой предметы.
Остановившись у кассовой будки, они распаковались и приставили к стенке «Упреки подозрения» и «Голубого козла», не замедлившего сразу радостно сверкнуть погаными бельмами.
– Ну, давай, тебе начинать, – сказал босой осипшим от напряжения голосом.
Клавдии одернул коротковатую для него кофту и с нарастанием запричитал:
Я – гладиатор двадцатого века:
и дар!
и храм!
и соль!
Я – восемь пядей сверхчеловека,
Я – атомный карамболь!!.
Мимо плавно проходили воркующие парочки и безутешные девичьи коллективы. Взрослая публика тяжело скакала по дорожкам к ларькам «Массандра» и «Краснодарвино». Семейные пары вели детишек на карусель, и те раскачивались у них на руках, повиснув как обезьянки.
– Максик, клюет! – шепнул мнительный Лаптев, заметивши молодую маму с обезьянышем, направлявшуюся к ним с благодарной и несколько скованной улыбкой.
Кара и боль,
Я – карамболь! —
вскрикнул Клавдии в экстазе.
– Вот видишь, даже дядя кофточку одел, – сказала мама оробевшему и надутому карапузу. – А простудишься, кто с тобой валандаться будет, Пушкин? – и, уходя, кивнула Максиму признательно.
– Хамье! Обывательщина, – забормотал Клавдии вдогонку, – им воронежские частушки нужны с притопами! – и, обращаясь непосредственно к небу, заголосил:
Да, карамболь!
А ты, ханыга, едал аджигу?!
А в джиге прыгал?
Изволь!
В ответ на эти слова из кустов выломился человек с авоськой, набитой «Черными глазами», и отрывисто спросил:
– Где? Где аджигу дают, а?
– На морвокзале, – с ядом в голосе сказал Лаптев.
– Спасибо, браток! – человек нырнул обратно в пролом и сменился другим – любопытным и пьяным.
Этот осовело уставился на босые ноги Лаптева, заложил руки в карманы и, раскачивая себя шевеленьем ладоней, извлек спекшуюся в комок трешницу:
– На, будешь помнить Василия из Воркуты, – и подмигнул женской кофточке Клавдина.
– А по морде не хочешь? – предложил Лаптев.
– Давай! – с легкостью согласился Василий.
– Гера, не смей! – вмешался Клавдии. – Разве не видишь? Товарищ успеет сегодня получить. Ради бога, не связывайся…
– А ты, подруга, не лезь, – осадил Клавдина пьяный. – Не лезь! Мы сами разберемся…
– Это… Это переходит все рамки! – захлебнулся от стыда Максим. – Он, кажется, действительно хочет по морде…
– А-гха, – послышалось за спиной Клавдина.
Максим встрепенулся.
Возле кассовой будки объявился животастый представительный мужчина и чугунно-исподлобно разглядывал «Голубого козла».
– А-гха, – повторил он неопределенно и тут же пропал.
– Сволочь! – определил Василий. – Ты кого звать побежал? – и поплыл, загребая руками в кусты, будто хотел вычерпнуть оттуда животастого.
– Вот какие «лица» и «организации» обращают на нас внимание, – упрекнул Максима изволновавшийся Лаптев. – Снизошли: «Спасибо, браток»!
– Плебеи! Нищие духом! – неуверенно оправдался Клавдии, но тут же взъерошился и закричал: – Кара и боль! Я карамболь!..
Максим оживился не без причины. В аллее показалась давешняя манекенщица. Карина не шла, а плыла профессиональной походкой в сопровождении Герасима Федотовича и Гурия Михайловича. «Полярник» из Больших Крохоборов держал ее под руку, а Белявский катился рядышком, приговаривая, как заведенный: «Что там нерпа! Я вам шапку Мономаха устрою». А в шагах десяти от них держался Стасик Бурчалкнн. Неизвестно, что он задумал, но в глазах у него было нечто недоброе и даже тореадорское.
– Я веха века – сверхчеловека! – выставился навстречу группе Клавдии, а Лаптев остался в тени, конфузливо почесывая левую голую ступню правой.
Но манекенщица оставила без внимания обоих, применив свой излюбленный метод «исследования облаков». Зато Гурий Михайлович пришел в замешательство и забормотал: «Этого мне только не хватало!», а крохоборский полярник затормозил, как белый медведь у свежей проруби, и с аппетитом уставился на «Козла». Не веря себе, отказываясь поверить, он машинально потянулся к призраку картины пальцами, но так и не дотянулся.
– Простите, – услышал он за спиной чей-то горячий шепот. – Мне нужно кое-что уточнить.
Герасим Федотович почувствовал, как его теснят в сторону плечом, и в следующее мгновение увидел свою картину в руках нагловатого молодого человека с осетинской талией и холодными снайперскими глазами.
Герасим Федотович ухватился за уголок рамы с явным намерением за свое добро постоять, и постоять достойно.
– Смотри, Лапоть, а ты не верил! – возликовал Клавдии. – Я говорил, проймет… Эй, товарищи, экспонаты руками не трогать! Что за манеры, карамба-карамболь?!
Но тут послышались треск кустов и торопливый топот. Показались дружинники. Парусиновые штаны наступали неводом. На правом фланге, задевая кусты головой, мчался предводитель. Его чуб развевался по ветру, и оттуда сыпались электрические разряды. Слева, переваливаясь как баркас, надвигался Агап Павлович с тощим прутиком акации в руках.
– А-а-а! – кричал он, но теперь уже совершенно определенно.
Не успел «гладиатор XX века» опомниться, как его скрутили в бараний рог. Лаптев оказался проворнее и тенью метнулся в кусты, но его схватили на лету за ногу. На Стасике же повисло сразу трое дружинников.
– За что? Где аргументы! – ухитрился выкрикнуть из кучи тел Клавдии. – Вы не имеете пра…
– Вот уж действительно и пошутить нельзя! – уговаривал конвойных Лаптев: его уже вели по главной аллее.
– За что? С каких таких дел?! – прорычал Бурчалкин, награждая вожака коротким в печень.
– Лас… ласточку ему, – поперхнулся тот, валясь боком на дорожку.
– Он ни при чем! – пробовала заступиться за Стасика Карина. – Слышите вы, психи с бантиками! Он художник… Слышите!
Но художник дружинникам как раз и требовался.
Как ни блестяще сражался Бурчалкин, его все же одолели и сложили ему руки «ласточкой». Последнее, что он видел на месте схватки, это синие якоря на бицепсах чубастого, да руки полярника и Белявского, вцепившегося в «Голубого козла» с двух сторон. Стасик забился, как щука в неводе, а Козел, как показалось, подмигнул ему криво и гадко.
– Не трогать! – закричал Бурчалкин.
Но дружинники приняли это на свой счет и с удвоенной силой потащили Бурчалкина к выходу из парка. Там уже собралась несметная толпа во главе с Агапом Павловичем и стоял мотоцикл с коляской, из которой торчали к небу босые ноги «шутника» Лаптева.
К счастью для Бурчалкина, мотоцикл у дружины был один.
Глава XIV
Предъявите документы
– Бросьте врать, передвижнички! – рычал Стасик, мечась в запертой каморке штаба дружины. – Где вы сперли «Голубого козла»? Заладили свое: «Наш, наш»… Что он – птица Феникс, или вы его своими трудовыми из костра вытащили?
– Никто ничего не тащил, – отозвался Лаптев. – «Козлик» наш, потому что нам заплатили этой картиной за участие в киносъемках… Что ты на меня так смотришь? Перевели на деньги из расчета три рубля в день.
– Кто заплатил?
– Консультант по быту и реквизиту Белявский.
– Это какой? Кругленький, ластоногий? Ну, попадись он мне еще раз! Сволочь… Не густо же он вас одарил. Мне так по шесть рублей предлагали, и то отказался.
– Мы не из-за денег, – обиделся Лаптев. – Мы, собственно, на общественных началах.
– Ну, а на каких началах вы с «Козлом» в парк потащились? Босиком, в кофточке… Что за маскарад и кто из вас, простите, Арбенин?..
– А тебе-то какое дело? – вспылил на слове «Арбенин» Клавдии.
– А такое, что я влетел с вами без дела, как молочница в понятые. По чьей милости я тут нахожусь?
– Это ты «парусине» объясняй, а не нам, – сказал Клавдии спесиво. – Мы им приглашения не посылали.
– Обидно и возмутительно, – зябко пожал плечами Лаптев. – Ошиблись – так подскажите… А то сразу: «Вот они!»
– и в коляску.
– Я уверен, ими руководит чья-то злая воля, – заклокотал в надежде Клавдии. – Неспроста они так раскомандовались.
– При чем тут воля, – сказал Бурчалкин. – Страсть командовать заложена в человеке с детства. Административный рефлекс! С детства хочется скакать на палочке впереди пеших рядовых и быть главным «казаком» или «разбойником». Между прочим, вам эта страсть не чужда, разбойнички?
Клавдии сконфузился, но наглость не потерял:
– А тебе, конечно, хочется пешкодралом! – сказал он тоном, отрицающим всякую возможность такого хотения. – Ну и топай! Наши пути расходятся.
Заявление Клавдина было тут же опровергнуто: в дверях заскрежетал ключ, и появились дружинники во главе с чубастым.
– Ну, что скажете хорошенького? – сказал он, валясь синими от наколотых якорей руками на стол. – Оправдываться будем или как?
– А в чем, собственно, оправдываться? – сдавленно произнес Клавдии. – Мы же не из хулиганства, а в интересах творчества…
Парусиновые скептически переглянулись, а чубастый склонился над столом и выставил нижнюю губу уступом.
– Мы же без задней мысли, товарищи! – заволновался Лаптев. – Не дрались, и вреда, собственно, никому не принесли.
– Ну, а ты что скажешь? – Чубастый перевел обостренный взгляд на Бурчалкина; короткий в печень все еще давал себя знать, и разговор предстоял особый.
– Не имею к ним никакого отношения, – отделился Бурчалкин. – Я просто так, случайно подошел.
– Ишь ты, «не имеет»! – вожак обернулся к сподвижникам, и те понимающе захехекали. – Случайно только кошки с крыши падают. «Случайно»… Смотри какой грамотный! Думаешь, умнее других?
– Не думаю, а знаю.
– А мы тебе пятнадцать суток! – радостно пообещал чубастый.
– Это на каком же основании?
– A-а, не любишь! – переглянулись дружинники. – А не ерепенься. Не сопротивляйся… Иди куда ведут…
– Иди за большинством! – крикнул откуда-то с запяток коротконогий дружинник. – Попал в милицию – держись сиротой…
– Ладно, нечего тут кисели разводить, – поднялся чубастый. – К Демьян Парфенычу их. Оформим – и под метлу.
– А меня за что? – взмолился Лаптев. – Товарищи, я же первый осознал, – дополнил он, заметив, что Клавдии проворно скидывает кофтенку. – Честное слово, осознал. Поверьте!
– Подметешь набережную, тогда и осознаешь, – отклонил петицию чубастый. – Пройдемте в отделение. Милости просим.
В милиции состоялась короткая и неожиданная для Бурчалкина встреча. За дубовым барьером дежурной комнаты, где сидел в этот раз сам Демьян Парфенович, отводил душу живой и невредимый Василий. Приладонивая то распахнутую грудь, то весьма нетвердые колени, он напевно скороговорил:
– «Томск – Омск – Ачинск, Чимкент – Чита – Челябинск», – причем этот странный маршрут сопровождался чечеткой и заканчивался опять же рефреном: – Вот мчится скорый – «Воркута – Ленинград».
– Друг! – заорал он, различив Стасика в лицо. – Вот так встреча! Не в деньгах счастье, братишка… Где же ты был с утра?
Эх……… тебя……… Что бы………! (Остальные слова были плохие.)
– К батарее его, мерзавца! – отозвался на плохое Демьян Парфенович. – Только подальше от крана, не как в прошлый раз.
Плясуна повели в соседний отсек.
– Вы напрасно его сейчас, Демьян Парфеныч, – заступился чубастый. – Он нам многое мог бы рассказать, как свидетель по ихнему делу, – и показал пальцем на Лаптева, который раскуксился у барьера окончательно и крикливо сваливал всю вину на Клавдина:
– Это он, он меня толкнул… Я бы сам первый не полез: у меня и так хвост по сопромату!
– Подрались, что ли? – спросил Демьян Парфенович, совершенно оглушенный воплями Лаптева.
– Если бы! – подал письменный рапорт вожак. – Тут дело посерьезнее… Вызов против нашей общественности, можно сказать.
– Понятно, – сказал Демьян Парфенович, хотя и не понял ровным счетом ничего. – Идите, разберемся.
Дружинники ушли, а Демьян Парфенович надел железные с потемневшими дужками очки и, поморщившись, углубился в рапорт.
Надо сказать, он не любил чубастого, доставлявшего ему пустые хлопоты. Чубастый и его сотоварищи вечно приводили то «неправильно танцующих на веранде», то целующихся в парке после двенадцати и отказывающихся тем не менее предъявить документы.
Дочитав рапорт, Демьян Парфенович скинул очки и сказал:
– Который из вас по стихам-то, а?
Лаптев вероломно покосился на Клавдина, а тот в отместку наступил ему на босую ногу.
– Прочитал бы чего-нибудь, а? – попросил Демьян Парфенович. – Да ты не бойся, я не для протокола.
Голос Демьяна Парфеновича звучал неофициально, по-домашнему. Клавдии высморкался и, глядя для чего-то в угол, забубнил:
Я – на арене века, гладиатор.
Я летом – лед,
зимою – радиатор…
– Ни черта не понимаю, – признался Демьян Парфенович. – Ты в школе-то как? Не успевал, наверное?
Клавдии порозовел, но хамить не стал. В школе ему приходилось туго.
– Ну, а кто тогда художник? – сказал Демьян Парфенович, печалясь от каких-то своих забот.
– Я, товарищ начальник, – обреченно потупился Лаптев.
– Между прочим, я тоже, – вклинился в разговор Бурчалкин. – Но только позвольте объяснить…
– Не надо, – перебил Демьян Парфенович. – Знаете, что я вам скажу… помогли бы вы нам оформить стенгазету?..
На лицах участников демарша появился трудовой энтузиазм.
– Куратов! – крикнул Демьян Парфенович. – Проводи задержанных в красный уголок. Дай им, что нужно, только не как в прошлый раз.
Задержанным выдали ватман, краски, карандаши и объяснили общую идею. Клавдии тут же уединился в кресле и, задрав ноги к потолку, принялся грызть «кохинор». Бурчалкин и босоногий Лаптев распластали на полу непослушный ватман.
– Набросай эскиз старшины, а я займусь шрифтами, – сказал Стасик, перебирая плакатные перья в коробке.
Босой потупился и застенчиво пошевелил пыльными пальцами.
– Ты что, оглох? – сказал Бурчалкин.
– Я… я реальное не очень, – сказал он, глядя на Стасика кроличьими глазами.
– Интересно! – воскликнул Стасик. – Нерисующий художник?.. Это уже совсем новое течение.
Босой понурился.
– Ладно, готовь краски! – скомандовал Бурчалкин. Он прилег на ватман и, приговаривая: «Стенная печать – это наша настенная живопись», любовно вывел заголовок «Всегда на посту».
В полночь газета была готова. В левом углу стараниями Бурчалкина красовался улыбчивый старшина с бицепсами племенного культуриста. Ниже помещались стихи Клавдина. Демьян Парфенович прочел их вслух:
Стоит он, подтянут и строг,
В шинели, как ночь, темно-синей,
Спокоен, как уличный бог,
Такой же красивый и сильный.
Взмахнет – и замедлят разгон
Трамваи и автомашины.
Стоит в «подстаканнике» он,
Все видя, как будто с вершины.
– Оказывается, можешь, – похвалил начальник узкогрудого. – А я думал ты так – ни с чем пирожок.
«Пирожок» приосанился. Лаптев принялся морщить и потирать лоб, имитируя творческую усталость. Бурчалкин внушительно прокашлялся.
– Что же, кончил дело – гуляй смело, – сказал догадливый Демьян Парфенович. – Только без глупостей! И чтобы босиком у меня в парк – ни-ни!..
– Ни-ни! – хором откликнулись Лаптев и Клавдии, а Стасик ничего не сказал. Он думал о другом: «Где? У кого сейчас „Голубой козел“?..»
Когда Бурчалкин вышел на набережную, он различил еле слышный прощальный гудок «Адмирала Ушакова». На пустом, обдуваемом ветерком берегу шушукались газетные клочья. Над волнами рыскал прожектор.
